— Тебе, Тереня, нельзя. Увидят, на псарном дворе оставят.
Вздохнул Тренька, согласился. Охота была раньше времени иод Филькину плеть спину подставлять!
Ушел дед, полезли Треньке в голову мысли одна другой страшнее. Не зря, поди, нагрянули в Осокино царские люди. Отца с дядькой Николой, верно, поймали. Теперь до него, Треньки, добираются, чтобы выдал он тайну серебряных гривен. Место указал. Может, там еще не один пуд серебра спрятан.
Бабушка, заметив Тренькино волнение, спросила:
— Что ты, Тереня? Будто не в себе. Аль захворал опять?
Шмышул Тренька носом, уставился на бабушку испуганно:
— Боюсь, баба. Царевы-то люди, знать, за мной приехали.
— Буде тебе! — воскликнула бабушка, внука к себе прижимая. — По своим господским делам они тут. Нетто мы, люди малые, царю надобны?
Однако видел Тренька, неспокойна бабушка, сама тревожится от невиданного наезда царских слуг.
Сели завтракать, насторожился Тренька. Услышал приближающийся конский топот. Сперва не поверил. Подумал: чудится со страху. Ан топот отчетливее, ближе. Вскочил Тренька.
— Едут! — закричал смятенно. Во двор кинулся.
Схорониться бы надо, а где — неведомо... В погреб? Глядь, один из конных, спешившись, уже отворяет ворота. Как был в одной рубашке, сиганул Тренька через плетень в огород, а из огорода в иоле да прямиком к лесу. Ветки но лицу хлещут, сучья за рубашку хватают, дерут ветхую холстину в клочья. А Тренька летит, ровно заяц из-под борзой. В чащобу забирает, где не достать его конем.
Все кончается на свете. Кончились и Тренькины силы. Замедлил он бег. Потом и вовсе остановился. Дух перевел. Огляделся. Тихо вокруг, только птахи по времени утреннему в отдалении посвистывают на разные голоса. Близких, видать, распугал. Ни копыт конских, ни людского разговору.
«Удрал!» — с облегчением подумал. Повеселел даже.
Только ненадолго. Рваная рубаха по осени поздней нешто одежа?
И опять же: от людей царских спасся, а теперь куда?
Встала перед Тренькой задача не всякому взрослому мужику по разумению. Домой пути нет. В жилую деревню — все одно дознаются и поймают. В лесу оставаться — тоже погибель чистая от холода и голода.
Присел Тренька возле поваленного дерева, в комок сжался. Понимает: пропал ноне вовсе. И помощи ждать неоткуда. От мысли такой невыносимо сделалось. Заскулил по-щенячьи Тренька жалобно и протяжно. И вдруг замер. Рядом будто тявкнул кто-то в ответ. Голову вскинул. Перед ним — Урван, хвостом радостно виляет, повизгивает счастливо. Как же, друга в беде не оставил, нашел!
Заревел Тренька:
— Урванушка, что-о с нами будет-то теперь...
Собачью теплую лохматую шею руками обхватил.
А пес прыгает подле Треньки, хвостом машет, зовет куда-то.
— Глупый, — сказал Тренька, — домой хочешь и того не знаешь, что схватят нас с тобой дома-то!
А тот Треньку аж за штаны легонько зубами ухватил, тянет, просит, чтобы Тренька поверил. За ним последовал.
— Ты бы лучше послушал, не гонится ли кто, — с упреком сказал Тренька.
Урван словно понял Треньку: уши насторожил и тут же хвостом весело замахал.
И не только Урван, друг его, вовсе закоченевший, услышал голос далекий, знакомый — мамкин голос:
— Тере-ня! Тере-ня!
Через самое короткое время был Тренька одет и закутан мамкой, которая и смеялась и плакала от радости:
— Напугал-то как! Переполошил всех.
Однако возвращаться домой Тренька отказался наотрез:
— Нельзя мне, маманя!
— Отчего, Тереня?
— Царевы люди там.
— Успокойся! — Мать Треньку ласково по голове погладила. — На что ты им нужен-то?
— Стало быть, нужен, коли приехали.
Мать подле Треньки на колени опустилась, ему в глаза тревожно заглянула.
— Уж не горячка ли у тебя, что страхи всякие мерещатся? Царевы люди по царевым же делам приехали. Что им до тебя-то? Они земли, поля да леса описывают. Царевы писцы они, те люди.
Не поверил спервоначалу Тренька:
— И про гривны не спрашивали?
— Да они про те гривны и слыхом не слыхивали!
Не без опаски приближался к дому. А ну как царевы люди притворяются, будто земли описывать приехали, а сами только его и ждут?
Напрасны были Тренькины опасения. Никто на него внимания не обратил. Один только из царевых писцов, должно старший, немолодой уже, по-дорожному и буднему одетый, однако в одежду дорогую, заметил:
— Эва, как заяц стреканул! Припадочный, что ли?
На что мамка ответила с почтением:
— Напугалось дитё чужих. Не обессудь, государь!
До самого вечера пробыли царевы люди в деревеньке. С великим тщанием описали все: и сколько земли в пашне лежит, и сколько впусте, и дворов сколько, и люди какие в тех дворах живут. Даже копны сена, что стояли на лугах, пересчитали поштучно.
А для чего все то — неведомо.
Глава 17
Глава 18
Иллюстрации
Вздохнул Тренька, согласился. Охота была раньше времени иод Филькину плеть спину подставлять!
