Куликов Геомар Георгиевич. Юрьев день

БАРСКАЯ МИЛОСТЬ

   Наутро, как было договорено, подъехал на санях приказчик Трофим.
   Выскочили все из баньки и застыли, уставившись на лошаденку, которую прислал Рытов своим новым крестьянам, — маленькую, понурую, вислоухую, с боками запавшими, словно ее отроду досыта не кормили.
   А приказчик, точно ничего не замечая, молвил степенно:
   — Государь-батюшка Иван Матвеевич свою барскую милость явить изволил: кобылу прислал, дабы могли вы, мужички, отстроиться и хозяйство повести как надобно.
   Дядька Никола лошаденку обошел, в зубы заглянул:
   — А что? Худого не скажешь. Животное почтенное. Поди, деду нашему ровесница будет. Али постарше?
   Приказчик на насмешку ответствовал холодно:
   — На крестинах не был, потому годов ее не знаю. Только кобылка справная. И за пользование ею десять копен сена на господских лугах поставите и по три пуда зерна, да по пять пудов овса дадите.
   Переглянулись отец и дядька Никола с дедом. Дядька Никола острословие свое забыл:
   — Бога побойся, Трофим. За лошадку и половины того много.
   На что приказчик отчужденно:
   — Такова воля господская, не моя. — Голос опять возвысил: — Государь-батюшка Иван Матвеевич и другую милость выказал: из рощицы за озерком дозволил лес на избы и на иные постройки и надобности взять.
   И за то должно вам для господских хором по десяти подвод дров заготовить и доставить.
   Дед в бороду полез озадаченно:
   — Однако...
   А приказчик Трофим продолжал:
   — Теперь укажу землю, которая барской милостью вам предоставлена.
   Молча гуськом по нехоженому снегу последовали за приказчиком новые рытовские крестьяне. Правду сказать, недалеко отошли, когда Трофим руку протянул:
   — Вот она, землица для тебя, старик, — к деду обернулся, — с семьей отведенная. Паши здесь, сей, урожай собирай да государя-батюшку Ивана Матвеевича добром поминай!
   Тут даже Тренька глаза вытаращил: заросль кустарниковая расстилалась впереди, осиновая да березовая. Почитай, в жердь толщиной иные деревца.
   Дед сокрушенно бородой затряс:
   — Неужто у господина твоего землицы пригодней не нашлось?
   — Землица добрая, старик, — возразил приказчик. — Позаросла малость, в запустении пребывая. Так на то вы и есть крестьяне помещичьи, чтобы ее в порядок привести и жито возрастить обильное.
   На земле, ему отведенной и столь же запущенной, попытался было спорить дядька Никола. Что толку? У приказчика Трофима на все один сказ: господская воля.
   Наступил и Тренькин черед.
   Стал собираться в обратный путь Трофим, приказал Треньке:
   — Пойдешь со мной. — И Тренькиному отцу: — Батюшка Иван Матвеевич милость свою барскую и тут явил: мальчишку на псарный двор велел взять. Лишнего рта в доме не будет, и полезному делу научится.
   Маманя по первости в слезы:
   — Нешто сыночек-то — лишний рот?
   А Тренька обрадовался:
   — Я, маманя, недалече от Митьки буду!
   Смолчал приказчик Трофим. А отец:
   — Может, оно и впрямь к лучшему. Все посытнее нашего есть будет.
   Торопится Тренька за хмурым Трофимом по заснеженной, едва наезженной дороге, а сам мечтает:
   «Худое ли дело? Настоящим работником на псарне буду. Не то что на княжьем дворе, где баловство одно было».
   Охота ему Трофима про рытовский псарный двор расспросить. Да разве к такому человеку подступишься?
   Поэтому до самой рытовской усадьбы смирял Тренька свое любопытство. Ждало его там, однако, великое разочарование.
   На задворках конюшни огорожен закуток, вроде загона овечьего. Хибарка ветхая при нем. Вот и весь рытовский псарный двор.
   Ходит по тому двору старший рытовский сын Филька с важным видом и, вроде отца, плеткой поигрывает.
