Страница:
одном из ближайших столиков.
Я уставился на нее туманным взглядом. Сначала я просто попытался
определить ее возраст. Она выглядела старше большинства находящихся здесь
женщин.
- У нее свой собственный корабль, - сказал командир.
Шквал восхищения и оторопи, вожделения и омерзения разбудил мою пьяную
душу. Я узнал ее.
Какой же старой она была! Шерон Паркер. Богиня-девственница.
Королева-сука батальона "Танго Ромео" в Академии. Как я любил и желал ее в
мои трогательные семнадцать! Сколько ночей провел я с моей доброй правой
рукой, воображая, будто меня сжимают ее мягкие бедра!
Обескураживающие воспоминания. Я оказался таким идиотом - не скрыл от
нее своей вечной любви...
Она была холодной и далекой, как обратная сторона Луны. Она меня
дразнила, смеялась надо мной, кормила обещаниями, которые никогда не
выполняла. Ни для меня, ни для кого другого, насколько я знаю.
Истязать меня было для нее что уроки готовить. Я был проще, ранимее
наших одноклассников.
- Нет. Пусть себе.
Поздно. Командир помахал ей рукой. Она узнала его, оставила свою
маленькую сцену и пошла к нам. Старик выдвинул для нее стул. Она устроилась
на нем, слегка смущаясь поначалу. Командир на всех так действовал. Он иногда
выглядел таким знающим и солидным, что все вокруг чувствовали себя
второсортными и нелепыми. Со мной так было всегда.
Проходя через зал, она окинула меня равнодушным взглядом. Не более чем
еще один лейтенант. Космофлот кишит лейтенантами.
- Как патруль? - спросил командир.
- Хреново. Две старые посудины, которым пора в музей. Один истребитель
прикрытия. Подтверждена только баржа. Один малюсенький конвои. Двенадцать
кораблей. У нас кончились ракеты, потом на нас вышли охотники. Некоторое
время мы думали, что это Палач. Девять дней от них драпали.
- Круто пришлось? - спросил я. Она дернулась, бросила на меня еще один
из своих равнодушных взглядов.
Я наблюдал, как на ее лице появляются первые проблески. Она густо
покраснела, вышла из роли пьяной стриптизерши, танцующей на столе, сбросила
с себя это, как змея меняет кожу. Одну долгую секунду она смотрела так,
будто у нее раскаленная металлическая заноза под ногтем.
- Ты... - И снова пауза. - Ты изменился.
- Как и все мы.
Ей так нестерпимо хотелось бежать, что я это по запаху чуял. Но было
уже поздно. Ее увидели. Ее поймали. И теперь, будь добра, терпи.
Я был одновременно и рад, и немного напуган. Сможет ли она оценить мою
добрую волю?
- Гражданская жизнь влияет, - сказал я. - Меня тут долго не было. Ты
тоже изменилась.
Мне захотелось немедленно откусить себе язык. Дело не только в том, что
эти слова не стоило говорить, - сама фраза прозвучала горько. Мои мозги ушли
в отпуск. Слишком активно поработали руки, таская в рот выпивку.
- Я слышала об аварии.
Хорошо держала удар, как ей всегда было свойственно.
- Теперь уже все в порядке?
- В общем, никаких проблем, - солгал я.
Двенадцать лет в Академии не дали мне ничего, что могло бы подготовить
меня к неожиданному переходу на гражданку. Я бы справился, конечно, с
кабинетной работой в штабе, но моя гордость мне этого не позволяла. Я -
фронтовик, им, черт возьми, и буду, больше никем.
- Мне нравится свобода. Хочешь - ложишься спать, хочешь - встаешь.
Идешь, куда хочешь. Ну, ты понимаешь. В этом роде.
- Да, я понимаю.
Она ни единому слову не поверила.
- Ну вот; А ты чем занималась?
- Карабкалась по лестнице вверх. Теперь у меня свой корабль. "С-47".
Крыло "Браво", пятая эскадрилья. Семь патрулей.
Я не мог придумать ничего, что еще можно было бы сказать.
Последовали секунды напряженного молчания, а потом она добавила:
- И стала понимать, что значит оказаться на дне жизни.
На некоторое время разговор замер, подобно киту, выброшенному на берег
и не имеющему сил продолжать борьбу.
- Прости меня. За все, что я сделала. Я не понимала, что я делаю. Я не
понимала, какую боль можно причинить людям.
- Это было давно и не здесь. Как будто с кем-то другим. Все теперь
позабыто. Мы были детьми
- Нет.
Я опять солгал. И опять она прочитала меня. В этот раз мне было не так
больно, но рана еще не зажила. Эта - из тех, которые невозможно перерасти.
- Пойдем куда-нибудь?
Меня снова охватила нервная дрожь. Либидо разбудило допотопные
фантазии.
- Я не думаю, что...
- Просто поболтаем. Ты всегда лучше всех в батальоне умел слушать.
Да. Я слушал много. О проблемах. Все ко мне ходили. Особенно Шерон.
Таким образом я мог быть рядом с ней. И всегда существовал План. Одно
выверенное движение за другим с целью совратить. Я не мог найти в себе
мужества для более рискованных, смелых действий.
Мне не к кому было пойти поплакаться. Кто исповедует исповедника?
- Подожди минуту.
Она поспешила к сброшенной одежде. Я смотрел на то, что она делает, и
это казалось самым удивительным из всего, что я успел здесь увидеть.
- Она постарела.
Командир кивнул:
- Золотой век кончился восемь лет назад. Ничего не осталось от тех
козлят с широко распахнутыми глазами. Все, кроме тебя, погибли в первый же
год войны.
Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что он говорит о смерти
не в прямом смысле. Душевный подъем, связанный с принятием спиртного, давно
прошел, дело шло к похмелью.
Она вернулась. За ней увязался какой-то воинственно настроенный
лейтенант, оказавшийся достаточно трезвым, чтобы повести себя прилично во
время знакомства, и достаточно пьяным, чтобы решиться на насилие, когда
узнал, что мы с девушкой уходим.
Командир в ярости встал, и юноша немедленно отступил - Старик кого
угодно напугает, если захочет.
Лейтенант улетучился, командир вернулся на свое место и набил трубку, к
которой в отличие от всех нас он за этот вечер ни разу не притронулся.
Теперь он оставался один.
Я обернулся. Он сидел, вытянув под столом ноги, смотрел по сторонам, и
на мгновение я почувствовал, насколько же он одинок.
Наша профессия влечет за собой одиночество, тяготы войны лишь
подчеркивают отчуждение.