Ушел дед, полезли Треньке в голову мысли одна другой страшнее. Не зря, поди, нагрянули в Осокино царские люди. Отца с дядькой Николой, верно, поймали. Теперь до него, Треньки, добираются, чтобы выдал он тайну серебряных гривен. Место указал. Может, там еще не один пуд серебра спрятан.
Бабушка, заметив Тренькино волнение, спросила:
— Что ты, Тереня? Будто не в себе. Аль захворал опять?
Шмышул Тренька носом, уставился на бабушку испуганно:
— Боюсь, баба. Царевы-то люди, знать, за мной приехали.
— Буде тебе! — воскликнула бабушка, внука к себе прижимая. — По своим господским делам они тут. Нетто мы, люди малые, царю надобны?
Однако видел Тренька, неспокойна бабушка, сама тревожится от невиданного наезда царских слуг.
Сели завтракать, насторожился Тренька. Услышал приближающийся конский топот. Сперва не поверил. Подумал: чудится со страху. Ан топот отчетливее, ближе. Вскочил Тренька.
— Едут! — закричал смятенно. Во двор кинулся.
Схорониться бы надо, а где — неведомо... В погреб? Глядь, один из конных, спешившись, уже отворяет ворота. Как был в одной рубашке, сиганул Тренька через плетень в огород, а из огорода в иоле да прямиком к лесу. Ветки но лицу хлещут, сучья за рубашку хватают, дерут ветхую холстину в клочья. А Тренька летит, ровно заяц из-под борзой. В чащобу забирает, где не достать его конем.
Все кончается на свете. Кончились и Тренькины силы. Замедлил он бег. Потом и вовсе остановился. Дух перевел. Огляделся. Тихо вокруг, только птахи по времени утреннему в отдалении посвистывают на разные голоса. Близких, видать, распугал. Ни копыт конских, ни людского разговору.
«Удрал!» — с облегчением подумал. Повеселел даже.
Только ненадолго. Рваная рубаха по осени поздней нешто одежа?
И опять же: от людей царских спасся, а теперь куда?
Встала перед Тренькой задача не всякому взрослому мужику по разумению. Домой пути нет. В жилую деревню — все одно дознаются и поймают. В лесу оставаться — тоже погибель чистая от холода и голода.
Присел Тренька возле поваленного дерева, в комок сжался. Понимает: пропал ноне вовсе. И помощи ждать неоткуда. От мысли такой невыносимо сделалось. Заскулил по-щенячьи Тренька жалобно и протяжно. И вдруг замер. Рядом будто тявкнул кто-то в ответ. Голову вскинул. Перед ним — Урван, хвостом радостно виляет, повизгивает счастливо. Как же, друга в беде не оставил, нашел!
Заревел Тренька:
— Урванушка, что-о с нами будет-то теперь...
Собачью теплую лохматую шею руками обхватил.
А пес прыгает подле Треньки, хвостом машет, зовет куда-то.
— Глупый, — сказал Тренька, — домой хочешь и того не знаешь, что схватят нас с тобой дома-то!
А тот Треньку аж за штаны легонько зубами ухватил, тянет, просит, чтобы Тренька поверил. За ним последовал.
— Ты бы лучше послушал, не гонится ли кто, — с упреком сказал Тренька.
Урван словно понял Треньку: уши насторожил и тут же хвостом весело замахал.
И не только Урван, друг его, вовсе закоченевший, услышал голос далекий, знакомый — мамкин голос:
— Тере-ня! Тере-ня!
Через самое короткое время был Тренька одет и закутан мамкой, которая и смеялась и плакала от радости:
— Напугал-то как! Переполошил всех.
Однако возвращаться домой Тренька отказался наотрез:
— Нельзя мне, маманя!
— Отчего, Тереня?
— Царевы люди там.
— Успокойся! — Мать Треньку ласково по голове погладила. — На что ты им нужен-то?
— Стало быть, нужен, коли приехали.
Мать подле Треньки на колени опустилась, ему в глаза тревожно заглянула.
— Уж не горячка ли у тебя, что страхи всякие мерещатся? Царевы люди по царевым же делам приехали. Что им до тебя-то? Они земли, поля да леса описывают. Царевы писцы они, те люди.
Не поверил спервоначалу Тренька:
— И про гривны не спрашивали?
— Да они про те гривны и слыхом не слыхивали!
Не без опаски приближался к дому. А ну как царевы люди притворяются, будто земли описывать приехали, а сами только его и ждут?
Напрасны были Тренькины опасения. Никто на него внимания не обратил. Один только из царевых писцов, должно старший, немолодой уже, по-дорожному и буднему одетый, однако в одежду дорогую, заметил:
— Эва, как заяц стреканул! Припадочный, что ли?
На что мамка ответила с почтением:
— Напугалось дитё чужих. Не обессудь, государь!
До самого вечера пробыли царевы люди в деревеньке. С великим тщанием описали все: и сколько земли в пашне лежит, и сколько впусте, и дворов сколько, и люди какие в тех дворах живут. Даже копны сена, что стояли на лугах, пересчитали поштучно.
А для чего все то — неведомо.
Глава 17
ПОЛУЧИЛИ СПОЛНА!
Писцы, как прежде приказчик Трофим, допытывались долго, когда и по каким делам уехали дядька Никола с Тренькиным отцом и Митькой. Тоже в сомнении были: не ударились ли крестьяне в бега.
Однако, видя тревогу и беспокойство оставшихся, поверили; коли что и случилось, то скорее беда тому причиной, нежели злой умысел.
Молилась по ночам бабушка, стоя на коленях перед иконами с зажженными лампадками. Ворочался, не спал дед. Плакала втихомолку мамка. Тренька и тот потерял покой. Все зарубки свои на бревенчатой стене считал и на дорогу бегал. И не шутил, не смеялся никто над ним. Напротив, глядели с надеждой.