   Подвел приказчик Треньку к молодому барину, в спину толкнул:
   — Кланяйся!
   Филька на Треньку глянул с презрением:
   — Проку от такого, ровно от козла молока.
   На что Трофим почтительно ответил:
   — Государь-батюшка Иван Матвеевич повелел...
   Заорал вдруг Филька на Треньку:
   — Чего стоишь, рот разинул?! Бери лопату да живо! Плети захотел? Враз угощу!
   Кинулся Тренька за лопатой, споткнулся о жердь, занесенную снегом, полетел на землю. Губу о мерзлую кочку раскровянил. Носом шмыгнул, а заплакать не успел. Филька сзади поперек спины плетью:
   — Я те покажу, как работать надо!
   Вскочил Тренька поспешно. Слизнул с губы языком соленую кровь.
   «Эва, какая она,барская милость», — горестно подумал. И обеими руками — за тяжелую лопату: собачье жилье от снега и грязи чистить.

Глава 11
УХОДИТЬ НАДО...

   Полгода прошло.
   Переменилась Тренькина жизнь против прежней начисто.
   Встает теперь Тренька затемно. Не сам, понятно, просыпается. Будит его старший псарь Митрошка по прозвищу Овечий хвост. П не нежится, как бывало в родной избе, Тренька. Мигом вскакивает. Потому что, толкнув его в бок, добавляет Митрошка:
   — Вставай! Того гляди, Филька пожалует.
   Едва успевает Тренька обернуться, слышится сердитый Филькин голос:
   — Эй, кто там! Аль поумирали все?
   Всех-то работников на псарном дворе: он, Тренька, да Митрошка.
   Прежде был еще один холоп. Однако, едва Треньку псарем сделали, того холопа по господскому повелению приказчик Трофим отослал на конюшню.
   Беден Рытов людьми, потому и поставлен Тренька вместо взрослого мужика. А разве может он со взрослым мужиком равняться силенкой?
   А Филька знать ничего не хочет. Чуть чего, кричит:
   — Мне, что ли, за лопату да метлу браться?
   И — плетью.
   Из кожи лезет Тренька, чтобы получше исполнить работу. А на Фильку все одно не угодишь.
   В тот день, о котором речь, злым явился Филька. Отчего — неведомо.
   Может, от отца попало или еще какая тому причина. Только зыркает Филька по сторонам, ищет, к чему бы придраться. А нешто мудрено на рытовской псарне найти огрехи? В запустении двор, как и все рытовское хозяйство. Конуры собачьи ветхие, щелястые. В них — грязь, которую Тренька с дряхлым Митрошкой никак не поспевают убирать.
   Орет Филька, грозит плетью:
   — Дармоеды! Пороть вас на конюшне каждый день следует! Собак, коим цены нет, губите!
   Верно. Хороши борзые у Рытова. Более всего — одной ветви со Смердом и Урваном. Слышал Тренька, откуда они взялись. Пограбили однажды царские слуги вотчину не угодившего царю боярина. Кто чем попользовался, а Тренькин хозяин нынешний, — боярскими псами, дорогими и редкими.
   Только что Тренька может поделать?
   У богатого князя, не считая ловчего, борзятника старшего и иной обслуги, чуть не к каждой собаке свой человек приставлен. А у Рытова на три десятка — два работника: старый да малый.
   — Кому вчера велено было конуру поправить, а? — подступается Филька к Треньке. И что есть силы псаренка по ногам ременной плетью хлесть! Ученый, Тренька. Замотаны у него ноги толстыми онучами-портянками. А все одно больно. И главное — обидно. Минуты лишней вчера не посидел, крутился, ровно белка в колесе. Однако знает Тренька: оправдываться перед Филькой — хуже будет. Валится на землю перед молодым барином, дабы того кротостью и послушанием утихомирить.
   — Оплошал, государь-батюшка. Виноват!
   Впереди день целый, забот пропасть, потому, оходив еще раз Треньку плетью, орет Филька:
   — Подымайся, холоп ленивый!
   Встает Тренька, с опаской косясь на плеть. Первая, хоть и не последняя на сегодняшний день, гроза миновала.
