Куклин Лев. Гуманитарная помощь

   – Лёнечка... ты это... – в её голосе появились некие вибрирующие интонации, – не хочешь со мной... немного побаловаться, а? Да ты не боись, не боись, – я тебе вреда не окажу, – необидно хохотнула она. – Ты, небось, ещё этим самым... не занимался, а? Не пробовал на скус?
   Её рука осторожно, но настойчиво и целеустремлённо оттянула слабую резинку моих трусов и призывно взялась за мой ничего подобного не ожидавший вялый отросток...
   – Ишь ты... – с ноткой едва заметного самодовольства шепнула она, – подымается. Да ты выпусть его наружу, дай-кось я тебе подмогну, – и она деловито стянула с меня последнее прикрытие. Затем, чуть приподнявшись, быстрым неуловимым движением стащила с себя платье, и я с тихим ужасом осознал, что под ним на ней больше ничегошеньки нет! Она поворотила меня на спину, и её могучая богатырская грудь, налитая невостребованной женской силой, буквально затопила моё лицо.
   – Лё-неч-ка-а, род-нень-ко-ой... – выдохнула она. – Ты поцелуй мне сосок-то, да крепче, крепче.
   Потрясённый этим неистовым напором горячей женской плоти, я не предпринял никаких попыток к сопротивлению и сдался её жадным умелым рукам. С тайным и стыдным замиранием глубоко внутри моего напрягшегося мальчишеского тела я против своей воли откликался на ее прикосновения...
   – Надо же... Это ж надо... – её рука, словно бы морковку в горсти ласково и крепко сжала мой затвердевший стебель, – тут у меня между ног чешется, низок горит, а вот он, – готовый мужичок, можно сказать, даром валяется!
   И не отпуская моего восставшего достоинства, она другой рукой чуть подтянула меня на себя, на свой мягкий, обширный, как полевой аэродром, живот, её бёдра пошли враспах, и я почувствовал, как мой не слишком-то выдающийся инструмент податливо втискивается, втягивается в нечто тёплое, тугое и влажное...
   Тётя Дуся стиснула меня обеими ногами и стала ритмично поднимать и опускать своё обширное тело, и я вместе с нею качался в этом сладком ритме, словно бы плыл ночью на плоту; но вот этот ритм стал быстрее, меня подымало нарастающей волной всё выше, она начала постанывать и приговаривать:
   – Ой, Ленчик, ещё! Ещё, ещё давай! Да глыбже, глыбже... О-о– ох!
   И вдруг она, до боли сжимая меня ногами, почти замерла, сделала три медленных качка, всякий раз выдыхая: «А-а, а-а, а-а-а!» – и замерла, словно бы из неё выпустили воздух.
   – Погодь... – хрипло выдохнула она мне в ухо. – Полежи. Не вынимай.
   Потом, всё ещё тяжело и с присвистом дыша, она села, продолжая сжимать меня бёдрами и, притиснув к груди, с нескрываемым любопытством спросила:
   – Ну, а ты как? Понравилось тебе... это самое... со мной баловаться? Ещё хочешь? – и она тряхнула грудью.
   И я, ошеломлённый и опустошённый, конечно, ответил еле слышно, что – да, мол, хочу...
   – Ишь ты... – она поцеловала меня в щёку. – И впрямь, маленькое дерево в сучок растёт! Ну, как тут не воспользовать?! Ну, я пойду, – не шибко последовательно, но вполне деловито сказала она, судя по лёгкому шуршанию в полной темноте натягивая на себя платье – А то, может, Петька меня уже обыскался... Да ты долго не горюй, – выпалила она и на этот раз легко и прощально снова чмокнула куда-то в ухо. – Я... это... буду тебя навещать.
   И ускользнула.

СТАРШАЯ СЕСТРА

   Мы с Танюрой знали, что у Наины имеется сестра, старше её на два года и, стало быть, в отличие от нас она должна была учиться уже в десятом классе. Но по каким-то причинам она пропустила целый год.
   И она никак не попадала в поле нашего внимания, потому что после окончания семилетки жила в самом Архангельске, обихаживая немощную бабушку – мать ее убитого на фронте отца. Но бабка, долго болевшая, недавно померла, и Надежда, заколотив бабкин домок на окраине города, вернулась под родной кров к матери и сестре. Она сильно запоздала к началу учёбы и появилась в нашей школе уже после Нового года.
   Девятый класс был весьма немногочисленным, всего-то два десятка учеников, и я, конечно, несколько раз видел «новенькую», но между нами ощущалась известная дистанция, и мы ни разу не сталкивались в школе лицом к лицу и не разговаривали. Она заметно выделялась и обличьем, и походкой, и манерой держаться, к тому же ещё была на год старше своих одноклассников. Но так уж случилось – по воле случая, судьбы или божеского предначертания, что именно Надежда вошла в нашу жизнь, и прежде всего – в мою – стремительно и неудержимо...
 
