Она пересела на кровать, предварительно сняв с него покрывало, и поманила меня. Я подошел вплотную. Она ждала. И это ожидание быстро становилось физически ощутимым, вроде угарного газа, проникающего в комнату из рано прикрытой, не до конца протопленной печки.
Я смотрел на нее, свою неказистую училку, женщину, самую чуточку старше меня самого, но явно младше бесхитростной, открытой и непритязательной тети Дуси, и всем своим звериным чутьем ощущал, что и у этой женской особи постоянно тлеет между ног неугасимый огонь, и она пытается удовлетворить его наиболее доступным, подворачивающимся под руку способом... И меня охватило какое-то непонятное, невеселое и дурное предчувствие.
– Да... – вдруг очень искренне пожаловалась она, – девственность имеет свои отрицательные стороны – и вздохнула. – Вы понимаете, Леонид... Я решилась на этот... скажем так – рискованный эксперимент... по совету вашей ближайшей подруги. Ближайшей... или – достаточно близкой? – у нее вырвался короткий нервный смешок, похожий на куриное квохтанье. – И я говорю не столько даже об интимной стороне... этого самого... – она мучительно морщила лобик, отчего белёсые бровки поползли вверх, и подыскивала нужное слово для обозначения наших намерений.
– Я прекрасно понимаю, Леонид, что могу окончательно подорвать свой педагогический авторитет... Я очень надеюсь на вашу порядочность и скромность. Вы ведь никому, никогда... не скажете?!
– Да вы не дрейфьте, Людмила Тимофеевна, – выпалил я. – Я не расколюсь!
Она, пристально глядя мне в глаза при не слишком ярком свете керосиновой лампы, медленно, снизу вверх, одну за другой начала расстёгивать мелкие пуговки блузки.
– Мне раздеться... совсем?
Я молча кивнул. Она распахнула кофточку по плечам на обе стороны. Лифчик она не носила. И мне сразу стало ясно – почему: то, что открылось моему взгляду, никак нельзя было назвать этим прекрасным волнующим словом „грудь“! Её чуть намеченные выпуклости походили на два злокозненно вскочившие рядом и уже начавшие созревать фурункула... К ним страшно было прикоснуться, не говоря уже о том, чтобы потискать, помять, поцеловать соски или по-иному жадно поиграть ими. Их было боязно даже тронуть: а вдруг – не дай Бог, гнойнички прорвутся?!
Так же медленно, откинувшись на подушку и чуть изогнулись, она стянула с ног длинные – до колен – чёрные панталоны и аккуратно отложила, сунув под подушку.
Её ляжки не сходились вместе, там, где положено, и я успел каким-то краешком сознания подумать, что между ними вполне свободно поместилась бы моя ладонь – в ширину... Ноги её своим синюшным отливом и пупырчатой кожей напоминали окорочка ощипанной, большой, но тощей, явно плохо кормленной курицы.
Она притянула меня к себе вплотную и сделала не слишком умелую попытку меня обнять. И тут...
И тут со мной произошел полный и окончательный провал. От нее пахло не влекущим запахом молодой, цветущей, здоровой женщины, ну – как от Тамары или Надежды, нет! От нее круто несло острым резким духом, как от попавшей под сильный ливень мокрой псины...
И я... я не смог не то, чтобы сделать то, ради чего был зван, а именно – наглядно и убедительно продемонстрировать ЭТО, другими словами – использование заокеанского резинового костюмчика, устройство для безопасного секса... Я не смог вообще ничего: мой орган, который являлся самым необходимым приспособлением для демонстрации, вообще не встал на боевой взвод!
Но признаюсь – бежал я все же с некоторым облегчением, оставив сзади развернутый и готовый к боевым действиям фронт... ага, приходят в голову дезертирские ассоциации! – фронт любовных утех...
Ха-ха! Да, признаюсь, – я дезертировал именно с этого фронта, бросив уже вполне готовую к употреблению женщину...
Плохо, конечно, что она была еще и моей учительницей. В смятении постыдного и поспешного бегства я, разумеется, не прихватил никакой дополнительной литературы к работе, которая так перспективно маячила мне в не столь уж отдалённом будущем.
Да и вообще... О моей работе на животрепещущую тему „Я всю свою звонкую силу...“ как-то само собой больше разговоров никогда не возникало.
А вскоре, уже после новогодних каникул, и сама вдохновительница внеклассной работы перевелась от нас в какое-то другое место. Я не слишком жалел об этом, но надеялся, что там ей с неформальным общением повезёт больше...
„ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ“
ВСТРЕЧА
НЕЧТО ВРОДЕ ПОСТ-СКРИПТУМА
Я смотрел на нее, свою неказистую училку, женщину, самую чуточку старше меня самого, но явно младше бесхитростной, открытой и непритязательной тети Дуси, и всем своим звериным чутьем ощущал, что и у этой женской особи постоянно тлеет между ног неугасимый огонь, и она пытается удовлетворить его наиболее доступным, подворачивающимся под руку способом... И меня охватило какое-то непонятное, невеселое и дурное предчувствие.
– Да... – вдруг очень искренне пожаловалась она, – девственность имеет свои отрицательные стороны – и вздохнула. – Вы понимаете, Леонид... Я решилась на этот... скажем так – рискованный эксперимент... по совету вашей ближайшей подруги. Ближайшей... или – достаточно близкой? – у нее вырвался короткий нервный смешок, похожий на куриное квохтанье. – И я говорю не столько даже об интимной стороне... этого самого... – она мучительно морщила лобик, отчего белёсые бровки поползли вверх, и подыскивала нужное слово для обозначения наших намерений.
– Я прекрасно понимаю, Леонид, что могу окончательно подорвать свой педагогический авторитет... Я очень надеюсь на вашу порядочность и скромность. Вы ведь никому, никогда... не скажете?!
– Да вы не дрейфьте, Людмила Тимофеевна, – выпалил я. – Я не расколюсь!
Она, пристально глядя мне в глаза при не слишком ярком свете керосиновой лампы, медленно, снизу вверх, одну за другой начала расстёгивать мелкие пуговки блузки.
– Мне раздеться... совсем?