   Приказывает рытовский старший сын:
   — В амбар, живо! — и шагает первым, помахивая плеткой.
   В амбаре отмерил под бдительным Филькиным оком приказчик Трофим дневное собачье пропитание: овсянки малый куль, конины кусок, с душком явственным.
   Обратно пошли. Впереди — Митрошка, за ним — Тренька, позади всех Филька.
   Оно б сподручнее было с вечера все получить, а то и вовсе собачью еду хранить на псарном дворе. Да впроголодь держит свою челядь Рытов.
   И боится, что позарятся Митрошка и Тренька на собачий корм. Потому велит овсянку и, когда есть, мясо выдавать по утрам.
   Фильке такое отцовское повеление в тягость: поспать вволю нельзя.
   Вот и вымещает свое недовольство на Митрошке с Тренькой.
   Стали на псарном дворе овсянку запаривать, кипятком заливать, что тут поделаешь — глаз не сводит Филька с котла.
   А есть Треньке охота — спасу нет!
   Иной раз устраивает себе Филька потеху. Милостиво дозволяет псарям полакомиться собачьей пищей. За живот от смеха хватается, глядя, как Митрошка с Тренькой на коленях перед корытом от борзых али от гончих отпихиваются локтями, норовя увернуться от морд их оскаленных.
   Однако не всегда так. Вот и сегодня. Сунулся было Тренька к собачьему корыту, Филька его поперек спины плетью:
   — Куда полез!
   Захныкал Тренька:
   — Пошто больно дерешься? Сказал бы — нельзя...
   — Сам не знаешь?
   Жадно навалились собаки на вкусную распаренную овсянку с мясом.
   Митрошка и Тренька рядом стоят, слюни глотают. А Филька поодаль прохаживается, плеткой помахивает. Глядит, чтобы псари собачьей еды не трогали.
   Дочиста вылизали собаки корыто, мыть не надо.
   Треньке бы вместе с Митрошкой в людскую идти. Тоже чем ни то позавтракать. Но с порога окликает приказчик Трофим:
   — Эй, малый! Беги к тятьке да скажи, чтобы Митька тотчас сюда шел.
   Барин вчерась сам отпустил, а ноне требует.
   Такому неожиданному поручению рад Тренька. Редко он теперь бывает подле мамки с тятькой.
   Филька недовольно хмурится.
   — Живей обратно, — приказывает. — Работу я, что ли, за тебя делать буду? И берегись, коли задержишься!
   Что было духу припустился Тренька по знакомой дороге. Очень непохожа она на ту, что вела к родной Тренькиной деревеньке. Здесь куда ни поглядишь, холмы горбатые, да речки. А еще — камни. Отродясь Тренька не видал столько их, больших и малых. Иной в два, а то и в три человечьих роста. Гора целая! И на нолях камни. Мешают землю пахать и боронить Диву дается Тренька: откуда они только набрались на земле здешней?
   Сноро бежит Тренька: голод подгоняет.
   А подле недостроенной за зиму избенки, к которой он торопится, собрались мужики: дед Тренькин, отец, дядька Никола да еще трое крестьян рытовских. Митька тут же.
   День воскресный, отдохнуть бы надо, а в иоле запряженная в соху лошаденка стоит. Та самая, что дана была осенью.
   Отец Треньки сокрушенно руками разводит:
   — Земля в запустении, почитай, лет пять лежала. Нешто ее легко теперь поднять и засеять? Да и лошаденка одна на два двора.
   Дядька Никола согласно головой кивает: его иоле лошади дожидается.
   Крестьянин, мужик черный, угрюмый, пророчествует:
   — По осени урожай, трудом тяжким полученный, в рытовские амбары повезешь. А зимой к нему же за своим хлебушком на поклон явишься.
   И даст он не взаймы просто, а заставит более отдать, чем взято. Да еще на барских покосах лишку отработать.
   Второй крестьянин, с бороденкой жиденькой, глазами, запавшими после болезни, подтверждает:
   — Верные слова. Петлю на мужике завязывает Рытов. Чтобы в должниках ты у него безвылазно пребывал. И далее не лучше — хуже будет.