Мы с Шерон не только разговаривали. Никто и не сомневался, что не
одними разговорами мы будем заниматься. Она старалась искупить прошлую
жестокость. Я хоть и не без труда, но свое дело сделал. Ничего такого
особенного в этом g- не было. Мечта умерла. Никакой магии не осталось.
Просто мужчина и женщина, оба напуганные, переживают скоротечную близость.
Вялая попытка убежать от собственных мыслей.
Я не убежал. Не до конца. Ни на секунду я не забывал о предстоящем
задании.
Этот случай помог мне понять, зачем существуют такие места, как
"Беременный дракон" Крепкие напитки, наркотики, секс, отвращение к самому
себе заглушают беспредельный ужас. Ужас, с которым эти люди знакомы куда
ближе, чем я, знающий о клаймерах только из газет, рассказов и телепередач.
Вот что я думаю об этом случае. Один из самых жестоких капризов нашей
жизни - удовлетворить страсть лишь тогда, когда ее сменила другая. Редко
можно увидеть человека, встретившего, поймавшего тот самый момент и
наслаждающегося им в минуту полнейшего удовлетворения, как великолепным,
зрелым плодом.
По крайней мере мы расстались друзьями.
Пришел рассвет, а с ним сообщение от командира, что настало время
отправляться в Ямы. До отбытия на Тервин оставалось восемнадцать часов. Я
посмотрел на нее в последний раз, пока она спала, и задумался. Что привело
меня в этот мир, где гибнут все мечты?
Наш клаймер - судно класса "Девять": его масса в порту отбытия
равняется девятьсот десяти тоннам, а без экипажа, топлива, запасов
продовольствия и боеприпасов он весит семьсот двадцать тонн. Меньших
кораблей, способньк переходить в гипер, почти нет. Рассчитанные на экипаж из
одного человека истребители и корабли глубокой разведки весят от пятисот до
шестисот тонн.
Девятьсот десять тонн - это максимальная допустимая масса, и если судно
весит больше, приходится чем-то жертвовать. По правилам, если вес судна
превышает девятьсот двадцать пять тонн, командование запрещает вылет.
Клаймер, весящий более девятисот тридцати тонн, небоеспособен, и в случае
нападения он сможет лишь беспомощно болтаться и жужжать, пока его будут
разносить в клочья.
Именно из-за ограничения в весе командир был недоволен тем, что нам
подкинули испытательную пушку. Вся система вместе с запчастями весит две
тонны, и соответственно придется уменьшать количество топлива и
продовольствия. Трогать боеприпасы запрещено. Штаб визжит, как прищемивший
яйца кабан, если кто-нибудь осмеливается предложить сократить количество
боеприпасов.
Клаймер - самодостаточное боевое средство. Люди присутствуют на борту
лишь потому, что система не может сама собой управлять. Уступки человеческим
нуждам здесь сведены до минимума.
Никто не знает, без чего может прожить человек; и что такое муки выбора
- никогда не узнаешь, пока не придется собираться в патруль и решать, что же
брать с собой.
На следующий день, наблюдая, как собирается командир, я решил, что мы
отправляемся на воскресный пикник. Одна смена форменной одежды. Килограмм
табака - нелегально. Толстая старинная книга Гиббона. Кому сейчас нужна
Римская империя? Зловещий черный револьвер, такой же старинный, как и книга,
- полулегально. К чему брать с собой подобное оружие на борт судна, у
которого шкура чуть толще моей? Два килограмма настоящего кофе Старой Земли
- дешевая дрянь, провезенная, вероятно, на Ханаан контрабандой моим
приятелем с посыльного судна. Литр бренди - в нарушение всех правил. В
оставшиеся свободные места, чтобы набрать пятнадцать килограммов, он насовал
свежих фруктов. Ни бритвы, ни расчески, ничего из тех вещей, что берет с
собой в дорогу цивилизованный человек.
Его выбор показался мне странным. Я взял с собой стандартный набор
туриста, за исключением разве что смокинга и других тому подобных вещей.
Старик удостоверился, что мои дополнительные десять килограммов - это
действительно видеокамеры, фотоаппарат, блокноты и карандаши - потому что
они легче ручек.
Снаряжение остальных бывалых членов экипажа ничем не отличалось от
того, что взял с собой Старик. Мы утонем во фруктах.
Кроме нашего корабля-носителя, в широкой бухте плавает еще несколько
судов, каждое из которых удерживается на месте паутиной обычных веревок.
Добраться до судна можно только по ним. "На всякие новомодные штучки мы
денег не тратим". В любой другой гавани корабли удерживались бы специальными
машинами, а перебраться на борт можно было бы по широким удобным
механическим сходням.
- Нехватка ресурсов, - говорит Уэстхауз. - "Все усилия сконцентрированы
на первоочередных задачах". - Он говорит так, что я слышу кавычки. - Если бы
можно было придумать, как эти Богом проклятые корабли заставить двигаться на
веслах, на них установили бы весла, чтобы эти шаланды расходовали меньше
горючего.
Мне хочется отстать, рассмотреть корабль-носитель внимательнее, я хочу,
чтобы он вдохновил меня, мне необходимы несколько красивых поэтических
образов. Я видел подобные вещи на голограммах, но это совсем другое дело. Я
хочу уловить Самый дух сотен прямоходящих приматов, движущихся медленно, но
верно, с рюкзаками, поставленными между ног так, что кажется, будто они
гарцуют на маленьких пьяных безногих пони.
Одной из самых существенных черт мне представляется то, что картине
недостает красок. Космолетчики в черной военной форме. Черные корпуса
кораблей. Черная с вкраплениями ржавчины поверхность туннеля.
Желтовато-коричневые веревки. Контуры в этой темноте, при скудном освещении,
в невесомости кажутся двухмерными и расположенными на одинаковом расстоянии
от наблюдателя.
Командир подзывает меня кивком головы:
- Ну, пойдем. Времени больше нет.
Ему не терпится взойти на борт корабля, что не согласуется с его
прежними настроениями, когда он и слышать не хотел ничего о предстоящем
патруле. Он торопит меня, я замешкался, а у него есть привычка всходить на
борт корабля последним.
Состыкованный с кораблем-носителем клаймер имеет лишь один вход - через
люк на "вершине" центрального цилиндра. Это не шлюз, он загерметизирован все
время, пока судно находится в вакууме. Единственный настоящий шлюз - внизу,
и сейчас он состыкован с кораблем-носителем. Вокруг него кольцо-присоска, по
которому в клаймер будут поступать ресурсы, пока он не отделится и не уйдет
в патруль. Энергия и вода. И кислород. Через сам шлюз мы получим продукты
питания - сырыми. Через этот шлюз, кроме того, мы получим боевой приказ, за
секунду до того, как нас отнимут от груди.
