Ты очнулся, полузадушенный Эрфаном, примотанный в несколько веревок к большому каменному столу на крыше особняка. Заходящее солнце, ласковое, теплое, подмигивало из-за спины учителя. Он смотрел прямо тебе в глаза двумя фиалковыми безднами. Не к чему взывать. Нет ни бога, ни дьявола. И ничего человеческого. Лишь дух Межмирья, свободный и безумный. Незаконное дитя Хаоса.
— Десять лет, — монотонно заговорил он чужим голосом, — я не знаю покоя и не помню сердца в своей груди. А было ли оно вообще у меня когда-нибудь? С шести лет видеть одни и те же сны, каждую ночь убегать от зубастых чудовищ, но в одиннадцать получить случайное спасение — ученичество. В восемнадцать настало время, к которому никто не готов — время покидать гнездо и лететь самостоятельно. Я взял в руки маску и отдал сердце Межмирью, и отдал себя пути Иноходца. На следующую ночь последний раз по туманной тропе нас шло двое, я и Аральф. В мир людей я вышел один. Завтра я пойду искать своего учителя. Межмирье примет меня. Межмирье будет ждать следующего Иноходца. Но его не будет!! Если я сейчас ошибусь… Ты не сумеешь надругаться надо всем, что мне дорого, чему я служил, чему отдали свои усилия и жизни другие. Ты не будешь топтать. Не сможешь бросить, уйти, отвергнуть. Людям нужен Иноходец. Я, Эрфан, был и ухожу. Ты — будешь. Не отважишься не быть.
Эрфан взял его обеими ладонями за щеки, сжал, нахмурился:
— Неужели ты думаешь… Если бы она выбрала меня, все равно другое сердце не отрастишь в груди. Всю жизнь не согреть, как постель в холода. Всю жизнь не переписать. Ты еще познаешь это. Тебя будут сторониться и будут чувствовать, что ты не полностью человек. От тебя будут отворачиваться ради ясноглазых куртизанчиков. Думаешь, ты хорош собой? Может, и впрямь… Но нет предела совершенству, мышка моя. Все еще можно улучшить! Будешь неотразим.
Привязанный дрожал, предчувствуя нечто жуткое, но ничего пока не понимая в сбивчивой тираде учителя.
— Их было двести одиннадцать. Двести одиннадцать Иноходцев. И когда число сравняется с числом выходов… Оно сравнялось!
Эрфан потряс маской, а потом разжал ладонь — и там так нестерпимо сверкнуло. Все камни, споротые с маски, лежали аккуратной кучкой.
— Я полдня перерисовывал у-узор. Ты постоянно будешь слышать эти стоны, эти вопли, эти мольбы. Не сможешь не ответить! Они будут звать тебя — днем, ночью, будут жаловаться, будут просить прийти.
Эрфан заикался, и даже порой говорил с непонятным акцентом. Впервые Джерри заметил, что у учителя дрожат руки.
А потом заметил и ее.
Иглу.
Маленькую иголку с неострым, немножко скругленным концом, с изящным ушком. Простую иголку с хвостиком из тоненькой шелковой (шелковой ли?) ниточки. Эта игла в дрожащей руке Эрфана была неподвижной картинкой все то время… пока…
— Не дергайся, — предупредил Эрфан и осторожно положил лиловый алмазик на переносицу лежащего и спутанного по рукам и ногам парня. — Я буду стараться, но работа тонкая. Дернешься — лишишься глаза. Потерпишь — и все будет кра-асиво…
Он так и не сумел потерять сознание. До последнего крика, до последнего камня.
До последнего стежка. Все время — видеть, чувствовать. Помнить. Еще в начале развяжись веревки — и Джерри убил бы Эрфана, легко, не задумываясь. Потом он готов был умолять, обещать все что угодно, как угодно унижаться. А по завершении… путы были срезаны, а Джерри все еще лежал на камне, скорчившись, ослепший от слез и крови, обессилевший от мучений. Лежал там и ночь, и следующий день, и никто не приходил.
В какой-то момент он осознал, что никто и не придет. Гнетущая, сиротская тишина висела над замком. Все равно как если бы сто глашатаев протрубили — Эрфана больше нет!
Об этом сказало и Межмирье. Сытое, какое-то ленивое, благостно расползающееся. Легко скользнувший туда, лежал он, покачиваясь в красноватом тумане тропы, и ждал стражей. Стражей не было. Долго. Это означало еще один удар, от которого не оправиться: Эрфан забрал его сердце и растворился в Межмирье.
Джерри искал зеркало. Ощущения были чудовищны. И отражение не опровергло их. На отекшей вздувшейся ткани были разноцветными язвочками утоплены драгоценности. Он не знал, временно ли это, а может, так всегда и будет — подушка вместо физиономии.
Но зрелище своего недавно родного лица оказалось кошмарным. Плакать не получалось. Кидаться было некуда. Удивляясь собственному спокойствию, Джерри подобрал удавку Эрфана, перекинул через любимую крестовину в обеденной зале, закрепил, встал на стул, одел петлю на шею, оттолкнулся…
Нет, петля не порвалась, не поломалась крестовина, не прибежали слуги на помощь. Все было гораздо позорнее, правда, Джерри? Ты струсил. Твое отговаривающееся инстинктом самосохранения сознание услужливо подсунуло мысль про ножик-выкидушку в поясе. А рука выхватила этот самый ножик, и спустя секунду конвульсивных подергиваний в воздухе ты уже сидел на полу, сжимая разрезанную петлю. Тело желало жить. Желало длить себя даже и такой ценой. Тренированное и наглое, оно стояло на страже своих животных прав.
Ты побежал, Джерри. Потом перешел на шаг. Добрался до кухни, а весь нехитрый персонал как раз сидел там за ужином. Вопль из их глоток очень подбодрил тебя. Зеркало не оказалось ни заколдованным, ни кривым. — Я больше никогда не приду сюда, в этот дом. Никогда, — проговорили распухшие губы. — А если я и вправду последний, то и никто не придет. Собирайтесь. Я выведу вас обратно. В обычный мир. Сейчас. Собирайтесь.
Ты вернешься в замок, потому как вспомнишь про лошадей в конюшнях. И про то, что теплая осень уступит место холодной зиме. Отыщешь первый попавшийся плащ и сапоги, постоишь на пороге своей норы-комнатенки. И почти уже уйдешь, но заметишь белый листочек на разобранной кровати. Записка. Литые буковки знакомого почерка.
«Надеюсь, ты жив. Скорее всего, жив. Я извел остатки хорошей мази — двенадцатитравника.