   Поскольку под любым предлогом я частенько после уроков по-соседски забегал к Наинке, там-то я и натыкался иногда на взрослую – в моих глазах – Надежду.
   Она совершенно, ну просто – ни капельки! – не походила на свою сестру. Так случается в семьях между родными братьями и сестрами, где вдруг взбрыкнут загадочные гены из глубины неведомых поколений.
   Надежда была сильной и гибкой, как ветка краснотала, и – в отличие от Наины, тёмно-русой, со смуглым, словно бы постоянно загорелым лицом, а на выступающих скулах сквозь лёгкую смуглоту проступал румянец этакого ягодного, брусничного оттенка.
   По-моему, из девиц подобного типа вырастают властолюбивые подруги пиратов и авантюристов, олимпийские чемпионки, комсомольские секретари и международные террористки: в её карих глазах, больших и чуть выпуклых, как у лошади, нет-нет да и вспыхивал опасный горячий огонёк...
   Однажды, не очень поздним вечером я заскочил в дом сестёр по какому-то обычному житейскому поводу, без всяких специальных намерений. На мой стук дверь мне отворила Надежда в домашнем затрапезном, не то платьишке, не то халатике и окинула меня цепким внимательным взглядом.
   – Ты, Леонид... – не столько спросила, сколько установила очевидный факт Надежда. – А Наньки нет дома (как мне смутно почудилось, чуточку злорадно сообщила она). – Они с матерью в Заручевну уехавши, за продуктами. Там, у родни, видать и заночуют по позднему-то времени...
   То есть, выходило из её слов, что ты, паренёк, не надейся и не жди понапрасну... Но всё же предложила мне с мороза зайти погреться. Мы, чопорно сидя у стола, обменялись обычными ничего не значащими фразами о школе, об учителях, что будем делать после окончания. Оказывается, Надежда успела год проучиться в фабрично-заводском училище на швею-мотористку, – вот куда делся её пропавший год.
   – Не понравилось мне, как машинки стрекочут... – усмехнулась она, как вдруг...
   – С Наинкой-то, небось, во всю целуетесь? – совершенно буднично спросила она. – А со мной... слабу попробовать? – голос её даже не дрогнул.
   И мы... попробовали!
   Её губы засасывали, как трясина! И хоть я понимал каким-то охранительным чутьём, что мне грозит некая непредвиденная опасность, что я явно скатываюсь с обрыва в глубокий овраг, – но не мог оторваться и – почти в буквальном смысле слова потерял голову...
   Мои руки как-то сами собой крепко обняли её гибкую, как у молодой ивы, талию и начали жадно мять её прикрытую платьем грудь. Она не вырывалась и не отталкивала мои настойчивые ладони...
 
   ...На ней оказался построенный домашним способом стёганый лифчик – всё же была зима! – мне наощупь показалось даже, что он сделан из железобетона, – во всяком случае я явственно ощущал внутри обрезки арматуры... И вдобавок, на нём было такое необозримое количество перламутровых пуговок на спине, которое я никогда не видывал и на самой залихватской гармошке!
   – Ну, поиграйся, поиграйся... – снисходительно обронила Надежда, когда я присосался к ее освобождённо вздохнувшим полушариям и стиснул их. – От игры вреда не будет...
   Потом мне показалось, что рука моя провалилась в пугающую бесконечность, хотя ощущение было почти знакомым, – словно бы я прикоснулся к тёплой, ласковой и немного влажной шёрстке котёнке... Надежда слегка сжала мою руку, сведя бёдра, и мои пальцы сами собой скользнули в тесную горячую норку и там замерли, не зная, что им делать дальше.
   Надежда чуть поёрзала на стуле, вроде как бы устраиваясь поудобней, а потом в каком-то только ей ведомом ритме стала покачиваться взад-вперёд, сдвигая и раздвигая ноги...
 