Мы останавливаемся у верхнего люка, пока солдаты неохотно вваливаются
внутрь, как пробки, слишком маленькие для горлышка бутылки. Некоторые
отправляются ногами вперед, другие вниз головой ныряют вслед за своими
сумками. Люк всего полметра в диаметре, и, чтобы пролезть, приходится
сгорбиться. Уэстхауз объясняет, как устроен шлюз.
- Возвращаем обратно одни отходы, - заканчивает он.
- Ты можешь придать этому слову то значение, которое пожелаешь, -
добавляет командир. - Дерьмо есть дерьмо. В люк, ребята.
- Куда девался твой юношеский пыл? - закидываю я удочку.
Командир остается безразличен к наживке. Он и без того уже слишком
много сказал. Одно лишнее слово, попавшее в недоброжелательно настроенное
ухо, - и траектория карьеры у любого может пойти полого. В Первом клаймерном
флоте с этим делом просто.
Далек, далек путь от Ханаана до Луны-командной, и адмирал наслаждается
практически диктаторской властью. Его положение проконсула - логическое
следствие долгого срока обмена информацией между Ханааном и главным штабом.
С таким положением очень трудно смириться, но еще труднее его отрицать.
И космолетчики могут сколько угодно мечтать о более удобоваримом
властителе.
Центральный цилиндр клаймера здесь называют кэном. В нем невероятно
тесно, особенно в паразитном режиме, когда он состыкован с
кораблем-носителем. В этом режиме направление искусственной гравитации
параллельно оси цилиндра. В рабочем режиме, когда гравитацию продуцирует сам
клаймер, стены кэна становятся полами.
Даже в рабочем режиме места будет очень мало, если все проснутся
одновременно.
Я долго осматриваюсь, а затем спрашиваю:
- Как вам удается друг друга не калечить?
- Часть команды все время в койках - до боевой тревоги, а тогда все по
своим местам.
Высота кэна - сорок метров, диаметр - пятнадцать. Он разделен двойными
переборками на несколько неравных отсеков. На самом верху, на первом уровне,
находится операционный отсек - мозг корабля. Под ним, на втором уровне, -
оружейный отсек, в одной части которого расположен вычислительный центр, в
другой - центр обнаружения. Третий уровень занят под самый маленький,
эксплуатационный отсек. Он состоит из камбуза, гальюна, примитивной
постирочной и медпункта, секции переработки отходов и - самое главное -
центра регулировки температуры внутри корабля. Под эксплуатационным отсеком
- технический, основная задача которого - заставить корабль двигаться из
пункта А в пункт Б. Четкой границы между функциями, оборудованием и
системами технического и эксплуатационного отсеков нет.
Центральный элемент конструкции - его называют килем - тянется по всей
длине цилиндра. Когда корабль перейдет в рабочий режим, члены экипажа будут
по очереди спать в прикрепленных к этому килю койках. Вот о чем не мешает
поразмыслить. Мне до сих пор не приходилось спать в условиях почти полного
отсутствия гравитации. Говорят, толком не отдохнешь и сны немного
сумасшедшие.
В паразитном режиме сон организуется по системе "кто смел, тот и съел".
Кто побыстрее, тот цепляется за койку любой, какой только успеет,
конечностью и ведет затем из занятой позиции переговоры с тем, кто
замешкался. Некоторые из коек висят в таких местах, куда и мышь не
втиснется.
Номер люкс на любом корабле - это наблюдательный пункт командира. На
клаймере он ничем не отгорожен от остального пространства. Командир будет
делить койку со старпомом и шеф-квартирмейстером. На каждую койку по
нескольку человек. Не нужно много фантазии, чтобы понять, какой это вызовет
хаос. Приходится жутко тасовать расписание, чтобы разместить трех человек в
одной койке и каждому дать разумное количество часов сна в сутки.
Подозреваю, что штаб предпочел бы экипаж из роботов, которым вообще спать не
нужно.
Свободного места внутри цилиндра мало. Изогнутый внутренний каркас
занят пультами и рабочими станциями, расположенными почти впритык.
Внутренний круг начинается в двух метрах от каркаса. На этом уровне
функциональных модулей немного, но почти все пространство занимают нервная и
кровеносная системы корабля, а также те его органы, к которым не обязательно
иметь постоянный доступ. Если не считать нескольких люков, обеспечивающих
доступ в двухметровую трубу вокруг киля, одиннадцать метров в центре кэна
представляют собой непроходимый лабиринт труб, проводов, контактов, гудящих
коробок тысяч форм и размеров, несущих конструкций и кабельных каналов.
Тут уж я не мог не спросить:
- Да как нормальный человек может работать в этом хаосе обезьяньих
лиан?
- По головизору смотрится лучше, да? - улыбается Уэстхауз в ответ.
Он ведет меня к миниатюрному пульту астрогатора, карабкаясь, как
запыхавшийся бабуин. Сбоку к пульту примыкает пара консолей ввода-вывода
центральной компьютерной сети корабля. Спереди, подобно теленку к вымени
матери, к нему льнет аквариум самого крохотного трехмерного дисплея, который
мне когда-либо приходилось видеть. Даже у дешевых детских боевых игр дисплей
больше. С абсолютно непроницаемым выражением лица Уэстхауз напоминает мне:
- Когда на корабле будет своя гравитация, станет не так мерзко.
- Когда хуже некуда, любое изменение - к лучшему.
В проходе разгорается какой-то спор. Желая выглядеть сознательным, я
немедленно устремляюсь туда.
- Не беспокойся, сейчас угомонятся. Это Роуз и Тродаал. Постоянно из-за
чего-нибудь галдят.
- Ну, если ты так говоришь... А где шкафчики, Уолдо?
- Шкафчики?
Улыбается. Многозначительная улыбка. Улыбка садиста. Его коронная
"схватил-тебя-за-яйца-и-не-отпущу".
- Ты и впрямь новичок. Какие еще шкафчики?
- Для вещей.
Почему я не останавливаюсь? Я ведь уже одной ногой над пропастью.
- Для личных вещей.
Я не ожидал удобств офицерского салона линейного корабля, но шкафчики
все-таки рисовались в моем воображении. Я не могу оставить камеры валяться
просто так. Слишком велика вероятность, что они куда-нибудь смоются.
- Будешь пользоваться своей койкой. Твои сменщики так и делают.
Тут до меня доходит.
- Так вот почему никто ничего с собой не берет, - догадываюсь я.
- Лишились еще одного удобства, обычное дело. Вот поэтому-то те
клаймеры, где мало модификаций, типа "Восьмого шара", и пользуются такой
популярностью. Ходят слухи, что на "Восьмом" до сих пор сохранился душ.