Я молча кивнул. Она распахнула кофточку по плечам на обе стороны. Лифчик она не носила. И мне сразу стало ясно – почему: то, что открылось моему взгляду, никак нельзя было назвать этим прекрасным волнующим словом „грудь“! Её чуть намеченные выпуклости походили на два злокозненно вскочившие рядом и уже начавшие созревать фурункула... К ним страшно было прикоснуться, не говоря уже о том, чтобы потискать, помять, поцеловать соски или по-иному жадно поиграть ими. Их было боязно даже тронуть: а вдруг – не дай Бог, гнойнички прорвутся?!
Так же медленно, откинувшись на подушку и чуть изогнулись, она стянула с ног длинные – до колен – чёрные панталоны и аккуратно отложила, сунув под подушку.
Её ляжки не сходились вместе, там, где положено, и я успел каким-то краешком сознания подумать, что между ними вполне свободно поместилась бы моя ладонь – в ширину... Ноги её своим синюшным отливом и пупырчатой кожей напоминали окорочка ощипанной, большой, но тощей, явно плохо кормленной курицы.
Она притянула меня к себе вплотную и сделала не слишком умелую попытку меня обнять. И тут...
И тут со мной произошел полный и окончательный провал. От нее пахло не влекущим запахом молодой, цветущей, здоровой женщины, ну – как от Тамары или Надежды, нет! От нее круто несло острым резким духом, как от попавшей под сильный ливень мокрой псины...
И я... я не смог не то, чтобы сделать то, ради чего был зван, а именно – наглядно и убедительно продемонстрировать ЭТО, другими словами – использование заокеанского резинового костюмчика, устройство для безопасного секса... Я не смог вообще ничего: мой орган, который являлся самым необходимым приспособлением для демонстрации, вообще не встал на боевой взвод!
Но признаюсь – бежал я все же с некоторым облегчением, оставив сзади развернутый и готовый к боевым действиям фронт... ага, приходят в голову дезертирские ассоциации! – фронт любовных утех...
Ха-ха! Да, признаюсь, – я дезертировал именно с этого фронта, бросив уже вполне готовую к употреблению женщину...
Плохо, конечно, что она была еще и моей учительницей. В смятении постыдного и поспешного бегства я, разумеется, не прихватил никакой дополнительной литературы к работе, которая так перспективно маячила мне в не столь уж отдалённом будущем.
Да и вообще... О моей работе на животрепещущую тему „Я всю свою звонкую силу...“ как-то само собой больше разговоров никогда не возникало.
А вскоре, уже после новогодних каникул, и сама вдохновительница внеклассной работы перевелась от нас в какое-то другое место. Я не слишком жалел об этом, но надеялся, что там ей с неформальным общением повезёт больше...
„ДЕНЬ ОТКРЫТЫХ ДВЕРЕЙ“
Как всегда, незаметно подкралась осень. Наина, Тамара и я пошли в девятый класс, а Надежда, соответственно, – в десятый. И нашу летнюю вольницу взяла под строгий контроль школа. Учёба наша, конечно же, при постоянном... гм... как бы это помягче выразиться? – внепрограммном увлечении шла ни шатко, ни валко. Мы не были, разумеется, вопиющими двоечниками, но и особенно выдающихся успехов в деле освоения обязательных школьных предметов не показывали.
Да какая там, к чёрту, физика?! „Тело, погружённое в жидкость“. Кого это волнует?! Тело – это то, что имеется у Надежды, и у Наины или Танюры! И главное, что следует знать, и к чему надлежит стремиться – это к телу, погружённому в тело!
Особенно хорошо становилось нам всем вместе в хмурые октябрьские вечера, когда за окнами заунывно шумел ветер, горстями швыряя в стёкла мокрые жёлто-красные листья, и словно бы из огромной садовой лейки струился затяжной холодный дождь. А некоторые, – особенно любопытные листья: то ольха, то клён, то фестончатые кругляшки осины – так и прилипали к оконным стеклам, словно бы подглядывали, – а что это там у них делается?!
А тут... от белёного бока жарко натопленной печи тянуло ласковым теплом, и так блаженно было валяться на наших обширных сенниках! Особенно – когда одна моя рука лежала и по очереди то стискивала, то отпускала полушария наинкиных грудей, а другая – поглаживала твёрдый язычок сикелька в татьяниной промежности, от чего она постанывала сладостно, словно мурлыкала...
Я лежал воистину как сказочный эмир в гареме, а тело моё, невесомое, как голубиное перышко, будто бы плыло над землёй на воздушной подушке. Я, вероятно, мог бы тогда считать себя абсолютно счастливым человеком, – если бы мог задуматься об этом.
Окончание первой учебной четверти мы решили отметить чем-то новым. И в голову Надежды пришла, как всегда, свежая, неожиданная идея.
– Устроим „День открытых дверей“! – заявила она как-то вечером. – Лёнечка, тебе придется поработать! Устроим спортивные соревнования... в нашу собственную честь! Делаем раздельный старт... дистанцию... ха-ха! – проходим на время. Кто позже всех кончит... ха-ха-ха! – тот и выиграл! Время буду засекать лично, вот по этому секундомеру. Это я у нашего поддатого физрука выпросила, сказала, – мол, для личных тренировок. Он ко мне хорошо относится, наособицу, всё полапать налаживается, физручина наш однорукий, – призналась она, показав нам язык.
– Личные тренировки?! Да уж... – в некоторой растерянности пробормотал я.
И поскольку это оказалось правдой, – мы стали готовиться к раздельным стартам!
– Ну, с кого начнём? – деловито осведомилась Надежда, держа в руке секундомер. – И с какого момента будем засекать время?
– Как вошёл... – тихо предложила Наина.
– Нетушки! – возразила Татьяна. – У нас у всех это... вход разный. С того, как первый раз внутри дёрнулся!
– Заметано...
И Надежда скомандовала звонким судейским голосом:
– Внимание! – и взяла в руки секундомер. – На старт!
Первой в этом, как вы понимаете, нешуточном соревновании я выбрал Татьяну. Она и вообще-то всегда кончала быстро – в полном смысле слова была слаба на передок. Стоило только немного помять, потискать её грудь и пару минут потеребить сикелёк – готово, она уже мокрая...
И в этот раз с Танюрой я покончил в темпе. Не успел я ещё как следует разогреться, как она уже подала условный словесный сигнал:
– Ой! Мамочки! Кон-ча-ю!
