Страница:
– Ты так прямо мне и сказала?!
– Я так тебе прямо и сказала.
– Боже мой, какая дура!!
– Я?
– Я. Ты умница. Ты так умна, как я даже не подозревала. И что я сделала?
– Вернулась и взяла розы.
– Слава богу.
Память, не зная, куда деться от стыда, в который раз вытеснила из себя бывшее.
– А ты понимаешь, почему я так сделала? – спросила я у дочери. – Потому что совок. Нам, совкам, в башку было вбито: не одалживаться, не принимать никаких знаков внимания, никаких подачек, чтобы сохранить независимость и гордость, иначе взятка. Совок совок и есть, и никакой внутренней свободы. Может, цинизм тут где-то и неподалеку, но лучше цинизм, чем проклятая узость, от и до, а за них ни-ни.
– Не думаю, – отозвалась дочь. – Все-таки в тебе была чистота.
До этого я почти плакала от смеха.
Положив трубку, заплакала так.
Этой ночью тоже гремели взрывы. И слышались крики, и рвались петарды, и мы трое смеялись от радости, а Дуся от радости взлаивала звонко. Кругом праздновали выход наших в полуфинал на кубке Европы по футболу, одолевших голландцев. По Москве пойдет ходить анекдот: победа Димы Билана на Евровидении, победа футболистов в четвертьфинале, не развязать ли нам по-быстрому, пока такая пруха, третью мировую? Народ сообразительно схватывает смыслы, выстраивая вертикаль насмешки.
Вопрос о третьей мировой, слава богу, отпадет сам собой через неделю, когда наши в полуфинале проиграют испанцам.
Человеческая игра в футбол вместо бесчеловечной игры в войну.
У Наташи, не помню точно, в какой день, а спросить боюсь, была своя война. Не человеческая. Небо нависло над землей не голубое, а черное. Разрывы гремели там – не здесь. Молнии полосовали дневную темноту зигзагами, по горизонтали и вертикали. Одна ударила в пятнадцатилетнего мальчика. Мальчик, его бабушка и собака бежали от грозы домой после купанья, не успев спрятаться. Мальчик упал и умер сразу. А бабушка думала, что он поскользнулся.
Так, кажется, не бывает в жизни. Только в книжках.
Но так случилось.
Мальчик был Наташин сын, бабушка – ее мама.
Красавец-грузин Мамука лечил Наташину маму в последние ее годы.
Он станет Наташе вместо сына.
Он спасет моего Валешу, успев положить на операционный стол в роковой момент.
Шестнадцатая аудитория
Дневник:
Мама подарила на день рожденья бриллиантовое колечко.
Наташа Крымова получила писательский билет, обедали с ней по этому случаю в Доме литераторов.
Вечером был в гостях Юля Крелин. Сказал, что во французском языке нет выражения – выяснение отношений.
Давно нет Наташиных бабушки и дедушки, нет наших мам и наших пап – Наташа есть. Из школьной дружбы родилась вечная дружба, как бывает вечная любовь.
Из университетской вечной дружбы с Нелей ничего не получилось.
Вцепились друг в друга с первой минуты, как познакомились. Она длиннее, и руки у нее длиннее, укладывала свою оглоблю мне на шею, и так мы шлялись в полуобнимку по факультетским коридорам на Моховой, она, как все спортивные люди, шаркающей походкой, носками внутрь, я – во всем стараясь ей подражать; на лекциях вместе, в буфете вместе, на баскетбольной площадке вместе. Прыгучую и ловкую, ее с ходу взяли играть за факультет, я приходила болеть, меня взяли заодно, и совершенно напрасно, хотя я год тренировалась в спортивном обществе Крылья советов на Ленинградском проспекте, близко к будущей вечной работе в Комсомолке, но до этого далеко. Рост не баскетбольный, выносливость сомнительная, фигура неспортивная, интересы, далекие от спорта. Тянуло к Неле. Неля тянула. Чем привлекала ее я, так и осталось неизвестным. Она – недоступной мне полной свободой. Смуглая, как цыганка, вольная, как цыганка, с блуждающей улыбкой и знанием чего-то такого, чего не знала я, она вырастала в другой среде, была во всем самостоятельна, никого и ничего не боялась. Я думаю, что целый год подкоркой впитывала исходившую от нее свободу. Может быть, я сосала ее, как пиявка, а насосавшись, отвалилась? Или ей надоело, что ее сосут? Причина, по которой мы расстались, неясна. Просто пришло и прошло лето, и с осенним похолоданием неожиданно охладели наши отношения. Я страдала, не подавая виду, она была равнодушна и больше в мою сторону не смотрела.
Но пока мы неразлучны и, сражаясь с баскетбольными командами математиков и географов, находим каждая себе по объекту. Мой объект называется Боря, ее – Женя. Боря не знает, что он объект, и, так и не узнав, быстро сходит на нет. Женя не только знает – он инициатор. Фамилия Жени – Долгинов. Он долгий, то есть длинный, под стать фамилии. Фамилия Нели – под стать его: Логинова. Рифмы, ритмы и сочленения по-прежнему будоражат мое воображение. Они женятся. Или простейшее объяснение: он вытеснил меня из ее сердца?
Второй раз Неля выйдет замуж за знаменитого архитектора Сережу Бархина и родит от него дочку Алину, знаменитый детский снимок которой сделает знаменитый Юра Рост, а Алина выйдет замуж за сына знаменитой Галины Старовойтовой, которую подло убьют, и Не-ля напечатает в толстом журнале записки об их общем внуке, который останется в каком-то смысле сиротой, потому что отныне у него всего одна бабушка вместо двух. А Сергей Бархин, помимо того, что осуществится как знаменитый театральный и книжный художник, выпустит три книги, в которых напишет свою родословную и воздаст должное предкам, учителям и друзьям, а также местам, в каких оставил свое сердце.
Ночь Венеции. Блики на вполне нешироком Гранд Канале, горельефная церковь Санта Мария дель Скальци. По мосту того же названия устремляемся в самые узкие улицы, скорее, проулочки мира, где в этот ранний час нет ни одного человека и почти нет света, а есть запах каналов…
Он любит улицы, как люблю их я. Мы – уличные.
