Страница:
– Думаешь, случайные грабители? – спросил он и, не дожидаясь ответа, сам сказал: – А я думаю, нет, Вова. Ты Генке тумаков навешал?
Я кивнул:
– Навешал.
Хвощ прищурился:
– Думаю, Генка с дружками тебе и отомстил.
– Думаете или знаете? – спросил я.
– Хороший вопрос, – засмеялся Илья. – Добавочный: с мо его ведома или нет. А лучше, с моего разрешения или нет.
У меня закружилась голова, как тогда, в бинтах, на больничной лестнице. А Илья, не давая передышки, выдал новую порцию, можно сказать, сенсаций:
– Я забыл сказать адрес, по которому доставить посылочку. А ты забыл спросить. Спроси.
Я спросил. Он сказал.
Адрес был Чечевицын.
В дверях Илья протянул финку:
– Возьми. Бери. Хорошо себя вел. Не бойся, с поручением не связано, подарок, на память. – И глаза у него блеснули желтым огнем.
Та еще была забота моему сердчишку: то вниз падать, то вверх прыгать. Я таких подарков в жизни не огребал. Финка классная. И Хвощ классный мужик. Хвощ и Маркуша, здорово, что они встретились мне на пути. А сошлись бы, если их познакомить? Почему нет? Или нет? Анекдот есть: один говорит: а не испить ли нам водочки? – второй отвечает: а почему нет? – а тот в ответ: ну, нет, так нет.
Хвощ сказал, что я должен положить посылку в какое-нибудь местечко, где ее не сразу найдут. Будь я поглупее, мог бы подумать, что тут сюрприз. Но я не так глуп. Тем более, что Илья велел сразу, как спрячу, ехать к нему сказать, в каком месте спрятал. Интересно, знал ли, что я бывал у Чечевицы? То есть был. Один раз. Я хотел спросить про это, но вместо спросил про другое:
– Может, позвонить вам по телефону?
Он бросил на меня колючий взгляд:
– Не развалишься приехать. По телефону мал, подрасти, по телефону мне серьезный народ звонит. А ножик дома спрячь и не балуй им. Пока.
Я не понял: пока не баловать или пока в смысле до свиданья.
Это не могла быть ни бомба, ни какое взрывное устройство, о чем я тоже успел подумать, пряча посылочку в брючный карман. А что? Наркота – вот что. Я должен подбросить наркоту Чечевице. Не передать, а подбросить. Зачем? Мой любимый вопрос. Я ничего не знал про дела Хвоща с Чечевицей, отдельно от наших, а видать, имелись. И с телефоном Хвощ отказал, потому что не хотел давать мне номер, может, боялся прослушки. Все это я сообразил, пока ехал на метро от Хвоща из Сокольников. Главное, уяснить себе, на чьей ты стороне, Ильи или Чечевицы. То есть должен ли сделать все четко, как приказал Хвощ, или с поправкой на то, что Чечевица… А что Чечевица? Кто мне Чечевица? Друг? Свой? Партнер по бизнесу. А бизнес: сбежаться на пару часов и разбежаться. Если б я не зашел к нему в тот раз, я б и не знал, кто он есть и где живет. А Хвощ – во главе бизнеса. И кто важнее? Ежу ясно. Была еще мыслишка, но где-то уже в полном тумане, и я нарочно не старался ее из этой каши на белый свет вытаскивать, а наоборот, затуманивал посильнее. Пока в один прекрасный момент не разозлился на себя и не сказал чуть не вслух, стоя в громыхающем вагоне: чего трусишь, не крути себе яйца, а скажи, как есть, что завидуешь Чечевице, что у него такой дом, и такой отец, и все такое, и что он с рожденья не такой, как ты, и потому задание тебе в охотку, тем более что ничего тебе не объяснили, просто попросили, а ты сделаешь. Все. Мыслишка была не супер, я закопал ее взад, как закапывают мертвое тело в могилку, и не хотел больше раскапывать. Она и возникла из какой-то надсадной досады на себя, и, может, я был не прав, что так раздосадовался. Походило, что я сходил куда-то на кудыкину гору и спустился вниз. А внизу перевешивала математика, простой счет-расчет, денежки, какие должен и какие получу, иначе не выпутаться. Я нащупал сквозь ткань джинсов финку, и приятная волна сменила неприятную. Чудно, как быстро все меняется в природе, то такое, а то такое. Я глянул в темное стекло двери и заметил, что улыбаюсь. На стекле было нацарапано: отсосу, Кирилл, 15 лет. Старше меня, а дурак. В целом я мог быть доволен, что грамотно разложил все по полкам. Я и был доволен. Посвербило малость и отпустило. А дальше сложилось так, что кто-то или что-то, а не я, руководило моими действами, а я всего-навсего посредник. А я и был посредник.
– Ну, заходи.
Я отправился.
Все было то же самое. Охрана любезно поинтересовалась, как представить, я назвался, замок щелкнул, дверь отперли. Разница в том, что я поднялся не пешком, а на лифте, чтоб унять дыхание. Лифт обалденный. На панелях ничего не вырезано, пол не захаркан, как у нас, везде лак, зеркала. Чечевицын на лестничной клетке, похожей на какое-нибудь фойе, меня не встречал. Я позвонил в звонок, звонок сыграл битловскую мелодию Yesterday. Я ждал Чечевицына, он не появлялся. Я второй раз нажал на звонок, снова включилась мелодия, и Чечевицын возник.
– Не слыхал, что ли? – спросил я.
– Слыхал, – ответил Чечевицын. – В глазок наблюдал, как будешь себя вести.
И опять, как в прошлый раз, я засомневался, серьезно он или валяет дурака.
Он вдвинулся внутрь квартиры, я за ним.
– Чего долго шел? – спросил на ходу.
А я долго шел, потому что переписывал текст. Из книги. Ф. Незнанского. Но не станешь же объяснять. Я сказал:
– Теть Том ужинать заставила.
– Кто это теть Том? – спросил Чечевицын.
– Опекунша наша, – ответил я.
– Вы же сами одни живете, – сказал он.
– Одни, она временно, – сказал я.
– Смотри, временно-временно, а потом раз, и постоянно, и ахнуть не успеете. – Он будто нарочно ковырял мою болячку.
Остановились в прихожей, он протянул руку:
– Давай.
– Чего давать? – не понял я.
– Чего перевести, – сказал он.
– Прям тут? – удивился я.
– А чем тут плохо? – спросил он.