Но всякий раз мотал Тренька головой:
— Нету никого...
Кажись, Урван, который был теперь всегда с Тренькой, и тот скучным сделался, словно чуял недоброе.
На исходе третьей недели, когда принялись укладываться спать, онто и подал знак: вскочил вдруг со своего места, уши насторожил и вдруг залаял громко, чего в избе отродясь не делал.
— Очумел, что ли? — закричал на него Тренька, боявшийся,как бы дед не выставил его друга на двор.
А Урван — к порогу и давай лапами дверь царапать.
— Может, волка почуял? — Бабушка за Тренькиного любимца перед дедом вступилась.
Смотрит Тренька и себе боится поверить: не на зверя лает Урван.
Хвостом машет, да и клыков не скалит.
— Тихо, Урван! — крикнул.
И тогда услышали все: стукнули, заскрипели ворота. Скатился Тренька с полатей и как был босиком — на волю.
А там три человека в темноте. И голос дядьки Николы:
— Поосторожней, Митя. Забор впотьмах не задень.
Никогда прежде Тренька так счастлив не был, как в этот вечер!
Удачной оказалась поездка. На Тренькины горячие расспросы дядька Никола из-за пазухи крепкий полотняный мешочек достал, веревочку, коей мешочек завязан был, распустил, и потекла на стол струйка серебряных чешуек-денежек, каждая не более Тренькиного ногтя.
— Вот они, Тереня, нынешние-то деньги, что за твои гривны дадены.
И то лишь малая их часть.
Глядит Тренька завороженно на кучку ясного, светлого серебра, а дядька Никола весело:
— Не верил я, Тереня, в чудеса, да, видать, иногда случаются. Кабы не вы с Урваном, никогда бы не уйти нам от Рытова. А теперь воля-вольная впереди. До Юрьева-то дня всего неделя осталась!
Словно в сказке или во сне прошел тот вечер. Треньке — уважение и честь великая. Урвану — милость, в избе на ночь был оставлен. И дед тому ничуть не противился. Впервой без враждебности на пса поглядел, хотя и укорил:
— Л людей, псина неразумная, грызть все-таки не след.
При известии о том, что пожаловали на рытовские земли царевы писцы, встревожился дядька Никола. Дед успокоил:
— На памяти моей не впервой царь велит земли описывать. Должно, для счету: какому помещику что в казну платить надобно.
Дядька Никола тряхнул озорно головой:
— Может, и к лучшему. Нее, глядишь, при царевых-то людях Рытову менее воли будет свой норов показывать.
Утром все мужики, включая самого младшего, Треньку, отправились в рытонское имение Осокино.
По пути продолжали судить да рядить, как быть с Митькой. Тотчас из рытовской кабалы вызволять али сначала самим волю получить, а потом уж к Рытову и с Митькой приступиться. Решено было — перед самой усадьбой — судьбу не испытывать и прежде одно дело сделать, а тогда приниматься за другое.
У Треньки своя забота:
— Урвана тоже выкупить надобно!
Дядька Никола успокоил:
— За хромого пса Рытов держаться не будет, отдаст. Только ты уж погоди малость.
Приказчик Трофим крестьянам приметно обрадовался: видать, тревога одолевала, как бы и впрямь не сгинули господские работники. Расспрашивать принялся: ладно ли съездили, по какой цене хлеб отдали, много ли денег выручили, а то-де барин об оброке спрашивал многократно.
За всех ответствовал дядька Никола: дорогой, бог миловал, лихих людей не встречали, торговали без убытка. Закончил же речь дядька Никола так:
— Варений оброк, не тревожься, привезли сполна. Только к тебе, Трофим, дело малое тоже есть: потрудись-ка счесть сколько две семьи наши барину должны за все милости его зерном да прочим, а к тому прибавь пожилое — плату за пользование дворами и избами, в коих прожили, почитай, год целый.
Опешил приказчик:
— А это зачем?
— Коли говорю, значит, надобно. Так что уважь, Трофимушка!
Трофим цепкими глазами по очереди всех пришедших перебрал:
— Не пойму что-то я вас, мужички.
А дядька Никола:
— Чего мудреного: надумали, как указами государевыми дозволено, уйти от барина твоего на нынешний день Юрьев! В диковинку тебе такое?
Осерчал приказчик:
— Будет болтать попусту! Деньги откуда возьмете?
— То уж не твоя забота, наша.
Дед, видя недоверие приказчика, свое слово вставил:
— Есть деньги, Трофим. Не печалься.
— К барину идите, коли так.
— Мы в господские покои не вхожи, потрудись сам, Трофим Степанович, — дед молвил.
Тут спор сам собой разрешился. Должно, заметили из барского дома прибывших крестьян. Хлопнула дверь, и легкой своей всегдашней походкой сбежал с крыльца Иван Матвеевич Рытов, Филька — следом. Повысовывались любопытные головы сестер Филькиных. Завиднелись в окошках лица иных рытовских домочадцев.
Приказчик, завидев барина, в сторону шагнул: моя, мол, хата с краю, я бунтарям не потатчик.
Дед шепотом молитву сотворил. Дядька Никола в лице изменился.
Жесток был в гневе государев дворянин. А что гневу страшному предстояло быть, то и Тренька своим умом малым понимал. Не с руки было помещику отпускать крестьян, что работали на него от зари до зари и были всяких денег нужнее и дороже. Потому после приветствий первых отвечал на вопросы дядька Никола голосом чужим, деревянным. Рытов доволен остался: крестьяне вернулись и оброк денежный принесли.