   Она своевременно высвободила из тесного плена моего возбуждённого дружка и сжала в кулаке. Когда же он вздрогнул, и из него чуть ли не со свистом изверглось долго сдерживаемое содержимое, – она только усмехнулась.
   – Ежли захочешь – сможем повторить... А будешь сильничать – начисто откушу, и вся недолга! – серьёзно пригрозила Надежда. И я всем своим взъерошенным нутром почувствовал, что она не шутит!
 
   Конечно же, она влилась в нашу слаженную компанию совершенно естественно и срезу же заняла в нашем секс-квартете главную роль. Чувствовалось по всему, что Надежда привыкла верховодить. И наши неолимпийские игры сразу стали изобретательней, разнообразней и – опасней!
 
    ...представьте себе, что вы, деревенский мальчишка, никогда не слышавший симфонического оркестра, смутно слышавший об опере, да и то по радио, и вдобавок – никогда не посещавший даже музыкальный кружок, – случайно нашёл у себя на чердаке в прадедовском сундуке, накрытом старыми ссохшимися овчинами и истрёпаными выцветшими половиками, небольшой деревянный предмет, похожий на восьмёрку. С фигурным вырезом на верхней, когда-то полированной дощечке. Без струн.
    Он, пожалуй, догадается, что перед ним – нечто музыкальное, (всё же видывал балалайку, гитару), даже может припомнить, что сей предмет именуется скрипкой. Но то, что это – драгоценный, музейный экспонат работы Амати или Гварнери – никогда не придёт ему в голову.
    И он никогда не сумеет ничего сыграть на этом деревянном ящичке, хотя и подозревает, что его конструкция предназначена для извлечения музыки, и в руках умельца, знатока, виртуоза способна доставлять восторг и упоение...
 
    Точно так же и конструктивное устройство женщины создано природой для того, чтобы испытывать оргазм, природное наслаждение, подчиняться рукам и смычку музыканта, обладающего слухом и опытом.
    Рука и смычок... Чувствуете всю глубину символа?!
    Почти любая женщина – это сплошная эрогенная зона! Хотя порою и без струн... И настроить женщину, извлечь из неё величайшую музыку плоти способен мужчина только чуткий, – мастер, умелец, виртуоз...
    Или – по прямой аналогии с посещением музыкальной школы! – для достижения конечного результата необходим путь долгого совместного обучения, метод «тыка» (вот уж и впрямь неожиданный каламбур?), – не слишком экономичный, но неизбежный метод собственных проб и ошибок.
    Абсолютное большинство нормальных мужчин и женщин научаются этому в процессе полового общения. Но... попадаются и особенно одарённые ученики!
 
   К тому же – так уж совпало? – с приходом Надежды всё переменилось! И заслуга тут не в некой волшебной палочке или скорострельном изменении моральных устоев – нет! Нам на помощь пришёл нежданный-негаданный подарок...