Тут было неплохо. Яркий свет, узкий столик у зеркала, стульчики с высокими сиденьями, везде цветное стекло, и никакой тебе свалки, как у нас дома: старая обувка, старые сумки, старый примус, ободья от старого велосипеда, щетка, половая тряпка. Тут можно было жить. Все сияло, никаких грязных, мрачных углов. Что без углов, затрудняло мою задачу. Но я решил сохранять спокойствие – авось, будет время что-нибудь придумать. Я достал из кармана сложенный вчетверо лист:
– Вот. Задали двойку исправить, а то выведут в четверти, так что постарайся.
У меня стояла тройка, я и на двойку еле тянул, знал с десяток слов, gym, например, или yesterday, но легенда звучала убедительно. Чечевицын взобрался на высокий стульчик, кивнул, чтоб я занял другой. Я занял.
– Постой, схожу за бумагой, – сказал он, соскочил и пропал где-то в глубине квартиры.
Я остался сидеть неподвижно. Он даже не предложил мне раздеться, и я так и сидел, в куртке. Кто его знает, может, снова проверял меня. Я должен был завоевать его доверие.
Он вернулся с карандашом и бумагой и принялся строчить без остановки. Изредка вперится в потолок, ищет там подсказку, и продолжает. Один раз спросил:
– Как будет спрыгнуть?
– Ты меня спрашиваешь? – засмеялся я.
Он засмеялся в ответ. Это немного разрядило обстановку.
– Схожу за словарем, – сказал он и уже из глубины квартиры позвал: – Иди сюда!
Я спрыгнул со стула – действительно, как будет спрыгнуть, – скинул куртку и пошел на голос.
Чечевицын расположился в отцовом кабинете. Я уселся на знакомый мне кожаный диван и потянулся:
– Эх, вискаря бы!
– Мы сегодня работаем, а не развлекаемся, – сказал Чечевицын тоном, в каком я узнал нотки его отца.
Он работал, а я делал вид, что развлекаюсь, шныряя взглядом по сторонам, а сам тоже работал. Работал мой мозг. Куда, как и в какой момент. Можно попросить попить и засунуть посылочку за рамку фото. Можно отодвинуть стекло, где книги, и положить в книжку. Можно бросить в корзину для бумаг под столом. Да ведь если корзину будут вытряхать, вместе с бумагами вытряхнут посылочку. Но я же не знаю, сколько времени ей назначено и что с ней должны делать. Не исключено, что я ошибся в предположениях, и это заказано для употребления. Кем? Чечевицыным-младшим или Чечевицыным-старшим? Да ведь Чечевицына-старшего нет в природе. Есть то ли Алиханов, то ли Хуснутдинов. Вип. У Ф. Незнанского тоже действуют випы. Мне пришло на ум, что Ф. Незнанский сочиняет что-то, а Чечевицын переводит в данный момент Ф. Незнанского как сочинителя, а реальный сочинитель сидит в эту самую минуту на диване и он-то и есть главный. Это поднимало меня в собственных глазах и отменяло любые вопросы.
Я был настолько поглощен своими мыслями, что когда Чечевицын-младший бросил карандаш на стол и сказал «Ну все», я вздрогнул.
– А попить не дашь? – попросил я вдруг осипшим голосом, что получилось как раз уместно.
– А посмотреть не хочешь? – спросил Чечевицын.
– Хочу, – сказал я, хотя чего мне было смотреть лишнее, но это была моя легенда, и я не должен был подставляться.
– И кто вам такую херню задает! – оценил напоследок Чечевицын мои усилия, а точнее усилия Ф. Незнанского, кинул листик, который плавно спланировал мне на колени, и удалился за водой.
Я должен был использовать момент и проделать какое-то молниеносное движение, чтоб избавиться, наконец, от посылочки. Но я застыл и так и сидел застывший, как заколдованный. Крыша ехала, я не мог остановиться ни на одном варианте и тупо уставился в дурацкий листок.
Чечевицын вернулся с бутылкой минеральной воды, сунул мне, и я, не зная, что делать, принялся сосать из горла и сосал, пока не высосал бутылочку до дна.
– А не обоссышься? – поинтересовался Чечевицын.
Я почувствовал, что, действительно, смертельно хочу в уборную.
– Где у вас? – спросил я.
– В тот раз я показывал, – сказал Чечевицын.
– Думаешь, я запомнил? – сказал я.
– А нет? – спросил Чечевицын.
– Я ж не шпион, – засмеялся я.
– Значит, мне показалось, – засмеялся Чечевицын.
Мы обменялись этим на пути в уборную, и, уже расстегнув штаны, я подумал, что разговор мне не понравился. Точно, одетый Чечевицын на Пушке и раздетый у себя дома – два разных Чечевицына. Тот – свой парень. Этот – вредная мочалка, себе на уме. Почему люди не простые, а перекрученные? Я представил, как жилось с Чечевицыным его модельной мамашке с прической без перхоти и с бедным богатым шведом, и пожалел не знакомого мне ровесника, а незнакомых предков.
Я оправился, спустил воду в унитазе, полез в карман, вынул посылочку, пальцем ковырнул землю в горшке с большим фиолетовым цветком, в огромной уборной стояли и живые цветы, и сухие букеты, и чего здесь только не стояло, положил туда посылочку, присыпал землей обратно, сровнял, и, чтоб не пальцах не оставалось земли, открыл воду в раковине помыть руки.
В эту самую секунду дверь распахнулась, и появился Чечевицын. Сердце у меня захолонуло. Я понял, что у них есть система наблюдения, и он в эту систему все, что надо, пронаблюдал. Я забыл, запер я дверь или нет, дурак. Но даже если запер, у них наверняка имелся ключ снаружи.
– А ты чистюля, – сказал Чечевицын.
– В каком смысле? – спросил я, замерев над струей воды, которая уже смыла все следы.
– Руки после моешь, – сказал Чечевицын.
– После чего? – спросил я, зная, что иду на костер.
– Поссал и моешь, – сказал он.
– И что? – сказал я, слепо глядя перед собой и вытирая каждый палец чем-то мягким до невозможности.
– Не думал, что тебя этому обучали, – ухмыльнулся Чечевицын. – А я жду и жду.
– Считай, что дождался.
Я повернулся к нему и неожиданно сунул ему плюху в морду. За все. Он меня достал.
– Ты чего?! – закричал он, держась за скулу.
– Ты меня достал, – объяснил я ему ситуацию и направился к выходу.
Я хорошо запомнил расположение помещений.
– Стой! – крикнул он.
Я шел, огибая мебель и не останавливаясь.
– Стой, кому говорю!..
Я продолжал шествие по метрам.
– Ты забыл перевод!
Я остановился. Присел на корточки и стукнул себя по коленкам.
– Спятил, что ли? – спросил Чечевицын, потирая скулу.
– С тобой спятишь, неси! – приказал я ему.
