Страница:
А то:
— Берите-ка, бабы, серпы. Господская рожь поспела. Жать надобно!
И как спорить? У Трофима на все один сказ:
— Лошаденкой господской пользуетесь? Стало быть, барщину отбывать надо.
Так каждый раз. Не одно, так другое.
Мамка ровно старуха стала. У отца щеки ввалились, борода от седины пегой сделалась. А на бабушку с дедом и глядеть боязно, до того отощали и сгорбились.
Только и впрямь, как в тот весенний день возле поздневской избы предсказывал черный мужик, самое худое было впереди.
Пришло время собирать урожай. Трофим на лошадке верховой, почитай, каждый день все деревеньки объедет, на всяком дворе побывает, повсюду заглянет. И меряет цепким взглядом, у кого как рожь али овес уродились, сколько кто зерна намолотит. Точно не чужое это добро, а его, Трофимово, кровное.
Отец и дед Тренькины загодя амбар приготовили, лари починили, чтобы было куда зерно нового урожая ссыпать на зимнее хранение. Нравилось Треньке в амбаре: сухо, чисто, дух легкий, приятный, не то что в избе родительской али собачьей конуре, где он жил.
Однажды выпала Треньке удача: отпустил его Митрошка потихоньку от Фильки навестить родителей.
Погожий выдался денек. После студеной ночи вышло солнышко прогуляться по синему, без облачка, небу. Леса, куда ни глянь, осенним пожаром занялись. Любуется Тренька на такую красоту. «И отчего так? — думает. — Давно ли повсюду зелено было, а ноне угольями желтыми и красными горят листья. Кажись, тронь только — руку сожжешь. А возьмешь — вовсе они холодные, иные мокрые даже, листья-то».
Дома Треньке обрадовались несказанно. Бабушка велела мамке блины поставить.
Дед покряхтел:
— Экая жизнь пошла. Пресному пустому блину, ровно сладкому пирогу, рады.
— Может, обойдется все, папаня, — мамка молвила весело.
Смолчал дед.
Мамка за блины принялась. А Тренька решил покудова родительское хозяйство оглядеть: почитай, более трех недель дома не был.
Первым делом отправился в поле. А там, где совсем недавно хлеба стояли, желтой щетиной — жнивье. На огород заглянул — тоже голо. От гороха одни жесткие сухие плети остались. Репа выкопана. Капуста убрана.
Грустно сделалось Треньке. Прежде осенью на огороде он первый человек: везде поспевает, всем и каждому главный помощник. Ему же, когда бабушка с мамкой капусту рубят, — все кочерыжки, белые, хрусткие.
А ноне без него управились.
Недолго печалился Тренька. Про амбар, что загодя старательно готовили дед с отцом, вспомнил. И бегом к амбару. Без скрипу — должно, петли заботливо смазаны — отворилась прочная, в свежих досках дверь.
Потянул Тренька носом воздух. А он в амбаре уже другой, не тот, что прежде. Зерном пахнет, спелым,сухим. Сытный запах, густой. Сразу понятно, не пустуют теперь лари.
Приподнял Тренька крышку первого, а там пшеница, золотистая, ласковая. Сама между пальцами струится. Тренька к другому — там овес.
Шелестит чуть слышно в руках, точно шепчет: «Вот и я, Тренька, можешь полюбоваться». В третьем ларе — горох, веселый, звонкий.
Не очень полны были лари, однако более чем наполовину каждый.
Словно сжалилась здешняя скупая землица, одарила людей по их тяжелой заслуге.
Вышел Тренька из амбара. Дверь бережно притворил.
Рядом — кладовая и погреб вместе. И если в амбаре пол деревянный, жердью стелен, тут он земляной. И в самой кладовке землей и сыростью пахнет. Возле стенки, мхом утепленной, стоят две кадушки высокие с квашеной капустой. В открытом ларе навалена репа, цвета медового.
Тренька одну репку, с кулак, выбрал, надкусил и зажмурился: сочная, сладкая и язык пощипывает.
Другие припасы, что в кладовке были, осмотрел, попробовал. И мал человек, а по-взрослому подумал:
«Зиму сыты будем. Всего хватит!»
Довольный кладовку покинул.
А во дворе новость — приказчик Трофим с лошади слезает. Подле него два холопа с подводами.
Перед Трофимом отец с дедом в низком поклоне:
— Здравствуй, батюшка!
На что Трофим степенно, с поклоном, едва приметным:
— И вы, мужички, здоровы будьте!
Не успели словом перемолвиться, мамка из дверей, Трофима не видя:
— Тереня! Блины готовы. Пышные, румяные! Иди-ка побыстрее!
И застыла на пороге, увидев приказчика.
А тот:
— Ладно живете, православные. Даже у барина нашего Ивана Матвеевича блины по будним дням редко случаются.
Тренька и тот понял: будь они неладны,блины, что не в пору пришлись.
Трофим же:
— Со сметанкой блины едите али с маслицем? Или, может, с рыбкой красной?