ПОДАРОК С СЮРПРИЗОМ

   Неожиданным подарком оказался довольно-таки увесистый картонный ящичек – посылка из американской помощи по лендлизу, который неведомым образом ухитрилась получить у себя на работе моя мать.
   Я помог ей притащить ящик домой. При вскрытии выяснилось, что коробка эта была сделана из невиданного мною гофрированного картона, – плотного и жесткого, почти как фанера.
   А внутри... внутри посылки оказались чудесные, – либо давно не встречавшиеся, либо вообще незнакомые продукты. Одно только их перечисление вызывает голодные спазмы в желудке и бурное выделение слюны.
   Помню, в раннем детстве, когда я впервые прочитал «Приключения Робинзона Крузо», мне очень нравилось перечитывать простое перечисление вещей, предметов и продуктов, которые он на самодельном плоту ухитрился перевезти с потерпевшего крушение корабля к себе, на берег необитаемого острова...
   Раскладывая на деревянном скобленом до белизны столе разнообразные банки и пакеты, словно бы на плоту, – я невольно уподоблялся незабвенному Робинзону, с вожделением перебирая и запоминая каждую вещь.
   Так вот что оказалось в картонной коробке, добравшейся из-за океана до нашего городка в лесных дебрях архангелогородской губернии: пакет яичного порошка весом с килограмм; две больших банки свиной тушёнки; три ярких банки сгущенного молока с изображением весёлой коровы на этикетке; две прямоугольных банки абрикосового джема; три плоских жестянки с печеночным паштетом; круглая банка с крышкой, из которой вкусно пахло какао; пакет с сухим молоком; упаковка твердых и пресных галет; и наконец – две большие толстые плитки чёрного шоколада в блестящей фольге.
   Разумеется, здесь я даю суммарное, обобщённое описание груза... чуть было не написал: «...из трюма разбитого корабля»! Содержимое банок, баночек и пакетов рассматривалось и определялось мною постепенно, по мере, так сказать, дегустации и использования. К примеру, меня несказанно удивила банка консервов, на которых была явно и отчётливо изображена рыба со стремительными обводами, сильным хвостом и острыми плавниками. Рыба! А когда мы с мамой вскрыли банку, – белое мясо и цветом, и вкусом напоминало... курятину! И только гораздо позже я узнал, что я пробовал мясо тунца, которого, кстати сказать, японцы, питающиеся с моря, как с собственного огорода, так и называют – «морская курица».
   А это что такое?! К стенке коробки скромненько и незаметно прижались два плоских продолговатых пакетика в прозрачной пленке-упаковке, разделённых каждый на два отдельных одинаковых «отсека». Пока мать, как всякая женщина, с увлечением разворачивала плитку шоколада, шурша фольгой, я – повинуясь какому-то непонятному тайному побуждению – быстро и цепко схватил оба непонятных пакетика и спрятал их в карман брюк: мол, потом рассмотрю внимательнее.
   А мама, отщипнув кусочек от плитки, удивлённо сказала: «Какой странный вкус! И сладкий, и горький, всё вместе!» Она разломила плитку пополам, и щедро протянула плитку мне: «На, порадуйся! Да не съедай всё сразу, растяни на пару деньков. А серебряную бумагу я спрячу: мы потом к Новому году из неё ёлочные игрушки смастерим! А тушёнку мы в воскресенье откроем, я приготовлю жаркое с картошкой. Вот будет вкуснятина!».
   Я внимательно разглядывал тяжёленькую банку, жесть которой была не белой, а золотистой, и прямо по ней шло множество всяких надписей, – как я предположил, по-американски... В школе мы проходили (не учили, а именно – проходили, в основном – мимо... Да и в самом-то деле: кому хотелось учить «фашистский» язык?!) немецкий, так что смысл надписей от меня, конечно, ускользал.
   И только два слова: « СВИНАЯ ТУШЕНКА» выделялись своими черными крупными русскими буквами. Хотя второе слово было написано с забавной, на мой взгляд, ошибкой: вместо буквы «У» стоял математический знак «игрек» – «Y».
   Пока я вертел невскрытую банку, мне припомнился и вкус, и в особенности – запах. Да, пряный и сытный запах этих консервов был мне немного знаком по пионерлагерю, где порою в почти ежедневных макаронах вдруг обнаруживалась жалкая лужица мясной подливки с плавающими в ней волоконцами мяса и двумя-тремя горошинами чёрного перца.
   А вот запах...запах свиной тушёнки словно бы проникал сквозь запаянную банку, – значит, в каких-то кладовых моей памяти он застрял прочно!
 
   ...Забравшись в наш секретный закуток между тыном и задней стеной сарая-дровяника, поросший защитной крапивой выше меня ростом, – я надорвал один из заначенных пакетиков. В нем лежало нечто похожее по материалу на воздушный шарик из полузабытого предвоенного детства, только не синий, красный или зелёный, а белый, и не сморщенная, сдутая резиновая тряпочка. Оба загадочные изделия были свёрнуты в аккуратные колечки, присыпанные каким-то пахучим белым порошком...
   М-да... Ничего не попишешь: мне требовалась квалифицированная консультация.
   На роль всезнающего эксперта у меня не было никакой другой кандидатуры, кроме Володьки Назарова.
   О, Володька Назаров – это особая песня!
   Это был рослый и тощий, – как говорили в моих краях – «прогонистый» парень, на два года старше меня, и два года назад бросивший школу, по-видимому, при чувстве обоюдного облегчения... Но мы с ним были соседями и – соответственно дипломатическому протоколу – сохраняли добрососедские отношения. Он примыкал к взрослой, весьма сомнительного поведения компании, и мы, школяры, скрывая тщеславие, тем не менее, гордились своим знакомством, так или иначе связанным с недосягаемым «высшим светом»...
   Глухо поговаривали, что его компания регулярно «чистит» на станции вагоны с ценными грузами, получая загадочными, таинственными путями соответствующую информацию об их содержимом.
 