И на последнем звуке Надя, стоявшая возле нашей пары наготове в позе строгого судьи, нажала рычажок секундомера.
– Не рекорд! – фыркнула она. – Короткая дистанция!
Я же, не снимая заморского дружка, тут же переключился на Наину, легко и весело вошёл в неё, а она счастливо хохотнула и шутливо захлестнула мою шею своей великолепной косой, притянув на грудь.
– Ну уж, Лёнчик, постарайся... А не то – задушу... – проворковала она. – Сделаемся, чтобы от нас пар шёл!
Честно признаюсь: на этом этапе соревнования я немного сплоховал, а точнее говоря – сам закончил дистанции чуть раньше партнёрши, но она, к счастью, не успела этого заметить, потому что через несколько мгновений, когда я ещё двигался по инерции, – словно бы взорвалась:
– А-а-а-а! Кон-ча-ю-у!
Щёлкнул судейский секундомер.
– А меня, значится, оставил на закуску? – задумчиво спросила Надежда. – Ничо, Лёнчик, я наверстаю. Уж этот-то результат... ваш... я перекрою! Ну, девоньки, пошли на кухню, надо нашего главного участника... с его... эстафетной палочкой... поддержать, подкормить на дистанции. Пусть отдохнёт да силёнок наберётся.
И мы пошли на кухоньку.
Хозяйки сноровисто помыли картошку и поставили на конфорку подтопка чугунок, чтобы сварить её в мундире – картошка народилась хорошая, крупная. На столе оказались миска с квашенной капустой и другая – с солёными огурцами, всё своё, с огорода, с лопаты. И вообще осень – время сытое. Только вот с хлебом... приходить в гости с пустыми руками считалось невежливым, и мы с Танюрой привычно выложили к общему столу наши прихваченные из дому небогатые пайки „черняшки“.
Надежда почти неслышно в своих толстых вязаных „чунях“ из цветной шерсти двигалась от печки к столу, от стола – в кладовку и обратно, выставляя припасы, в каком-то музыкальном ритме. Наконец, завершив сервировку и окинув стол цепким хозяйским взглядом, она отбила пятками танцевальную дробь с припевкой:
– А у нас во-о-от что есть! – хвастливо пропела Надежда и бережно водрузила в центр стола давно невиданное чудо: пол-кирпичика настоящего белого хлеба! – Это – нам! – обрадованно сообщила она.
– Откуда?! – ошарашенно спросила я.
– Хм... Это мамин хахаль... – не слишком охотно пояснила она... – ну, тот, который Ибрагим. В спецраспределителе получил. Вот мать нам половину и отжалела.
В тот вечер у нас был самый настоящий пир, гастрономический загул, кутёж, почти что древнеримская оргия, о которых мы только читали в учебниках истории древнего мира и о которых не имели ни малейшего понятия! Но то, что это был пир на весь мир – никакому сомнению не подвергалось: мы брали руками из чугунка горячую картошку, очищали её от розоватой младенческой кожицы, дуя и перекатывая с ладони на ладонь; захрупывали солеными огурчиками, шибающими в нос укропным ароматом и задумчивым запахом смородинового листа; щепотью доставали прямо из миски квашеную капусту и, задрав голову, высыпали её прямо в рот... А сказочный белый хлеб из спецраспределителя с его заманчивой золотистой верхней корочкой мы оставляли на потом, – к чаю...
Пока ставился, разжигался лучинками, нагревался на сосновых шишках и закипал медный баташовский самовар, весь в медалях, точно фронтовик, я отдыхал физически, но трудился за двоих умственно, – решал математику за Наину и Танюру. Они, не особенно вникая, быстренько перекатали в свои тетради готовые решения, и мы со всей неторопливостью и серьёзностью, свойственными северянам при чаепитиях, приступили к заветному ритуалу. За одним исключением: „чаем“ мы называли сушёную чернику, собранную в наших богатых окраинных лесах, несколько щедрых горстей которой запаривались крутым кипятком, и затем уже эту почти чёрную заварку разливали по чашкам...
Зато чашка у меня оказалась и впрямь почти что царская, – тёмно-синяя, с яркими розами и золотым ободком.
– Это от кузнецовского сервиза. Осталось... от прадеда, – похвалилась Надежда. – Она одна единственная и уцелела, – грустно добавила она. – Всё остальное – вдребезги... Ещё в революцию.
Обильная еда сморила Наину и Танюру, и они незаметно ускользнули в комнату, на широкую раздольную постель, за печку. Мы с Надей ещё немного посидели, продолжая говорить за жизнь: несмотря на наш малый житейский опыт, в ней хватало и проблем, и заморочек!
И только когда Надежда подсела совсем рядышком, подвинув свой табурет вплотную ко мне и словно бы ненароком положила ладонь на моё колено, я понял, что соревнования ещё не закончились, и главный этап ещё впереди...
Надина ладонь скользнула выше, потянула за мой ремень так, что штырёк пряжки выскочил из дырочки, и мои брюки стали держаться только за счёт того, что я сидел... Ловкие пальцы одну за другой высвободили из петелек пуговицы ширинки, и горячая её рука скользнула внутрь, обхватывая и вытаскивая из темницы заключённого в ней узника.
А узник, честно признаться, никак не выглядел полным сил молодцом. Его повинная голова устало свешивалась из надькиного кулачка...
– Бедненький... – сочувственно поцокала языком Надежда, которая, как известно, умирает последней. – Ничо, сейчас встрепенётся, как миленький, – и сразу же сменила тактику.
Она мгновенно сбросила на лавку кофточку, под которой ничего не было, и став на колени, прильнула к моему освобождённому пленнику всей грудью, разместив его в ложбинке между налитыми полушариями, и предварительно плюнув туда и сжав их с обеих боков, начала двигать ими взад-вперёд, стимулируя тем самым зажатый в сладком плену орган. Это действо оказалось таким провоцирующе приятным, что он дёрнулся и в полном смысле встрепенулся!
Надежда снова взяла его рукой и, словно бы молодую норовистую лошадку за недоуздок, властно потянула за собой в другую комнату. Бедные мои брюки свалились с меня по дороге, но никто из нас не обратил на это событие ни малейшего внимания.