— Какая сметана, батюшка Трофим Степанович? — хмуро вымолвил дед. — Али другое что? Впервой, внучонка побаловать, затеяли их. А ты — рыбка красная... Откуда взяться ей? С каких достатков?
— Впервой или в десятый, — Трофим свое гнул, — нам не ведомо. Есть блины, и слава богу. Кушайте на здоровье. Да благодетеля вашего, государева дворянина Ивана Матеевича Рытова, не забывайте добром поминать.
Гостей, хочешь не хочешь, угощать надо.
Бабка приказчику Трофиму и холопам, что при нем были:
— Не отведаете ли с нами?
— По делу мы, по службе, — ответил Трофим. — Однако и хозяев грех обижать.
Войдя в избу, скинул шапку, на иконы перекрестился. За стол сел.
На столе гора блинов пышных и поджаристых. А рядом две посудинки глиняные. Одна со сметаной густой, доброй. Другая — с маслом топленым, горячим.
— Эва! — изумился Трофим. — Да тут и сметанка и маслице в дружбе соседствуют!
Деду с укоризной:
— А ты, старик, говорил: «С каких достатков?»
Дед с удивлением великим на те посудинки воззрился: ни сном ни духом не ведал, что невестка для сыночка младшего такое баловство припасла.
Выстро поели. Более всех на блины Трофим налегал. А как закончилась трапеза, усы да бороду отерши, похвалил:
— Ладные блины. Сметанка хороша. И маслице доброе. Справно живете. Богато. Каждому бы так.
Мамка, как дед только что, принялась объяснять, словно оправдываясь:
— Сыночек пришел. А так разве масло со сметаной едим?
Трофим руками замахал:
— Господь с тобой, хозяйка! Нетто с дозором по чужим горшкам ходим? По делу приехали.
Из-за пазухи бумажку достал. Расстелил на столе, разгладил. На отца с дедом значительно посмотрел.
— Ну, мужички, на землице государя батюшки Ивана Матвеевича первый урожай собрали. И, — на стол кивнул, — видать, не плохой. Самая пора посчитаться. Не зря говорят, долг платежом красен. Так ли?
— Знамо так, — ответил дед.
Приказчик Трофим бумажку подвинул, начал читать.
Тренька, понятно, многого постичь не мог. Однако видел: чем далее, тем сумрачнее становились взрослые.
Когда же Трофим закончил, тихо стало в избе, будто помер кто.
— Али что не так, мужички? — спросил.
— Может, оно и так, — тоскливо выговорил дед. — Только по счетуто твоему надобно нам, почитай, все, что с землицы скупой собрали, барину отдать...
Поморщился приказчик, точно слово вовсе неразумное услышал.
— Так ведь сказано же: долг платежом красен. Али по-иному поряжались? Али напутал я чего или приписал лишнего? — Тут его голос железом зазвенел, а на щербатое лицо грозная тень набежала.
— Господь с тобой! — перепугался дед. — Кто ж про тебя такое скажет? Только жить-то как? Зерна, что останется, и до весны не хватит.
— То разговор совсем другой, — тучи сбежали с приказчикова лика. — Тут всегда государь-батюшка Иван Матвеевич поможет. Он о своих крестьянах, ровно о детях, печется. Кончится мучка — из барских амбаров возьмешь сколько надобно.
— Верно, — от двери донесся угрюмый голос дядьки Николы, — возьмешь один мешок, а отдай — два.
Как вошел — не заметили.
Обернулся Трофим. Нахмурился.
— Не с тобой речь и не о тебе. Почто в чужой разговор встреваешь?
И до тебя черед дойдет.
— Потому и встреваю! — озлился дядька Никола.
Бабушка вмешалась:
— И впрямь, Никола, помолчал бы. Без тебя голова кругом идет.
С Трофимом-то Степановичем ладом потолковать надобно.
Короток был, однако, разговор у приказчика Трофима с крестьянами.
Солнышко за полдень не успело перевалить, выезжала со двора подвода, груженная мешками. И на ней, почитай, три четверти того, что собрали с трудом великим Тренькины родные с землицы скудной.
Дед, должно, чтобы шуткой горе скрасить, сказал:
— Вот, Терентий, не нашел ты клада, оттого все беды наши.
Шмыгнул Тренька носом:
— Я-то нашел. Да что толку? Пустяки в туеске оказались. Железки словно бы горелые...
Глава 15
Глава 16
— Берите-ка, бабы, серпы. Господская рожь поспела. Жать надобно!
И как спорить? У Трофима на все один сказ:
— Лошаденкой господской пользуетесь? Стало быть, барщину отбывать надо.
Так каждый раз. Не одно, так другое.
Мамка ровно старуха стала. У отца щеки ввалились, борода от седины пегой сделалась. А на бабушку с дедом и глядеть боязно, до того отощали и сгорбились.
Только и впрямь, как в тот весенний день возле поздневской избы предсказывал черный мужик, самое худое было впереди.
Пришло время собирать урожай. Трофим на лошадке верховой, почитай, каждый день все деревеньки объедет, на всяком дворе побывает, повсюду заглянет. И меряет цепким взглядом, у кого как рожь али овес уродились, сколько кто зерна намолотит. Точно не чужое это добро, а его, Трофимово, кровное.