   При ближайшем свидании я показал ему свою находку.
   – Ну, ты даёшь! – цикнул он сквозь замечательную переднюю фиксу. – Это же гондон американский. Где взял?
   – Из мамкиной посылки... – честно признался я.
   – А что, – твоя мамка ещё по мужикам ходит? – удивился Володька. – Она же старая уже!
   Как я быстро подсчитал, моей матери было всего тридцать шесть лет, но я не знал и никак не мог сообразить, – много это или мало, и на всякий случай сказал:
   – Она же мне не докладывает...
   – Хе-хе-хе... – цинично хохотнул Вододька. – Грехи наши тяжкие! Не согрешишь – не покаешься. А эта... штучка эта... для бабьего греха самая удобная вещь. Никогда не залетишь.
   – Куда? – глупо спросил я, демонстрируя крайнюю степень невежества.
   – Да не забеременеешь, понял, балда ты стоеросовая!
   – Как это?!
   – А вот так...
   И Володька довольно толково и доходчиво, правда, – на пальцах, а не на личном, так сказать, манекене, объяснил способ употребления загадочного резинового колечка...
   Я доверительно объяснил своему инструктору, что мне обязательно нужно вернуть... это самое... этот гондон на место, а то мать заметит...
   Володька понятливо кивнул:
   – Об чём речь! Вещь дорогая, в хозяйстве пригодится! У меня таких навалом! А то мог бы и сам... ха-ха-ха! – примерить! – хохотнул он, довольный шуткой, шикарно сплюнув в пыль, так, что плевок прокатился быстрым шариком и застыл, припудренный тонкодисперсной смесью.
 
    Сегодняшнего расхожего и повсеместно привычного термина «контрацептив» на тогдашних российских просторах не знал и не ведал никто. Слово же «презерватив» считалось чуть ли не матерным, и немногие женщины могли его произнести, не покраснев... А вот лихое слово «гондон», – почти неискажённое латинское «кондом», надо же! – в мужских компаниях употреблялось исключительно как знак причастности к высоким сексуальным тайнам... И даже – утехам!
 
   Замечание опытного Володьки Назарова о возможности личной примерки и соображения о технической безопасности... гм... данного изделия для участников конечно же не прошли мимо моего сознания. И вечером я, конечно, как можно понятней разъяснил новые возможности Надежде, торопясь и размахивая руками.
   – А ты примерь... – вдруг прищурила один глаз моя верная партнёрша. И видя, что я замешкался, откинулась на кровать. – Натяни, ну... Я посмотрю.
   Я неловко и неуклюже – в первый раз, всё-таки! – надел прохладное колечко и раскатал тонкую резину на своем подопытном орудии, которое Надя, как подлинная ассистентка, помогла привести в надлежащее экспериментальное состояние.
   – Эк ведь, какая ладная штука! – удивилась она. – И почти впору. А не лопнет, не порвётся? – и подозрительно взглянула на моё покрасневшее от упражнений лицо.
   – Ну... – ответил я. – Прочней резины на рогатке!
   – Вот раздольице-то! – выпалила Надежда и, закинув руки за голову выгнулась и потянулась так, что хрустнули позвонки. – Спробуем?!
 
    ...В те годы я не слыхал лихого флотского оскорбления: «Гондон ты штопаный!" А если бы и услышал – пропустил мимо ушей. Потому как я свой... гм... защитный костюмчик не штопал. От известного животного – енота-полоскуна я отличался тем, что тот енот полоскал рыбу перед тем, как её съесть, а я... извините за подробность! – полоскал свой использованный резиновый чехольчик после. Выворачивал наизнанку, тщательно мыл, полоскал, освобождая от липкого содержимого, и снова скатывал в аккуратное колечко... Сколько же контактов выдержало это заморское изделие?
    Да, должен со всей откровенностью признать: качество резины оказалось отменным!
 