...В самом „солныше“... Ах да, вы же не знаете, что по-нашему „солнышем“ называлось самое тёплое местечко за печкой! Так вот, – в этом ближнем от печки углу нашего огромного лежбища, мирно посапывая и обняв друг дружку, голые, как рыбки, свернулись Наина и Татьяна, а между ними уютно устроилась трехцветная кошка-запечёнка (то-есть живущая за печкой), которую в доме держали „на счастье“. Обрадованная, вдобавок к печному, ещё и человеческим теплом, она свернулась калачиком и громко урчала – пела.
Когда Надежда потянула меня на себя и, торопливо вмяла моего воспрявшего молодца в свое жаждущее нутро, эти трое даже не шелохнулись!
Я ещё был во власти спортивной терминологии. Я не завышал темпа, понимая, что меня ждёт не стайерская, а трудная марафонская дистанция. Поэтому самым важным было правильно распределить силы и не ударить в грязь лицом. Перед кем?! Да это самое... перед ними, – судьями, зрительницами и одновременно участницами соревнований. Хотя... бывшие участницы, претендентки на победу и зрительницы по совместительству были в полной отключке.
Нас оставалось только двое... Надежда задышала чаще...
– Давай, Лёнечка, – её горячее яблочное дыхание обжигало мне ухо, когда я склонялся к ней, – да-вай...
Она увлечённо подыгрывала мне: сдвигала ноги и обвивала меня тугим кольцом, приподымала и опускала зад в такт моим движениям, а уж как она играла мускулами там, внутри, – то сжимая, то отпуская желанного гостя...
– Да-вай, ми-лень-кий! – торопливо захлёбывался её голос. – Е-щё, е-щё!
Набитый мягким свежим сеном нынешнего укоса, матрас конечно, амортизировал неистовую амплитуду наших совместных движений, а иначе, на любой другой постели скрип слышался бы неописуемый!
И только когда Надежда всей грудью рванула, наконец, финишную ленточку, она утратила самоконтроль и застонала в полную мощь.
– Да! Да!! Да!!! – вопила она.
– Что случилось?! – вылупили сонные глазищи Наинка с Татьянкой.
– А то и случилось, что секундомер сломался, – ещё тяжело дыша от преодоленной дистанции, мрачно сообщила им Надежда. – Фальстарт. Результат не засчитывается, ясненько?
Но меня-то лично по-прежнему весьма радовал красивый олимпийский принцип: важна не победа, важно участие...
...А вообще-то в России, этой загадочной и закрытой стране изо всех сил строили коммунизм, и вполне официально считалось, что никакого секса не могло быть и в помине...
С другой стороны, – и до сексуальной революции в Европе оставалось ещё полтора десятка лет...
Это потом в европейских газетах появились невероятные сообщения: в чопорном и холодноватом по темпераменту Стокгольме тринадцати-четырнадцатилетние школьницы штурмом брали у портовых причалов корабли с чернокожими матросами...
Просвещённой Европе ещё предстояло пережить наступление этих официально зарегистрированных неистовств!
Хиппи, эти сексуально раскрепощённые „дети-цветы“, были с головой накрыты очередной модой: полной свободой половых отношений, снятием всех и всяческих моральных запретов. Кто-то, посильнее, выплыл, а многие захлебнулись в этом мутном пенном вале, навсегда сбивающем с ног неопытных пловцов...
Да какая там, к чёрту, физика?! „Тело, погружённое в жидкость“. Кого это волнует?! Тело – это то, что имеется у Надежды, и у Наины или Танюры! И главное, что следует знать, и к чему надлежит стремиться – это к телу, погружённому в тело!
Особенно хорошо становилось нам всем вместе в хмурые октябрьские вечера, когда за окнами заунывно шумел ветер, горстями швыряя в стёкла мокрые жёлто-красные листья, и словно бы из огромной садовой лейки струился затяжной холодный дождь. А некоторые, – особенно любопытные листья: то ольха, то клён, то фестончатые кругляшки осины – так и прилипали к оконным стеклам, словно бы подглядывали, – а что это там у них делается?!
А тут... от белёного бока жарко натопленной печи тянуло ласковым теплом, и так блаженно было валяться на наших обширных сенниках! Особенно – когда одна моя рука лежала и по очереди то стискивала, то отпускала полушария наинкиных грудей, а другая – поглаживала твёрдый язычок сикелька в татьяниной промежности, от чего она постанывала сладостно, словно мурлыкала...
Я лежал воистину как сказочный эмир в гареме, а тело моё, невесомое, как голубиное перышко, будто бы плыло над землёй на воздушной подушке. Я, вероятно, мог бы тогда считать себя абсолютно счастливым человеком, – если бы мог задуматься об этом.
Окончание первой учебной четверти мы решили отметить чем-то новым. И в голову Надежды пришла, как всегда, свежая, неожиданная идея.
– Устроим „День открытых дверей“! – заявила она как-то вечером. – Лёнечка, тебе придется поработать! Устроим спортивные соревнования... в нашу собственную честь! Делаем раздельный старт... дистанцию... ха-ха! – проходим на время. Кто позже всех кончит... ха-ха-ха! – тот и выиграл! Время буду засекать лично, вот по этому секундомеру. Это я у нашего поддатого физрука выпросила, сказала, – мол, для личных тренировок. Он ко мне хорошо относится, наособицу, всё полапать налаживается, физручина наш однорукий, – призналась она, показав нам язык.
– Личные тренировки?! Да уж... – в некоторой растерянности пробормотал я.
И поскольку это оказалось правдой, – мы стали готовиться к раздельным стартам!
– Ну, с кого начнём? – деловито осведомилась Надежда, держа в руке секундомер. – И с какого момента будем засекать время?
– Как вошёл... – тихо предложила Наина.
– Нетушки! – возразила Татьяна. – У нас у всех это... вход разный. С того, как первый раз внутри дёрнулся!
– Заметано...
И Надежда скомандовала звонким судейским голосом:
– Внимание! – и взяла в руки секундомер. – На старт!
Первой в этом, как вы понимаете, нешуточном соревновании я выбрал Татьяну. Она и вообще-то всегда кончала быстро – в полном смысле слова была слаба на передок. Стоило только немного помять, потискать её грудь и пару минут потеребить сикелёк – готово, она уже мокрая...