Уже слышал хоть один призыв в свой ад рес? Помнишь, в начале обучения я сделал тебе подарок. Хорошая традиция завершить обучение тоже подарком. Твое сердце я не от дал Межмирью. Последнему Иноходцу оно может пригодиться. Я спрятал его. В надеж ном месте. Туда не попасть по туманной тро пе, там свои законы, своя магия. У тебя есть максимум десять лет перед тем, как ничего уже нельзя будет вернуть обратно. Помни, чем больше срок — тем сильнее отчуждение, тем больнее будет контакт. Но попробуй по лучить назад свое никчемное сердчишко у са мого жадного народца в мире, мышка Джер ри, и, если тебе это удастся, можешь, так уж и быть, считать себя Иноходцем. Не подпи сываюсь. Ведь ты меня узнал? Прощай.»
Ты продал лошадей на первом же постоялом дворе — и рыжую красотку Рассвет с длинноногим малышом Лучиком, и разозленно фыркающего Пирата, и флегматичного Горца, и охромевшую недавно Яблочко, и двух пони. Собрал деньги в кошелек, а ночью пришел первый призыв. Настойчивый, до головной боли. Люди звали Иноходца. Не заснуть, не отвернуться, не спрятаться. Не снять маску. Никогда. Вот чего хотел Эрфан — невозможности увильнуть от обязанностей.
Ты был на удивление удачлив в первых схватках, Джерри. Богиня — Счастливый Случай по-матерински обернула тебя своим сияющим крылом. Это значило лишь то, что легкой смерти не выйдет. После ухода очередного Иноходца замки на стеклянных дверях ослабевают, и ты еще три-четыре года в буквальном смысле расхлебывал последствия в виде невообразимого количества недружественных гостей. Ты перезнакомился с очень большим числом жителей Голодных Миров, и насмотрелся такого, что на обычные блуждающие тени уже не обращал внимания. Пугают народ — пусть пугают. Не убивают и ладно. Межмирье играло в странные игры. Стоило войти в него и погнаться за очередным дивным созданием, как этот хаотичный кисель начинал чрезвычайно вольно обращаться с твоим личным временем.
На охоте за клубком Мягкой Тьмы Межмирье проглотило, не подавившись, полтора года твоей жизни! А вот показавшаяся такой длительной травля обыкновенного гастролирующего кровопийцы наоборот, прошла, оказывается, за час! Привычка сразу хвататься за календарь при возвращении в реальность появилась спонтанно и прижилась надолго.
А начиналось каждый раз одинаково. Примерно так.
— Я — староста Паттер, у нас в лесу (погребе, могиле, овраге, под холмом) завелось НЕЧТО. Оно нам мешает.
— Я — Иноходец Джерард. Показывайте лес (погреб, могилу, овраг, холм).
Или так: мутная мгла, бессонница, головная боль. Бесцельное: «Где ты?!» И чужое присутствие, неважно на каком расстоянии.
Потом — путь, безошибочный, как путь страдающего от боли за порцией опиума.
— Я — Иноходец Джерард. Я пришел вернуть тебя в твой мир.
Зеркала же, которые ты объявил врагами очень давно, не собирались даже улыбаться. В них уже не было молодого парня, бывшего свинокрада и висельника, сына бродячего актера, ученика воина-безумца. В них не осталось всего, что именовалось коротко и мягко — Джерри. Межмирье вылизало суть «Джерри», как океан вылизывает детские песочные строения на кромке прибоя. Просто не было времени подобрать другое имя для этого незнакомца. И ты отдал на расправу людям то самое, жесткое, непривычное и невостребованное. Оно удивительно привилось, вцепилось, вросло подобно дурацким самоцветам в зажившее лицо.
КНИГА 2
Ашхарат
Скучно, скучно.
Скучный ветер заметает желтые храмовые стены. Скучный песок обтирает горячие ступни. Скучный верблюд тащится по скучному бархану, и колючки в его нижней губе тоже скучные. Беспросветная тоска. Если развести руки, то под пальцами спружинят стены мира. Мирка. Мирочка. Все маленькое. Горсточка. Тропинка. И только скука — во всю ширь. Скукотища.
Гусеница с отростками-ножками… Межмирье. Небольшое, изведанное, почти нежилое. Скучное, маленькое.
Скучный маленький народец развлекается тоскливыми бесцветными гримасами скучнейших мимов.
Его мирок, его народец, его жизнь…
Наместник бога на земле — божка на крупинке сухой земельки. Наместничек. Сам полубожок. Полубог. Сыночек Солнца и Черной Кобры.
С днем рождения, о восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат.
С тридцатым днем рождения твое гладкое, подобное змеиному, юношески гибкое тело. А сколько лет твоей душе, венценосная кобра? Твоей скучающей душонке.
Народец вопит, народец нижайше желает видеть правителя. В тридцатый день рождения будет избрана супруга царствующему полубогу, да осветит сияющий диск отца-Солнца чело этой пока неведомой счастливицы. Площадь шириной и длиной в десять бросков копья пестрит девами, девицами, девчонками…
И каждая скучна, как колючки в губе верблюда.
И народец делает вид, что наблюдает мимов и танцоров. На самом деле — ждет.
Он видел все эти картины прямо сквозь сплошные прохладные стены. Видел, как будто стоял уже там, и жгучий ветер приветственно шевелил края жесткого праздничного одеяния.
Прилаживая широкий браслет, он напомнил себе, как грубо в народе называют такие украшения — напульсники. Только вот на его смуглых точеных запястьях жилки-звездочки спят, спокойны и величавы, подобны вечной реке Ним. Не дергаются жалко и нервно, как у всего этого сброда.
Ожерелье. Венец. Взгляд в зеркало. Как всегда, совершенство. Безупречная тонкость и симметрия. Густо подведенные глаза абсолютно одинаковы, до штриха, до черточки. Вторая, зеленая, блестящая, линия краски взлетает к бровям. Вокруг шеи скрепленные пластиночки, и между них вьется нитка-кобра. Пластинки золотые. Кобра — настоящая. Священная Змея пустыни. Она спит. Она всегда спит, когда у него на плечах. Наверное, ей тоже скучно.
Он приподнял ее маленькую головку и с чувством припал своим красиво очерченным ртом прямо к сложенному капюшону. На чешуе остался легкий мерцающий след от краски-бальзама. Иногда от злости и скуки у него очень пересыхали губы. Сегодня предстоит и злиться, и скучать. Скучать, конечно, больше.
Края стены оплавились, разошлись. Зазвучала музыка. Монотонная, унылая. Приветствуй меня, Межмирье. Стели мне под ноги свою туманную тропу. Я хожу здесь уже тридцать лет, я добираюсь до линии границы и вижу ряд дремлющих миров за стеклами, точно в аквариумах, я вижу ответвления — тупики, в которых бывал уже много раз, ожидая, что там блеснет проход к чему-то новому. Я нарочно вызываю стражей границы и смеюсь, хлопая по черным носам их невообразимые морды. Я хожу в страну вулканов и в Красный Лес, но живущие там уже давно боятся меня и не показываются.