Я тоже писала о Венеции.
Венеция, детский, человеческий праздник для взора моего и духа моего, средневековая бонбоньерка с секретами, театральная коробка, наполненная доверху волшебными декорациями, карнавал из бус, нанизанных на живую нитку, с хрустальным стеклом дворцов и бутылочным стеклом каналов; нераспечатанная колода карт, которую каждый распечатывает по своему усмотрению: бубновые короли кружевных соборов; крестовые тузы площадей; козырные пики набережных; червонные валеты гондол… Сепия, охра и кобальт, уголь и белила для специальных узких улочек, где двоим не разойтись, меж тем пестрая толпа расходится, обтекает вас, не затронув, не задев, не обидев…
Я читаю свою Венецию ему по телефону как брату, в преклонении перед ним как ответственным потомком предков своих.
Влюбленные трагичны потому, что время для них кончается сегодня; а ведь будет и завтра, и послезавтра; но они этого не знают.
Ты слишком умная, осудит он, и будет прав. Умная – не от ума, а от умничанья.
Лучше б не умничала, а любила, как все люди.
Не любит – влюблена. Кажется.
Ей то и дело кажется, что она влюблена, и она никогда не влюблена по-настоящему.
По-настоящему она все время занята одним: поиском смысла жизни.
Но не расписывать же эту материю всерьез спустя полвека, тем более, когда это сто лет как неактуально.
Дневник:
Мама говорит, что я изломана, начиталась книг и воображаю себя какой-то принцессой. Мама права, все из одного корня: я – «глубокая натура». Воображала.
Его зовут Сережа Дрофенко. Он болезненно желт лицом, проблемы с печенью, которую травит алкоголем.
Он склоняет над пигалицей красивую голову, глядя горюче-горячими глазами, в них дерзко-кроткая печаль, убойное, как мы помним, соединение. Он нравится пигалице. Очень.
Почему-то между ними третьей лишней, как вода, стоит неловкость.
Дневник:
5 ноября 1954. Мы ездили в колхоз «Красный пахарь» выпускать стенгазету к празднику. Сережка Дрофен-ко – ответственный. Мальчики и Рита ходили в другую деревню за материалом. Я – взяла в этой, у одной свинарки. За работу сели в половине двенадцатого. В двенадцать погас свет, пришлось работать при керосиновой лампе. У Юрки Апенченко получился чудный очерк. Мне помогали кто как мог. Всю ночь шутки, смех, острые словечки. К шести утихомирились. Утром Сережа показал мне стихи, а я… раскритиковала их в пух и прах. Они начинались так: «Всю ночь кричали петухи».
Он любит Пастернака и Блока.
В раздолбанном автобусе, которым студентов отправляли в незабвенный колхоз Красный пахарь, пигалица плюхнулась на свободное место в спокойной уверенности, что Сережка плюхнется рядом. Напрасная уверенность. Место ему заняла другая, им покоренная. Она громко крикнула: Сережка, иди сюда! И Сережка поплелся туда. А пигалица не крикнула. Не смела она такого крикнуть. И всю дорогу пропадала от бурно протекавшей в организме химической реакции, названной Стендалем кристаллизацией любви. В Сережке, верно, бурлило похожее. Едва доехали до места, он первым выскочил из автобуса и ждал ее, чтобы подать руку, а подав, задержал в своей, пронзив мгновенным проникающим взором. Пигалица мгновенно успокоилась: все в порядке. До любви было рано, до влюбленности – в самый раз. И дальше всё не вместе, не наедине, всё поврозь, на глазах у всех, и оттого кристаллизация еще шибче. Но вот уж когда наступила ночь в клубе вповалку, а точнее, наступил рассвет, до рассвета парочка держалась, а тут глаза окончательно слиплись, и стало решительно понятно, что нет иного выхода, как опуститься на пол среди сонмища сонных тел, чтобы оказаться вдвоем там, где все вповалку, одетым, потому что холодно, и обняться, чтобы согреться, потому что холодно, и Сережка обнял ее, и она прижалась к нему, и они уснули счастливыми, и им было жарко, но она никуда не дела свой бывший холодный, а теперь горячий нос из его подмышки, а он не отнял затекших рук, с которыми не сразу справился наутро, и она приняла эту ночь в себя, чтобы вспоминать, когда плохо, чтобы сделалось хорошо.
Дневник:
11 ноября 1954. Все придумала. Придумала богему, которая будто бы засасывает меня, и его, который должен меня спасти. А он обыкновенный мальчик, не виноватый в моих бреднях. Он спросил, почему я такая скучная, а я не знала, что ответить.
20 ноября 1954. Снег. Сергей прочитал мне стихи: ноябрь, первый снег, любовь. Я спросила: чем ты живешь? Он тихо ответил: стихами и тобой. Кто он для меня? То огромная нежность, то равнодушие. Это не любовь, а желание любви.
29 ноября 1954. В меня вселился бес, захотелось помучить его, как я это делала с другими. Но он не такой, как другие. Я заслужила горькие и злые упреки. Вспомнила, как гуляли в сквере у Большого театра, он остановился закурить, я смотрела, как снег падал на его меховые отвороты рукавов, на руки. Вспомнила вечер Симонова, где случайно его увидела. Он проходил близко, сердце забилось, губы пересохли. А когда обрадованно сказал: здравствуй, – ответила что-то бесцветным тоном, именно потому, что переволновалась. Долго бродили по улицам, я знала, что мой, но хотелось услышать, а он не говорил, и вдруг я резко сказала, что замерзла и мне пора домой. Зачем? Девочка наоборот.
Он позвонил. Мы встретились. И… я опять не люблю его.
Из стихов, мне посвященных:
Сережины стихи.
Было Первое мая, большая компания, он слегка пьян, я – непонятно что. Потом он плакал – узнала об этом случайно.
Может быть, меня никто не будет любить, как он.
4 июня 1955. Только что проводила Сережку на практику в Балашов. Я рада, что пришла. Он близкий, милый, родной. Тронулся поезд, застучали колеса. Последний раз мелькнуло его мальчишеское лицо. Сердце щемит. На столе букетик незабудок.