И в этот раз с Танюрой я покончил в темпе. Не успел я ещё как следует разогреться, как она уже подала условный словесный сигнал:
– Ой! Мамочки! Кон-ча-ю!
И на последнем звуке Надя, стоявшая возле нашей пары наготове в позе строгого судьи, нажала рычажок секундомера.
– Не рекорд! – фыркнула она. – Короткая дистанция!
Я же, не снимая заморского дружка, тут же переключился на Наину, легко и весело вошёл в неё, а она счастливо хохотнула и шутливо захлестнула мою шею своей великолепной косой, притянув на грудь.
– Ну уж, Лёнчик, постарайся... А не то – задушу... – проворковала она. – Сделаемся, чтобы от нас пар шёл!
Честно признаюсь: на этом этапе соревнования я немного сплоховал, а точнее говоря – сам закончил дистанции чуть раньше партнёрши, но она, к счастью, не успела этого заметить, потому что через несколько мгновений, когда я ещё двигался по инерции, – словно бы взорвалась:
– А-а-а-а! Кон-ча-ю-у!
Щёлкнул судейский секундомер.
– А меня, значится, оставил на закуску? – задумчиво спросила Надежда. – Ничо, Лёнчик, я наверстаю. Уж этот-то результат... ваш... я перекрою! Ну, девоньки, пошли на кухню, надо нашего главного участника... с его... эстафетной палочкой... поддержать, подкормить на дистанции. Пусть отдохнёт да силёнок наберётся.
И мы пошли на кухоньку.
Хозяйки сноровисто помыли картошку и поставили на конфорку подтопка чугунок, чтобы сварить её в мундире – картошка народилась хорошая, крупная. На столе оказались миска с квашенной капустой и другая – с солёными огурцами, всё своё, с огорода, с лопаты. И вообще осень – время сытое. Только вот с хлебом... приходить в гости с пустыми руками считалось невежливым, и мы с Танюрой привычно выложили к общему столу наши прихваченные из дому небогатые пайки „черняшки“.
Надежда почти неслышно в своих толстых вязаных „чунях“ из цветной шерсти двигалась от печки к столу, от стола – в кладовку и обратно, выставляя припасы, в каком-то музыкальном ритме. Наконец, завершив сервировку и окинув стол цепким хозяйским взглядом, она отбила пятками танцевальную дробь с припевкой:
И тут я должен сделать необходимое пояснение. Дело в том, что на столе среди уже перечисленных мною яств стояло и небольшое деревянное блюдо с крупными кусками изжёлта-белой солёной трески, от которой шёл крепкий, отдающий прелью, дух. Не случайно ведь архангелогородцев исстари называли трескоедами! В самые скудные военные времена почти в каждом магазине, торгующем продуктами по карточкам, стояли открытые бочки с солёной треской! Её можно было брать практически без ограничений: солёная треска за еду не считалась...
– Э-эх, пшён-ка,
И еще – ман-ка...
И зачем ты меня
Родила, мам-ка?!
– А у нас во-о-от что есть! – хвастливо пропела Надежда и бережно водрузила в центр стола давно невиданное чудо: пол-кирпичика настоящего белого хлеба! – Это – нам! – обрадованно сообщила она.
– Откуда?! – ошарашенно спросила я.
– Хм... Это мамин хахаль... – не слишком охотно пояснила она... – ну, тот, который Ибрагим. В спецраспределителе получил. Вот мать нам половину и отжалела.
В тот вечер у нас был самый настоящий пир, гастрономический загул, кутёж, почти что древнеримская оргия, о которых мы только читали в учебниках истории древнего мира и о которых не имели ни малейшего понятия! Но то, что это был пир на весь мир – никакому сомнению не подвергалось: мы брали руками из чугунка горячую картошку, очищали её от розоватой младенческой кожицы, дуя и перекатывая с ладони на ладонь; захрупывали солеными огурчиками, шибающими в нос укропным ароматом и задумчивым запахом смородинового листа; щепотью доставали прямо из миски квашеную капусту и, задрав голову, высыпали её прямо в рот... А сказочный белый хлеб из спецраспределителя с его заманчивой золотистой верхней корочкой мы оставляли на потом, – к чаю...
Пока ставился, разжигался лучинками, нагревался на сосновых шишках и закипал медный баташовский самовар, весь в медалях, точно фронтовик, я отдыхал физически, но трудился за двоих умственно, – решал математику за Наину и Танюру. Они, не особенно вникая, быстренько перекатали в свои тетради готовые решения, и мы со всей неторопливостью и серьёзностью, свойственными северянам при чаепитиях, приступили к заветному ритуалу. За одним исключением: „чаем“ мы называли сушёную чернику, собранную в наших богатых окраинных лесах, несколько щедрых горстей которой запаривались крутым кипятком, и затем уже эту почти чёрную заварку разливали по чашкам...
Зато чашка у меня оказалась и впрямь почти что царская, – тёмно-синяя, с яркими розами и золотым ободком.
– Это от кузнецовского сервиза. Осталось... от прадеда, – похвалилась Надежда. – Она одна единственная и уцелела, – грустно добавила она. – Всё остальное – вдребезги... Ещё в революцию.
Обильная еда сморила Наину и Танюру, и они незаметно ускользнули в комнату, на широкую раздольную постель, за печку. Мы с Надей ещё немного посидели, продолжая говорить за жизнь: несмотря на наш малый житейский опыт, в ней хватало и проблем, и заморочек!
И только когда Надежда подсела совсем рядышком, подвинув свой табурет вплотную ко мне и словно бы ненароком положила ладонь на моё колено, я понял, что соревнования ещё не закончились, и главный этап ещё впереди...
Надина ладонь скользнула выше, потянула за мой ремень так, что штырёк пряжки выскочил из дырочки, и мои брюки стали держаться только за счёт того, что я сидел... Ловкие пальцы одну за другой высвободили из петелек пуговицы ширинки, и горячая её рука скользнула внутрь, обхватывая и вытаскивая из темницы заключённого в ней узника.
А узник, честно признаться, никак не выглядел полным сил молодцом. Его повинная голова устало свешивалась из надькиного кулачка...
– Бедненький... – сочувственно поцокала языком Надежда, которая, как известно, умирает последней. – Ничо, сейчас встрепенётся, как миленький, – и сразу же сменила тактику.