Все слабы, все вопиюще скучны. Зачем ты создал меня, отец-Солнце? Зачем ты еще младенцем ужалила меня прямо в сердце, Мать-Кобра, обрекла на почти вечную жизнь, эту музыку, эти тропы, этот угасший пульс на запястьях и долгую тоску… Расступайся, Межмирье. Ты мне надоело. Вот. Площадь. Я появляюсь словно бы из ниоткуда, так и положено полубогу. Только что были лица — и вот уже одни голые согнутые спины, и мое имя, тысячекратно повторенное, нанизывается на иглы солнечных лучей.
Я, Ашшх-Арат, Змеелов — не более чем змея, запертая в плетеной корзине ограниченных миров. С днем рождения, неудачник. Избери себе супругу и приумножь чешуйчатое племя в своей тесной корзине.
Ждут. Чешут лбы о тонко смолотый песок. Когда-нибудь же встанут? Я смотрю на них, ничего не говоря. Удобнее их не замечать. Да, поднимаются. Жарко, должно быть, полусогнувшись на песке. И по-прежнему раболепно не отрывают глаз от собственных ног. Почти с каждым мужчиной рядом примостилась девчонка, одетая в черное. Черное — самое лучшее, для праздников. Стоят, одинаковые, без украшений, разглядывают свои пальцы на ногах.
Взгляд, мимолетный, обжигает меня и прячется. Кто? Я почувствую, я найду…
Я останавливаюсь прямо возле нее. Забавно. Танцовщица. И в плетенке рядом — приветственное шипение. С моего нагрудника — презрительное шипение в ответ, царица пустыни не снисходит к товаркам, у которых с рождения удалены ядовитые зубы.
— Поднимись.
Я обращаюсь к этой дерзкой девочке, она послушно встает — маленькая, мне по плечо, даже по наплечный браслет. Усталые от солнца, уже с морщинками, глаза. Да, это их мимолетный взгляд меня остановил. Неожиданно девочка кажется мне красивой. И менее скучной, чем все остальные.
— Ты танцуешь со змеями? Она кивает.
— Разве же это — змеи?
Люд площадной не дышит и пялится.
— Потанцуй с моей коброй! Возможно, сегодня ты выйдешь замуж…
Она отчего-то вздрагивает, через силу кивает. Недовольная, но покорная мне кобра лентой соскальзывает с нагрудника на песчаную площадку. Приподнимается, демонстрируя гордость. На капюшоне — корона, похожая на солнце. Сестренка.
Танцовщица оказалась на удивление хорошо обучена. У нее была грация, ловкость, выносливость.
У нее не оказалось удачи.
Не более чем через пару кругов их танца я стоял над чуть содрогающимся телом, и едва не плакал. Раздразненная змея никак не могла правильно улечься обратно на ожерелье, а мне было так обидно.
— Видите?! — я обернулся к народу, широко раскинув руки, призывая всех в свидетели собственной обиды. — Я выбрал, и что же? Меня отвергли! Она — отвергла меня!
И все понимают, что на этот год спектакль с супружеством окончен. Ай-ай, бедный полубог, неудачливый в любви. Плачьте, люди. Молитесь за меня. Кому? Мне.
Ибо это мои игры, мой мир, мой изощренный, но несвободный разум.
Скучно…
Исчезнуть, исторгнуть вздох из их цыплячьих грудок. Уйти в тишину и прохладу разрисованных залов, и, касаясь лбом дивных узоров, застыть подобно статуе. Гробницы моих предков ждут меня. Но очень нескоро. Жаль, что от скуки не умирают. Мне кажется, я могу почувствовать в Межмирье ту дверь, которая распахнется в день моей смерти. Что за нею? Сборище подобных мне полубогов? Если так, то это будет отвратительно скучно!
Мне не нужно вставать на туманную тропу, чтобы различить дверь. Запертые стеклянные створки. Помню наизусть. Границу, и ряд прозрачных пятен, и ряд завлекательно мерцающих тупиков. Этакие пещерки.
Но… Это что такое?!!!
Человек?
Здесь, у ворот моего храма, человек незнакомой породы. Истерзанный, полуголый, кажется, в ярости. Что-то шепчет, а сил встать с земли нет — больно. Я знаю это, я сам часто делал больно… Вот до такой примерно степени.
— Кто ты?
— Я? — он разлепляет заплаканные глаза и начинает понемногу нормально дышать. — Я Авентро, я…
— Стража!
Мне не трудно защитить себя безо всякой стражи, но ведь я почти бог. Свои руки пачкать?
И вот он валяется в ногах моего трона и плетет взахлеб свою нехитрую историю о том, как некий Иноходец взял его мать и отвел куда-то далеко, в иной мир, а он попытался защитить ее, и полез драться, и тогда Иноходец… Короче, вышвырнул через Межмирье прямо ко мне.
Дверь пробил?
Силен, клянусь лучами своего отца.
— Иноходец… Кто он такой? Чем занимается?
— Он не имел права, — вопит юноша. — Он же против чудовищ, но моя мама, разве она — чудовище? Я видел, как он пошел в подземелье, я видел, как он тащил удавкой то, что называют Мягкой Тьмой. Мы ведь за этим позвали, а потом он посмотрел на мою… маму и сказал ей: «Зачем ты здесь?». Она так испугалась… Я не смог, я не смог! Он просто…
— Есть ли в твоем мире маги?
— Маги? А, колдуны… Есть, немного.
— Что они умеют?
— Я не знаю, господин, я не видел.
— Как погляжу, ты не видел ничего, кроме Иноходца. Что за мир такой? Покажи дорогу!
— Он не пустит, — тихо говорит юноша, и кажется, в голосе мелькает торжество. — Иноходец не пустит. Он для этого и создан.
— Меня не пустит?
Зрачки Ашхарата сузились так быстро, что золотая радужка показалась распускающимся бутоном цветка. Длинные, достающие кончиками чуть не до бровей ресницы подрагивали. Безупречно вылепленные ноздри раздувались, втягивая прохладный воздух подземелья. Свечи бросали неверные игривые отсветы на его убранные под обруч волосы. Коленопреклоненный пленник против своей воли ощутил растущее восхищение — после матери-сильфиды это было самое прекрасное существо, виденное им в жизни.
— Ты осмеливаешься мне это говорить, незваный гость?
Ашхарат засмеялся. Так светло, так радостно, что стражники на миг потеряли бдительность — этот смех звучал тут впервые. Был — злой. Был — истеричный. Был пополам со слезами, был издевательский. Это смех узника, отпущенного на свободу. Это смех помилованного смертника.