- А я-то думал, что на бомбардах души плохие.
- И это правда. Старик говорил, что ты летал на истребителях и
занимался тем же, чем я здесь занимаюсь. Это роскошные лайнеры по сравнению
нами. Привет, командир.
- Ну, не может быть, чтобы нельзя было организовать все это получше.
Командир пожимает плечами, будто эта тема ему совершенно безразлична.
Он улыбается. Похоже, он специально отрабатывал эту тонкую, насмешливую,
загадочную "улыбку командира", с высоты своего положения забавляющегося
проделками вверенных ему детишек.
- Природа требует свое. Все в порядке на борту, мистер Уэстхауз?
- Как раз начинаю проверку, командир.
Я понял намек: я путаюсь под ногами. Все заняты, на борту корабля -
хаос. С койками, кажется, разобрались, люди ползают друг по другу, наводя
порядок на своих рабочих местах.
Несмотря на то что корабль был осмотрен в гавани, им хочется еще раз
все проверить. Не то чтобы они не доверяли компетентности портовых техников
- просто им надо знать самим. От этой техники зависит их жизнь.
Я слоняюсь без дела и пытаюсь проникнуть в тайну Старика. Что ни
говори, теперь, когда мы на борту, он стал еще более замкнутым и
недоступным. Пройдя сквозь входной люк, он сменил маску и принял облик,
скроенный по ожиданиям команды: сильного, немногословного, умелого и
уверенного Командира. Терпимого ко всем личным дрязгам, строгого ко всему,
что может нарушить работу корабля. Я уже видел этот спектакль на других
кораблях, но нигде он не разыгрывался так прямолинейно и с таким холодным
расчетом.
Надеюсь, что со временем командир все-таки смягчится. Надеюсь, он не
выкинул меня из головы навсегда. Он - половина всего материала для статьи.
Уэстхауз тоже изменился, когда этот новый командир пересек его орбиту.
Мгновение - и он стал безразличен ко всему, кроме своих астрогаторских
побрякушек.
Здесь, на клаймере, есть, видимо, какая-то магия. Старик и Уэстхауз
испарились, а появившийся на их месте лейтенант Яневич, старший помощник,
обращается со мной, как со своим старым приятелем. Кто еще поменял личину,
просачиваясь в люк? Бредли? Не знаю, на борту я его еще не видел. А с
остальными не знаком.
Я убираюсь с их дороги в операционном отсеке и отправляюсь обследовать
другие. Мне не удается найти ни одного человека, который имел бы время и
желание побеседовать со мной, пока я не достигаю самого дна кэна. А там
знакомлюсь с Эмброузом Дикерайдом, нашим инженером.
На наш разговор о его работе я трачу час. Нить рассказа теряю через
пять минут.
Не зная физики, Академию не закончишь. Тамошний курс я выдержал
благодаря личному упорству и хитроумной мнемотехнике. Но как только речь
заходит о физике более тонкой, чем ньютоновская, у меня мозг покрывается
какой-то броней. Думаю, что в общих чертах я еще кое-как могу представить
себе то, о чем говорил Эйнштейн. Райнхардта с его гипермеханикой я принимаю
на веру. Несмотря на героические усилия Дикерайда и все, что я читал раньше,
ноль-состояние и клайминг останутся для меня чистой воды ведьмовством до
самой смерти.
Дикерайд утверждает, что между классической, ньютоновской,
эйнштейновской и райнхардтовской механикой существует еще бесконечно много
точек зрения на Вселенную - целый спектр. Главный параметр эйнштейновской
точки зрения - константа с, скорость света в вакууме. Райнхардт
переворачивает все вверх дном, утверждая, что дважды два - лишь время от
времени равняется четырем, а с - константа лишь при определенных условиях,
хотя эти условия есть практически везде и всегда. Он придумал способ
продемонстрировать, что по-настоящему универсальный параметр - сила
тяготения.
Где-то между двумя этими точками зрения я и заблудился, обнаружив, что
мох на деревьях в этом лесу есть с двух сторон.
Дикерайд предложил мне представить себе Вселенную как апельсин, О'кей.
Это достаточно просто, хотя мои глаза говорят мне, что Вселенная бесконечна.
В гиперпространстве, где рушатся законы Ньютона и Эйнштейна, находится корка
этого апельсина. Просто и элегантно. Теперь друг мой Дикерайд берет
апельсин, как будто это бейсбольный мяч, кидает его и заявляет, что эта
корка существует везде в равной степени с содержащей ее Вселенной. Апельсин
частично состоит из корки до самых семечек. Это связано с тем, что
пространство имеет кривизну, и, направившись вперед по прямой, ты в конце
концов вернешься туда, откуда вышел. Пользуясь же математикой Райнхардта,
можно срезать путь - ведь гиперпространство в каждой своей точке
соприкасается с любой другой своей точкой. В совершенном гиперпространстве,
являющемся, похоже, таким же мифом, как и совершенный вакуум, можно
преодолеть расстояние в один световой год, не потратив на это вообще
никакого времени.
Темна вода во облацех. Кстати об облаках. Я, например, до сих пор так и
не понял, что это за пушные звери у меня над головой, называющиеся кучевыми,
перистыми и прочими облаками. Можно, конечно, открыть учебник и просто
поверить тому, что там об этом написано. Но снова я смотрю на облако и снова
не могу понять, почему эта хреновина не падает камнем на землю - хрясь! Как
кусок айсберга.
Гиперпространства в чистом виде не бывает, оно всегда загажено утечками
времени, гравитации и субатомного вещества, которое в этом состоянии уже не
является вполне веществом. А вокруг сидят кварки и прочая нечисть, которой
здесь быть вообще не полагается, и обменивается зарядами за нулевое время...
Математика райнхардтовского Гиперпространства завязана на замкнутую и
расширяюшуюся Вселенную. Мне сообщают, что однажды, когда мы снова начнем
сжатие к исходному яйцу, гиперпространство подвергнется катастрофическому
обращению полярности. Или, если прав Дикерайд, это обращение и вызовет
коллапс.
Вот потому я и не могу поладить с физикой. Ничто не является таким,
каким оно кажется, с каждым днем все меньше остается вещей, на которые можно
было бы опереться.
И опять-таки ключ ко всему - гравитация.
Одна из распространенных фикций - представлять гиперпространство как
негатив той Вселенной, которую мы наблюдаем вокруг себя, населенный такими
странными зверями, как константа минус с, отрицательные силы субатомных
связей, антигравитоны и антихрононы.
Дикерайд на этом не останавливается и говорит, что мы вплотную подошли
к клаймингу, движению в направлении, "перпендикулярном" гиперпространству, к
Я уставился на нее туманным взглядом. Сначала я просто попытался
определить ее возраст. Она выглядела старше большинства находящихся здесь
женщин.