Она мгновенно сбросила на лавку кофточку, под которой ничего не было, и став на колени, прильнула к моему освобождённому пленнику всей грудью, разместив его в ложбинке между налитыми полушариями, и предварительно плюнув туда и сжав их с обеих боков, начала двигать ими взад-вперёд, стимулируя тем самым зажатый в сладком плену орган. Это действо оказалось таким провоцирующе приятным, что он дёрнулся и в полном смысле встрепенулся!
Надежда снова взяла его рукой и, словно бы молодую норовистую лошадку за недоуздок, властно потянула за собой в другую комнату. Бедные мои брюки свалились с меня по дороге, но никто из нас не обратил на это событие ни малейшего внимания.
...В самом „солныше“... Ах да, вы же не знаете, что по-нашему „солнышем“ называлось самое тёплое местечко за печкой! Так вот, – в этом ближнем от печки углу нашего огромного лежбища, мирно посапывая и обняв друг дружку, голые, как рыбки, свернулись Наина и Татьяна, а между ними уютно устроилась трехцветная кошка-запечёнка (то-есть живущая за печкой), которую в доме держали „на счастье“. Обрадованная, вдобавок к печному, ещё и человеческим теплом, она свернулась калачиком и громко урчала – пела.
Когда Надежда потянула меня на себя и, торопливо вмяла моего воспрявшего молодца в свое жаждущее нутро, эти трое даже не шелохнулись!
Я ещё был во власти спортивной терминологии. Я не завышал темпа, понимая, что меня ждёт не стайерская, а трудная марафонская дистанция. Поэтому самым важным было правильно распределить силы и не ударить в грязь лицом. Перед кем?! Да это самое... перед ними, – судьями, зрительницами и одновременно участницами соревнований. Хотя... бывшие участницы, претендентки на победу и зрительницы по совместительству были в полной отключке.
Нас оставалось только двое... Надежда задышала чаще...
– Давай, Лёнечка, – её горячее яблочное дыхание обжигало мне ухо, когда я склонялся к ней, – да-вай...
Она увлечённо подыгрывала мне: сдвигала ноги и обвивала меня тугим кольцом, приподымала и опускала зад в такт моим движениям, а уж как она играла мускулами там, внутри, – то сжимая, то отпуская желанного гостя...
– Да-вай, ми-лень-кий! – торопливо захлёбывался её голос. – Е-щё, е-щё!
Набитый мягким свежим сеном нынешнего укоса, матрас конечно, амортизировал неистовую амплитуду наших совместных движений, а иначе, на любой другой постели скрип слышался бы неописуемый!
И только когда Надежда всей грудью рванула, наконец, финишную ленточку, она утратила самоконтроль и застонала в полную мощь.
– Да! Да!! Да!!! – вопила она.
– Что случилось?! – вылупили сонные глазищи Наинка с Татьянкой.
– А то и случилось, что секундомер сломался, – ещё тяжело дыша от преодоленной дистанции, мрачно сообщила им Надежда. – Фальстарт. Результат не засчитывается, ясненько?
Но меня-то лично по-прежнему весьма радовал красивый олимпийский принцип: важна не победа, важно участие...
...А вообще-то в России, этой загадочной и закрытой стране изо всех сил строили коммунизм, и вполне официально считалось, что никакого секса не могло быть и в помине...
С другой стороны, – и до сексуальной революции в Европе оставалось ещё полтора десятка лет...
Это потом в европейских газетах появились невероятные сообщения: в чопорном и холодноватом по темпераменту Стокгольме тринадцати-четырнадцатилетние школьницы штурмом брали у портовых причалов корабли с чернокожими матросами...
Просвещённой Европе ещё предстояло пережить наступление этих официально зарегистрированных неистовств!
Хиппи, эти сексуально раскрепощённые „дети-цветы“, были с головой накрыты очередной модой: полной свободой половых отношений, снятием всех и всяческих моральных запретов. Кто-то, посильнее, выплыл, а многие захлебнулись в этом мутном пенном вале, навсегда сбивающем с ног неопытных пловцов...
ВСТРЕЧА
Мы встретились через четырнадцать лет!
– Лёнечка? Ты?! Это точно – ты? – послышалось в давно молчащей трубке, и я сразу узнал голос из далёкой юности, ничуть не изменившийся за незаметно пробежавшее время. – Ты... это самое... ты один?
И после паузы, заполненной моими сбивчивыми объяснениями, с некоторой опаской прозвучал вопрос:
– Можно... я приеду?
Она чуть задержалась на пороге полутемной комнаты, – у меня были задернуты плотные шторы, – и опять, как в телефонную трубку, не то полуспросила, не то полувыдохнула:
– Да неужто же это ты?! – и двинулась на меня.
Ей нужно было сделать всего несколько шагов до тахты, но и за эти мгновения она успела стянуть с себя платье через голову и одним движением ноги, словно бы отпасовывая мяч какому-то невидимому футболисту, отбросить в сторону кружевные розовые трусики.
В меня она упёрлась тугой грудью в лифчике и, припав ко мне всем телом, обхватив меня руками, хрипловато приказала: „Расстегни скорей!“
На мне был спортивный тренировочный костюм, который я привычно носил дома вместо пижамы, и она, оттянув резинку, уже призывно и настойчиво хозяйничала в сокровенном месте. К тахте, не говоря ни слова, она подталкивала меня сильным животом, и я ощутил вдруг внизу ласкающее прикосновение её шелковистого лобка...
– Да-вай, Лён-чик, да-вай... – успела прошептать она, с тихим стоном вбирая мой напружиненный и – что скрывать? – давно соскучившийся по женской ласке член.
О, я сразу почувствовал, что подо мною – не бывшая отчаянная деревенская девушка! Подо мною извивалась, обнимая и обволакивая меня то руками, то ногами, желанная и опытная зрелая женщина; она прижималась ко мне так, что я бы не удивился, ежели в результате этого соития наши тела в самом буквальном смысле спаялись бы воедино... Наконец, она радостно застонала и, дернувшись несколько раз, отчаянно выкрикнув: „Да! Да!! Да!!!“, – затихла с блуждающей улыбкой, не открывая глаз и не позволяя мне выйти из её тела.