Змеелов порывисто поднялся. Увлажнившиеся глаза источали сияние солнца в его чистом виде.
Прощай, пустыня. Прощайте, папа и мама, как вы мне надоели. Я иду туда, где буду не хозяином, а гостем, не стрелком, а мишенью. Незнакомый мир. Куда меня даже не пустят! Откуда меня попытаются выгнать!
С днем рождения, восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат. Стоило дожить до тридцати лет и дождаться такого подарка!
— Ты идешь со мной, — приказал маг. — Но мы же не хотим быстро закончить все развлечение, когда тебя узнают? Поэтому…
Стражники отошли назад, увидев, как хозяин готовится сложить ладони. Это означало такие действия, что лучше влипнуть в стенки. Вместо стройного белокожего пленника на полу валялось и стонало от мук превращения страшненькое и маленькое существо. Кажется, это называется карлик. Потешный шут. Карманный уродец.
— Ты восхитителен в своей отвратительности, — задумчиво сказал Ашшх-Арат. — Редкая получилась тварь. Запомни, червь. Когда я выполню все, что желаю, то верну тебе твою прежнюю внешность. Возможно. Если все мои поручения будут исполняться тобою качественно. Магия, которую я приложил к тебе, подобна поводку. Не намеревайся сбегать, подумай, что же такое я ЕЩЕ сделаю с тобою тогда?
Пленник обратил маленькие, красные, слезящиеся глазки к зеркалу и завыл, точно пес.
— Правильно. Итак, я желаю посмотреть твой мир. Что положено ответить?
Длинная смуглая нога в плетеной сандалии пнула карлика под ребра.
— Да, хозяин, — зарыдал тот, — я буду служить вам, хозяин.
— Отлично складывается день! — подытожил Ашхарат. — Люблю путешествовать. Пойдем, нечисть!
Межмирье открылось уважительно и тихонечко.
С днем рождения, Ашшх-Арат — Змеелов!
Иноходец Джерард-3
«Нет, нужно обзавестись веревочной лестницей и выходить через окно!» — думал Джерард, второй раз за неделю сталкиваясь на внутренней винтовой лестнице с Джорданной.
Алая Пчелка не оставила свои попытки начать разговор, Джерард виртуозно притворялся глухим.
Я тебя не спасал.
Я тебя сначала просто не заметил. Был так увлечен игрой, охотой, погоней за испуганным человеком по им же сотворенному лабиринту, что видел только себя. Такого ловкого, такого сильного по сравнению с настигаемой жертвой. Лорду Ферт не суждено было скрыться. Он был мишенью для Иноходца с того самого дня, как начал выполнять приказы и слушаться советов одного маленького, мерзкого, темного существа из одного далекого мира. Существо нуждалось в приятных и питательных для него эмоциях страха и боли. И умело манипулировало человеком, который считал этот серенький сгусток тумана своим покровителем, духом-проводником и чем там еще. Лорд чертил чертежи и строил лабиринты, осознавая себя гением под руководством полубожества, существо получало питание. Появление Иноходца разрушило этот идиллический союз паразита и его хозяина. Паразит был уничтожен первым. Лорд решил поиграть в прятки.
Иноходец заметил истекающую кровью девочку, только когда она застонала. И вздрогнул. Не от ее вида, не от шока того, что происходило здесь с детьми, а — от собственного ощущения застигнутого за каким-то постыдным делом. Его радостной охоте был живой свидетель, который пускай и ничего не понял, и возвел его в ранг «героя», но своим присутствием начисто лишил не только удовольствия, а и желания продолжать. Джерард забыл, что в первую очередь он должен спасти, а потом уже наказывать. Это — четкое правило, от которого не отступал Эрфан и не должен был отступать никто.
Я не хочу помнить о тебе, танцовщица-брюнетка. Не смотри на меня так восторженно, не следи за мною так жадно, не требуй, чтобы я непременно тебя узнал. Если бы ты не застонала, то истекла бы кровью на том столе, так и не дождавшись моей помощи. А если бы лорд Ферт не находился в столь тесной связи с порождением другого мира, что давало мне все права наказывать его — тогда ты вообще не получила бы никакой помощи и была медленно разрезана им на части.
Может, тот, кого все это время поминала ты, и герой, и спаситель. Может, и так.
Но это не я. Я всего лишь изовравшийся всем мальчишка, которому, к тому же, пора отдавать долги.
Джерард отворил намеченную дверь и зашел быстро — как всегда, когда не был уверен в собственных действиях. Стыдно, Иноходец?
Стыдно.
Вышивальщица была там. И мгновенно вскинула голову.
Почему у нее такие огромные глаза? У людей не бывает таких глаз! Он проследил, как тает радостная улыбка на губах девушки, и решимость таяла в сердце (да, Гард тебя затрави, в нем самом!) быстрее улыбки.
Игла в ее руках уже не внушает того неосознанного ужаса, но разве станешь объяснять все с самого начала? Даже себе невозможно объяснить! Осторожно, затаив дыхание, чтобы не спугнуть ни замершую как статуя вышивальщицу, ни собственную внезапно пришедшую мысль, он присел в мягкое кресло, и, собираясь с духом, положил пальцы на манжету рубашки.
И — дернул. Нежная ткань послушно разошлась у самого шва с укоряющим треском.
Девушка сказала «Ай!», и прикрыла рот рукой. А Джерард смотрел на нее и подумывал, куда бы провалиться, если она не догадается, что означает эта выходка.
Спустя минут пять, когда он решил, что седьмая адская пещера вполне подойдет как конечный пункт назначения, кареглазая статуя медленно поднялась со своего рабочего места и двинулась к нему.
Тонкие, почти прозрачные пальчики с коротко остриженными ногтями ловко зажали в одну хитрую складку надорванные края.
Закусив нижнюю губу, Рэми так тщательно зашивала рукав, как будто от этого зависело, взойдет ли завтра солнце. Но все-таки пальцы дрожали.
Джерард улыбнулся в тот самый момент, как снова почувствовал укол — легкий, даже неразличимый. Ему было все равно. Теперь — все равно.
Его улыбка и спокойная неподвижность окончательно разъяснили Рэми происходящее. Окончив работу, она пришпилила иголочку прямо к его рубашке. На воротник. Осторожный намек. Хрупкий, тонкий как батист, но все-таки мир.
Хедер тоже оттаяла. Ее стал больше интересовать он сам. За всю жизнь ему еще не приходилось рассказывать столько о себе самом.
Однажды она упомянула и Межмирье.
— А что там, Дже… рард?
Вот только больше не зовет его Джерри. Никогда.
— Тропы. Туман, — он пожал плечами.
— И все?
— Ну, еще твари, вроде собак. Охраняют. Невнятный рассказ. Невнятная ложь. Правда была бы красочнее.