- У нее свой собственный корабль, - сказал командир.
Шквал восхищения и оторопи, вожделения и омерзения разбудил мою пьяную
душу. Я узнал ее.
Какой же старой она была! Шерон Паркер. Богиня-девственница.
Королева-сука батальона "Танго Ромео" в Академии. Как я любил и желал ее в
мои трогательные семнадцать! Сколько ночей провел я с моей доброй правой
рукой, воображая, будто меня сжимают ее мягкие бедра!
Обескураживающие воспоминания. Я оказался таким идиотом - не скрыл от
нее своей вечной любви...
Она была холодной и далекой, как обратная сторона Луны. Она меня
дразнила, смеялась надо мной, кормила обещаниями, которые никогда не
выполняла. Ни для меня, ни для кого другого, насколько я знаю.
Истязать меня было для нее что уроки готовить. Я был проще, ранимее
наших одноклассников.
- Нет. Пусть себе.
Поздно. Командир помахал ей рукой. Она узнала его, оставила свою
маленькую сцену и пошла к нам. Старик выдвинул для нее стул. Она устроилась
на нем, слегка смущаясь поначалу. Командир на всех так действовал. Он иногда
выглядел таким знающим и солидным, что все вокруг чувствовали себя
второсортными и нелепыми. Со мной так было всегда.
Проходя через зал, она окинула меня равнодушным взглядом. Не более чем
еще один лейтенант. Космофлот кишит лейтенантами.
- Как патруль? - спросил командир.
- Хреново. Две старые посудины, которым пора в музей. Один истребитель
прикрытия. Подтверждена только баржа. Один малюсенький конвои. Двенадцать
кораблей. У нас кончились ракеты, потом на нас вышли охотники. Некоторое
время мы думали, что это Палач. Девять дней от них драпали.
- Круто пришлось? - спросил я. Она дернулась, бросила на меня еще один
из своих равнодушных взглядов.
Я наблюдал, как на ее лице появляются первые проблески. Она густо
покраснела, вышла из роли пьяной стриптизерши, танцующей на столе, сбросила
с себя это, как змея меняет кожу. Одну долгую секунду она смотрела так,
будто у нее раскаленная металлическая заноза под ногтем.
- Ты... - И снова пауза. - Ты изменился.
- Как и все мы.
Ей так нестерпимо хотелось бежать, что я это по запаху чуял. Но было
уже поздно. Ее увидели. Ее поймали. И теперь, будь добра, терпи.
Я был одновременно и рад, и немного напуган. Сможет ли она оценить мою
добрую волю?
- Гражданская жизнь влияет, - сказал я. - Меня тут долго не было. Ты
тоже изменилась.
Мне захотелось немедленно откусить себе язык. Дело не только в том, что
эти слова не стоило говорить, - сама фраза прозвучала горько. Мои мозги ушли
в отпуск. Слишком активно поработали руки, таская в рот выпивку.
- Я слышала об аварии.
Хорошо держала удар, как ей всегда было свойственно.
- Теперь уже все в порядке?
- В общем, никаких проблем, - солгал я.
Двенадцать лет в Академии не дали мне ничего, что могло бы подготовить
меня к неожиданному переходу на гражданку. Я бы справился, конечно, с
кабинетной работой в штабе, но моя гордость мне этого не позволяла. Я -
фронтовик, им, черт возьми, и буду, больше никем.
- Мне нравится свобода. Хочешь - ложишься спать, хочешь - встаешь.
Идешь, куда хочешь. Ну, ты понимаешь. В этом роде.
- Да, я понимаю.
Она ни единому слову не поверила.
- Ну вот; А ты чем занималась?
- Карабкалась по лестнице вверх. Теперь у меня свой корабль. "С-47".
Крыло "Браво", пятая эскадрилья. Семь патрулей.
Я не мог придумать ничего, что еще можно было бы сказать.
Последовали секунды напряженного молчания, а потом она добавила:
- И стала понимать, что значит оказаться на дне жизни.
На некоторое время разговор замер, подобно киту, выброшенному на берег
и не имеющему сил продолжать борьбу.
- Прости меня. За все, что я сделала. Я не понимала, что я делаю. Я не
понимала, какую боль можно причинить людям.
- Это было давно и не здесь. Как будто с кем-то другим. Все теперь
позабыто. Мы были детьми
- Нет.
Я опять солгал. И опять она прочитала меня. В этот раз мне было не так
больно, но рана еще не зажила. Эта - из тех, которые невозможно перерасти.
- Пойдем куда-нибудь?
Меня снова охватила нервная дрожь. Либидо разбудило допотопные
фантазии.
- Я не думаю, что...
- Просто поболтаем. Ты всегда лучше всех в батальоне умел слушать.
Да. Я слушал много. О проблемах. Все ко мне ходили. Особенно Шерон.
Таким образом я мог быть рядом с ней. И всегда существовал План. Одно
выверенное движение за другим с целью совратить. Я не мог найти в себе
мужества для более рискованных, смелых действий.
Мне не к кому было пойти поплакаться. Кто исповедует исповедника?
- Подожди минуту.
Она поспешила к сброшенной одежде. Я смотрел на то, что она делает, и
это казалось самым удивительным из всего, что я успел здесь увидеть.
- Она постарела.
Командир кивнул:
- Золотой век кончился восемь лет назад. Ничего не осталось от тех
козлят с широко распахнутыми глазами. Все, кроме тебя, погибли в первый же
год войны.
Мне понадобилось какое-то время, чтобы понять, что он говорит о смерти
не в прямом смысле. Душевный подъем, связанный с принятием спиртного, давно
прошел, дело шло к похмелью.
Она вернулась. За ней увязался какой-то воинственно настроенный
лейтенант, оказавшийся достаточно трезвым, чтобы повести себя прилично во
время знакомства, и достаточно пьяным, чтобы решиться на насилие, когда
узнал, что мы с девушкой уходим.
Командир в ярости встал, и юноша немедленно отступил - Старик кого
угодно напугает, если захочет.
Лейтенант улетучился, командир вернулся на свое место и набил трубку, к
которой в отличие от всех нас он за этот вечер ни разу не притронулся.
Теперь он оставался один.
Я обернулся. Он сидел, вытянув под столом ноги, смотрел по сторонам, и
на мгновение я почувствовал, насколько же он одинок.
Наша профессия влечет за собой одиночество, тяготы войны лишь
подчеркивают отчуждение.