12 июня 1955. Он пишет мне письма. Я пишу ему. Мы объясняемся, объясняемся и не можем объясниться. Ему говорят: ей нравится, когда она тебе нравится. А я защищаюсь и не понимаю сама себя. И пишу ему, что не знаю… что такое любовь.
12 сентября 1955. Мое письмо ему: «Мне по-прежнему грустно. В голове бродят какие-то обрывки мировых идей. Кажется, вот-вот я поймаю одну из них за хвост, и мне откроется смысл бытия. Но миг – и хвост вместе с идеей исчезает, ускользает, растворяется в неясности и неопределенности. И так досадна, и так противна эта неясность. Поэтому я хорошо понимаю тебя, когда ты пишешь: не знаю. Вот и я ничего не знаю. До зубовного скрежета хочется перемен, но я по рукам и ногам связана путами «высшего образования». Я говорю себе: два года, только два года, потерпи. Это один голос. Другой: ничего не изменится, ты просто боишься жизни и ничего не стоишь со своим умом…
Он был давно известный поэт, давно женат – на той, что заняла ему место в автобусе, – я давно замужем, с десятилетней дочерью, а чувство вины как схватило, так никогда и не отпустило.
Андрей Вознесенский запишет мне в блокнот:
Вечер в Пен-клубе. Сказала Вознесенскому, что пишу про то, как он приходит ко мне в больницу и сообщает об ужасном конце Сережи Дрофенко. Слушал без выражения, даже с каким-то безразличием, которое теперь часто на его лице, потом наклонился и сказал тихо: я тебе тогда все хотел подарить «Былое и думы», я был влюблен в эту книгу. Он помнил, я забыла. Я тоже была влюблена в нее.
В театр Петра Фоменко Вознесенского приведут в белом костюме, с красным шарфом на шее. С экрана и со сцены с юбилеем его поздравят Эрнст Неизвестный, Владимир Спиваков, Родион Щедрин, Пьер Карден, Алла Пугачева, Алла Демидова, Катя Максимова, Алексей Козлов, Олег Табаков, Марк Захаров, Алексей Рыбников… Лучше всех последние стихи Андрея прочитает Табаков – каким-то особенным, низким, мудрым и трагичным голосом. Лучше всех скажет Рыбников – искренне и по-человечески. Андрея поднимут из кресла в первом ряду, повернут лицом к залу, в руку вложат микрофон, он начнет говорить, в микрофоне один шип, пальцы беспорядочно сжимаются и разжимаются, лицо, как на знаменитом снимке Ленина, словами писать не хочу, какое. Андрей – не Ленин, он сохраняет ясный ум, он потерял только голос и координацию движений. Мужество его беспредельно. И даже это его мужское желание выглядеть красиво вызывает уважение.
Его назовут на вечере великим поэтом.
Поочередно хотела стать:
медсестрой,
кондуктором в трамвае,
вагоновожатым трамвая,
шахтером в шахте,
водителем тяжелогруза,
шахматисткой,
разведчицей
и пр.
В шахтерском городе Солнечногорске, прибыв туда на практику в районную газету и встретив горнового Сашку, умирала мечтала полезть в шахту. В пыльном Новосибирске, на практике в областной газете, где ждал геолог Женька, немедленно принявшийся таскать за собой в тайгу на съедение безжалостному гнусу, возжелала стать геологом. Кого встречала интересного в интересном месте, тем и хотела стать. В воображении можно стать кем угодно. Все воплощения светили, если стать писателем. Решила стать им, едва научившись читать. Потом забыла. Вспомнила спустя годы.
Придя в университет с золотой медалью, что давало право поступить без экзаменов, выбирала между двумя очередями – на филфак и на журфак. На филфак длиннее. Встала на журфак. Всегда шла по пути наименьшего сопротивления, считая и считывая знаки, сознательно и бессознательно, как показатели естественного и искусственного. Не строила здание, а поливала куст.
До размышлений на эту тему – тьма времени.
Нестерпимо хорошенькая натуральная блондинка с двумя аквамаринами чистой воды, вправленными в простой овал лица. Из Воронежа. Имя ничего не говорит. Ия Саввина. Слава отыщет Ию раньше всех – она сыграет главную роль в пьесе Павла Когоута Такая любовь в Студенческом театре МГУ, и о ней заговорит вся Москва. Мы будем корпеть над конспектами, а Ия умчится на съемки Дамы с собачкой, где в нее влюбится ослепительный Алексей Баталов, первый интеллигент советского кино.
Другая хорошенькая, оживленная, уверенная в себе москвичка Вера Максимова станет звездой театроведения.
Белозубый, кареглазый, статный молодец проносится стремительно, ни на кого не глядя, опережая всех, и звездная пыль осыпается с его подошв. Вася Лановой, успевший прославиться главной ролью в Аттестате зрелости, пробудет с нами недолго и оставит университет ради Щуки.
Крупная, статная Наташа Осмолова, с правильной косой и правильными чертами лица, зашла по делам, она уже учится тут, будущая жена уважаемого писателя Владимира Тендрякова и настоящая сестра уважаемого в будущем психолога Александра Асмолова – почему-то их родные фамилии пишутся с разных букв.
По плотности красавиц и красавцев факультет занимает первое место. Похожая картина – по плотности артистических талантов. На факультете и в театральной студии МГУ, моложе курсами и годами, – Марк Розовский и Люся Петрушевская.
Карьера артистки маячила в пигалицыных мыслях помимо и наряду с карьерой шахтера и кондуктора трамвая. От выступлений в военных госпиталях Алма-Аты и домашнего пения плавно перешло к школьной самодеятельности. На школьных вечерах под аккомпанемент пианино старательно выводила:
Назаретыеенебудиназареонасладкотакспит,
Одинокстоитдомиккрошечкаоннасветглядитвтрио-кошечка,
Яквампишучегожеболечтоямогуещесказать.
Сцена манила, тайное честолюбие дразнило, стеснительность одолевала, скованность вредила. В районном Доме пионеров в переулке Стопани не доверили роль Дамы приятной во всех отношениях – обошлись ролью Дамы просто приятной. Мечталось выйти на подмостки в образе, скажем, Джульетты или Ларисы Огудаловой, чтобы покорить публику проникновенным драматизмом. Да кто бы вздумал ставить в Доме пионеров драматическое – исключительно комическое. Парик наезжал на лоб, заношенный костюм из костюмерной пах чужим потом и был велик, поясом в талии утянули так, что не продохнуть, ноги цепляли подол чересчур длинной юбки. В зале смеялись. Над персонажами или актерками? Удовлетворения не было.