— Добро, мужички! — воскликнул весело. — Будем и далее вместе жить-поживать, добро наживать!
— Нет, — возразил дядька Никола. — Уйти надумали от тебя, не серчай. Ноне последняя неделя перед Юрьевым днем началась. Сам знаешь, по законам государевым вольны мы в эту пору твои земли покинуть.
Побелел Иван Матвеевич Рытов. На скулах желваки заиграли. Рука с плетью сама собой поднялась.
Сжался Тренька. «Вот оно, начинается!» — подумал в страхе.
Однако сдержался Рытов, опустил плеть, не ударил.
— Чем не угодил, православные?
Дед, словно в чем виноват был, поклонился низко:
— Не взыщи, государь. Известно: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Землица в здешних местах бедная...
Дядька Никола, видно, за неловкость на себя досадуя, опомнился:
— Чего душой кривить? Земля прокормила бы. Да вот нам тебя, Иван Матвеевич, со чадами и домочадцами кормить тяжеленько. Эвон сколько вас! — кивнул в сторону барского дома, где изо всех окон и дверей рытовская родня выглядывала.
Рытов будто не слышал грубой речи.
— Ладно! Али деньгами разжились?
— Есть деньги, государь, — опять поклонился дед.
— Откуда?
Замялся дед. Дядька Никола, как договорено было, покривил душой:
— Мы, барин, с Яковом из Новгорода привезли. Родственник на руках помер. А деньги мне с сестрой, женой Якова, завещал.
Оборотил свой взгляд Рытов на дядьку Николу:
— Часом, не помогли помереть тому родственнику? А?
Побагровел дядька Никола:
— Мы, Иван Матвеевич, люди простые, душегубством не занимаемся...
Видать, еще что-то хотел прибавить дядька Никола, да смолчал.
Рытов обернулся к приказчику:
— Знаешь ли,сколько с них следует?
— Как не знать! — ответил приказчик.
И тут произошло такое, от чего все рты пораскрывали. Вместо того, чтобы разгневаться, усмехнулся Рытов и приказал Трофиму коротко:
— Прими деньги. — И к деду обернулся: — С собой ли?
— А как же? — засуетился дед и дядьку Николу в бок: — Доставай поживее!
Дядьку Николу два раза просить о таком не надо было. За пазуху полез и два тяжелых полотняных мешочка протянул:
— Получи сполна, Иван Матвеевич!
Рытов мешочки взял, на руки прикинул:
— Добро, мужички! — И Трофиму: — Сочти, верно ли?
Осмелел дед:
— Не серчай, государь-батюшка, и о Митьке поговорить надобно...
Тренька деда за рукав и шепотом:
— Про Урвана не забудь!
Еще выше вскинул брови Рытов, поглядел непонятно и бросил на ходу уже:
— О том завтра, старик!
На мужиков и баб, что вокруг собрались, рявкнул грозно:
— Али дела другого нет?
И пошел, плеткой помахивая, в господские свои покои. За ним следом Филька, на Треньку злобно озираясь.
В приказчиковой избе деньги пересчитали. Все сошлось в точности.
Митька в Осокине остался, остальные Домой отправились.
Дед и тот в перемену к лучшему поверил. Всю дорогу над Тренькой добродушно подшучивал и глядел на внука ласково.
Только дядька Никола рассеянно вышагивал рядом.
— Ты чего? — спросил Тренька. — Будто не весел?
— Не нравится мне, Тереня, уж больно легко Рытов деньги взял и препятствий никаких к уходу не чинил.
— Эва! — дед насмешливо отозвался. — Нашел заботу! Правда на нашей стороне. Куда ж было Ивану Матвеевичу податься?
— Что-то не очень Рытов на правду прежде глядел, — отозвался задумчиво дядька Никола.
Однако вечером и он повеселел. Принялся рассказывать о вольной жизни, что ждет их на далеких землях, богатых и щедрых. О том теплом крае, куда теперь лежит их путь-дорога.
Точно завороженный слушал Тренька дядьку Николу.
Не заметил, как и уснул.
И снился Треньке сон удивительный: будто идет он по шелковому лугу, что лежит возле речки. А в реке не вода течет — молоко, густое, теплое.
И берег у той реки из меда золотого, ровно янтарь, и сладкого...
Однако, видя тревогу и беспокойство оставшихся, поверили; коли что и случилось, то скорее беда тому причиной, нежели злой умысел.
Молилась по ночам бабушка, стоя на коленях перед иконами с зажженными лампадками. Ворочался, не спал дед. Плакала втихомолку мамка. Тренька и тот потерял покой. Все зарубки свои на бревенчатой стене считал и на дорогу бегал. И не шутил, не смеялся никто над ним. Напротив, глядели с надеждой.
Но всякий раз мотал Тренька головой:
— Нету никого...
Кажись, Урван, который был теперь всегда с Тренькой, и тот скучным сделался, словно чуял недоброе.
На исходе третьей недели, когда принялись укладываться спать, онто и подал знак: вскочил вдруг со своего места, уши насторожил и вдруг залаял громко, чего в избе отродясь не делал.
— Очумел, что ли? — закричал на него Тренька, боявшийся,как бы дед не выставил его друга на двор.
А Урван — к порогу и давай лапами дверь царапать.
— Может, волка почуял? — Бабушка за Тренькиного любимца перед дедом вступилась.
Смотрит Тренька и себе боится поверить: не на зверя лает Урван.
Хвостом машет, да и клыков не скалит.
— Тихо, Урван! — крикнул.
И тогда услышали все: стукнули, заскрипели ворота. Скатился Тренька с полатей и как был босиком — на волю.