Как будто мы снова были на Пушке, а не у него дома, и я разговаривал с тем Чечевицей, а не с этим. Я снова был Король. Самое интересное, что и он мгновенно принял перемену и стал тем Чечевицей, перестав быть этим. Нет, с нашим народцем не соскучишься.
Он принес бумагу. Я нацепил куртку.
На лестничной площадке он сказал:
– Не парься, все нормально, просто у нас с отцом проблемы, поэтому.
Больше никакого объяснения не последовало.
Конечно, у него и должны быть проблемы. И с отцом, и с матерью, и с друзьями. И первое – с самим собой. Я ободряюще сунул ему пять, забрал, аккуратно сложив, ненужную мне писанину и съехал по гладким, без сучочка, перилам вниз.
Илья был не один. В посетителях у него застрял невзрачный мужичонка, с лицом, напоминающим блин, и ушами, похожими на пельмени. Я решил, он того же разряда, что и мы, может, чуть повыше, поскольку старше. Он молчал, не кивнул, ничего. Я не в обиде, мы тоже академиев не кончали, как говорит теть Тома. Я был готов к тому, что Илья скажет что-нибудь в том роде, что, мол, молодец, мне уже доложили, я в курсе. И даже назовет географический адрес, где упокоилась посылочка: горшок с фиолетовым цветком. Так велики были его возможности в моем представлении. Я промахнулся, но не намного.
Я не знал, можно ли говорить при мужичке, и мялся.
– Мне выйти? – сумрачно спросил мужичок.
Голос у него был неожиданный. Второй неожиданный за этот день. Почти такой же важный, как у Чечевицына отца. Возникало подозрение, что не он ходил под Ильей, а Илья под ним.
Илья засмеялся и обернулся ко мне:
– У меня от Пал Палыча секретов нету.
Я рассказал, где спрятал посылочку.
Илья хлопнул меня по плечу и сказал:
– Молодец. Проверка была. Посылочка без ничего. Пустая. На этом этапе записываем прощенный долг. Следующее будет настоящее задание. И тогда настоящий заработок.
У меня то ли отлегло от сердца, то ли отвалилась челюсть. Значит, это была проверка. Чего-то в таком духе я ожидал.
– А какое следующее? – раззявил я рот.
Илья захохотал.
– Не терпится? Герой!
Мужичонка был все так же сумрачен. Илья бросил на него косой взгляд и перестал хохотать.
– Следующее попозже, – сказал он мне. – Сегодня свободен. Держи.
И как в тот раз кинул финку, так в этот кинул яблоко. Все одно держит за маленького. Если честно, это было в нем самое неприятное. Я поймал. Не я тут распоряжался. Хорошо, что простил долг. Он услыхал мои мысли.
А мог бы и не простить, – прищурился.
Так прищуриваются, когда стреляют. И добавил:
– Нет же свидетельств, что ты с ними не в сговоре. Или что не сам все подстроил.
– Кончай, Хвощ, манную кашу разводить, – неожиданно вмешался мужичок. И не просто вмешался, а взял мою сторону. – Парнишка чистый перед тобой, это же видно.
На лице у меня, что ли, написано.
– Иди, Вова, – разрешил Пал Палыч, отпуская меня. – Иди и набирайся сил. Ты нам еще понадобишься.
Ничего себе, подумал я и вопросительно глянул на Илью. Тот поднял вверх прокуренный желтый палец:
– Только не вздумай болтать лишнего.
Я ушел.
На выходе из парадного мне как стукнуло: имя! Откуда этот блин с пельменями знает мое имя? Я загордился и заволновался одновременно. Значит, они говорили обо мне. А может, и верно, они вдвоем проворачивают чего-то такого, где мне, скажем так, уготована героическая роль? А?
Крутой Уокер расправил грудную клетку и вдохнул сладкого морозного воздушка.
Самому стало жарко, когда я дошел до влюбленной земли. А сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих что-то такое со мной сделали, что неудобно сказать. А в поле ни речи… Когда мы с матерью ездили в отцову деревню и шли от поезда большим лугом к избам, как раз было так, словно там переговаривались птицы, кузнечики, травы, которые шевелил ветер. То есть речь была. Раньше я не думал про это, как про речь. Речь – у людей. А потом вдруг все замолкло, замолкло, и стало тихо-тихо, и вдруг хлынул дождь, и мы побежали, мокрые, и почему-то было до смерти весело.
Я жадно глотал. Кусками. А сам все-все чувствовал, всякую малость, так что внутри дрожало. Я прямо ничего близкого не ожидал.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
Конец.
И тут вдруг, неизвестно с чего, я расплакался. Как слабоумный какой. Я не плачу. Никогда. Ревел, когда был сопливый. Давным-давно. И вдруг эти грусть и пустыня, и дико внемлет ему – вышибли пробки. Какого рожна!
Первая «Сорочинская ярмарка» в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя на этом заканчивалась, и я не знал, хвататься ли сразу за второй «Вечер накануне Ивана Купала», или не бросать пока «Сорочинскую», а побыть с ней, как, бывает, хочется побыть с человеком, с которым хочется побыть. У меня и был-то всего один такой человек на свете. Моя мать. А другого нет. Только Джек, которого тоже нет. И я забыл о том, что кто-то может быть. Опять слова, ничего, кроме слов, а что делают. Меня снова бросило в жар, когда я подумал, что в классе будут спрашивать, и надо отвечать, а как отвечать, как ваще вслух сказать про не-го-во-ря-щееся! То есть слова нормальные, но соединены каким-то таким способом, что дырку в мозгах провертели. Какой Ф. Незнанский по сравнению с Н. Гоголем! Их и поставить вместе нельзя. С Н. Гоголем некого вместе поставить.
Я не стал начинать «Вечер накануне Ивана Купала», а снова вперился в окончание «Сорочинской».
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук…
Мне до ужаса захотелось иметь человека около, который…
Я захлопнул книжку, потому что позвонили в дверь.
Катька упорная. Гордая-гордая, а если втемяшилось в башку, летит, как стрела, по сторонам не оглядываясь.
– Тебя чего снова ни в классе, ни на Пушке?
– А ты чего без звонка?
– Шла мимо.
– Мало ли кто мимо кого идет.
– Ты не ответил на вопрос.
– Ты тоже.
– Я? Если б позвонила, ты бы сказал: не приходи. А я хотела.
Упорная и это, как его, искренняя. Вот штука, посильнее всякого оружия. Руки вверх, и ты готов. Может, я не справляюсь, потому что Н. Гоголь меня так пробил?
Теть Тома позвала ужинать. Меня и Соньку.
– А Катю?
– А на Катю не было рассчитано.
Ёлы-палы.