Неудовлетворенная, в первом же семестре, бочком-бочком, по стенке, пошла и подала на конкурс в Студенческий театр МГУ, куда с блеском прошли Ия Саввина с нашего и Алла Демидова с экономического. Что читала – забыла. Не забыла пропавшего от внутренней паники голоса. Громче, просили тугоухие члены комиссии, громче. А не могла громче, нечем было.
В артистки ее не приняли.
Преодоление – черта характера.
Случай – сопровождение судьбы.
Войдет в театр по случаю с другого входа.
Ясноликий Юра Апенченко с девичьим румянцем на тщательно выбритых щеках шел под номером один. Походка Юры требует отдельного описания. Он не ходил, он рисковал. Шаг – и нога пружинила, преображая падение в подъем, почти в полет, за чем вновь следовал риск падения и новый полет, ритм походки, когда он двигался навстречу вам, уже издали награждая вас ясной улыбкой, завораживал.
Совпадение наблюдений.
У меня – чистая физика. У Виктора Борисовича Шкловского – метафизика. С разницей в двадцать лет Виктор Борисович напишет – не про Юру:
Каждый новый шаг в литературе и искусстве – шаг вперед, и в то же время он кажется началом какого-то падения…
Человек, перемещая ощущение своего веса, как бы падает вперед. Другая быстрая нога исправляет падение.
Юра – поэт. Они все поэты в этой компании. Застенчивый, с птичьим обликом, Толя Горюшкин – фамилия ли определила характер, по характеру ли кому из предков досталась, – птица певчая, не ловчая, никогда не лез на первый план, оставаясь в тени Юры и Сережи, а вернее всего, оставаясь в себе, погруженный в себя, умея вдруг полоснуть острым серпом полускрытых зрачков, в которых взрослое понимание вещей, не выговариваемое всуе, только в неясных стихах. Женя Коршунов, любитель дам, почти всегда пользовавшийся взаимностью, несмотря на хромоту или благодаря ей, нес ее сходно с лордом Джорджем Байроном и дорожил сходством. Пигалице, зная Сережкино отношение к ней, не постеснялся посвятить любовную поэму Тигренок – лежит где-то в бумагах, начертанная крупным, кудреватым почерком, – вызвав у адресата гремучую ответную реакцию: приятно-неприятно-досадно. Поэма не понравилась. Белокурая бестия Слава Холопов – страшно подступиться. Через годы боязнь прошла, в Дружбе народов началась дружба. Появляется Гарик Зайонц, он учится не у нас, он геолог и поэт. Никто не злой, но Гарик светится сказочной добротой. Когда у пигалицы всё валится из рук, он, тотчас вычислив ситуацию и ни на что не претендуя, включает обогрев своих ласковых угольных глаз. Однажды, на выходе компании из какого-то кафе, пигалица стремительно обернулась к нему и, тронув рукой, проговорила: Гарик, я всё вижу и за всё благодарю. И запылала. Она часто пылала. Витя Крутоус, суховатый, маленький, складный, писал стихи, как все, но гораздо выразительнее – статьи о стихах. Очень умен – его называли вторым Белинским. Почему им не стал, не знаю. Вторым Белинским стал сероглазый мальчик из Костромы, Игорь Дедков, а лучше сказать, первым и единственным Дедковым, сделавшим для литературы больше всех.
Наравне с Сережей.
Дневник:
В «НГ» журнальный анонс: Игорь Дедков. «Холодная рука циклопа». Дневниковые записи известного критика и литературоведа 83–84 гг., иной раз поражающие меткостью литературных и жизненных характеристик. Сформулированы взгляды на творчество Киреева, Кучкиной, Маканина, Петрушевской, Проханова…
– Я так тебе прямо и сказала.
– Боже мой, какая дура!!
– Я?
– Я. Ты умница. Ты так умна, как я даже не подозревала. И что я сделала?
– Вернулась и взяла розы.
– Слава богу.
Память, не зная, куда деться от стыда, в который раз вытеснила из себя бывшее.
– А ты понимаешь, почему я так сделала? – спросила я у дочери. – Потому что совок. Нам, совкам, в башку было вбито: не одалживаться, не принимать никаких знаков внимания, никаких подачек, чтобы сохранить независимость и гордость, иначе взятка. Совок совок и есть, и никакой внутренней свободы. Может, цинизм тут где-то и неподалеку, но лучше цинизм, чем проклятая узость, от и до, а за них ни-ни.
– Не думаю, – отозвалась дочь. – Все-таки в тебе была чистота.
До этого я почти плакала от смеха.
Положив трубку, заплакала так.
30.
Июнь
Хлопковая простыня неба, голубое в хлопок, в белые хлопковые коробочки, откуда лезет облачная вата, накрывает зеленую постель земли. Постель негладкая, неров ная, вся в подъемах и впадинах, с дальними и ближними купами дерев, между которыми проблескивает сизая лента реки, спуститься к ней можно по дороге, а можно по прямой, через обильное разнотравье. Мы – если смотреть сверху – ползем сперва по дороге, после, покинув ее, углубляемся в травы и цветы, подруга Наташа, ее молодой друг хирург Мамука, собака Дуся и я. Тишина вливается в нас, заполняя собой без остатка. Тишине можно отдаться, а можно слушать ее, как музыку, целительную для нервов, издерганных городом. Сегодня не просто какой-то день июня, сегодня канун войны. Двое с железом, кажется, миноискателями, пересекают нам путь. Черные следопыты, негромко говорит, глядя им вслед, Наташа. Елагино, где она снимает деревенское жилье на лето, близ Наро-Фоминска. Шестьдесят с лишним лет назад, возможно, в такой же жаркий день, раскинувшись под такой же голубой простыней, зеленая постель земли вспучивалась от насилия, на ней творимого, ползущие по ней маленькие живые существа вдруг замирали и навсегда оставались неподвижными, усеивая собой луга, взгорки и перелески. Они же и насиловали, они же и падали замертво. Мертвая тишина сменяла грохот взрывов. Мертвая, потому как не исцеление тут было, а умерщвление. Ген безумной жестокости сидит в человеке и человечестве.Этой ночью тоже гремели взрывы. И слышались крики, и рвались петарды, и мы трое смеялись от радости, а Дуся от радости взлаивала звонко. Кругом праздновали выход наших в полуфинал на кубке Европы по футболу, одолевших голландцев. По Москве пойдет ходить анекдот: победа Димы Билана на Евровидении, победа футболистов в четвертьфинале, не развязать ли нам по-быстрому, пока такая пруха, третью мировую? Народ сообразительно схватывает смыслы, выстраивая вертикаль насмешки.