Мы с Шерон не только разговаривали. Никто и не сомневался, что не
одними разговорами мы будем заниматься. Она старалась искупить прошлую
жестокость. Я хоть и не без труда, но свое дело сделал. Ничего такого
особенного в этом g- не было. Мечта умерла. Никакой магии не осталось.
Просто мужчина и женщина, оба напуганные, переживают скоротечную близость.
Вялая попытка убежать от собственных мыслей.
Я не убежал. Не до конца. Ни на секунду я не забывал о предстоящем
задании.
Этот случай помог мне понять, зачем существуют такие места, как
"Беременный дракон" Крепкие напитки, наркотики, секс, отвращение к самому
себе заглушают беспредельный ужас. Ужас, с которым эти люди знакомы куда
ближе, чем я, знающий о клаймерах только из газет, рассказов и телепередач.
Вот что я думаю об этом случае. Один из самых жестоких капризов нашей
жизни - удовлетворить страсть лишь тогда, когда ее сменила другая. Редко
можно увидеть человека, встретившего, поймавшего тот самый момент и
наслаждающегося им в минуту полнейшего удовлетворения, как великолепным,
зрелым плодом.
По крайней мере мы расстались друзьями.
Пришел рассвет, а с ним сообщение от командира, что настало время
отправляться в Ямы. До отбытия на Тервин оставалось восемнадцать часов. Я
посмотрел на нее в последний раз, пока она спала, и задумался. Что привело
меня в этот мир, где гибнут все мечты?
Наш клаймер - судно класса "Девять": его масса в порту отбытия
равняется девятьсот десяти тоннам, а без экипажа, топлива, запасов
продовольствия и боеприпасов он весит семьсот двадцать тонн. Меньших
кораблей, способньк переходить в гипер, почти нет. Рассчитанные на экипаж из
одного человека истребители и корабли глубокой разведки весят от пятисот до
шестисот тонн.
Девятьсот десять тонн - это максимальная допустимая масса, и если судно
весит больше, приходится чем-то жертвовать. По правилам, если вес судна
превышает девятьсот двадцать пять тонн, командование запрещает вылет.
Клаймер, весящий более девятисот тридцати тонн, небоеспособен, и в случае
нападения он сможет лишь беспомощно болтаться и жужжать, пока его будут
разносить в клочья.
Именно из-за ограничения в весе командир был недоволен тем, что нам
подкинули испытательную пушку. Вся система вместе с запчастями весит две
тонны, и соответственно придется уменьшать количество топлива и
продовольствия. Трогать боеприпасы запрещено. Штаб визжит, как прищемивший
яйца кабан, если кто-нибудь осмеливается предложить сократить количество
боеприпасов.
Клаймер - самодостаточное боевое средство. Люди присутствуют на борту
лишь потому, что система не может сама собой управлять. Уступки человеческим
нуждам здесь сведены до минимума.
Никто не знает, без чего может прожить человек; и что такое муки выбора
- никогда не узнаешь, пока не придется собираться в патруль и решать, что же
брать с собой.
На следующий день, наблюдая, как собирается командир, я решил, что мы
отправляемся на воскресный пикник. Одна смена форменной одежды. Килограмм
табака - нелегально. Толстая старинная книга Гиббона. Кому сейчас нужна
Римская империя? Зловещий черный револьвер, такой же старинный, как и книга,
- полулегально. К чему брать с собой подобное оружие на борт судна, у
которого шкура чуть толще моей? Два килограмма настоящего кофе Старой Земли
- дешевая дрянь, провезенная, вероятно, на Ханаан контрабандой моим
приятелем с посыльного судна. Литр бренди - в нарушение всех правил. В
оставшиеся свободные места, чтобы набрать пятнадцать килограммов, он насовал
свежих фруктов. Ни бритвы, ни расчески, ничего из тех вещей, что берет с
собой в дорогу цивилизованный человек.
Его выбор показался мне странным. Я взял с собой стандартный набор
туриста, за исключением разве что смокинга и других тому подобных вещей.
Старик удостоверился, что мои дополнительные десять килограммов - это
действительно видеокамеры, фотоаппарат, блокноты и карандаши - потому что
они легче ручек.
Снаряжение остальных бывалых членов экипажа ничем не отличалось от
того, что взял с собой Старик. Мы утонем во фруктах.
Кроме нашего корабля-носителя, в широкой бухте плавает еще несколько
судов, каждое из которых удерживается на месте паутиной обычных веревок.
Добраться до судна можно только по ним. "На всякие новомодные штучки мы
денег не тратим". В любой другой гавани корабли удерживались бы специальными
машинами, а перебраться на борт можно было бы по широким удобным
механическим сходням.
- Нехватка ресурсов, - говорит Уэстхауз. - "Все усилия сконцентрированы
на первоочередных задачах". - Он говорит так, что я слышу кавычки. - Если бы
можно было придумать, как эти Богом проклятые корабли заставить двигаться на
веслах, на них установили бы весла, чтобы эти шаланды расходовали меньше
горючего.
Мне хочется отстать, рассмотреть корабль-носитель внимательнее, я хочу,
чтобы он вдохновил меня, мне необходимы несколько красивых поэтических
образов. Я видел подобные вещи на голограммах, но это совсем другое дело. Я
хочу уловить Самый дух сотен прямоходящих приматов, движущихся медленно, но
верно, с рюкзаками, поставленными между ног так, что кажется, будто они
гарцуют на маленьких пьяных безногих пони.
Одной из самых существенных черт мне представляется то, что картине
недостает красок. Космолетчики в черной военной форме. Черные корпуса
кораблей. Черная с вкраплениями ржавчины поверхность туннеля.
Желтовато-коричневые веревки. Контуры в этой темноте, при скудном освещении,
в невесомости кажутся двухмерными и расположенными на одинаковом расстоянии
от наблюдателя.
Командир подзывает меня кивком головы:
- Ну, пойдем. Времени больше нет.
Ему не терпится взойти на борт корабля, что не согласуется с его
прежними настроениями, когда он и слышать не хотел ничего о предстоящем
патруле. Он торопит меня, я замешкался, а у него есть привычка всходить на
борт корабля последним.
Состыкованный с кораблем-носителем клаймер имеет лишь один вход - через
люк на "вершине" центрального цилиндра. Это не шлюз, он загерметизирован все
время, пока судно находится в вакууме. Единственный настоящий шлюз - внизу,
и сейчас он состыкован с кораблем-носителем. Вокруг него кольцо-присоска, по
которому в клаймер будут поступать ресурсы, пока он не отделится и не уйдет
в патруль. Энергия и вода. И кислород. Через сам шлюз мы получим продукты
питания - сырыми. Через этот шлюз, кроме того, мы получим боевой приказ, за
секунду до того, как нас отнимут от груди.