— Почему же ты так опоздал… с сердцем?
— Десять лет, — монотонно заговорил он чужим голосом, — я не знаю покоя и не помню сердца в своей груди. А было ли оно вообще у меня когда-нибудь? С шести лет видеть одни и те же сны, каждую ночь убегать от зубастых чудовищ, но в одиннадцать получить случайное спасение — ученичество. В восемнадцать настало время, к которому никто не готов — время покидать гнездо и лететь самостоятельно. Я взял в руки маску и отдал сердце Межмирью, и отдал себя пути Иноходца. На следующую ночь последний раз по туманной тропе нас шло двое, я и Аральф. В мир людей я вышел один. Завтра я пойду искать своего учителя. Межмирье примет меня. Межмирье будет ждать следующего Иноходца. Но его не будет!! Если я сейчас ошибусь… Ты не сумеешь надругаться надо всем, что мне дорого, чему я служил, чему отдали свои усилия и жизни другие. Ты не будешь топтать. Не сможешь бросить, уйти, отвергнуть. Людям нужен Иноходец. Я, Эрфан, был и ухожу. Ты — будешь. Не отважишься не быть.
Эрфан взял его обеими ладонями за щеки, сжал, нахмурился:
— Неужели ты думаешь… Если бы она выбрала меня, все равно другое сердце не отрастишь в груди. Всю жизнь не согреть, как постель в холода. Всю жизнь не переписать. Ты еще познаешь это. Тебя будут сторониться и будут чувствовать, что ты не полностью человек. От тебя будут отворачиваться ради ясноглазых куртизанчиков. Думаешь, ты хорош собой? Может, и впрямь… Но нет предела совершенству, мышка моя. Все еще можно улучшить! Будешь неотразим.
Привязанный дрожал, предчувствуя нечто жуткое, но ничего пока не понимая в сбивчивой тираде учителя.
— Их было двести одиннадцать. Двести одиннадцать Иноходцев. И когда число сравняется с числом выходов… Оно сравнялось!
Эрфан потряс маской, а потом разжал ладонь — и там так нестерпимо сверкнуло. Все камни, споротые с маски, лежали аккуратной кучкой.
— Я полдня перерисовывал у-узор. Ты постоянно будешь слышать эти стоны, эти вопли, эти мольбы. Не сможешь не ответить! Они будут звать тебя — днем, ночью, будут жаловаться, будут просить прийти.
Эрфан заикался, и даже порой говорил с непонятным акцентом. Впервые Джерри заметил, что у учителя дрожат руки.
А потом заметил и ее.
Иглу.
Маленькую иголку с неострым, немножко скругленным концом, с изящным ушком. Простую иголку с хвостиком из тоненькой шелковой (шелковой ли?) ниточки. Эта игла в дрожащей руке Эрфана была неподвижной картинкой все то время… пока…
— Не дергайся, — предупредил Эрфан и осторожно положил лиловый алмазик на переносицу лежащего и спутанного по рукам и ногам парня. — Я буду стараться, но работа тонкая. Дернешься — лишишься глаза. Потерпишь — и все будет кра-асиво…
Он так и не сумел потерять сознание. До последнего крика, до последнего камня.
До последнего стежка. Все время — видеть, чувствовать. Помнить. Еще в начале развяжись веревки — и Джерри убил бы Эрфана, легко, не задумываясь. Потом он готов был умолять, обещать все что угодно, как угодно унижаться. А по завершении… путы были срезаны, а Джерри все еще лежал на камне, скорчившись, ослепший от слез и крови, обессилевший от мучений. Лежал там и ночь, и следующий день, и никто не приходил.
В какой-то момент он осознал, что никто и не придет. Гнетущая, сиротская тишина висела над замком. Все равно как если бы сто глашатаев протрубили — Эрфана больше нет!
Об этом сказало и Межмирье. Сытое, какое-то ленивое, благостно расползающееся. Легко скользнувший туда, лежал он, покачиваясь в красноватом тумане тропы, и ждал стражей. Стражей не было. Долго. Это означало еще один удар, от которого не оправиться: Эрфан забрал его сердце и растворился в Межмирье.
Джерри искал зеркало. Ощущения были чудовищны. И отражение не опровергло их. На отекшей вздувшейся ткани были разноцветными язвочками утоплены драгоценности. Он не знал, временно ли это, а может, так всегда и будет — подушка вместо физиономии.
Но зрелище своего недавно родного лица оказалось кошмарным. Плакать не получалось. Кидаться было некуда. Удивляясь собственному спокойствию, Джерри подобрал удавку Эрфана, перекинул через любимую крестовину в обеденной зале, закрепил, встал на стул, одел петлю на шею, оттолкнулся…
Нет, петля не порвалась, не поломалась крестовина, не прибежали слуги на помощь. Все было гораздо позорнее, правда, Джерри? Ты струсил. Твое отговаривающееся инстинктом самосохранения сознание услужливо подсунуло мысль про ножик-выкидушку в поясе. А рука выхватила этот самый ножик, и спустя секунду конвульсивных подергиваний в воздухе ты уже сидел на полу, сжимая разрезанную петлю. Тело желало жить. Желало длить себя даже и такой ценой. Тренированное и наглое, оно стояло на страже своих животных прав.
Ты побежал, Джерри. Потом перешел на шаг. Добрался до кухни, а весь нехитрый персонал как раз сидел там за ужином. Вопль из их глоток очень подбодрил тебя. Зеркало не оказалось ни заколдованным, ни кривым. — Я больше никогда не приду сюда, в этот дом. Никогда, — проговорили распухшие губы. — А если я и вправду последний, то и никто не придет. Собирайтесь. Я выведу вас обратно. В обычный мир. Сейчас. Собирайтесь.
Ты вернешься в замок, потому как вспомнишь про лошадей в конюшнях. И про то, что теплая осень уступит место холодной зиме. Отыщешь первый попавшийся плащ и сапоги, постоишь на пороге своей норы-комнатенки. И почти уже уйдешь, но заметишь белый листочек на разобранной кровати. Записка. Литые буковки знакомого почерка.
«Надеюсь, ты жив. Скорее всего, жив. Я извел остатки хорошей мази — двенадцатитравника.
Уже слышал хоть один призыв в свой ад рес? Помнишь, в начале обучения я сделал тебе подарок. Хорошая традиция завершить обучение тоже подарком. Твое сердце я не от дал Межмирью. Последнему Иноходцу оно может пригодиться. Я спрятал его. В надеж ном месте. Туда не попасть по туманной тро пе, там свои законы, своя магия. У тебя есть максимум десять лет перед тем, как ничего уже нельзя будет вернуть обратно. Помни, чем больше срок — тем сильнее отчуждение, тем больнее будет контакт. Но попробуй по лучить назад свое никчемное сердчишко у са мого жадного народца в мире, мышка Джер ри, и, если тебе это удастся, можешь, так уж и быть, считать себя Иноходцем. Не подпи сываюсь. Ведь ты меня узнал? Прощай.»