Вопрос о третьей мировой, слава богу, отпадет сам собой через неделю, когда наши в полуфинале проиграют испанцам.
Человеческая игра в футбол вместо бесчеловечной игры в войну.
У Наташи, не помню точно, в какой день, а спросить боюсь, была своя война. Не человеческая. Небо нависло над землей не голубое, а черное. Разрывы гремели там – не здесь. Молнии полосовали дневную темноту зигзагами, по горизонтали и вертикали. Одна ударила в пятнадцатилетнего мальчика. Мальчик, его бабушка и собака бежали от грозы домой после купанья, не успев спрятаться. Мальчик упал и умер сразу. А бабушка думала, что он поскользнулся.
Так, кажется, не бывает в жизни. Только в книжках.
Но так случилось.
Мальчик был Наташин сын, бабушка – ее мама.
Красавец-грузин Мамука лечил Наташину маму в последние ее годы.
Он станет Наташе вместо сына.
Он спасет моего Валешу, успев положить на операционный стол в роковой момент.
Шестнадцатая аудитория
31.
Мама подарит бывшей пигалице первое настоящее кольцо с брильянтами в тридцать пять пигалицыных лет. С осколками брильянтиков. У школьной подруги Наташи такого не было.Дневник:
Мама подарила на день рожденья бриллиантовое колечко.
Наташа Крымова получила писательский билет, обедали с ней по этому случаю в Доме литераторов.
Вечером был в гостях Юля Крелин. Сказал, что во французском языке нет выражения – выяснение отношений.
Давно нет Наташиных бабушки и дедушки, нет наших мам и наших пап – Наташа есть. Из школьной дружбы родилась вечная дружба, как бывает вечная любовь.
Из университетской вечной дружбы с Нелей ничего не получилось.
Вцепились друг в друга с первой минуты, как познакомились. Она длиннее, и руки у нее длиннее, укладывала свою оглоблю мне на шею, и так мы шлялись в полуобнимку по факультетским коридорам на Моховой, она, как все спортивные люди, шаркающей походкой, носками внутрь, я – во всем стараясь ей подражать; на лекциях вместе, в буфете вместе, на баскетбольной площадке вместе. Прыгучую и ловкую, ее с ходу взяли играть за факультет, я приходила болеть, меня взяли заодно, и совершенно напрасно, хотя я год тренировалась в спортивном обществе Крылья советов на Ленинградском проспекте, близко к будущей вечной работе в Комсомолке, но до этого далеко. Рост не баскетбольный, выносливость сомнительная, фигура неспортивная, интересы, далекие от спорта. Тянуло к Неле. Неля тянула. Чем привлекала ее я, так и осталось неизвестным. Она – недоступной мне полной свободой. Смуглая, как цыганка, вольная, как цыганка, с блуждающей улыбкой и знанием чего-то такого, чего не знала я, она вырастала в другой среде, была во всем самостоятельна, никого и ничего не боялась. Я думаю, что целый год подкоркой впитывала исходившую от нее свободу. Может быть, я сосала ее, как пиявка, а насосавшись, отвалилась? Или ей надоело, что ее сосут? Причина, по которой мы расстались, неясна. Просто пришло и прошло лето, и с осенним похолоданием неожиданно охладели наши отношения. Я страдала, не подавая виду, она была равнодушна и больше в мою сторону не смотрела.
Но пока мы неразлучны и, сражаясь с баскетбольными командами математиков и географов, находим каждая себе по объекту. Мой объект называется Боря, ее – Женя. Боря не знает, что он объект, и, так и не узнав, быстро сходит на нет. Женя не только знает – он инициатор. Фамилия Жени – Долгинов. Он долгий, то есть длинный, под стать фамилии. Фамилия Нели – под стать его: Логинова. Рифмы, ритмы и сочленения по-прежнему будоражат мое воображение. Они женятся. Или простейшее объяснение: он вытеснил меня из ее сердца?
Второй раз Неля выйдет замуж за знаменитого архитектора Сережу Бархина и родит от него дочку Алину, знаменитый детский снимок которой сделает знаменитый Юра Рост, а Алина выйдет замуж за сына знаменитой Галины Старовойтовой, которую подло убьют, и Не-ля напечатает в толстом журнале записки об их общем внуке, который останется в каком-то смысле сиротой, потому что отныне у него всего одна бабушка вместо двух. А Сергей Бархин, помимо того, что осуществится как знаменитый театральный и книжный художник, выпустит три книги, в которых напишет свою родословную и воздаст должное предкам, учителям и друзьям, а также местам, в каких оставил свое сердце.
Ночь Венеции. Блики на вполне нешироком Гранд Канале, горельефная церковь Санта Мария дель Скальци. По мосту того же названия устремляемся в самые узкие улицы, скорее, проулочки мира, где в этот ранний час нет ни одного человека и почти нет света, а есть запах каналов…
Он любит улицы, как люблю их я. Мы – уличные.
Я тоже писала о Венеции.
Венеция, детский, человеческий праздник для взора моего и духа моего, средневековая бонбоньерка с секретами, театральная коробка, наполненная доверху волшебными декорациями, карнавал из бус, нанизанных на живую нитку, с хрустальным стеклом дворцов и бутылочным стеклом каналов; нераспечатанная колода карт, которую каждый распечатывает по своему усмотрению: бубновые короли кружевных соборов; крестовые тузы площадей; козырные пики набережных; червонные валеты гондол… Сепия, охра и кобальт, уголь и белила для специальных узких улочек, где двоим не разойтись, меж тем пестрая толпа расходится, обтекает вас, не затронув, не задев, не обидев…
Я читаю свою Венецию ему по телефону как брату, в преклонении перед ним как ответственным потомком предков своих.