Мы останавливаемся у верхнего люка, пока солдаты неохотно вваливаются
внутрь, как пробки, слишком маленькие для горлышка бутылки. Некоторые
отправляются ногами вперед, другие вниз головой ныряют вслед за своими
сумками. Люк всего полметра в диаметре, и, чтобы пролезть, приходится
сгорбиться. Уэстхауз объясняет, как устроен шлюз.
- Возвращаем обратно одни отходы, - заканчивает он.
- Ты можешь придать этому слову то значение, которое пожелаешь, -
добавляет командир. - Дерьмо есть дерьмо. В люк, ребята.
- Куда девался твой юношеский пыл? - закидываю я удочку.
Командир остается безразличен к наживке. Он и без того уже слишком
много сказал. Одно лишнее слово, попавшее в недоброжелательно настроенное
ухо, - и траектория карьеры у любого может пойти полого. В Первом клаймерном
флоте с этим делом просто.
Далек, далек путь от Ханаана до Луны-командной, и адмирал наслаждается
практически диктаторской властью. Его положение проконсула - логическое
следствие долгого срока обмена информацией между Ханааном и главным штабом.
С таким положением очень трудно смириться, но еще труднее его отрицать.
И космолетчики могут сколько угодно мечтать о более удобоваримом
властителе.
Центральный цилиндр клаймера здесь называют кэном. В нем невероятно
тесно, особенно в паразитном режиме, когда он состыкован с
кораблем-носителем. В этом режиме направление искусственной гравитации
параллельно оси цилиндра. В рабочем режиме, когда гравитацию продуцирует сам
клаймер, стены кэна становятся полами.
Даже в рабочем режиме места будет очень мало, если все проснутся
одновременно.
Я долго осматриваюсь, а затем спрашиваю:
- Как вам удается друг друга не калечить?
- Часть команды все время в койках - до боевой тревоги, а тогда все по
своим местам.
Высота кэна - сорок метров, диаметр - пятнадцать. Он разделен двойными
переборками на несколько неравных отсеков. На самом верху, на первом уровне,
находится операционный отсек - мозг корабля. Под ним, на втором уровне, -
оружейный отсек, в одной части которого расположен вычислительный центр, в
другой - центр обнаружения. Третий уровень занят под самый маленький,
эксплуатационный отсек. Он состоит из камбуза, гальюна, примитивной
постирочной и медпункта, секции переработки отходов и - самое главное -
центра регулировки температуры внутри корабля. Под эксплуатационным отсеком
- технический, основная задача которого - заставить корабль двигаться из
пункта А в пункт Б. Четкой границы между функциями, оборудованием и
системами технического и эксплуатационного отсеков нет.
Центральный элемент конструкции - его называют килем - тянется по всей
длине цилиндра. Когда корабль перейдет в рабочий режим, члены экипажа будут
по очереди спать в прикрепленных к этому килю койках. Вот о чем не мешает
поразмыслить. Мне до сих пор не приходилось спать в условиях почти полного
отсутствия гравитации. Говорят, толком не отдохнешь и сны немного
сумасшедшие.
В паразитном режиме сон организуется по системе "кто смел, тот и съел".
Кто побыстрее, тот цепляется за койку любой, какой только успеет,
конечностью и ведет затем из занятой позиции переговоры с тем, кто
замешкался. Некоторые из коек висят в таких местах, куда и мышь не
втиснется.
Номер люкс на любом корабле - это наблюдательный пункт командира. На
клаймере он ничем не отгорожен от остального пространства. Командир будет
делить койку со старпомом и шеф-квартирмейстером. На каждую койку по
нескольку человек. Не нужно много фантазии, чтобы понять, какой это вызовет
хаос. Приходится жутко тасовать расписание, чтобы разместить трех человек в
одной койке и каждому дать разумное количество часов сна в сутки.
Подозреваю, что штаб предпочел бы экипаж из роботов, которым вообще спать не
нужно.
Свободного места внутри цилиндра мало. Изогнутый внутренний каркас
занят пультами и рабочими станциями, расположенными почти впритык.
Внутренний круг начинается в двух метрах от каркаса. На этом уровне
функциональных модулей немного, но почти все пространство занимают нервная и
кровеносная системы корабля, а также те его органы, к которым не обязательно
иметь постоянный доступ. Если не считать нескольких люков, обеспечивающих
доступ в двухметровую трубу вокруг киля, одиннадцать метров в центре кэна
представляют собой непроходимый лабиринт труб, проводов, контактов, гудящих
коробок тысяч форм и размеров, несущих конструкций и кабельных каналов.
Тут уж я не мог не спросить:
- Да как нормальный человек может работать в этом хаосе обезьяньих
лиан?
- По головизору смотрится лучше, да? - улыбается Уэстхауз в ответ.
Он ведет меня к миниатюрному пульту астрогатора, карабкаясь, как
запыхавшийся бабуин. Сбоку к пульту примыкает пара консолей ввода-вывода
центральной компьютерной сети корабля. Спереди, подобно теленку к вымени
матери, к нему льнет аквариум самого крохотного трехмерного дисплея, который
мне когда-либо приходилось видеть. Даже у дешевых детских боевых игр дисплей
больше. С абсолютно непроницаемым выражением лица Уэстхауз напоминает мне:
- Когда на корабле будет своя гравитация, станет не так мерзко.
- Когда хуже некуда, любое изменение - к лучшему.
В проходе разгорается какой-то спор. Желая выглядеть сознательным, я
немедленно устремляюсь туда.
- Не беспокойся, сейчас угомонятся. Это Роуз и Тродаал. Постоянно из-за
чего-нибудь галдят.
- Ну, если ты так говоришь... А где шкафчики, Уолдо?
- Шкафчики?
Улыбается. Многозначительная улыбка. Улыбка садиста. Его коронная
"схватил-тебя-за-яйца-и-не-отпущу".
- Ты и впрямь новичок. Какие еще шкафчики?
- Для вещей.
Почему я не останавливаюсь? Я ведь уже одной ногой над пропастью.
- Для личных вещей.
Я не ожидал удобств офицерского салона линейного корабля, но шкафчики
все-таки рисовались в моем воображении. Я не могу оставить камеры валяться
просто так. Слишком велика вероятность, что они куда-нибудь смоются.
- Будешь пользоваться своей койкой. Твои сменщики так и делают.
Тут до меня доходит.
- Так вот почему никто ничего с собой не берет, - догадываюсь я.
- Лишились еще одного удобства, обычное дело. Вот поэтому-то те
клаймеры, где мало модификаций, типа "Восьмого шара", и пользуются такой
популярностью. Ходят слухи, что на "Восьмом" до сих пор сохранился душ.