– Да я не хочу, теть Том, спасибо, – сказала Катька.
– За что спасибо, за пустую тарелку? На мою! – Я схватил свою, чтобы передать Катьке.
А теть Тома стала молча выдирать мою тарелку из моих рук, чтоб не дать поставить ее перед Катькой, а оставить стоять передо мной.
– Ну и сволочь же вы, теть Том, – сказал я.
– Ты с ума сошел, – сказала Катька, – родной тетке, при людях!
– Она не родная, раз, а ты ничего похожего матери не говоришь, два? – отрезал я.
– Не так и не при людях, – отрезала Катька.
Я хотел сказать про цирлих-манирлих, но это была бы цитата из теть Томы, а я не мог цитировать противника при противнике. Я выкрутился тоже неплохо:
– Ну да, ты у нас леди Диана.
– А что, Катя ничуть не хуже, – вмешалась теть Тома.
Она потерпела полное поражение и потому подлизывалась. Во время перепалки я твердой рукой отвел руку теть Томы от тарелки, и картина сложилась следующая. Катька с аппетитом жевала жесткую теть-томину котлету, Сонька, отъев половину своей, сунула мне остальное, я быстро доел за Сонькой, и вышло, что и волки целы, и овцы сыты, как говорила наша мама. Сонька оставалась пить кисель, а мы ушли с кухни и сели в комнате. Чего делать, я не знал. Можно было включить телек, но Катька сказала:
– Слушай, а покажи своих маму с папой, я тебе показывала, а ты нет.
– Никакого папу ты мне не показывала, – поймал я ее.
Она зарозовела, рыжие, я говорил, быстро розовеют. Я отвел глаза.
– Счас найду, – сказал я.
Я нарочно завозился, чтоб на нее не глядеть, пока не придет в чувство. Перебрал тетрадки, конверты, разные бумажки, я знал, где лежат мамины две карточки и те две, где они вдвоем с папой, а папину отдельную, в самом деле, никак не мог найти, хотя она большая, а эти маленькие, и та скорей должна была на глаза попасться. Кричу теть Томе:
– Вы не брали папино большое фото?
А она из кухни отвечает:
– Брала.
Я кричу:
– Зачем?
Любимый вопрос. Ответа нет. Так. Для каких-то ее дел с квартирой понадобилось.
А Катька держит маленькую маму на коленях и говорит:
– Милая.
Где она там рассмотрела на выцветшем снимке, но мать, по правде, была милая, да я этого слова отродясь не употреблял.
– Верните нам папу! – крикнул я теть Томе как можно суровее.
Прибежала Сонька, включила телек. Через пять минут теть Тома пожалует, вымоет посуду и пожалует. Семья типа. Семейный просмотр телепрограммы. Причем той, какую выберет теть Тома. Я выздоровел, пора кончать с этим ее ползучим заселением нашей жилплощади. Она заявилась, плюхнулась на диван возле Катьки и потребовала у Соньки, у которой был пульт:
– Давай переключай мне на сериал, а сама поиграй немного и спать.
Я Соньке никогда не указываю, когда играть, а когда спать. Она свободный человек. Хочет – играет, хочет – идет спать. И учится нормально, и высыпается, сколько организм требует.
– Теть Том, а вам не пора домой? – задал я вопрос, который давно у меня зрел.
Может, надо было отдельно, как она от всех и всегда требует: поговорим отдельно. Но потом обязательно замотает, так что ни отдельно, никак не получится. Поэтому я нарочно при всех спросил.
– В каком смысле? – поправила она косынку движением, как если б была королева и на голове у нее не косынка, а королевская шляпа.
Королевы – наша фамилия. Ее – Гуськова. И никакая она не королева, а базарная тетка, которая всю жизнь притворяется, что цирлих-манирлих. А я терпеть не могу людей-притвор.
– Сами знаете, в каком, – сказал я.
– Какая ты свинья, – начала она торжественно.
Все. Сейчас польется. Начнет перечислять свои доблести и мои пороки, где свинство – самый невинный. Знаю, ведь знаю, что против меня обернется, а каждый раз, как дурак, желаю побороть.
Я вскочил, схватил Катьку за руку одной рукой, шапку и куртку другой, Катька, на ходу любезно улыбаясь теть Томе, мол, я не я, выскочила вслед за мной. Оделись уже на лестнице и кубарем скатились вниз. Я слышал, как захныкала Сонька, но это они сами там справятся, а с меня довольно. Катьке сказал:
– Давай без разбора полетов, если не хочешь схлопотать, ясно?
Катька кивнула:
– Ясно.
На улице я по привычке глянул в небо. Колючие звезды примерзли к черной бездне. Как Манькины плевки, сверкают алмазным сверком. В грудь втянулся шипучий, как кока-кола, воздух. И тут у меня сорвался вопрос, который я не собирался задавать, он сам собой выскочил:
– Слушай, а ты читала, ну, это, ну, что задавали в классе, «Вечера на хуторе близ Диканьки»?
И замер в ожидании невесть чего.
– Читала, – откликнулась Катька. – Не все. «Майскую ночь» и этот, как его, «Вечер накануне Ивана Купала».
– И чего? – спросил я.
– И ничего, – ответила Катька.
– А «Сорочинскую ярмарку»? – спросил я, еле выговорив название.
– Не-а, – зевнула Катька. – Начала и бросила, скука. А чего спрашиваешь?
– Ничего, – ответил я.
Что я мог еще ответить? Постоял-постоял, повернулся и пошел.
Катька крикнула:
– Вов! Вова! Погоди! Куда ты?
Я и сам не знал, куда. Но не погодил и не остановился.
Я был один на всем белом свете, и деваться мне было некуда.
Я кивнул:
– Навешал.
Хвощ прищурился:
– Думаю, Генка с дружками тебе и отомстил.
– Думаете или знаете? – спросил я.
– Хороший вопрос, – засмеялся Илья. – Добавочный: с мо его ведома или нет. А лучше, с моего разрешения или нет.
У меня закружилась голова, как тогда, в бинтах, на больничной лестнице. А Илья, не давая передышки, выдал новую порцию, можно сказать, сенсаций:
– Я забыл сказать адрес, по которому доставить посылочку. А ты забыл спросить. Спроси.
Я спросил. Он сказал.
Адрес был Чечевицын.
* * *
На этом не кончилось.В дверях Илья протянул финку:
– Возьми. Бери. Хорошо себя вел. Не бойся, с поручением не связано, подарок, на память. – И глаза у него блеснули желтым огнем.