32.
Дневник:Влюбленные трагичны потому, что время для них кончается сегодня; а ведь будет и завтра, и послезавтра; но они этого не знают.
Ты слишком умная, осудит он, и будет прав. Умная – не от ума, а от умничанья.
Лучше б не умничала, а любила, как все люди.
Не любит – влюблена. Кажется.
Ей то и дело кажется, что она влюблена, и она никогда не влюблена по-настоящему.
По-настоящему она все время занята одним: поиском смысла жизни.
Но не расписывать же эту материю всерьез спустя полвека, тем более, когда это сто лет как неактуально.
Дневник:
Мама говорит, что я изломана, начиталась книг и воображаю себя какой-то принцессой. Мама права, все из одного корня: я – «глубокая натура». Воображала.
Его зовут Сережа Дрофенко. Он болезненно желт лицом, проблемы с печенью, которую травит алкоголем.
Он склоняет над пигалицей красивую голову, глядя горюче-горячими глазами, в них дерзко-кроткая печаль, убойное, как мы помним, соединение. Он нравится пигалице. Очень.
Почему-то между ними третьей лишней, как вода, стоит неловкость.
Дневник:
5 ноября 1954. Мы ездили в колхоз «Красный пахарь» выпускать стенгазету к празднику. Сережка Дрофен-ко – ответственный. Мальчики и Рита ходили в другую деревню за материалом. Я – взяла в этой, у одной свинарки. За работу сели в половине двенадцатого. В двенадцать погас свет, пришлось работать при керосиновой лампе. У Юрки Апенченко получился чудный очерк. Мне помогали кто как мог. Всю ночь шутки, смех, острые словечки. К шести утихомирились. Утром Сережа показал мне стихи, а я… раскритиковала их в пух и прах. Они начинались так: «Всю ночь кричали петухи».
Он любит Пастернака и Блока.
В раздолбанном автобусе, которым студентов отправляли в незабвенный колхоз Красный пахарь, пигалица плюхнулась на свободное место в спокойной уверенности, что Сережка плюхнется рядом. Напрасная уверенность. Место ему заняла другая, им покоренная. Она громко крикнула: Сережка, иди сюда! И Сережка поплелся туда. А пигалица не крикнула. Не смела она такого крикнуть. И всю дорогу пропадала от бурно протекавшей в организме химической реакции, названной Стендалем кристаллизацией любви. В Сережке, верно, бурлило похожее. Едва доехали до места, он первым выскочил из автобуса и ждал ее, чтобы подать руку, а подав, задержал в своей, пронзив мгновенным проникающим взором. Пигалица мгновенно успокоилась: все в порядке. До любви было рано, до влюбленности – в самый раз. И дальше всё не вместе, не наедине, всё поврозь, на глазах у всех, и оттого кристаллизация еще шибче. Но вот уж когда наступила ночь в клубе вповалку, а точнее, наступил рассвет, до рассвета парочка держалась, а тут глаза окончательно слиплись, и стало решительно понятно, что нет иного выхода, как опуститься на пол среди сонмища сонных тел, чтобы оказаться вдвоем там, где все вповалку, одетым, потому что холодно, и обняться, чтобы согреться, потому что холодно, и Сережка обнял ее, и она прижалась к нему, и они уснули счастливыми, и им было жарко, но она никуда не дела свой бывший холодный, а теперь горячий нос из его подмышки, а он не отнял затекших рук, с которыми не сразу справился наутро, и она приняла эту ночь в себя, чтобы вспоминать, когда плохо, чтобы сделалось хорошо.
Дневник:
11 ноября 1954. Все придумала. Придумала богему, которая будто бы засасывает меня, и его, который должен меня спасти. А он обыкновенный мальчик, не виноватый в моих бреднях. Он спросил, почему я такая скучная, а я не знала, что ответить.
20 ноября 1954. Снег. Сергей прочитал мне стихи: ноябрь, первый снег, любовь. Я спросила: чем ты живешь? Он тихо ответил: стихами и тобой. Кто он для меня? То огромная нежность, то равнодушие. Это не любовь, а желание любви.
29 ноября 1954. В меня вселился бес, захотелось помучить его, как я это делала с другими. Но он не такой, как другие. Я заслужила горькие и злые упреки. Вспомнила, как гуляли в сквере у Большого театра, он остановился закурить, я смотрела, как снег падал на его меховые отвороты рукавов, на руки. Вспомнила вечер Симонова, где случайно его увидела. Он проходил близко, сердце забилось, губы пересохли. А когда обрадованно сказал: здравствуй, – ответила что-то бесцветным тоном, именно потому, что переволновалась. Долго бродили по улицам, я знала, что мой, но хотелось услышать, а он не говорил, и вдруг я резко сказала, что замерзла и мне пора домой. Зачем? Девочка наоборот.
Он позвонил. Мы встретились. И… я опять не люблю его.
Из стихов, мне посвященных:
«Я, дичась, люблю тебя без памяти…»
На любовь не ставят, как на карту,
Но ничуть не брезгуя грязцой,
Как ваятель, надевают фартук
И, как он, творят ее резцом.
14 мая 1955.
Сережины стихи.
Было Первое мая, большая компания, он слегка пьян, я – непонятно что. Потом он плакал – узнала об этом случайно.
Может быть, меня никто не будет любить, как он.
4 июня 1955. Только что проводила Сережку на практику в Балашов. Я рада, что пришла. Он близкий, милый, родной. Тронулся поезд, застучали колеса. Последний раз мелькнуло его мальчишеское лицо. Сердце щемит. На столе букетик незабудок.
12 июня 1955. Он пишет мне письма. Я пишу ему. Мы объясняемся, объясняемся и не можем объясниться. Ему говорят: ей нравится, когда она тебе нравится. А я защищаюсь и не понимаю сама себя. И пишу ему, что не знаю… что такое любовь.