Ты продал лошадей на первом же постоялом дворе — и рыжую красотку Рассвет с длинноногим малышом Лучиком, и разозленно фыркающего Пирата, и флегматичного Горца, и охромевшую недавно Яблочко, и двух пони. Собрал деньги в кошелек, а ночью пришел первый призыв. Настойчивый, до головной боли. Люди звали Иноходца. Не заснуть, не отвернуться, не спрятаться. Не снять маску. Никогда. Вот чего хотел Эрфан — невозможности увильнуть от обязанностей.
Ты был на удивление удачлив в первых схватках, Джерри. Богиня — Счастливый Случай по-матерински обернула тебя своим сияющим крылом. Это значило лишь то, что легкой смерти не выйдет. После ухода очередного Иноходца замки на стеклянных дверях ослабевают, и ты еще три-четыре года в буквальном смысле расхлебывал последствия в виде невообразимого количества недружественных гостей. Ты перезнакомился с очень большим числом жителей Голодных Миров, и насмотрелся такого, что на обычные блуждающие тени уже не обращал внимания. Пугают народ — пусть пугают. Не убивают и ладно. Межмирье играло в странные игры. Стоило войти в него и погнаться за очередным дивным созданием, как этот хаотичный кисель начинал чрезвычайно вольно обращаться с твоим личным временем.
На охоте за клубком Мягкой Тьмы Межмирье проглотило, не подавившись, полтора года твоей жизни! А вот показавшаяся такой длительной травля обыкновенного гастролирующего кровопийцы наоборот, прошла, оказывается, за час! Привычка сразу хвататься за календарь при возвращении в реальность появилась спонтанно и прижилась надолго.
А начиналось каждый раз одинаково. Примерно так.
— Я — староста Паттер, у нас в лесу (погребе, могиле, овраге, под холмом) завелось НЕЧТО. Оно нам мешает.
— Я — Иноходец Джерард. Показывайте лес (погреб, могилу, овраг, холм).
Или так: мутная мгла, бессонница, головная боль. Бесцельное: «Где ты?!» И чужое присутствие, неважно на каком расстоянии.
Потом — путь, безошибочный, как путь страдающего от боли за порцией опиума.
— Я — Иноходец Джерард. Я пришел вернуть тебя в твой мир.
Зеркала же, которые ты объявил врагами очень давно, не собирались даже улыбаться. В них уже не было молодого парня, бывшего свинокрада и висельника, сына бродячего актера, ученика воина-безумца. В них не осталось всего, что именовалось коротко и мягко — Джерри. Межмирье вылизало суть «Джерри», как океан вылизывает детские песочные строения на кромке прибоя. Просто не было времени подобрать другое имя для этого незнакомца. И ты отдал на расправу людям то самое, жесткое, непривычное и невостребованное. Оно удивительно привилось, вцепилось, вросло подобно дурацким самоцветам в зажившее лицо.
КНИГА 2
Ашхарат
… il est beau comme le soleil,
ma merveille, mon homme a moi…
NotreDame deParis musical
В жизни ненавижу две вещи: расизм и негров…
Некто
Скучно, скучно.
Скучный ветер заметает желтые храмовые стены. Скучный песок обтирает горячие ступни. Скучный верблюд тащится по скучному бархану, и колючки в его нижней губе тоже скучные. Беспросветная тоска. Если развести руки, то под пальцами спружинят стены мира. Мирка. Мирочка. Все маленькое. Горсточка. Тропинка. И только скука — во всю ширь. Скукотища.
Гусеница с отростками-ножками… Межмирье. Небольшое, изведанное, почти нежилое. Скучное, маленькое.
Скучный маленький народец развлекается тоскливыми бесцветными гримасами скучнейших мимов.
Его мирок, его народец, его жизнь…
Наместник бога на земле — божка на крупинке сухой земельки. Наместничек. Сам полубожок. Полубог. Сыночек Солнца и Черной Кобры.
С днем рождения, о восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат.
С тридцатым днем рождения твое гладкое, подобное змеиному, юношески гибкое тело. А сколько лет твоей душе, венценосная кобра? Твоей скучающей душонке.
Народец вопит, народец нижайше желает видеть правителя. В тридцатый день рождения будет избрана супруга царствующему полубогу, да осветит сияющий диск отца-Солнца чело этой пока неведомой счастливицы. Площадь шириной и длиной в десять бросков копья пестрит девами, девицами, девчонками…
И каждая скучна, как колючки в губе верблюда.
И народец делает вид, что наблюдает мимов и танцоров. На самом деле — ждет.
Он видел все эти картины прямо сквозь сплошные прохладные стены. Видел, как будто стоял уже там, и жгучий ветер приветственно шевелил края жесткого праздничного одеяния.
Прилаживая широкий браслет, он напомнил себе, как грубо в народе называют такие украшения — напульсники. Только вот на его смуглых точеных запястьях жилки-звездочки спят, спокойны и величавы, подобны вечной реке Ним. Не дергаются жалко и нервно, как у всего этого сброда.
Ожерелье. Венец. Взгляд в зеркало. Как всегда, совершенство. Безупречная тонкость и симметрия. Густо подведенные глаза абсолютно одинаковы, до штриха, до черточки. Вторая, зеленая, блестящая, линия краски взлетает к бровям. Вокруг шеи скрепленные пластиночки, и между них вьется нитка-кобра. Пластинки золотые. Кобра — настоящая. Священная Змея пустыни. Она спит. Она всегда спит, когда у него на плечах. Наверное, ей тоже скучно.
Он приподнял ее маленькую головку и с чувством припал своим красиво очерченным ртом прямо к сложенному капюшону. На чешуе остался легкий мерцающий след от краски-бальзама. Иногда от злости и скуки у него очень пересыхали губы. Сегодня предстоит и злиться, и скучать. Скучать, конечно, больше.
Края стены оплавились, разошлись. Зазвучала музыка. Монотонная, унылая. Приветствуй меня, Межмирье. Стели мне под ноги свою туманную тропу. Я хожу здесь уже тридцать лет, я добираюсь до линии границы и вижу ряд дремлющих миров за стеклами, точно в аквариумах, я вижу ответвления — тупики, в которых бывал уже много раз, ожидая, что там блеснет проход к чему-то новому. Я нарочно вызываю стражей границы и смеюсь, хлопая по черным носам их невообразимые морды. Я хожу в страну вулканов и в Красный Лес, но живущие там уже давно боятся меня и не показываются.