    Боже ж ты мой милостивый! Сколько же надо было преодолеть морских миль, скольких военных опасностей избежать этой картонной коробке, которая в соседстве с другими такими же коробками бок о бок теснилась в тесном холодном трюме корабля очередного союзнического конвоя, чтобы ему доставить в Архангельск эту продуктовую посылку с загадочным вложением в виде резинового кружочка!
    Я многого тогда не знал. Не знал, разумеется, и о подробностях появления в моей жизни маленького чуда – солдатского презерватива. Да... Помощь наших благородных заокеанских союзничков, сухой паёк американской морской пехоты, залежавшийся в обширных армейских хранилищах, – вот что это было такое. Через сорок пять лет после победы в изнурительнейшей войне, когда Россия – уже в мирное время! – снова окажется у края голодной пропасти, весьма похожие коробки снова прибудут в нашу страну, только будут называться не „лендлизом“, а – „гуманитарной помощью“...
    Освободиться от старья, у которого истёк срок хранения, и отпасовать его обессиленной и обескровленной, голодной России – это всегда было и экономически выгодно, и политически эффектно!
    Ах, как армейские снабженцы и врачи заботились о здоровье своих парней! Ведь их могло занести Бог знает куда, и они могли от безысходности и отсутствия свободного выбора вступить в беспорядочные половые контакты черт знает с кем! Разумеется, всего предусмотреть не могут самые стратегически продвинутые умы, но кое-что... особенно то, что касается естественных человеческих потребностей, – предусматривать необходимо...
 
    ... В хмурых водах северной Атлантики транспортные караваны подкарауливали, словно хищные безжалостные акулы жирных тунцов, немецкие субмарины, жадно обшаривая серый горизонт подслеповатыми глазами перископов.
    И сколько же транспортников не смогли увернуться от торпеды, нацеленной в незащищённый бронёй борт! И картонные коробки с едой, так необходимой живущей впроголодь России, намокали в солёной морской воде, вытягивались в рваную пробоину в трюме и тяжело тонули, тонули, тонули...
    Напрасно и бесславно.
    А всплывшая на расстояние прямой наводки подлодка прицельно расстреливала спасательные шлюпки с беспомощными моряками.
    Обогнув нейтральную Норвегию, в Баренцевом море, в узком проходе, зажатые между берегом Кольского полуострова и кромкой полярных льдов, – в этом природном фарватере транспортные суда становились особенно лакомой и относительно лёгкой добычей.
 
    И снова, и снова звучал реквием по каравану номер такой-то...
    От каких же грандиозных катаклизмов, от каких всемогущих случайностей ускользнул этот... как его? – „рабочий комбинезончик для безопасного секса“, чтобы попасть, наконец, в руки смышлёному славянскому пареньку?!

ПОБЕДНЫЕ РЕЗУЛЬТАТЫ

   Татьяну долго уговаривать не пришлось... Она – по старой дружбе – рискнула стать первоиспытательницей!
 
   Танюра с готовностью призывно распахнула бёдра, открыв влажную промежность нежного цвета свежепросольной сёмги. И рассталась с девственностью без малейшего сопротивления, легко, весело и безболезненно.
   Только позже, через месяц-другой я заметил, что в её движениях появилась особая плавность, как у кошки, когда она бесшумно, готовая к опасному прыжку, скользит на мягких лапах с убранными внутрь когтями.
   А вот с главной пропагандисткой безопасного метода Надеждой у меня получился конфуз...
 
   ...Честно признаюсь: как я ни стучался, как я ни старался войти в вожделенные распахнутые двери – с первого раза мне это не удалось. Пристыженно я закончил попытку у самого входа.
   – Может, заросло? – с нешуточным испугом предположила Надежда.
   – Не боись, – не теряя самонадеянности, лихо ответил я, – прорвёмся!
   Я, конечно, и не подозревал, что это оказалась вполне жизненная игра слов!
 
   За одним исключением!
   – Тебе так понравится – за уши потом не оттянешь! – обещала Наинке её старшая сестра. Но Наинка ни за что не сдавалась, как мы все трое её ни уговаривали... И даже то, что наши неистовые соития часто происходили у неё на глазах, не действовало на неуступчивую староверку! И неизменные чёрные трико с резинками чуть выше колен приросли к ней, словно вторая кожа!
   Хотя в наших совместных играх она по-прежнему принимала активное участие...
 
   Танюру и в постели не покидало чувство юмора. Посреди самых житейских наших занятий могла вдруг прозвучать её совершенно неожиданная лукавая просьба:
   – Лёнчик, что-то я себя неважно чувствую... Поставь-ка мне свой „градусник“!
   И как вы прекрасно понимаете, местечко для этого самого „градусника“ предназначалось явно не под мышкой!
   Она быстро становилась на край постели коленями, приподняв свой аппетитный задок и азартно помогала мне „измерять температуру“...