   Потолковали горестно мужики, расходиться стали.
   Когда остались Тренькины родичи одни, дядька Никола молвил:
   — Уходить надобно, пока не затянуло нас всех в рытовскую ловушкузападню, ровно телят в болотную трясину.
   — Уходить... — отозвался сумрачно дед. — На то деньги потребны большие. Где их взять? На дороге, поди, не валяются...
   Тренька последние слова услышал, в разговор вмешался:
   — Неправда, деда. Иной раз валяются. Нешто забыл, как я, когда еще у князя жили, денежку нашел, а? Вот и здесь, может, найду!
   Дед Треньку не выругал. За вихры рукой худой рассеянно потрепал:
   — Да уж, Терентий, на тебя одного осталась надёжа.
   Понимал Тренька, насмехается дед. Не обиделся. Подумал только про себя: «Погоди, вот возьму и найду деньги надобные. Клад сыщу. Сказывает же Митрошка, по дороге тех кладов от лихих людей зарыто видимоневидимо...»

Глава 12
ПЕС УРВАН

   Прежде Тренька на воле все более по сторонам глазел: кто что делает, куда какая птица летит, откуда и куда зверь бежит.
   Теперь ходит Тренька, уткнувшись носом в землю. Клад ищет. Правду говорил деду: позапрошлым летом бежал он вприпрыжку из именья княжьего Троицкого в родную деревеньку, пыль босыми ногами загребал.
   Глядь — сверкнуло что-то в серой ныли. Поднял и себе не поверил: в руках махонькая, менее семечка тыквенного, деньга. На одной стороне буковки мелкие, на другой — человек верхом скачет. Потер о рубаху — засиял серебряный всадник.
   Зажал Тренька находку в кулак, чтобы мальчишки не отняли, и к мамке:
   «Гляди, чего у меня!»
   Не только мамка, даже дед подивился такому редкому везению. Долго вспоминал и сам Тренька и его дружки-приятели диковинные городские сладости, которые привез тогда дядька Никола с соседней ярмарки.
   Ноне Треньке не на баловство, не на сладости нужны деньги. Надобны они, чтобы всем им из рытовской неволи освободиться. Митьку выкупить. Потому ищет Тренька не денежку одну, а целый клад. Старательно ищет. И от других потихоньку. Это чтобы взрослые его прежде времени не засмеяли: вот, мол, чего надумал — клад смекать!
   А Треньке доподлинно через Митрошку известно: есть в здешней земле клады. И должно — немалые. Война по этим местам, а с ней лихие люди прошлись не однажды. И жители, у кого деньги были, в землю их прятали.
   Всякий случай использует Тренька, чтобы приблизиться к своей цели — кладу. Пошлет его Филька в лес — Тренька по пути все трухлявые пни палкой расковыряет. Отчего пни? Сказывал Митрошка, люди свои сбережения хоронили частенько в дупле приметного дерева. А когда сгниет дерево, что от него останется? Пень. Вот и ворошит Тренька пни в надежде отыскать скрытые сокровища.
   Пошлет Филька его на речку — и речка годится Треньке. Уверял Митрошка, по берегам речек тоже частенько клады бывают зарыты.
   Знает Митрошка еще одно верное для кладов место — кладбище. Но боится Тренька до смерти кладбища. Потому успокаивает себя: не все же прятали деньги среди могил. Тоже ведь охотника надобно найти, чтобы среди ночи на кладбище пошел. А по Митрошкиным словам, именно в эту пору клады следует там хоронить и выкапывать.
   Только вот беда. Обыскал все вокруг Тренька. Пней несчетное число разворотил. По всем дуплам лазил. А клад, хоть плачь, не дается.
   Приметливая бабушка спросила однажды:
   — Потерял чего, Терентий? Все по земле глазами шаришь. Или клад ищешь?
   Замотал головой Тренька, на бабушку как только мог простодушнее глянул:
   — Нешто я маленький? Али глупый совсем? Кто ж про меня клад-то припас...
   — Вот и я думаю, клад наш крестьянский в поле покоится. Поболее поработаешь, побогаче хлеба соберешь.