А там три человека в темноте. И голос дядьки Николы:
— Поосторожней, Митя. Забор впотьмах не задень.
Никогда прежде Тренька так счастлив не был, как в этот вечер!
Удачной оказалась поездка. На Тренькины горячие расспросы дядька Никола из-за пазухи крепкий полотняный мешочек достал, веревочку, коей мешочек завязан был, распустил, и потекла на стол струйка серебряных чешуек-денежек, каждая не более Тренькиного ногтя.
— Вот они, Тереня, нынешние-то деньги, что за твои гривны дадены.
И то лишь малая их часть.
Глядит Тренька завороженно на кучку ясного, светлого серебра, а дядька Никола весело:
— Не верил я, Тереня, в чудеса, да, видать, иногда случаются. Кабы не вы с Урваном, никогда бы не уйти нам от Рытова. А теперь воля-вольная впереди. До Юрьева-то дня всего неделя осталась!
Словно в сказке или во сне прошел тот вечер. Треньке — уважение и честь великая. Урвану — милость, в избе на ночь был оставлен. И дед тому ничуть не противился. Впервой без враждебности на пса поглядел, хотя и укорил:
— Л людей, псина неразумная, грызть все-таки не след.
При известии о том, что пожаловали на рытовские земли царевы писцы, встревожился дядька Никола. Дед успокоил:
— На памяти моей не впервой царь велит земли описывать. Должно, для счету: какому помещику что в казну платить надобно.
Дядька Никола тряхнул озорно головой:
— Может, и к лучшему. Нее, глядишь, при царевых-то людях Рытову менее воли будет свой норов показывать.
Утром все мужики, включая самого младшего, Треньку, отправились в рытонское имение Осокино.
По пути продолжали судить да рядить, как быть с Митькой. Тотчас из рытовской кабалы вызволять али сначала самим волю получить, а потом уж к Рытову и с Митькой приступиться. Решено было — перед самой усадьбой — судьбу не испытывать и прежде одно дело сделать, а тогда приниматься за другое.
У Треньки своя забота:
— Урвана тоже выкупить надобно!
Дядька Никола успокоил:
— За хромого пса Рытов держаться не будет, отдаст. Только ты уж погоди малость.
Приказчик Трофим крестьянам приметно обрадовался: видать, тревога одолевала, как бы и впрямь не сгинули господские работники. Расспрашивать принялся: ладно ли съездили, по какой цене хлеб отдали, много ли денег выручили, а то-де барин об оброке спрашивал многократно.
За всех ответствовал дядька Никола: дорогой, бог миловал, лихих людей не встречали, торговали без убытка. Закончил же речь дядька Никола так:
— Варений оброк, не тревожься, привезли сполна. Только к тебе, Трофим, дело малое тоже есть: потрудись-ка счесть сколько две семьи наши барину должны за все милости его зерном да прочим, а к тому прибавь пожилое — плату за пользование дворами и избами, в коих прожили, почитай, год целый.
Опешил приказчик:
— А это зачем?
— Коли говорю, значит, надобно. Так что уважь, Трофимушка!
Трофим цепкими глазами по очереди всех пришедших перебрал:
— Не пойму что-то я вас, мужички.
А дядька Никола:
— Чего мудреного: надумали, как указами государевыми дозволено, уйти от барина твоего на нынешний день Юрьев! В диковинку тебе такое?
Осерчал приказчик:
— Будет болтать попусту! Деньги откуда возьмете?
— То уж не твоя забота, наша.
Дед, видя недоверие приказчика, свое слово вставил:
— Есть деньги, Трофим. Не печалься.
— К барину идите, коли так.
— Мы в господские покои не вхожи, потрудись сам, Трофим Степанович, — дед молвил.
Тут спор сам собой разрешился. Должно, заметили из барского дома прибывших крестьян. Хлопнула дверь, и легкой своей всегдашней походкой сбежал с крыльца Иван Матвеевич Рытов, Филька — следом. Повысовывались любопытные головы сестер Филькиных. Завиднелись в окошках лица иных рытовских домочадцев.
Приказчик, завидев барина, в сторону шагнул: моя, мол, хата с краю, я бунтарям не потатчик.
Дед шепотом молитву сотворил. Дядька Никола в лице изменился.
Жесток был в гневе государев дворянин. А что гневу страшному предстояло быть, то и Тренька своим умом малым понимал. Не с руки было помещику отпускать крестьян, что работали на него от зари до зари и были всяких денег нужнее и дороже. Потому после приветствий первых отвечал на вопросы дядька Никола голосом чужим, деревянным. Рытов доволен остался: крестьяне вернулись и оброк денежный принесли.
— Добро, мужички! — воскликнул весело. — Будем и далее вместе жить-поживать, добро наживать!
— Нет, — возразил дядька Никола. — Уйти надумали от тебя, не серчай. Ноне последняя неделя перед Юрьевым днем началась. Сам знаешь, по законам государевым вольны мы в эту пору твои земли покинуть.
Побелел Иван Матвеевич Рытов. На скулах желваки заиграли. Рука с плетью сама собой поднялась.
Сжался Тренька. «Вот оно, начинается!» — подумал в страхе.
Однако сдержался Рытов, опустил плеть, не ударил.
— Чем не угодил, православные?
Дед, словно в чем виноват был, поклонился низко:
— Не взыщи, государь. Известно: рыба ищет, где глубже, а человек — где лучше. Землица в здешних местах бедная...