Та еще была забота моему сердчишку: то вниз падать, то вверх прыгать. Я таких подарков в жизни не огребал. Финка классная. И Хвощ классный мужик. Хвощ и Маркуша, здорово, что они встретились мне на пути. А сошлись бы, если их познакомить? Почему нет? Или нет? Анекдот есть: один говорит: а не испить ли нам водочки? – второй отвечает: а почему нет? – а тот в ответ: ну, нет, так нет.
Хвощ сказал, что я должен положить посылку в какое-нибудь местечко, где ее не сразу найдут. Будь я поглупее, мог бы подумать, что тут сюрприз. Но я не так глуп. Тем более, что Илья велел сразу, как спрячу, ехать к нему сказать, в каком месте спрятал. Интересно, знал ли, что я бывал у Чечевицы? То есть был. Один раз. Я хотел спросить про это, но вместо спросил про другое:
– Может, позвонить вам по телефону?
Он бросил на меня колючий взгляд:
– Не развалишься приехать. По телефону мал, подрасти, по телефону мне серьезный народ звонит. А ножик дома спрячь и не балуй им. Пока.
Я не понял: пока не баловать или пока в смысле до свиданья.
Это не могла быть ни бомба, ни какое взрывное устройство, о чем я тоже успел подумать, пряча посылочку в брючный карман. А что? Наркота – вот что. Я должен подбросить наркоту Чечевице. Не передать, а подбросить. Зачем? Мой любимый вопрос. Я ничего не знал про дела Хвоща с Чечевицей, отдельно от наших, а видать, имелись. И с телефоном Хвощ отказал, потому что не хотел давать мне номер, может, боялся прослушки. Все это я сообразил, пока ехал на метро от Хвоща из Сокольников. Главное, уяснить себе, на чьей ты стороне, Ильи или Чечевицы. То есть должен ли сделать все четко, как приказал Хвощ, или с поправкой на то, что Чечевица… А что Чечевица? Кто мне Чечевица? Друг? Свой? Партнер по бизнесу. А бизнес: сбежаться на пару часов и разбежаться. Если б я не зашел к нему в тот раз, я б и не знал, кто он есть и где живет. А Хвощ – во главе бизнеса. И кто важнее? Ежу ясно. Была еще мыслишка, но где-то уже в полном тумане, и я нарочно не старался ее из этой каши на белый свет вытаскивать, а наоборот, затуманивал посильнее. Пока в один прекрасный момент не разозлился на себя и не сказал чуть не вслух, стоя в громыхающем вагоне: чего трусишь, не крути себе яйца, а скажи, как есть, что завидуешь Чечевице, что у него такой дом, и такой отец, и все такое, и что он с рожденья не такой, как ты, и потому задание тебе в охотку, тем более что ничего тебе не объяснили, просто попросили, а ты сделаешь. Все. Мыслишка была не супер, я закопал ее взад, как закапывают мертвое тело в могилку, и не хотел больше раскапывать. Она и возникла из какой-то надсадной досады на себя, и, может, я был не прав, что так раздосадовался. Походило, что я сходил куда-то на кудыкину гору и спустился вниз. А внизу перевешивала математика, простой счет-расчет, денежки, какие должен и какие получу, иначе не выпутаться. Я нащупал сквозь ткань джинсов финку, и приятная волна сменила неприятную. Чудно, как быстро все меняется в природе, то такое, а то такое. Я глянул в темное стекло двери и заметил, что улыбаюсь. На стекле было нацарапано: отсосу, Кирилл, 15 лет. Старше меня, а дурак. В целом я мог быть доволен, что грамотно разложил все по полкам. Я и был доволен. Посвербило малость и отпустило. А дальше сложилось так, что кто-то или что-то, а не я, руководило моими действами, а я всего-навсего посредник. А я и был посредник.
* * *
Я не пошел на Пушку. Во-первых, темнело, пока доберусь, вовсе темно сделается. Во-вторых, Хвощ велел спрятать нож дома, что зря с ним по улицам болтаться. В-третьих, я поймал себя на том, что здорово хочется все же передать посылочку непосредственно в руки Чечевице, а уж он пусть прячет, где хочет, скажет мне где, и все. Но я понимал, что это нереально. Из дома стал ему названивать. Никто не отвечал. Один раз трубку взяли, но это был не Чечевица. Мужчина сказал, что он Чечевицын отец, когда я попросил Чечевицу. Голос вкрадчивый, а на донышке как стальной лист дрожал. Важный голос. Он сказал, что Чечевица будет через полчаса. Через полчаса у них дома опять никого не было. А еще минут через десять появился Чечевица. Я стал говорить так, чтоб он позвал меня к себе, как в прошлый раз. Но на этот раз не сработало, он не звал. Тогда я придумал, что мне надо перевести английский текст, и я зайду, чтоб он перевел. Он сказал:– Ну, заходи.
Я отправился.
Все было то же самое. Охрана любезно поинтересовалась, как представить, я назвался, замок щелкнул, дверь отперли. Разница в том, что я поднялся не пешком, а на лифте, чтоб унять дыхание. Лифт обалденный. На панелях ничего не вырезано, пол не захаркан, как у нас, везде лак, зеркала. Чечевицын на лестничной клетке, похожей на какое-нибудь фойе, меня не встречал. Я позвонил в звонок, звонок сыграл битловскую мелодию Yesterday. Я ждал Чечевицына, он не появлялся. Я второй раз нажал на звонок, снова включилась мелодия, и Чечевицын возник.
– Не слыхал, что ли? – спросил я.
– Слыхал, – ответил Чечевицын. – В глазок наблюдал, как будешь себя вести.
И опять, как в прошлый раз, я засомневался, серьезно он или валяет дурака.
Он вдвинулся внутрь квартиры, я за ним.
– Чего долго шел? – спросил на ходу.
А я долго шел, потому что переписывал текст. Из книги. Ф. Незнанского. Но не станешь же объяснять. Я сказал:
– Теть Том ужинать заставила.
– Кто это теть Том? – спросил Чечевицын.
– Опекунша наша, – ответил я.
– Вы же сами одни живете, – сказал он.
– Одни, она временно, – сказал я.
– Смотри, временно-временно, а потом раз, и постоянно, и ахнуть не успеете. – Он будто нарочно ковырял мою болячку.
Остановились в прихожей, он протянул руку:
– Давай.
– Чего давать? – не понял я.
– Чего перевести, – сказал он.
– Прям тут? – удивился я.
– А чем тут плохо? – спросил он.
Тут было неплохо. Яркий свет, узкий столик у зеркала, стульчики с высокими сиденьями, везде цветное стекло, и никакой тебе свалки, как у нас дома: старая обувка, старые сумки, старый примус, ободья от старого велосипеда, щетка, половая тряпка. Тут можно было жить. Все сияло, никаких грязных, мрачных углов. Что без углов, затрудняло мою задачу. Но я решил сохранять спокойствие – авось, будет время что-нибудь придумать. Я достал из кармана сложенный вчетверо лист:
– Вот. Задали двойку исправить, а то выведут в четверти, так что постарайся.