   Видно, поверила бабушка Тренькиной хитрости.
   Однако и сам Тренька приуныл. Может, и впрямь сочиняет сказки Митрошка насчет кладов-то?
   А тут привалила Треньке новая забота. Все клады разом из головы вылетели.
   Пришел как-то Филька на псарный двор. Да не один. Следом ковыляет — попятился аж Тренька — злобный пес Урван, тот, что но осени мужика загрыз.
   Пояснил Филька:
   — Батюшкиному коню под копыта, дурья голова, подвернулся. На сук бы надо. Да, может, оздоровеет еще. Ты, Терентий, — Филька на Треньку грозно зыркнул, — собаке лапу водой чистой промой и, приложивши лопух, тряпицей перевяжи.
   Заплакал Тренька:
   — Нешто к нему подойти можно? На куски разорвет. А мне пока еще жить не надоело...
   Филька плеть поднял:
   — Перечить будешь?
   — Филечка, миленький! — Тренька к сапогу молодого барина прильнул. — Не погуби, пожалей холопа своего малого!
   Филька, покорность и робость любивший, опустил плеть. Однако велел строго:
   — К обеду вернусь, чтобы все сделано было!
   И вышел, громко хлопнув дверью.
   Тренька слезы проглотил. На огромного ощерившегося пса глянул: ну как к такому приступишься?
   Обернулся заискивающе к напарнику своему:
   — Может, ты, Митрошенька, собаку обиходишь? Тебя, поди, никакой зверь не тронет. Ты ведь у нас такой!
   Митрошка на Трет,кину лесть вздохнул только:
   — Рад бы, Торопя. Да ить не две у меня шкуры — одна. Не обессудь.
   Тебе велено.
   Что тут будешь делать? К собаке подойти страшно. И Филькиного повеления ослушаться нельзя. Принес Тренька плошку воды колодезной.
   Лопух свежий, молодой сорвал. И к Урвану:
   Собачка хорошая... Я тебе помочь хочу...
   Это Тренькин язык говорит, а в уме у Треньки: «И отчего тебя, ирода, господская лошадь до смерти не затоптала...»
   Урван зубы оскалил. Рыкнул. Тренька в другой угол избенки отлетел.
   — Чтоб ты околел, проклятый!
   Сколько раз так подступался Тренька — сказать невозможно.
   Наконец трясущимися руками промыл лапу водицей, лопух приложил, тряпицей перевязал. Все то время Урван с оскаленной мордой сидел, рычал, с Треньки злобных глаз не сводил.
   Поднялся Тренька, рубашка на спине мокрая, со лба пот капает. Митрошка с уважением:
   — Смелый ты!
   — А то нет! — расхрабрился Тренька. И добавил жалобно: Только боязно очень...
   Филька хвалить Треньку не стал, однако и не ругал. Видать, остался доволен.
   Неделю Тренька с У рваном возился, и всю педелю на нею пес зубы скалил, а последний раз чуть в руку не вцепился. По счастью, успел Тренька отдернуть руку. Закричал вне себя от возмущения.
   — Что, окаянный, делаешь! Я к тебе с добром, а ты за добро то меня зубами, да? Ну и оставайся с больной лапой. Не пойду к тебе более. Пусть Филька что хочет со мной сделает. Ей-богу, не пойду!
   Забрался Тренька в собачью конуру, где ему место отведено было. Злющий, не хуже Урвана. Долго бормотал:
   — Чистый разбойник, а не нес. Ты ему лапу лечишь, а он тебя клычи щами железными норовит цапнуть. Виданное ли дело: за добро злом платить?
   Побурчал, посердился да и уснул Тренька.
   Спит и сны хорошие видит. Хлеб свежий, горячий, вкусный, с корочкой румяной поджаристой, щи мясные жирные. Дух от них — язык проглотить можно. И кисель. Молочный, сладкий. Только за хлеб взялся, кто-то ему в бок — стук! Чудится Треньке сквозь сон, Митрошка Овечий Хвост с ним балуется.
   — Ну тебя! — бормочет Тренька. — Спать хочу!
   А тот, кто в бок толкает, снова — тук.