Все слабы, все вопиюще скучны. Зачем ты создал меня, отец-Солнце? Зачем ты еще младенцем ужалила меня прямо в сердце, Мать-Кобра, обрекла на почти вечную жизнь, эту музыку, эти тропы, этот угасший пульс на запястьях и долгую тоску… Расступайся, Межмирье. Ты мне надоело. Вот. Площадь. Я появляюсь словно бы из ниоткуда, так и положено полубогу. Только что были лица — и вот уже одни голые согнутые спины, и мое имя, тысячекратно повторенное, нанизывается на иглы солнечных лучей.
Я, Ашшх-Арат, Змеелов — не более чем змея, запертая в плетеной корзине ограниченных миров. С днем рождения, неудачник. Избери себе супругу и приумножь чешуйчатое племя в своей тесной корзине.
Ждут. Чешут лбы о тонко смолотый песок. Когда-нибудь же встанут? Я смотрю на них, ничего не говоря. Удобнее их не замечать. Да, поднимаются. Жарко, должно быть, полусогнувшись на песке. И по-прежнему раболепно не отрывают глаз от собственных ног. Почти с каждым мужчиной рядом примостилась девчонка, одетая в черное. Черное — самое лучшее, для праздников. Стоят, одинаковые, без украшений, разглядывают свои пальцы на ногах.
Взгляд, мимолетный, обжигает меня и прячется. Кто? Я почувствую, я найду…
Я останавливаюсь прямо возле нее. Забавно. Танцовщица. И в плетенке рядом — приветственное шипение. С моего нагрудника — презрительное шипение в ответ, царица пустыни не снисходит к товаркам, у которых с рождения удалены ядовитые зубы.
— Поднимись.
Я обращаюсь к этой дерзкой девочке, она послушно встает — маленькая, мне по плечо, даже по наплечный браслет. Усталые от солнца, уже с морщинками, глаза. Да, это их мимолетный взгляд меня остановил. Неожиданно девочка кажется мне красивой. И менее скучной, чем все остальные.
— Ты танцуешь со змеями? Она кивает.
— Разве же это — змеи?
Люд площадной не дышит и пялится.
— Потанцуй с моей коброй! Возможно, сегодня ты выйдешь замуж…
Она отчего-то вздрагивает, через силу кивает. Недовольная, но покорная мне кобра лентой соскальзывает с нагрудника на песчаную площадку. Приподнимается, демонстрируя гордость. На капюшоне — корона, похожая на солнце. Сестренка.
Танцовщица оказалась на удивление хорошо обучена. У нее была грация, ловкость, выносливость.
У нее не оказалось удачи.
Не более чем через пару кругов их танца я стоял над чуть содрогающимся телом, и едва не плакал. Раздразненная змея никак не могла правильно улечься обратно на ожерелье, а мне было так обидно.
— Видите?! — я обернулся к народу, широко раскинув руки, призывая всех в свидетели собственной обиды. — Я выбрал, и что же? Меня отвергли! Она — отвергла меня!
И все понимают, что на этот год спектакль с супружеством окончен. Ай-ай, бедный полубог, неудачливый в любви. Плачьте, люди. Молитесь за меня. Кому? Мне.
Ибо это мои игры, мой мир, мой изощренный, но несвободный разум.
Скучно…
Исчезнуть, исторгнуть вздох из их цыплячьих грудок. Уйти в тишину и прохладу разрисованных залов, и, касаясь лбом дивных узоров, застыть подобно статуе. Гробницы моих предков ждут меня. Но очень нескоро. Жаль, что от скуки не умирают. Мне кажется, я могу почувствовать в Межмирье ту дверь, которая распахнется в день моей смерти. Что за нею? Сборище подобных мне полубогов? Если так, то это будет отвратительно скучно!
Мне не нужно вставать на туманную тропу, чтобы различить дверь. Запертые стеклянные створки. Помню наизусть. Границу, и ряд прозрачных пятен, и ряд завлекательно мерцающих тупиков. Этакие пещерки.
Но… Это что такое?!!!
Человек?
Здесь, у ворот моего храма, человек незнакомой породы. Истерзанный, полуголый, кажется, в ярости. Что-то шепчет, а сил встать с земли нет — больно. Я знаю это, я сам часто делал больно… Вот до такой примерно степени.
— Кто ты?
— Я? — он разлепляет заплаканные глаза и начинает понемногу нормально дышать. — Я Авентро, я…
— Стража!
Мне не трудно защитить себя безо всякой стражи, но ведь я почти бог. Свои руки пачкать?
И вот он валяется в ногах моего трона и плетет взахлеб свою нехитрую историю о том, как некий Иноходец взял его мать и отвел куда-то далеко, в иной мир, а он попытался защитить ее, и полез драться, и тогда Иноходец… Короче, вышвырнул через Межмирье прямо ко мне.
Дверь пробил?
Силен, клянусь лучами своего отца.
— Иноходец… Кто он такой? Чем занимается?
— Он не имел права, — вопит юноша. — Он же против чудовищ, но моя мама, разве она — чудовище? Я видел, как он пошел в подземелье, я видел, как он тащил удавкой то, что называют Мягкой Тьмой. Мы ведь за этим позвали, а потом он посмотрел на мою… маму и сказал ей: «Зачем ты здесь?». Она так испугалась… Я не смог, я не смог! Он просто…
— Есть ли в твоем мире маги?
— Маги? А, колдуны… Есть, немного.
— Что они умеют?
— Я не знаю, господин, я не видел.
— Как погляжу, ты не видел ничего, кроме Иноходца. Что за мир такой? Покажи дорогу!
— Он не пустит, — тихо говорит юноша, и кажется, в голосе мелькает торжество. — Иноходец не пустит. Он для этого и создан.
— Меня не пустит?
Зрачки Ашхарата сузились так быстро, что золотая радужка показалась распускающимся бутоном цветка. Длинные, достающие кончиками чуть не до бровей ресницы подрагивали. Безупречно вылепленные ноздри раздувались, втягивая прохладный воздух подземелья. Свечи бросали неверные игривые отсветы на его убранные под обруч волосы. Коленопреклоненный пленник против своей воли ощутил растущее восхищение — после матери-сильфиды это было самое прекрасное существо, виденное им в жизни.
— Ты осмеливаешься мне это говорить, незваный гость?
Ашхарат засмеялся. Так светло, так радостно, что стражники на миг потеряли бдительность — этот смех звучал тут впервые. Был — злой. Был — истеричный. Был пополам со слезами, был издевательский. Это смех узника, отпущенного на свободу. Это смех помилованного смертника.
Змеелов порывисто поднялся. Увлажнившиеся глаза источали сияние солнца в его чистом виде.