У меня стояла тройка, я и на двойку еле тянул, знал с десяток слов, gym, например, или yesterday, но легенда звучала убедительно. Чечевицын взобрался на высокий стульчик, кивнул, чтоб я занял другой. Я занял.
– Постой, схожу за бумагой, – сказал он, соскочил и пропал где-то в глубине квартиры.
Я остался сидеть неподвижно. Он даже не предложил мне раздеться, и я так и сидел, в куртке. Кто его знает, может, снова проверял меня. Я должен был завоевать его доверие.
Он вернулся с карандашом и бумагой и принялся строчить без остановки. Изредка вперится в потолок, ищет там подсказку, и продолжает. Один раз спросил:
– Как будет спрыгнуть?
– Ты меня спрашиваешь? – засмеялся я.
Он засмеялся в ответ. Это немного разрядило обстановку.
– Схожу за словарем, – сказал он и уже из глубины квартиры позвал: – Иди сюда!
Я спрыгнул со стула – действительно, как будет спрыгнуть, – скинул куртку и пошел на голос.
Чечевицын расположился в отцовом кабинете. Я уселся на знакомый мне кожаный диван и потянулся:
– Эх, вискаря бы!
– Мы сегодня работаем, а не развлекаемся, – сказал Чечевицын тоном, в каком я узнал нотки его отца.
Он работал, а я делал вид, что развлекаюсь, шныряя взглядом по сторонам, а сам тоже работал. Работал мой мозг. Куда, как и в какой момент. Можно попросить попить и засунуть посылочку за рамку фото. Можно отодвинуть стекло, где книги, и положить в книжку. Можно бросить в корзину для бумаг под столом. Да ведь если корзину будут вытряхать, вместе с бумагами вытряхнут посылочку. Но я же не знаю, сколько времени ей назначено и что с ней должны делать. Не исключено, что я ошибся в предположениях, и это заказано для употребления. Кем? Чечевицыным-младшим или Чечевицыным-старшим? Да ведь Чечевицына-старшего нет в природе. Есть то ли Алиханов, то ли Хуснутдинов. Вип. У Ф. Незнанского тоже действуют випы. Мне пришло на ум, что Ф. Незнанский сочиняет что-то, а Чечевицын переводит в данный момент Ф. Незнанского как сочинителя, а реальный сочинитель сидит в эту самую минуту на диване и он-то и есть главный. Это поднимало меня в собственных глазах и отменяло любые вопросы.
Я был настолько поглощен своими мыслями, что когда Чечевицын-младший бросил карандаш на стол и сказал «Ну все», я вздрогнул.
– А попить не дашь? – попросил я вдруг осипшим голосом, что получилось как раз уместно.
– А посмотреть не хочешь? – спросил Чечевицын.
– Хочу, – сказал я, хотя чего мне было смотреть лишнее, но это была моя легенда, и я не должен был подставляться.
– И кто вам такую херню задает! – оценил напоследок Чечевицын мои усилия, а точнее усилия Ф. Незнанского, кинул листик, который плавно спланировал мне на колени, и удалился за водой.
Я должен был использовать момент и проделать какое-то молниеносное движение, чтоб избавиться, наконец, от посылочки. Но я застыл и так и сидел застывший, как заколдованный. Крыша ехала, я не мог остановиться ни на одном варианте и тупо уставился в дурацкий листок.
Чечевицын вернулся с бутылкой минеральной воды, сунул мне, и я, не зная, что делать, принялся сосать из горла и сосал, пока не высосал бутылочку до дна.
– А не обоссышься? – поинтересовался Чечевицын.
Я почувствовал, что, действительно, смертельно хочу в уборную.
– Где у вас? – спросил я.
– В тот раз я показывал, – сказал Чечевицын.
– Думаешь, я запомнил? – сказал я.
– А нет? – спросил Чечевицын.
– Я ж не шпион, – засмеялся я.
– Значит, мне показалось, – засмеялся Чечевицын.
Мы обменялись этим на пути в уборную, и, уже расстегнув штаны, я подумал, что разговор мне не понравился. Точно, одетый Чечевицын на Пушке и раздетый у себя дома – два разных Чечевицына. Тот – свой парень. Этот – вредная мочалка, себе на уме. Почему люди не простые, а перекрученные? Я представил, как жилось с Чечевицыным его модельной мамашке с прической без перхоти и с бедным богатым шведом, и пожалел не знакомого мне ровесника, а незнакомых предков.
Я оправился, спустил воду в унитазе, полез в карман, вынул посылочку, пальцем ковырнул землю в горшке с большим фиолетовым цветком, в огромной уборной стояли и живые цветы, и сухие букеты, и чего здесь только не стояло, положил туда посылочку, присыпал землей обратно, сровнял, и, чтоб не пальцах не оставалось земли, открыл воду в раковине помыть руки.
В эту самую секунду дверь распахнулась, и появился Чечевицын. Сердце у меня захолонуло. Я понял, что у них есть система наблюдения, и он в эту систему все, что надо, пронаблюдал. Я забыл, запер я дверь или нет, дурак. Но даже если запер, у них наверняка имелся ключ снаружи.
– А ты чистюля, – сказал Чечевицын.
– В каком смысле? – спросил я, замерев над струей воды, которая уже смыла все следы.
– Руки после моешь, – сказал Чечевицын.
– После чего? – спросил я, зная, что иду на костер.
– Поссал и моешь, – сказал он.
– И что? – сказал я, слепо глядя перед собой и вытирая каждый палец чем-то мягким до невозможности.
– Не думал, что тебя этому обучали, – ухмыльнулся Чечевицын. – А я жду и жду.
– Считай, что дождался.
Я повернулся к нему и неожиданно сунул ему плюху в морду. За все. Он меня достал.
– Ты чего?! – закричал он, держась за скулу.
– Ты меня достал, – объяснил я ему ситуацию и направился к выходу.
Я хорошо запомнил расположение помещений.
– Стой! – крикнул он.
Я шел, огибая мебель и не останавливаясь.
– Стой, кому говорю!..
Я продолжал шествие по метрам.
– Ты забыл перевод!
Я остановился. Присел на корточки и стукнул себя по коленкам.
– Спятил, что ли? – спросил Чечевицын, потирая скулу.
– С тобой спятишь, неси! – приказал я ему.