   — Отвяжешься ли? — рассердился Тренька. Глаза открыл. Сел было, да так и поехал назад к стенке. Глаза — на лоб.
   Не безвредный придурковатый Митрошка перед ним — злобный пес Урван с раскрытой пастью, зубами острыми и языком большим, красным, ровно в крови.
   Тренька аж рот рукой прикрыл, чтобы не закричать.
   А Урван, вместо того чтобы Треньку за горло схватить, голову тяжелую ему в колени ткнул и руку шершавым языком принялся лизать. Совсем как Ласка али Буран когда-то...
   Всхлипнул судорожно Тренька.
   — Напугал ты меня, Урван. Чуть не до смерти.
   А Урван опять Тренькину ладонь языком: «Прости, мол, Тренька. И не серчай больше».
   Глядит Тренька в глаза грозному псу Урвану. А они у того вовсе не злобные.
   Обыкновенные глаза — собачьи, добрые.

Глава 13
НА СТАРОМ ГОРОДИЩЕ

   Любимое Тренькино место — старое городище, что лежит за рытовской деревней, на крутом берегу речки. Сказывают, жили здесь когда-то люди. Да пришли вороги, кого побили, кого в полон взяли, жилища пограбили и сожгли. И высится теперь холм, словно памятник могильный над былой здешней жизнью.
   Нравится Треньке сидеть на дальнем склоне. И тепло — солнышко припекает, и скрытно — Филька лишний раз не найдет.
   Верным спутником и товарищем Треньке — Урван. Бежит, ковыляет за Тренькой. Не выправилась до конца лапа. Остался хромым, а оттого ненужным своему жестокому хозяину.
   Смотрит Тренька иной раз на Урвана, дивится: неужто такой ласковый пес человека загрыз до смерти? Дед на Тренькино недоумение ответил:
   — Злой собаку человек делает. Натаскивал Рытов людей травить — вот и хватал их твой Урван. А с тобой подобрее сделался. Только ты его остерегайся все ж. Рытовская выучка может иной раз ох как вспомниться!
   Смеется Тренька:
   — Пустое, деда. Я теперь на Урване верхом кататься могу. Все одно не тронет!
   — Все-таки берегись, — упреждал дед. — Про того загубленного мужичка памятуй.
   Тренька посмелее и с Филькой сделался. Не спорит с молодым барином. Куда там! Однако и страха прежнего перед ним нет. Отчего так, кто знает? Может, и Урван тут причиной. Одолевши один страх — перед грозным псом, Тренька и с другим легче справляться стал.
   Улизнул однажды Тренька от надоедливого и придирчивого Фильки на старое городище. Улегся на гладком и большом, точно стол, камне, почти вовсе ушедшем в землю. А Урван, по обыкновению, хвост трубой и айда шнырять окрест, промышлять добавку к скудной рытовской овсянке. Знал Тренька за ним такую привычку: то мышь полевую ухватит, то зазевавшегося утенка сцапает. Крупная дичь не давалась покалеченному псу. А есть, что поделаешь, и ему охота.
   Принялся Урван неподалеку от Тренькиного камня землю передними лапами копать.
   «Должно, мышь почуял», — решил Тренька и на другой бок перевернулся.
   Придремал даже.
   Глаза открыл — солнце на небе приметно к закату клонится. Встревожился Тренька. Эка беда! Не миновать теперь Филькиной выволочки.
   Н поделом! Отдыхать тоже с умом надобно.
   Вскочил поспешно. Собаку кликнул:
   — Урван! Домой!
   Глянь, а пес на прежнем месте землю роет. Яму выкопал, почитай, один хвост торчит.
   Вздохнул Тренька:
   — Нет, песа, быть тебе ноне без добычи. Домой пора! — И, словно человеку, объясняем: Фильку нешто не знаешь? Он и так, поди, сейчас беснуется. Влетит нам, пошли!
   На те Тронькины слова вовсе но обратил внимания Урван. Только лапами быстрее задвигал, и из ямы земля выше полстола.
   Рассердился Тренька:
   — Кому сказано? Живо домой!
   Ногой топнул.