12 сентября 1955. Мое письмо ему: «Мне по-прежнему грустно. В голове бродят какие-то обрывки мировых идей. Кажется, вот-вот я поймаю одну из них за хвост, и мне откроется смысл бытия. Но миг – и хвост вместе с идеей исчезает, ускользает, растворяется в неясности и неопределенности. И так досадна, и так противна эта неясность. Поэтому я хорошо понимаю тебя, когда ты пишешь: не знаю. Вот и я ничего не знаю. До зубовного скрежета хочется перемен, но я по рукам и ногам связана путами «высшего образования». Я говорю себе: два года, только два года, потерпи. Это один голос. Другой: ничего не изменится, ты просто боишься жизни и ничего не стоишь со своим умом…
33.
О разрыве – в его стихах.Пройдет пятнадцать лет. Я буду лежать в больнице с язвой. Придет похожий на утенка, с симпатичным утиным носом, детскими глазами домиком и растянутым в растерянную улыбку детским ртом, Андрей Вознесенский. Скажет: умер Сережа Дрофенко. Случилось это в ресторане в Доме литератора, Сережа вдруг стал задыхаться, лицо посинело, рядом были Гриша Горин и Аркадий Арканов, врачи, они положили его лежать плашмя, решив, что сердце, вызвали скорую, та приехала, когда было уже поздно. Оказалось, не сердечный приступ, а подавился куском мяса, надо было не плашмя класть, а трясти за ноги вниз головой, чтобы кусок выскочил.
Вот и все. И слов совсем немного.
И не к месту спрашивать: зачем?
Только грызануть до крови ноготь,
Чтобы, если сплюнуть, было чем.
Он был давно известный поэт, давно женат – на той, что заняла ему место в автобусе, – я давно замужем, с десятилетней дочерью, а чувство вины как схватило, так никогда и не отпустило.
Андрей Вознесенский запишет мне в блокнот:
Дневник:
Сережа – опоздали лекари!
Сережа – не закуришь «Винстона»,
смущающийся до корректности,
служитель муз без раболепия…
Сережа – роковое свинство!
Еще во вторник, кукарекая,
я из окна тебя высвистывал
в живые заросли ветвистые
из заседанья редколлегии!
А что слова! Одна софистика.
Такая чистота раздавлена,
бессильны заклинанья чайников,
и нет ни бога и ни дьявола,
и есть Вселенская Случайность.
Чего уж – все одно не выживешь,
Летучей Вечности товарищ,
из этой мглы тебя не вызовешь,
лишь ты ночами вызываешь.
Вечер в Пен-клубе. Сказала Вознесенскому, что пишу про то, как он приходит ко мне в больницу и сообщает об ужасном конце Сережи Дрофенко. Слушал без выражения, даже с каким-то безразличием, которое теперь часто на его лице, потом наклонился и сказал тихо: я тебе тогда все хотел подарить «Былое и думы», я был влюблен в эту книгу. Он помнил, я забыла. Я тоже была влюблена в нее.
В театр Петра Фоменко Вознесенского приведут в белом костюме, с красным шарфом на шее. С экрана и со сцены с юбилеем его поздравят Эрнст Неизвестный, Владимир Спиваков, Родион Щедрин, Пьер Карден, Алла Пугачева, Алла Демидова, Катя Максимова, Алексей Козлов, Олег Табаков, Марк Захаров, Алексей Рыбников… Лучше всех последние стихи Андрея прочитает Табаков – каким-то особенным, низким, мудрым и трагичным голосом. Лучше всех скажет Рыбников – искренне и по-человечески. Андрея поднимут из кресла в первом ряду, повернут лицом к залу, в руку вложат микрофон, он начнет говорить, в микрофоне один шип, пальцы беспорядочно сжимаются и разжимаются, лицо, как на знаменитом снимке Ленина, словами писать не хочу, какое. Андрей – не Ленин, он сохраняет ясный ум, он потерял только голос и координацию движений. Мужество его беспредельно. И даже это его мужское желание выглядеть красиво вызывает уважение.
Его назовут на вечере великим поэтом.
34.
В университет пигалица заявилась, не зная толком, чего ей надо. В четвертом или пятом классе, зачитав до дыр книгу Михайлова Над картой Родины, написала учебник по географии и долго воображала, что хочет стать географом. Учебник представлял собой бессовестную компиляцию, но с чего, как не с компиляции и бессовестности, мы начинаемся. Лишь бы ими не заканчивалось. Без умственных метаний нельзя. Без них особь тупая. Если ничего, помимо них, – особь никчемная. Увлекала физика. Через годы на ее место встала метафизика. Замирала над неопределенностями Гейзенбер-га, не говоря об относительности Эйнштейна, в том и в другом мало что соображала, – волновала философия физики, а там необязательно соображать, обязательно чувствовать и волноваться.Поочередно хотела стать:
медсестрой,
кондуктором в трамвае,
вагоновожатым трамвая,
шахтером в шахте,
водителем тяжелогруза,
шахматисткой,
разведчицей
и пр.
В шахтерском городе Солнечногорске, прибыв туда на практику в районную газету и встретив горнового Сашку, умирала мечтала полезть в шахту. В пыльном Новосибирске, на практике в областной газете, где ждал геолог Женька, немедленно принявшийся таскать за собой в тайгу на съедение безжалостному гнусу, возжелала стать геологом. Кого встречала интересного в интересном месте, тем и хотела стать. В воображении можно стать кем угодно. Все воплощения светили, если стать писателем. Решила стать им, едва научившись читать. Потом забыла. Вспомнила спустя годы.
Придя в университет с золотой медалью, что давало право поступить без экзаменов, выбирала между двумя очередями – на филфак и на журфак. На филфак длиннее. Встала на журфак. Всегда шла по пути наименьшего сопротивления, считая и считывая знаки, сознательно и бессознательно, как показатели естественного и искусственного. Не строила здание, а поливала куст.
До размышлений на эту тему – тьма времени.
35.
Свет времени освещает ту очередь, что короче.Нестерпимо хорошенькая натуральная блондинка с двумя аквамаринами чистой воды, вправленными в простой овал лица. Из Воронежа. Имя ничего не говорит. Ия Саввина. Слава отыщет Ию раньше всех – она сыграет главную роль в пьесе Павла Когоута Такая любовь в Студенческом театре МГУ, и о ней заговорит вся Москва. Мы будем корпеть над конспектами, а Ия умчится на съемки Дамы с собачкой, где в нее влюбится ослепительный Алексей Баталов, первый интеллигент советского кино.