Как будто мы снова были на Пушке, а не у него дома, и я разговаривал с тем Чечевицей, а не с этим. Я снова был Король. Самое интересное, что и он мгновенно принял перемену и стал тем Чечевицей, перестав быть этим. Нет, с нашим народцем не соскучишься.
Он принес бумагу. Я нацепил куртку.
На лестничной площадке он сказал:
– Не парься, все нормально, просто у нас с отцом проблемы, поэтому.
Больше никакого объяснения не последовало.
Конечно, у него и должны быть проблемы. И с отцом, и с матерью, и с друзьями. И первое – с самим собой. Я ободряюще сунул ему пять, забрал, аккуратно сложив, ненужную мне писанину и съехал по гладким, без сучочка, перилам вниз.
* * *
По часам было не так поздно, но на улицах Москвы темь, когда я привалил к Илье.Илья был не один. В посетителях у него застрял невзрачный мужичонка, с лицом, напоминающим блин, и ушами, похожими на пельмени. Я решил, он того же разряда, что и мы, может, чуть повыше, поскольку старше. Он молчал, не кивнул, ничего. Я не в обиде, мы тоже академиев не кончали, как говорит теть Тома. Я был готов к тому, что Илья скажет что-нибудь в том роде, что, мол, молодец, мне уже доложили, я в курсе. И даже назовет географический адрес, где упокоилась посылочка: горшок с фиолетовым цветком. Так велики были его возможности в моем представлении. Я промахнулся, но не намного.
Я не знал, можно ли говорить при мужичке, и мялся.
– Мне выйти? – сумрачно спросил мужичок.
Голос у него был неожиданный. Второй неожиданный за этот день. Почти такой же важный, как у Чечевицына отца. Возникало подозрение, что не он ходил под Ильей, а Илья под ним.
Илья засмеялся и обернулся ко мне:
– У меня от Пал Палыча секретов нету.
Я рассказал, где спрятал посылочку.
Илья хлопнул меня по плечу и сказал:
– Молодец. Проверка была. Посылочка без ничего. Пустая. На этом этапе записываем прощенный долг. Следующее будет настоящее задание. И тогда настоящий заработок.
У меня то ли отлегло от сердца, то ли отвалилась челюсть. Значит, это была проверка. Чего-то в таком духе я ожидал.
– А какое следующее? – раззявил я рот.
Илья захохотал.
– Не терпится? Герой!
Мужичонка был все так же сумрачен. Илья бросил на него косой взгляд и перестал хохотать.
– Следующее попозже, – сказал он мне. – Сегодня свободен. Держи.
И как в тот раз кинул финку, так в этот кинул яблоко. Все одно держит за маленького. Если честно, это было в нем самое неприятное. Я поймал. Не я тут распоряжался. Хорошо, что простил долг. Он услыхал мои мысли.
А мог бы и не простить, – прищурился.
Так прищуриваются, когда стреляют. И добавил:
– Нет же свидетельств, что ты с ними не в сговоре. Или что не сам все подстроил.
– Кончай, Хвощ, манную кашу разводить, – неожиданно вмешался мужичок. И не просто вмешался, а взял мою сторону. – Парнишка чистый перед тобой, это же видно.
На лице у меня, что ли, написано.
– Иди, Вова, – разрешил Пал Палыч, отпуская меня. – Иди и набирайся сил. Ты нам еще понадобишься.
Ничего себе, подумал я и вопросительно глянул на Илью. Тот поднял вверх прокуренный желтый палец:
– Только не вздумай болтать лишнего.
Я ушел.
На выходе из парадного мне как стукнуло: имя! Откуда этот блин с пельменями знает мое имя? Я загордился и заволновался одновременно. Значит, они говорили обо мне. А может, и верно, они вдвоем проворачивают чего-то такого, где мне, скажем так, уготована героическая роль? А?
Крутой Уокер расправил грудную клетку и вдохнул сладкого морозного воздушка.
* * *
Как упоителен, как роскошен день в Малороссии! Как томительно жарки те часы, когда полдень блещет в тишине и зное и голубой неизмеримый океан, сладострастным куполом нагнувшийся над землею, кажется, заснул, весь потонувши в неге, обнимая и сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих! На нем ни облака. В поле ни речи. Все как будто умерло; вверху только, в небесной глубине, дрожит жаворонок, и серебряные песни летят по воздушным ступеням на влюбленную землю, да изредка крик чайки или звонкий голос перепела отдается в степи.Самому стало жарко, когда я дошел до влюбленной земли. А сжимая прекрасную в воздушных объятиях своих что-то такое со мной сделали, что неудобно сказать. А в поле ни речи… Когда мы с матерью ездили в отцову деревню и шли от поезда большим лугом к избам, как раз было так, словно там переговаривались птицы, кузнечики, травы, которые шевелил ветер. То есть речь была. Раньше я не думал про это, как про речь. Речь – у людей. А потом вдруг все замолкло, замолкло, и стало тихо-тихо, и вдруг хлынул дождь, и мы побежали, мокрые, и почему-то было до смерти весело.
Я жадно глотал. Кусками. А сам все-все чувствовал, всякую малость, так что внутри дрожало. Я прямо ничего близкого не ожидал.
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук думает выразить веселье? В собственном эхе слышит уже он грусть и пустыню и дико внемлет ему. Не так ли резвые други бурной и вольной юности, поодиночке, один за другим, теряются по свету и оставляют, наконец, одного старинного брата их? Скучно оставленному! И тяжело и грустно становится сердцу, и нечем помочь ему.
Конец.
И тут вдруг, неизвестно с чего, я расплакался. Как слабоумный какой. Я не плачу. Никогда. Ревел, когда был сопливый. Давным-давно. И вдруг эти грусть и пустыня, и дико внемлет ему – вышибли пробки. Какого рожна!
Первая «Сорочинская ярмарка» в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» Н. Гоголя на этом заканчивалась, и я не знал, хвататься ли сразу за второй «Вечер накануне Ивана Купала», или не бросать пока «Сорочинскую», а побыть с ней, как, бывает, хочется побыть с человеком, с которым хочется побыть. У меня и был-то всего один такой человек на свете. Моя мать. А другого нет. Только Джек, которого тоже нет. И я забыл о том, что кто-то может быть. Опять слова, ничего, кроме слов, а что делают. Меня снова бросило в жар, когда я подумал, что в классе будут спрашивать, и надо отвечать, а как отвечать, как ваще вслух сказать про не-го-во-ря-щееся! То есть слова нормальные, но соединены каким-то таким способом, что дырку в мозгах провертели. Какой Ф. Незнанский по сравнению с Н. Гоголем! Их и поставить вместе нельзя. С Н. Гоголем некого вместе поставить.
Я не стал начинать «Вечер накануне Ивана Купала», а снова вперился в окончание «Сорочинской».