- А я-то думал, что на бомбардах души плохие.
- И это правда. Старик говорил, что ты летал на истребителях и
занимался тем же, чем я здесь занимаюсь. Это роскошные лайнеры по сравнению
нами. Привет, командир.
- Ну, не может быть, чтобы нельзя было организовать все это получше.
Командир пожимает плечами, будто эта тема ему совершенно безразлична.
Он улыбается. Похоже, он специально отрабатывал эту тонкую, насмешливую,
загадочную "улыбку командира", с высоты своего положения забавляющегося
проделками вверенных ему детишек.
- Природа требует свое. Все в порядке на борту, мистер Уэстхауз?
- Как раз начинаю проверку, командир.
Я понял намек: я путаюсь под ногами. Все заняты, на борту корабля -
хаос. С койками, кажется, разобрались, люди ползают друг по другу, наводя
порядок на своих рабочих местах.
Несмотря на то что корабль был осмотрен в гавани, им хочется еще раз
все проверить. Не то чтобы они не доверяли компетентности портовых техников
- просто им надо знать самим. От этой техники зависит их жизнь.
Я слоняюсь без дела и пытаюсь проникнуть в тайну Старика. Что ни
говори, теперь, когда мы на борту, он стал еще более замкнутым и
недоступным. Пройдя сквозь входной люк, он сменил маску и принял облик,
скроенный по ожиданиям команды: сильного, немногословного, умелого и
уверенного Командира. Терпимого ко всем личным дрязгам, строгого ко всему,
что может нарушить работу корабля. Я уже видел этот спектакль на других
кораблях, но нигде он не разыгрывался так прямолинейно и с таким холодным
расчетом.
Надеюсь, что со временем командир все-таки смягчится. Надеюсь, он не
выкинул меня из головы навсегда. Он - половина всего материала для статьи.
Уэстхауз тоже изменился, когда этот новый командир пересек его орбиту.
Мгновение - и он стал безразличен ко всему, кроме своих астрогаторских
побрякушек.
Здесь, на клаймере, есть, видимо, какая-то магия. Старик и Уэстхауз
испарились, а появившийся на их месте лейтенант Яневич, старший помощник,
обращается со мной, как со своим старым приятелем. Кто еще поменял личину,
просачиваясь в люк? Бредли? Не знаю, на борту я его еще не видел. А с
остальными не знаком.
Я убираюсь с их дороги в операционном отсеке и отправляюсь обследовать
другие. Мне не удается найти ни одного человека, который имел бы время и
желание побеседовать со мной, пока я не достигаю самого дна кэна. А там
знакомлюсь с Эмброузом Дикерайдом, нашим инженером.
На наш разговор о его работе я трачу час. Нить рассказа теряю через
пять минут.
Не зная физики, Академию не закончишь. Тамошний курс я выдержал
благодаря личному упорству и хитроумной мнемотехнике. Но как только речь
заходит о физике более тонкой, чем ньютоновская, у меня мозг покрывается
какой-то броней. Думаю, что в общих чертах я еще кое-как могу представить
себе то, о чем говорил Эйнштейн. Райнхардта с его гипермеханикой я принимаю
на веру. Несмотря на героические усилия Дикерайда и все, что я читал раньше,
ноль-состояние и клайминг останутся для меня чистой воды ведьмовством до
самой смерти.
Дикерайд утверждает, что между классической, ньютоновской,
эйнштейновской и райнхардтовской механикой существует еще бесконечно много
точек зрения на Вселенную - целый спектр. Главный параметр эйнштейновской
точки зрения - константа с, скорость света в вакууме. Райнхардт
переворачивает все вверх дном, утверждая, что дважды два - лишь время от
времени равняется четырем, а с - константа лишь при определенных условиях,
хотя эти условия есть практически везде и всегда. Он придумал способ
продемонстрировать, что по-настоящему универсальный параметр - сила
тяготения.
Где-то между двумя этими точками зрения я и заблудился, обнаружив, что
мох на деревьях в этом лесу есть с двух сторон.
Дикерайд предложил мне представить себе Вселенную как апельсин, О'кей.
Это достаточно просто, хотя мои глаза говорят мне, что Вселенная бесконечна.
В гиперпространстве, где рушатся законы Ньютона и Эйнштейна, находится корка
этого апельсина. Просто и элегантно. Теперь друг мой Дикерайд берет
апельсин, как будто это бейсбольный мяч, кидает его и заявляет, что эта
корка существует везде в равной степени с содержащей ее Вселенной. Апельсин
частично состоит из корки до самых семечек. Это связано с тем, что
пространство имеет кривизну, и, направившись вперед по прямой, ты в конце
концов вернешься туда, откуда вышел. Пользуясь же математикой Райнхардта,
можно срезать путь - ведь гиперпространство в каждой своей точке
соприкасается с любой другой своей точкой. В совершенном гиперпространстве,
являющемся, похоже, таким же мифом, как и совершенный вакуум, можно
преодолеть расстояние в один световой год, не потратив на это вообще
никакого времени.
Темна вода во облацех. Кстати об облаках. Я, например, до сих пор так и
не понял, что это за пушные звери у меня над головой, называющиеся кучевыми,
перистыми и прочими облаками. Можно, конечно, открыть учебник и просто
поверить тому, что там об этом написано. Но снова я смотрю на облако и снова
не могу понять, почему эта хреновина не падает камнем на землю - хрясь! Как
кусок айсберга.
Гиперпространства в чистом виде не бывает, оно всегда загажено утечками
времени, гравитации и субатомного вещества, которое в этом состоянии уже не
является вполне веществом. А вокруг сидят кварки и прочая нечисть, которой
здесь быть вообще не полагается, и обменивается зарядами за нулевое время...
Математика райнхардтовского Гиперпространства завязана на замкнутую и
расширяюшуюся Вселенную. Мне сообщают, что однажды, когда мы снова начнем
сжатие к исходному яйцу, гиперпространство подвергнется катастрофическому
обращению полярности. Или, если прав Дикерайд, это обращение и вызовет
коллапс.
Вот потому я и не могу поладить с физикой. Ничто не является таким,
каким оно кажется, с каждым днем все меньше остается вещей, на которые можно
было бы опереться.
И опять-таки ключ ко всему - гравитация.
Одна из распространенных фикций - представлять гиперпространство как
негатив той Вселенной, которую мы наблюдаем вокруг себя, населенный такими
странными зверями, как константа минус с, отрицательные силы субатомных
связей, антигравитоны и антихрононы.
Дикерайд на этом не останавливается и говорит, что мы вплотную подошли
к клаймингу, движению в направлении, "перпендикулярном" гиперпространству, к