– Не вынимай... – еле слышно прошелестела она. – Полежим так...
А лобок у неё по-прежнему был аккуратно разделён своеобразным пробором на две половины, как будто она его специально расчёсывала.
– А координаты твои я в адресном столе разузнала... – объяснила Надежда своё внезапное появление. – По фамилии и году рождения. Я ведь их хорошо помню. И телефон, и адрес...
Первый круг наших жизней у нас одинаково не задался.
Надежда, покинувшая наш городок раньше, закончила медицинский институт неподалёку от наших родных мест, – в Вологде, работала врачом – терапевтом в Великом Устюге, потом перевелась в Новгород Великий, – надо ж так, совсем от меня под боком, каких-то полтораста километров! Два года назад овдовела, – её муж, молодой, азартный мотоциклист, по пьянке на скорости, естественно, предельной для поддавшего русского любителя быстрой езды, врезался в мирно стоявший на обочине бульдозер... Разумеется, без всяких сигнальных огней. Она осталась одна с четырёхлетней дочкой.
А меня – какое совпадение! – тому уже полгода сравнялось, как оставила жена. Ей надоела моя постоянная кочевая жизнь, ей нестерпимо захотелось, как всякой обыкновенной бабе, покоя, комфорта и хоть какого-никакого постоянства, и она ушла к хозяйственному лысоватому толстячку, завотделом какого-то там горторгуправления.
Правда, надо отдать ему должное: он принял и так сказать, приютил её вместе с четырёхлетней Оленькой... это надо же быть такому совпадению, – даже дочки у нас были одногодками! – и моя бывшая супруга щедро оставила меня одного в крохотной однокомнатной „хрущёвке“.
И как это судьба именно сейчас бросила нас с Надеждой навстречу друг другу!?
– А ты ведь у меня – первый... – задумчиво-удивлённо вспомнила Надежда. – Ты ведь, охальник, у меня девство отобрал... – хохотнула она. – Ох ти мне-е-е-шеньки... – вдруг протянула она с характерным северным выговором, – и надоть же эдак-то! Вот уж и впрямь – заморский подарочек!
И снова, полусмеясь-полурыдая от переполнявших её ощущений, она, словно летний грибной дождик, осыпала мелкими, быстрыми поцелуями мое лицо, шею и плечи, приговаривая: „Боже мой, боже ж ты мой... Я же тридцатилетняя баба, замужем была, дочку родила... Никогда, ни с кем не было мне так... ну, хорошо – не то слово. Полный улёт, до потери пульса...“
И уже потом после всего, опустошённые, обессиленные и какие-то совершенно новые, мы лежали рядом, словно бы в далёкой юности на том самом обширном тюфяке, набитом сеном, влеплялись друг в дружку телами – и рассказывали, рассказывали, рассказывали... Как будто хотели надышаться друг другом за все эти безвоздушные годы...
Мы говорили обо всем легко и раскрепощённо, – и не могли наговориться, как будто не могли напиться живой родниковой водой юности, как известно, составляющей часть жизни, которая больше целого!
Но тут начинается совсем, совсем другая история!
...Я заканчивал свою повесть в сентябре 2003 года. И надо же было случиться, что именно тогда, в пору золотого листопада, „Комсомольская правда“ опубликовала перепечатку фотографии и сообщение одной европейской газеты, из которого следовал неоспоримый вывод: в области секса Швеция опять впереди планеты всей!
В заметке говорилось, что незнакомые прежде швед и шведка вступили в интимную связь прямо на улице в самом центре Стокгольма, на глазах десятков прохожих...
На снимке же задранная юбка шведской свободной раскрепощённой гражданки открывала чулки на резинках, а сама поза партнёров напомнила мне случку собак на деревенской улице в годы моей давней юности...
– Лёнечка? Ты?! Это точно – ты? – послышалось в давно молчащей трубке, и я сразу узнал голос из далёкой юности, ничуть не изменившийся за незаметно пробежавшее время. – Ты... это самое... ты один?
И после паузы, заполненной моими сбивчивыми объяснениями, с некоторой опаской прозвучал вопрос:
– Можно... я приеду?
Она чуть задержалась на пороге полутемной комнаты, – у меня были задернуты плотные шторы, – и опять, как в телефонную трубку, не то полуспросила, не то полувыдохнула:
– Да неужто же это ты?! – и двинулась на меня.
Ей нужно было сделать всего несколько шагов до тахты, но и за эти мгновения она успела стянуть с себя платье через голову и одним движением ноги, словно бы отпасовывая мяч какому-то невидимому футболисту, отбросить в сторону кружевные розовые трусики.
В меня она упёрлась тугой грудью в лифчике и, припав ко мне всем телом, обхватив меня руками, хрипловато приказала: „Расстегни скорей!“
На мне был спортивный тренировочный костюм, который я привычно носил дома вместо пижамы, и она, оттянув резинку, уже призывно и настойчиво хозяйничала в сокровенном месте. К тахте, не говоря ни слова, она подталкивала меня сильным животом, и я ощутил вдруг внизу ласкающее прикосновение её шелковистого лобка...
– Да-вай, Лён-чик, да-вай... – успела прошептать она, с тихим стоном вбирая мой напружиненный и – что скрывать? – давно соскучившийся по женской ласке член.
О, я сразу почувствовал, что подо мною – не бывшая отчаянная деревенская девушка! Подо мною извивалась, обнимая и обволакивая меня то руками, то ногами, желанная и опытная зрелая женщина; она прижималась ко мне так, что я бы не удивился, ежели в результате этого соития наши тела в самом буквальном смысле спаялись бы воедино... Наконец, она радостно застонала и, дернувшись несколько раз, отчаянно выкрикнув: „Да! Да!! Да!!!“, – затихла с блуждающей улыбкой, не открывая глаз и не позволяя мне выйти из её тела.
– Не вынимай... – еле слышно прошелестела она. – Полежим так...
А лобок у неё по-прежнему был аккуратно разделён своеобразным пробором на две половины, как будто она его специально расчёсывала.
– А координаты твои я в адресном столе разузнала... – объяснила Надежда своё внезапное появление. – По фамилии и году рождения. Я ведь их хорошо помню. И телефон, и адрес...
Первый круг наших жизней у нас одинаково не задался.