Не так ли и радость, прекрасная и непостоянная гостья, улетает от нас, и напрасно одинокий звук…
Мне до ужаса захотелось иметь человека около, который…
Я захлопнул книжку, потому что позвонили в дверь.
Катька упорная. Гордая-гордая, а если втемяшилось в башку, летит, как стрела, по сторонам не оглядываясь.
– Тебя чего снова ни в классе, ни на Пушке?
– А ты чего без звонка?
– Шла мимо.
– Мало ли кто мимо кого идет.
– Ты не ответил на вопрос.
– Ты тоже.
– Я? Если б позвонила, ты бы сказал: не приходи. А я хотела.
Упорная и это, как его, искренняя. Вот штука, посильнее всякого оружия. Руки вверх, и ты готов. Может, я не справляюсь, потому что Н. Гоголь меня так пробил?
Теть Тома позвала ужинать. Меня и Соньку.
– А Катю?
– А на Катю не было рассчитано.
Ёлы-палы.
– Да я не хочу, теть Том, спасибо, – сказала Катька.
– За что спасибо, за пустую тарелку? На мою! – Я схватил свою, чтобы передать Катьке.
А теть Тома стала молча выдирать мою тарелку из моих рук, чтоб не дать поставить ее перед Катькой, а оставить стоять передо мной.
– Ну и сволочь же вы, теть Том, – сказал я.
– Ты с ума сошел, – сказала Катька, – родной тетке, при людях!
– Она не родная, раз, а ты ничего похожего матери не говоришь, два? – отрезал я.
– Не так и не при людях, – отрезала Катька.
Я хотел сказать про цирлих-манирлих, но это была бы цитата из теть Томы, а я не мог цитировать противника при противнике. Я выкрутился тоже неплохо:
– Ну да, ты у нас леди Диана.
– А что, Катя ничуть не хуже, – вмешалась теть Тома.
Она потерпела полное поражение и потому подлизывалась. Во время перепалки я твердой рукой отвел руку теть Томы от тарелки, и картина сложилась следующая. Катька с аппетитом жевала жесткую теть-томину котлету, Сонька, отъев половину своей, сунула мне остальное, я быстро доел за Сонькой, и вышло, что и волки целы, и овцы сыты, как говорила наша мама. Сонька оставалась пить кисель, а мы ушли с кухни и сели в комнате. Чего делать, я не знал. Можно было включить телек, но Катька сказала:
– Слушай, а покажи своих маму с папой, я тебе показывала, а ты нет.
– Никакого папу ты мне не показывала, – поймал я ее.
Она зарозовела, рыжие, я говорил, быстро розовеют. Я отвел глаза.
– Счас найду, – сказал я.
Я нарочно завозился, чтоб на нее не глядеть, пока не придет в чувство. Перебрал тетрадки, конверты, разные бумажки, я знал, где лежат мамины две карточки и те две, где они вдвоем с папой, а папину отдельную, в самом деле, никак не мог найти, хотя она большая, а эти маленькие, и та скорей должна была на глаза попасться. Кричу теть Томе:
– Вы не брали папино большое фото?
А она из кухни отвечает:
– Брала.
Я кричу:
– Зачем?
Любимый вопрос. Ответа нет. Так. Для каких-то ее дел с квартирой понадобилось.
А Катька держит маленькую маму на коленях и говорит:
– Милая.
Где она там рассмотрела на выцветшем снимке, но мать, по правде, была милая, да я этого слова отродясь не употреблял.
– Верните нам папу! – крикнул я теть Томе как можно суровее.
Прибежала Сонька, включила телек. Через пять минут теть Тома пожалует, вымоет посуду и пожалует. Семья типа. Семейный просмотр телепрограммы. Причем той, какую выберет теть Тома. Я выздоровел, пора кончать с этим ее ползучим заселением нашей жилплощади. Она заявилась, плюхнулась на диван возле Катьки и потребовала у Соньки, у которой был пульт:
– Давай переключай мне на сериал, а сама поиграй немного и спать.
Я Соньке никогда не указываю, когда играть, а когда спать. Она свободный человек. Хочет – играет, хочет – идет спать. И учится нормально, и высыпается, сколько организм требует.
– Теть Том, а вам не пора домой? – задал я вопрос, который давно у меня зрел.
Может, надо было отдельно, как она от всех и всегда требует: поговорим отдельно. Но потом обязательно замотает, так что ни отдельно, никак не получится. Поэтому я нарочно при всех спросил.
– В каком смысле? – поправила она косынку движением, как если б была королева и на голове у нее не косынка, а королевская шляпа.
Королевы – наша фамилия. Ее – Гуськова. И никакая она не королева, а базарная тетка, которая всю жизнь притворяется, что цирлих-манирлих. А я терпеть не могу людей-притвор.
– Сами знаете, в каком, – сказал я.
– Какая ты свинья, – начала она торжественно.
Все. Сейчас польется. Начнет перечислять свои доблести и мои пороки, где свинство – самый невинный. Знаю, ведь знаю, что против меня обернется, а каждый раз, как дурак, желаю побороть.
Я вскочил, схватил Катьку за руку одной рукой, шапку и куртку другой, Катька, на ходу любезно улыбаясь теть Томе, мол, я не я, выскочила вслед за мной. Оделись уже на лестнице и кубарем скатились вниз. Я слышал, как захныкала Сонька, но это они сами там справятся, а с меня довольно. Катьке сказал:
– Давай без разбора полетов, если не хочешь схлопотать, ясно?
Катька кивнула:
– Ясно.
На улице я по привычке глянул в небо. Колючие звезды примерзли к черной бездне. Как Манькины плевки, сверкают алмазным сверком. В грудь втянулся шипучий, как кока-кола, воздух. И тут у меня сорвался вопрос, который я не собирался задавать, он сам собой выскочил:
– Слушай, а ты читала, ну, это, ну, что задавали в классе, «Вечера на хуторе близ Диканьки»?
И замер в ожидании невесть чего.
– Читала, – откликнулась Катька. – Не все. «Майскую ночь» и этот, как его, «Вечер накануне Ивана Купала».
– И чего? – спросил я.
– И ничего, – ответила Катька.
– А «Сорочинскую ярмарку»? – спросил я, еле выговорив название.
– Не-а, – зевнула Катька. – Начала и бросила, скука. А чего спрашиваешь?
– Ничего, – ответил я.
Что я мог еще ответить? Постоял-постоял, повернулся и пошел.
Катька крикнула:
– Вов! Вова! Погоди! Куда ты?
Я и сам не знал, куда. Но не погодил и не остановился.
Я был один на всем белом свете, и деваться мне было некуда.