Другая хорошенькая, оживленная, уверенная в себе москвичка Вера Максимова станет звездой театроведения.
Белозубый, кареглазый, статный молодец проносится стремительно, ни на кого не глядя, опережая всех, и звездная пыль осыпается с его подошв. Вася Лановой, успевший прославиться главной ролью в Аттестате зрелости, пробудет с нами недолго и оставит университет ради Щуки.
Крупная, статная Наташа Осмолова, с правильной косой и правильными чертами лица, зашла по делам, она уже учится тут, будущая жена уважаемого писателя Владимира Тендрякова и настоящая сестра уважаемого в будущем психолога Александра Асмолова – почему-то их родные фамилии пишутся с разных букв.
По плотности красавиц и красавцев факультет занимает первое место. Похожая картина – по плотности артистических талантов. На факультете и в театральной студии МГУ, моложе курсами и годами, – Марк Розовский и Люся Петрушевская.
Карьера артистки маячила в пигалицыных мыслях помимо и наряду с карьерой шахтера и кондуктора трамвая. От выступлений в военных госпиталях Алма-Аты и домашнего пения плавно перешло к школьной самодеятельности. На школьных вечерах под аккомпанемент пианино старательно выводила:
Назаретыеенебудиназареонасладкотакспит,
Одинокстоитдомиккрошечкаоннасветглядитвтрио-кошечка,
Яквампишучегожеболечтоямогуещесказать.
Сцена манила, тайное честолюбие дразнило, стеснительность одолевала, скованность вредила. В районном Доме пионеров в переулке Стопани не доверили роль Дамы приятной во всех отношениях – обошлись ролью Дамы просто приятной. Мечталось выйти на подмостки в образе, скажем, Джульетты или Ларисы Огудаловой, чтобы покорить публику проникновенным драматизмом. Да кто бы вздумал ставить в Доме пионеров драматическое – исключительно комическое. Парик наезжал на лоб, заношенный костюм из костюмерной пах чужим потом и был велик, поясом в талии утянули так, что не продохнуть, ноги цепляли подол чересчур длинной юбки. В зале смеялись. Над персонажами или актерками? Удовлетворения не было.
Неудовлетворенная, в первом же семестре, бочком-бочком, по стенке, пошла и подала на конкурс в Студенческий театр МГУ, куда с блеском прошли Ия Саввина с нашего и Алла Демидова с экономического. Что читала – забыла. Не забыла пропавшего от внутренней паники голоса. Громче, просили тугоухие члены комиссии, громче. А не могла громче, нечем было.
В артистки ее не приняли.
Преодоление – черта характера.
Случай – сопровождение судьбы.
Войдет в театр по случаю с другого входа.
36.
Благодаря платоническому роману с Сережей пигалица – пока длился роман – удостоилась быть принятой в самую интересную факультетскую компанию.Ясноликий Юра Апенченко с девичьим румянцем на тщательно выбритых щеках шел под номером один. Походка Юры требует отдельного описания. Он не ходил, он рисковал. Шаг – и нога пружинила, преображая падение в подъем, почти в полет, за чем вновь следовал риск падения и новый полет, ритм походки, когда он двигался навстречу вам, уже издали награждая вас ясной улыбкой, завораживал.
Совпадение наблюдений.
У меня – чистая физика. У Виктора Борисовича Шкловского – метафизика. С разницей в двадцать лет Виктор Борисович напишет – не про Юру:
Каждый новый шаг в литературе и искусстве – шаг вперед, и в то же время он кажется началом какого-то падения…
Человек, перемещая ощущение своего веса, как бы падает вперед. Другая быстрая нога исправляет падение.
Юра – поэт. Они все поэты в этой компании. Застенчивый, с птичьим обликом, Толя Горюшкин – фамилия ли определила характер, по характеру ли кому из предков досталась, – птица певчая, не ловчая, никогда не лез на первый план, оставаясь в тени Юры и Сережи, а вернее всего, оставаясь в себе, погруженный в себя, умея вдруг полоснуть острым серпом полускрытых зрачков, в которых взрослое понимание вещей, не выговариваемое всуе, только в неясных стихах. Женя Коршунов, любитель дам, почти всегда пользовавшийся взаимностью, несмотря на хромоту или благодаря ей, нес ее сходно с лордом Джорджем Байроном и дорожил сходством. Пигалице, зная Сережкино отношение к ней, не постеснялся посвятить любовную поэму Тигренок – лежит где-то в бумагах, начертанная крупным, кудреватым почерком, – вызвав у адресата гремучую ответную реакцию: приятно-неприятно-досадно. Поэма не понравилась. Белокурая бестия Слава Холопов – страшно подступиться. Через годы боязнь прошла, в Дружбе народов началась дружба. Появляется Гарик Зайонц, он учится не у нас, он геолог и поэт. Никто не злой, но Гарик светится сказочной добротой. Когда у пигалицы всё валится из рук, он, тотчас вычислив ситуацию и ни на что не претендуя, включает обогрев своих ласковых угольных глаз. Однажды, на выходе компании из какого-то кафе, пигалица стремительно обернулась к нему и, тронув рукой, проговорила: Гарик, я всё вижу и за всё благодарю. И запылала. Она часто пылала. Витя Крутоус, суховатый, маленький, складный, писал стихи, как все, но гораздо выразительнее – статьи о стихах. Очень умен – его называли вторым Белинским. Почему им не стал, не знаю. Вторым Белинским стал сероглазый мальчик из Костромы, Игорь Дедков, а лучше сказать, первым и единственным Дедковым, сделавшим для литературы больше всех.
Наравне с Сережей.
Дневник:
В «НГ» журнальный анонс: Игорь Дедков. «Холодная рука циклопа». Дневниковые записи известного критика и литературоведа 83–84 гг., иной раз поражающие меткостью литературных и жизненных характеристик. Сформулированы взгляды на творчество Киреева, Кучкиной, Маканина, Петрушевской, Проханова…