Надежда, покинувшая наш городок раньше, закончила медицинский институт неподалёку от наших родных мест, – в Вологде, работала врачом – терапевтом в Великом Устюге, потом перевелась в Новгород Великий, – надо ж так, совсем от меня под боком, каких-то полтораста километров! Два года назад овдовела, – её муж, молодой, азартный мотоциклист, по пьянке на скорости, естественно, предельной для поддавшего русского любителя быстрой езды, врезался в мирно стоявший на обочине бульдозер... Разумеется, без всяких сигнальных огней. Она осталась одна с четырёхлетней дочкой.
А меня – какое совпадение! – тому уже полгода сравнялось, как оставила жена. Ей надоела моя постоянная кочевая жизнь, ей нестерпимо захотелось, как всякой обыкновенной бабе, покоя, комфорта и хоть какого-никакого постоянства, и она ушла к хозяйственному лысоватому толстячку, завотделом какого-то там горторгуправления.
Правда, надо отдать ему должное: он принял и так сказать, приютил её вместе с четырёхлетней Оленькой... это надо же быть такому совпадению, – даже дочки у нас были одногодками! – и моя бывшая супруга щедро оставила меня одного в крохотной однокомнатной „хрущёвке“.
И как это судьба именно сейчас бросила нас с Надеждой навстречу друг другу!?
– А ты ведь у меня – первый... – задумчиво-удивлённо вспомнила Надежда. – Ты ведь, охальник, у меня девство отобрал... – хохотнула она. – Ох ти мне-е-е-шеньки... – вдруг протянула она с характерным северным выговором, – и надоть же эдак-то! Вот уж и впрямь – заморский подарочек!
И снова, полусмеясь-полурыдая от переполнявших её ощущений, она, словно летний грибной дождик, осыпала мелкими, быстрыми поцелуями мое лицо, шею и плечи, приговаривая: „Боже мой, боже ж ты мой... Я же тридцатилетняя баба, замужем была, дочку родила... Никогда, ни с кем не было мне так... ну, хорошо – не то слово. Полный улёт, до потери пульса...“
И уже потом после всего, опустошённые, обессиленные и какие-то совершенно новые, мы лежали рядом, словно бы в далёкой юности на том самом обширном тюфяке, набитом сеном, влеплялись друг в дружку телами – и рассказывали, рассказывали, рассказывали... Как будто хотели надышаться друг другом за все эти безвоздушные годы...
Мы говорили обо всем легко и раскрепощённо, – и не могли наговориться, как будто не могли напиться живой родниковой водой юности, как известно, составляющей часть жизни, которая больше целого!
Но тут начинается совсем, совсем другая история!
...Я заканчивал свою повесть в сентябре 2003 года. И надо же было случиться, что именно тогда, в пору золотого листопада, „Комсомольская правда“ опубликовала перепечатку фотографии и сообщение одной европейской газеты, из которого следовал неоспоримый вывод: в области секса Швеция опять впереди планеты всей!
В заметке говорилось, что незнакомые прежде швед и шведка вступили в интимную связь прямо на улице в самом центре Стокгольма, на глазах десятков прохожих...
На снимке же задранная юбка шведской свободной раскрепощённой гражданки открывала чулки на резинках, а сама поза партнёров напомнила мне случку собак на деревенской улице в годы моей давней юности...
НЕЧТО ВРОДЕ ПОСТ-СКРИПТУМА
Последние два десятка лет своей достаточно долгой жизни я большую часть года живу в небольшом, хорошо известном дачном посёлке под Петербургом
И мне не раз приходилось слышать от своих соседей, „новых русских“, презрительное выражение, относящееся к людям, мягко говоря, стеснённым в средствах и – соответственно – в своих возможностях: „Ну, он слаще морковки ничего не пробовал!“
...Я в своей жизни едал папайю и мангостан (не путать с манго!), фейхоа и дуриан, ел ананасы, только что срезанные с ветки, и пил кокосовое „молочко“ из большого волосатого „ореха“, при мне сорванного с пальмы на берегу тёплого Карибского моря...
Я обливался соком полукилограммовых иранских персиков, настолько нежных, что на них даже от взгляда появляется вмятинка, распластывал на щедрые ломти ферганские дыни, аромат которых держится в воздухе несколько часов, и азартно торговался с прокопчённым до черноты египетским крестьянином на каирском базаре за килограмм нильских фиников, которые вызревают на пальмах в специальных „авоськах“...
Но – честно признаюсь! – самым сладким моим вкусовым воспоминанием была именно та самая морковка с грядки, в огороде моей юности, с лёгким чавком вытащенная из земли за прохладный зелёный хвостик, слегка только обтёртая о штаны и съеденная тут же, сразу, на бегу...
Да, ничего слаще я и в самом деле не „едал“!
И эта свежесть, и незабываемая яркость ощущений относится, разумеется, не только к морковке...
© 2007, Институт соитологии
И мне не раз приходилось слышать от своих соседей, „новых русских“, презрительное выражение, относящееся к людям, мягко говоря, стеснённым в средствах и – соответственно – в своих возможностях: „Ну, он слаще морковки ничего не пробовал!“
...Я в своей жизни едал папайю и мангостан (не путать с манго!), фейхоа и дуриан, ел ананасы, только что срезанные с ветки, и пил кокосовое „молочко“ из большого волосатого „ореха“, при мне сорванного с пальмы на берегу тёплого Карибского моря...
Я обливался соком полукилограммовых иранских персиков, настолько нежных, что на них даже от взгляда появляется вмятинка, распластывал на щедрые ломти ферганские дыни, аромат которых держится в воздухе несколько часов, и азартно торговался с прокопчённым до черноты египетским крестьянином на каирском базаре за килограмм нильских фиников, которые вызревают на пальмах в специальных „авоськах“...
Но – честно признаюсь! – самым сладким моим вкусовым воспоминанием была именно та самая морковка с грядки, в огороде моей юности, с лёгким чавком вытащенная из земли за прохладный зелёный хвостик, слегка только обтёртая о штаны и съеденная тут же, сразу, на бегу...
Да, ничего слаще я и в самом деле не „едал“!
И эта свежесть, и незабываемая яркость ощущений относится, разумеется, не только к морковке...
© 2007, Институт соитологии