Дядька Никола, видно, за неловкость на себя досадуя, опомнился:
— Чего душой кривить? Земля прокормила бы. Да вот нам тебя, Иван Матвеевич, со чадами и домочадцами кормить тяжеленько. Эвон сколько вас! — кивнул в сторону барского дома, где изо всех окон и дверей рытовская родня выглядывала.
Рытов будто не слышал грубой речи.
— Ладно! Али деньгами разжились?
— Есть деньги, государь, — опять поклонился дед.
— Откуда?
Замялся дед. Дядька Никола, как договорено было, покривил душой:
— Мы, барин, с Яковом из Новгорода привезли. Родственник на руках помер. А деньги мне с сестрой, женой Якова, завещал.
Оборотил свой взгляд Рытов на дядьку Николу:
— Часом, не помогли помереть тому родственнику? А?
Побагровел дядька Никола:
— Мы, Иван Матвеевич, люди простые, душегубством не занимаемся...
Видать, еще что-то хотел прибавить дядька Никола, да смолчал.
Рытов обернулся к приказчику:
— Знаешь ли,сколько с них следует?
— Как не знать! — ответил приказчик.
И тут произошло такое, от чего все рты пораскрывали. Вместо того, чтобы разгневаться, усмехнулся Рытов и приказал Трофиму коротко:
— Прими деньги. — И к деду обернулся: — С собой ли?
— А как же? — засуетился дед и дядьку Николу в бок: — Доставай поживее!
Дядьку Николу два раза просить о таком не надо было. За пазуху полез и два тяжелых полотняных мешочка протянул:
— Получи сполна, Иван Матвеевич!
Рытов мешочки взял, на руки прикинул:
— Добро, мужички! — И Трофиму: — Сочти, верно ли?
Осмелел дед:
— Не серчай, государь-батюшка, и о Митьке поговорить надобно...
Тренька деда за рукав и шепотом:
— Про Урвана не забудь!
Еще выше вскинул брови Рытов, поглядел непонятно и бросил на ходу уже:
— О том завтра, старик!
На мужиков и баб, что вокруг собрались, рявкнул грозно:
— Али дела другого нет?
И пошел, плеткой помахивая, в господские свои покои. За ним следом Филька, на Треньку злобно озираясь.
В приказчиковой избе деньги пересчитали. Все сошлось в точности.
Митька в Осокине остался, остальные Домой отправились.
Дед и тот в перемену к лучшему поверил. Всю дорогу над Тренькой добродушно подшучивал и глядел на внука ласково.
Только дядька Никола рассеянно вышагивал рядом.
— Ты чего? — спросил Тренька. — Будто не весел?
— Не нравится мне, Тереня, уж больно легко Рытов деньги взял и препятствий никаких к уходу не чинил.
— Эва! — дед насмешливо отозвался. — Нашел заботу! Правда на нашей стороне. Куда ж было Ивану Матвеевичу податься?
— Что-то не очень Рытов на правду прежде глядел, — отозвался задумчиво дядька Никола.
Однако вечером и он повеселел. Принялся рассказывать о вольной жизни, что ждет их на далеких землях, богатых и щедрых. О том теплом крае, куда теперь лежит их путь-дорога.
Точно завороженный слушал Тренька дядьку Николу.
Не заметил, как и уснул.
И снился Треньке сон удивительный: будто идет он по шелковому лугу, что лежит возле речки. А в реке не вода течет — молоко, густое, теплое.
И берег у той реки из меда золотого, ровно янтарь, и сладкого...
Глава 18
ЗАПОВЕДНЫЕ ГОДЫ
— Проснись, Тереня! Проснись! — теребит мамка за плечо Треньку.
Неохота ему с дивным сном расставаться.
— Да ну тебя, маманя... — бормочет.
А мать свое:
— Очнись хоть чуток! Уходим мы все...
Садится Тренька на полатях, глаза удивленно протирает.
— Куда, маманя?
— Всем, кроме детей малых, приказано идти в Осокино тотчас же. Мирон от барина прискакал, во дворе ждет. Сказывает, писцы царские велели.
— Я как же? — У Треньки сна и в помине нет.
— Дома побудешь. Тришку вон Настасья привела.
— Нет, — решительно возражает Тренька. — С вами пойду! — и с полатей прыгает.
— Ладно, — соглашается дядька Никола. И он, оказывается, в избе. — Оставайся, Настасья, с дитятей. Обойдутся, чай, без тебя.
Хмуро ноябрьское утро. Дождь сеет. Под ногами чавкает грязь. Вязнут в грязи ноги, разъезжаются. Холодно, зябко Треньке. Позади, стражем конным, угрюмый холоп рытовский Мирон. На все вопросы у него ответ один: «Не ведаю!»
Пока до Осокина дошли, промок Тренька насквозь. Вода в лаптях хлюпает, за воротником ручейком холодным бежит. Разошелся дождь вовсю.
Урван, что за Тренькой увязался, тоже мокрый весь, будто в речке искупался.
В Осокине перед господским домам топчутся мужики и бабы, согнанные с убогих рытовских деревенек. Подле крыльца приказчик Трофим с ноги на ногу переминается. Как и у Мирона, на все у него один сказ:
— Знать ничего не знаю, православные. Потерпите.
Тревожатся крестьяне, переговариваются. Своим умом норовят дойти, зачем их собрали.
— Царю на военные дела деньги нужны. Вот и прислал людей, — сказал кто-то.
Здравой показалась мысль. Стали мужики головы ломать: сколько еще денег придется платить царю, а главное, где те деньги взять.
— А может, государь Иван Васильевич хочет долю крстьянскую облегчить и о том писцы объявлять будут? — какой-то мужичонка предположил.
Зашумели все, завздыхали:
— Кабы так!