Прощай, пустыня. Прощайте, папа и мама, как вы мне надоели. Я иду туда, где буду не хозяином, а гостем, не стрелком, а мишенью. Незнакомый мир. Куда меня даже не пустят! Откуда меня попытаются выгнать!
С днем рождения, восемью восемь раз венценосный Ашшх-Арат. Стоило дожить до тридцати лет и дождаться такого подарка!
— Ты идешь со мной, — приказал маг. — Но мы же не хотим быстро закончить все развлечение, когда тебя узнают? Поэтому…
Стражники отошли назад, увидев, как хозяин готовится сложить ладони. Это означало такие действия, что лучше влипнуть в стенки. Вместо стройного белокожего пленника на полу валялось и стонало от мук превращения страшненькое и маленькое существо. Кажется, это называется карлик. Потешный шут. Карманный уродец.
— Ты восхитителен в своей отвратительности, — задумчиво сказал Ашшх-Арат. — Редкая получилась тварь. Запомни, червь. Когда я выполню все, что желаю, то верну тебе твою прежнюю внешность. Возможно. Если все мои поручения будут исполняться тобою качественно. Магия, которую я приложил к тебе, подобна поводку. Не намеревайся сбегать, подумай, что же такое я ЕЩЕ сделаю с тобою тогда?
Пленник обратил маленькие, красные, слезящиеся глазки к зеркалу и завыл, точно пес.
— Правильно. Итак, я желаю посмотреть твой мир. Что положено ответить?
Длинная смуглая нога в плетеной сандалии пнула карлика под ребра.
— Да, хозяин, — зарыдал тот, — я буду служить вам, хозяин.
— Отлично складывается день! — подытожил Ашхарат. — Люблю путешествовать. Пойдем, нечисть!
Межмирье открылось уважительно и тихонечко.
С днем рождения, Ашшх-Арат — Змеелов!
Иноходец Джерард-3
Enter или Escape, вот в чем вопрос.
User
«Нет, нужно обзавестись веревочной лестницей и выходить через окно!» — думал Джерард, второй раз за неделю сталкиваясь на внутренней винтовой лестнице с Джорданной.
Алая Пчелка не оставила свои попытки начать разговор, Джерард виртуозно притворялся глухим.
Я тебя не спасал.
Я тебя сначала просто не заметил. Был так увлечен игрой, охотой, погоней за испуганным человеком по им же сотворенному лабиринту, что видел только себя. Такого ловкого, такого сильного по сравнению с настигаемой жертвой. Лорду Ферт не суждено было скрыться. Он был мишенью для Иноходца с того самого дня, как начал выполнять приказы и слушаться советов одного маленького, мерзкого, темного существа из одного далекого мира. Существо нуждалось в приятных и питательных для него эмоциях страха и боли. И умело манипулировало человеком, который считал этот серенький сгусток тумана своим покровителем, духом-проводником и чем там еще. Лорд чертил чертежи и строил лабиринты, осознавая себя гением под руководством полубожества, существо получало питание. Появление Иноходца разрушило этот идиллический союз паразита и его хозяина. Паразит был уничтожен первым. Лорд решил поиграть в прятки.
Иноходец заметил истекающую кровью девочку, только когда она застонала. И вздрогнул. Не от ее вида, не от шока того, что происходило здесь с детьми, а — от собственного ощущения застигнутого за каким-то постыдным делом. Его радостной охоте был живой свидетель, который пускай и ничего не понял, и возвел его в ранг «героя», но своим присутствием начисто лишил не только удовольствия, а и желания продолжать. Джерард забыл, что в первую очередь он должен спасти, а потом уже наказывать. Это — четкое правило, от которого не отступал Эрфан и не должен был отступать никто.
Я не хочу помнить о тебе, танцовщица-брюнетка. Не смотри на меня так восторженно, не следи за мною так жадно, не требуй, чтобы я непременно тебя узнал. Если бы ты не застонала, то истекла бы кровью на том столе, так и не дождавшись моей помощи. А если бы лорд Ферт не находился в столь тесной связи с порождением другого мира, что давало мне все права наказывать его — тогда ты вообще не получила бы никакой помощи и была медленно разрезана им на части.
Может, тот, кого все это время поминала ты, и герой, и спаситель. Может, и так.
Но это не я. Я всего лишь изовравшийся всем мальчишка, которому, к тому же, пора отдавать долги.
Джерард отворил намеченную дверь и зашел быстро — как всегда, когда не был уверен в собственных действиях. Стыдно, Иноходец?
Стыдно.
Вышивальщица была там. И мгновенно вскинула голову.
Почему у нее такие огромные глаза? У людей не бывает таких глаз! Он проследил, как тает радостная улыбка на губах девушки, и решимость таяла в сердце (да, Гард тебя затрави, в нем самом!) быстрее улыбки.
Игла в ее руках уже не внушает того неосознанного ужаса, но разве станешь объяснять все с самого начала? Даже себе невозможно объяснить! Осторожно, затаив дыхание, чтобы не спугнуть ни замершую как статуя вышивальщицу, ни собственную внезапно пришедшую мысль, он присел в мягкое кресло, и, собираясь с духом, положил пальцы на манжету рубашки.
И — дернул. Нежная ткань послушно разошлась у самого шва с укоряющим треском.
Девушка сказала «Ай!», и прикрыла рот рукой. А Джерард смотрел на нее и подумывал, куда бы провалиться, если она не догадается, что означает эта выходка.
Спустя минут пять, когда он решил, что седьмая адская пещера вполне подойдет как конечный пункт назначения, кареглазая статуя медленно поднялась со своего рабочего места и двинулась к нему.
Тонкие, почти прозрачные пальчики с коротко остриженными ногтями ловко зажали в одну хитрую складку надорванные края.
Закусив нижнюю губу, Рэми так тщательно зашивала рукав, как будто от этого зависело, взойдет ли завтра солнце. Но все-таки пальцы дрожали.
Джерард улыбнулся в тот самый момент, как снова почувствовал укол — легкий, даже неразличимый. Ему было все равно. Теперь — все равно.
Его улыбка и спокойная неподвижность окончательно разъяснили Рэми происходящее. Окончив работу, она пришпилила иголочку прямо к его рубашке. На воротник. Осторожный намек. Хрупкий, тонкий как батист, но все-таки мир.
Хедер тоже оттаяла. Ее стал больше интересовать он сам. За всю жизнь ему еще не приходилось рассказывать столько о себе самом.
Однажды она упомянула и Межмирье.
— А что там, Дже… рард?
Вот только больше не зовет его Джерри. Никогда.
— Тропы. Туман, — он пожал плечами.
— И все?
— Ну, еще твари, вроде собак. Охраняют. Невнятный рассказ. Невнятная ложь. Правда была бы красочнее.
— Почему же ты так опоздал… с сердцем?