   Урван голову из ямы опять высунул и так жалобно на Треньку поглядел, что у того сердце дрогнуло.
   — Горе мне с тобой! Я, поди, голодный не менее твоего. Ну, какой у тебя там зверь скрывается?
   Заглянул в яму. А там никакой норы али хода проделанного. Только береста, наполовину истлевшая, собачьими когтями острыми потревоженная.
   Хотел Урвана отругать, а может, поколотить даже: экую невидаль — полено березовое нашел!
   И вдруг словно что ударило в голову:
   «Клад!»
   Нырнул в узкую яму. Ухватил Урванову находку, на свет вытащил.
   Туеском она оказалась, небольшим берестяным ведерком с крышкой.
   Взвесил Тренька обеими руками туесок — в одной не удержать, — засмеялся счастливо: сколько же в нем таких дсножок, что он позапрошлым годом на княжеской вотчине нашел?
   Сел на землю возле ямы. Туесок тяжелый открыть не может — руки трясутся. Рядом Урван прыгает, повизгивает радостно, хвостом машет: не зря, мол, старался, для друга своего нужную вещь сыскал!
   — Урванчик, миленький, тебя с собой возьмем. Чего тебе у Ивана-то Матвеевича делать?
   Прикипела к туеску берестяная крышка. Пыжится Тренька, старается ведерко одолеть. Зубами даже вцепился. Урван на него с любопытством и удивлением уставился.
   Вывалилась наконец из берестяного ведерка узелок-тряпица. Развязал ее поспешно Тренька и глаза вытаращил.
   Нет в ней никаких денег. Звякнули обгорелые тяжелые черные палочки, должно железные. И все тут. Ничего больше нет.
   — Как же так?! — заволновался Тренька. — Не может того быть! Кто ж такое будет в землю закапывать?
   В яму опять полез. На манер Урвана стал землю рыть.
   Что толку? Пусто в яме. Нету денег.
   Плакать впору Треньке. Клад нашел, а в нем вместо денег — железки черные, обгорелые. Не обидно ли?
   А Урван знай себе вертится под ногами, хвостом дружелюбно виляет.
   — Эх, пес! — с сожалением молвил Тренька. — Глупый ты. Что тебе стоило настоящий клад найти, с деньгами? Не нужны мне твои железки.
   Гляди вот!
   Размахнулся Тренька и одну за другой те палочки в речку — бултых, бултых! — покидал.
   Заскулил Урван, точно жалко ему было, что Тренька так обошелся с его находкой.
   — Ладно уж, — смилостивился Тренька. — Одну, так и быть,оставлю.
   Может, дядька Никола из нее ножик сделает. Только навряд ли...

Глава 14
ДОЛГ ПЛАТЕЖОМ КРАСЕН

   За долгую отлучку на старое городище Тренька, по Филькиному навету, был бит на конюшне кнутом.
   Злодей Филька, глядя, как порют провинившегося псаренка, приговаривал:
   — Так его! Так! Покрепче! Чтоб всю жизнь помнил!
   Тренька, стиснув зубы, молчком лежал. Не услышали на этот раз от него ни единого жалобного слова.
   Началась у Треньки опять жизнь на псарне, какой ни одна собака не захочет.
   Вставал Тренька затемно, до солнца. Ложился, когда на небе звезды загорались. А коли ночь выдавалась светлая, лунная, давал Филька урок иногда и на ночь.
   Про березовый туесок Тренька, понятно, забыл. Не до того сделалось.
   И ту единую палочку-брусочек, черную, словно в пожаре побывавшую, не показал даже, как сперва хотел, дядьке Николе.
   Редко теперь удавалось Треньке сбегать к мамке. А когда случалось такое, мамка каждый раз в слезы:
   — Господи, на кого похож стал? Кожа да кости остались...
   Треньке, на мать и других глядя, самому впору плакать. Непомерной тяжестью легла скупая запущенная землица на Тренькниу родню. Одна лошаденка на два двора, да такая старая и тихая, того гляди, прямо на поле и околеет. А приказчик Трофим что ни день требует:
   — На барский покос всем выйти.
   Или:
   — Копнить сено пора.