Наконец растворилась дверь верхней горницы, вышли степенно писцы.
С ними дворянин государев Рытов.
Притихли все.
Рытов оглядел собравшихся, проверяя, точно ли его приказание выполнено. Доволен остался. Крикнул звонко:
— По делу великой важности собрал вас, крестьяне!
И склонился к высокому грузному писцу, должно главному:
— Изволь, Дмитрий Андреевич!
Писец вперед выступил, толстыми губами пожевал и начал голосом низким и хриплым:
— Ведомо вам, что многие годы воюет государь Иван Васильевич с соседними властителями. От той войны разорение учинилось и многие земли в запустение пришли. Потому повелел царь и великий князь Иван Васильевич описать те земли, с указанием точным, которые из них впусте лежат, а которые пашутся. А также кому те земли даны и кто на них живет...
Внемлют мужики и бабы затаив дыхание царскому писцу. А тот далее речь ведет:
— И дабы порядок в описании том нарушен не был, установил царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич заповедные годы, в которые бы выход крестьян от одного помещика к другому запрещен был...
— Постой! — закричал дядька Никола. — Это что ж, теперь мы, стало быть, от Рытова уйти не можем? Так, что ли?
— Именно так, — спокойно, и недовольства не выражая, ответил писец.
— Помилуй! — Дядька Никола вперед начал проталкиваться. — Мы расчет с барином сделали, вчера сполна заплатили пожилое. Нам-то как же? Нас-то, верно, тот царев указ не касается?
Писец опять губами пожевал, видать, такая у него была привычка, на дядьку Николу в упор уставился и возвысил голос:
— Кто ты такой есть, чтобы царевы указы тебя не касались, а?
Зашумели мужики. А писец — здоровая у него оказалась глотка — рявкнул:
— Молчать! Царский указ читать буду!
Мужики, понятно, разом стихли. А писец развернул поданную ему бумагу и зычным голосом принялся читать:
— «Царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич с боярами приговорил...»
Долго читал писец. Мало что понял Тренька. Все более на дядьку Николу поглядывал. А тот чем далее, тем лицом темнее делался.
Умолк писец. Откашлялся глухо.
— Понятно ли? — спросил. — Уразумели указ государя нашего Ивана Васильевича али нет?
— Уразумели... — отозвались мужики нестройно.
А дядька Никола опять вперед полез:
— Постой, мил человек...
Писец свысока:
— Не мил человек я тебе — государев подьячий.
— По мне, хоть самим сатаной будь! — остервенился дядька Никола. — Почто вчера Иван Матвеевич деньги брал? Выход сулил? А ноне ты царев указ читаешь, что выходу не быть!
Осклабился подьячий:
— Должно, не знал Иван Матвеевич государева указа, потому и сулил.
— Как же так, Иван Матвеевич? — вплотную к Рытову подступился дядька Никола. — Взявши деньги, выходит, обманул, обвел вокруг пальца. Так, что ли?
Рытов поверх Николиной головы посмотрел:
— Что лишне, в счет будущего оброка пойдет... — И к кучке малой своих крестьян зычно и строго: — Глядите, царев указ все слышали? Коли кто указ нарушить задумает, пусть на себя пеняет. Не будет ему ни жалости, ни пощады! Учинил государь с боярами заповедные лета, выход запретил. Потому должно быть вам всем на моей земле до нового государева установления.
— Эхе-хе! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — с тоской безмерной вздохнул кто-то подле Треньки.
— А теперь, — закончил Рытов, — по домам, мужики! — И внезапно к дядьке Николе оборотясь: Берегись, раб. Коли удумаешь что — под землей найду, кожу сдеру. А мальчонку твоего — псам...
Рванулся дядька Никола к дворянину государеву Ивану Рытову, а сзади люди, что приехали с царскими писцами, его под руки.
— Не балуй!
Огляделся дядька Никола глазами, налитыми кровью, царевых слуг стряхнул:
— Не трожь, холуйское племя!
И, повернувшись круто, дороги не разбирая, — к дому.
Невесел был тот путь. Молчком шли. Даже Урван, опустивши хвост, плелся.
Вместе, едва десятком слов перемолвившись, пообедали.
Поднялся из-за стола дядька Никола, сказал твердо, как о деле решенном:
— Уйду от Рытова. И за обман посчитаюсь. Крепко! — И к Треньке: — Коли воли не дают, ее надобно силой брать. Запомни, Терентий. На всю жизнь!
Кивнул Тренька головой и серьезно, ровно взрослый, ответил:
— Запомню!
Неохота ему с дивным сном расставаться.
— Да ну тебя, маманя... — бормочет.
А мать свое:
— Очнись хоть чуток! Уходим мы все...
Садится Тренька на полатях, глаза удивленно протирает.
— Куда, маманя?
— Всем, кроме детей малых, приказано идти в Осокино тотчас же. Мирон от барина прискакал, во дворе ждет. Сказывает, писцы царские велели.
— Я как же? — У Треньки сна и в помине нет.
— Дома побудешь. Тришку вон Настасья привела.
— Нет, — решительно возражает Тренька. — С вами пойду! — и с полатей прыгает.
— Ладно, — соглашается дядька Никола. И он, оказывается, в избе. — Оставайся, Настасья, с дитятей. Обойдутся, чай, без тебя.
Хмуро ноябрьское утро. Дождь сеет. Под ногами чавкает грязь. Вязнут в грязи ноги, разъезжаются. Холодно, зябко Треньке. Позади, стражем конным, угрюмый холоп рытовский Мирон. На все вопросы у него ответ один: «Не ведаю!»
Пока до Осокина дошли, промок Тренька насквозь. Вода в лаптях хлюпает, за воротником ручейком холодным бежит. Разошелся дождь вовсю.
Урван, что за Тренькой увязался, тоже мокрый весь, будто в речке искупался.
В Осокине перед господским домам топчутся мужики и бабы, согнанные с убогих рытовских деревенек. Подле крыльца приказчик Трофим с ноги на ногу переминается. Как и у Мирона, на все у него один сказ:
— Знать ничего не знаю, православные. Потерпите.
Тревожатся крестьяне, переговариваются. Своим умом норовят дойти, зачем их собрали.
— Царю на военные дела деньги нужны. Вот и прислал людей, — сказал кто-то.
Здравой показалась мысль. Стали мужики головы ломать: сколько еще денег придется платить царю, а главное, где те деньги взять.
— А может, государь Иван Васильевич хочет долю крстьянскую облегчить и о том писцы объявлять будут? — какой-то мужичонка предположил.
Зашумели все, завздыхали:
— Кабы так!
Наконец растворилась дверь верхней горницы, вышли степенно писцы.
С ними дворянин государев Рытов.
Притихли все.
Рытов оглядел собравшихся, проверяя, точно ли его приказание выполнено. Доволен остался. Крикнул звонко:
— По делу великой важности собрал вас, крестьяне!
И склонился к высокому грузному писцу, должно главному:
— Изволь, Дмитрий Андреевич!
Писец вперед выступил, толстыми губами пожевал и начал голосом низким и хриплым:
— Ведомо вам, что многие годы воюет государь Иван Васильевич с соседними властителями. От той войны разорение учинилось и многие земли в запустение пришли. Потому повелел царь и великий князь Иван Васильевич описать те земли, с указанием точным, которые из них впусте лежат, а которые пашутся. А также кому те земли даны и кто на них живет...
Внемлют мужики и бабы затаив дыхание царскому писцу. А тот далее речь ведет:
— И дабы порядок в описании том нарушен не был, установил царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич заповедные годы, в которые бы выход крестьян от одного помещика к другому запрещен был...
— Постой! — закричал дядька Никола. — Это что ж, теперь мы, стало быть, от Рытова уйти не можем? Так, что ли?
— Именно так, — спокойно, и недовольства не выражая, ответил писец.
— Помилуй! — Дядька Никола вперед начал проталкиваться. — Мы расчет с барином сделали, вчера сполна заплатили пожилое. Нам-то как же? Нас-то, верно, тот царев указ не касается?
Писец опять губами пожевал, видать, такая у него была привычка, на дядьку Николу в упор уставился и возвысил голос:
— Кто ты такой есть, чтобы царевы указы тебя не касались, а?
Зашумели мужики. А писец — здоровая у него оказалась глотка — рявкнул:
— Молчать! Царский указ читать буду!
Мужики, понятно, разом стихли. А писец развернул поданную ему бумагу и зычным голосом принялся читать:
— «Царь и великий князь всея Руси Иван Васильевич с боярами приговорил...»
Долго читал писец. Мало что понял Тренька. Все более на дядьку Николу поглядывал. А тот чем далее, тем лицом темнее делался.
Умолк писец. Откашлялся глухо.
— Понятно ли? — спросил. — Уразумели указ государя нашего Ивана Васильевича али нет?
— Уразумели... — отозвались мужики нестройно.
А дядька Никола опять вперед полез:
— Постой, мил человек...
Писец свысока:
— Не мил человек я тебе — государев подьячий.
— По мне, хоть самим сатаной будь! — остервенился дядька Никола. — Почто вчера Иван Матвеевич деньги брал? Выход сулил? А ноне ты царев указ читаешь, что выходу не быть!
Осклабился подьячий:
— Должно, не знал Иван Матвеевич государева указа, потому и сулил.
— Как же так, Иван Матвеевич? — вплотную к Рытову подступился дядька Никола. — Взявши деньги, выходит, обманул, обвел вокруг пальца. Так, что ли?
Рытов поверх Николиной головы посмотрел:
— Что лишне, в счет будущего оброка пойдет... — И к кучке малой своих крестьян зычно и строго: — Глядите, царев указ все слышали? Коли кто указ нарушить задумает, пусть на себя пеняет. Не будет ему ни жалости, ни пощады! Учинил государь с боярами заповедные лета, выход запретил. Потому должно быть вам всем на моей земле до нового государева установления.
— Эхе-хе! Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! — с тоской безмерной вздохнул кто-то подле Треньки.
— А теперь, — закончил Рытов, — по домам, мужики! — И внезапно к дядьке Николе оборотясь: Берегись, раб. Коли удумаешь что — под землей найду, кожу сдеру. А мальчонку твоего — псам...
Рванулся дядька Никола к дворянину государеву Ивану Рытову, а сзади люди, что приехали с царскими писцами, его под руки.
— Не балуй!
Огляделся дядька Никола глазами, налитыми кровью, царевых слуг стряхнул:
— Не трожь, холуйское племя!
И, повернувшись круто, дороги не разбирая, — к дому.
Невесел был тот путь. Молчком шли. Даже Урван, опустивши хвост, плелся.
Вместе, едва десятком слов перемолвившись, пообедали.
Поднялся из-за стола дядька Никола, сказал твердо, как о деле решенном:
— Уйду от Рытова. И за обман посчитаюсь. Крепко! — И к Треньке: — Коли воли не дают, ее надобно силой брать. Запомни, Терентий. На всю жизнь!
Кивнул Тренька головой и серьезно, ровно взрослый, ответил:
— Запомню!
Иллюстрации