Отец и дед Тренькины загодя амбар приготовили, лари починили, чтобы было куда зерно нового урожая ссыпать на зимнее хранение. Нравилось Треньке в амбаре: сухо, чисто, дух легкий, приятный, не то что в избе родительской али собачьей конуре, где он жил.
Однажды выпала Треньке удача: отпустил его Митрошка потихоньку от Фильки навестить родителей.
Погожий выдался денек. После студеной ночи вышло солнышко прогуляться по синему, без облачка, небу. Леса, куда ни глянь, осенним пожаром занялись. Любуется Тренька на такую красоту. «И отчего так? — думает. — Давно ли повсюду зелено было, а ноне угольями желтыми и красными горят листья. Кажись, тронь только — руку сожжешь. А возьмешь — вовсе они холодные, иные мокрые даже, листья-то».
Дома Треньке обрадовались несказанно. Бабушка велела мамке блины поставить.
Дед покряхтел:
— Экая жизнь пошла. Пресному пустому блину, ровно сладкому пирогу, рады.
— Может, обойдется все, папаня, — мамка молвила весело.
Смолчал дед.
Мамка за блины принялась. А Тренька решил покудова родительское хозяйство оглядеть: почитай, более трех недель дома не был.
Первым делом отправился в поле. А там, где совсем недавно хлеба стояли, желтой щетиной — жнивье. На огород заглянул — тоже голо. От гороха одни жесткие сухие плети остались. Репа выкопана. Капуста убрана.
Грустно сделалось Треньке. Прежде осенью на огороде он первый человек: везде поспевает, всем и каждому главный помощник. Ему же, когда бабушка с мамкой капусту рубят, — все кочерыжки, белые, хрусткие.
А ноне без него управились.
Недолго печалился Тренька. Про амбар, что загодя старательно готовили дед с отцом, вспомнил. И бегом к амбару. Без скрипу — должно, петли заботливо смазаны — отворилась прочная, в свежих досках дверь.
Потянул Тренька носом воздух. А он в амбаре уже другой, не тот, что прежде. Зерном пахнет, спелым,сухим. Сытный запах, густой. Сразу понятно, не пустуют теперь лари.
Приподнял Тренька крышку первого, а там пшеница, золотистая, ласковая. Сама между пальцами струится. Тренька к другому — там овес.
Шелестит чуть слышно в руках, точно шепчет: «Вот и я, Тренька, можешь полюбоваться». В третьем ларе — горох, веселый, звонкий.
Не очень полны были лари, однако более чем наполовину каждый.
Словно сжалилась здешняя скупая землица, одарила людей по их тяжелой заслуге.
Вышел Тренька из амбара. Дверь бережно притворил.
Рядом — кладовая и погреб вместе. И если в амбаре пол деревянный, жердью стелен, тут он земляной. И в самой кладовке землей и сыростью пахнет. Возле стенки, мхом утепленной, стоят две кадушки высокие с квашеной капустой. В открытом ларе навалена репа, цвета медового.
Тренька одну репку, с кулак, выбрал, надкусил и зажмурился: сочная, сладкая и язык пощипывает.
Другие припасы, что в кладовке были, осмотрел, попробовал. И мал человек, а по-взрослому подумал:
«Зиму сыты будем. Всего хватит!»
Довольный кладовку покинул.
А во дворе новость — приказчик Трофим с лошади слезает. Подле него два холопа с подводами.
Перед Трофимом отец с дедом в низком поклоне:
— Здравствуй, батюшка!
На что Трофим степенно, с поклоном, едва приметным:
— И вы, мужички, здоровы будьте!
Не успели словом перемолвиться, мамка из дверей, Трофима не видя:
— Тереня! Блины готовы. Пышные, румяные! Иди-ка побыстрее!
И застыла на пороге, увидев приказчика.
А тот:
— Ладно живете, православные. Даже у барина нашего Ивана Матвеевича блины по будним дням редко случаются.
Тренька и тот понял: будь они неладны,блины, что не в пору пришлись.
Трофим же:
— Со сметанкой блины едите али с маслицем? Или, может, с рыбкой красной?
— Какая сметана, батюшка Трофим Степанович? — хмуро вымолвил дед. — Али другое что? Впервой, внучонка побаловать, затеяли их. А ты — рыбка красная... Откуда взяться ей? С каких достатков?
— Впервой или в десятый, — Трофим свое гнул, — нам не ведомо. Есть блины, и слава богу. Кушайте на здоровье. Да благодетеля вашего, государева дворянина Ивана Матеевича Рытова, не забывайте добром поминать.
Гостей, хочешь не хочешь, угощать надо.
Бабка приказчику Трофиму и холопам, что при нем были:
— Не отведаете ли с нами?
— По делу мы, по службе, — ответил Трофим. — Однако и хозяев грех обижать.
Войдя в избу, скинул шапку, на иконы перекрестился. За стол сел.
На столе гора блинов пышных и поджаристых. А рядом две посудинки глиняные. Одна со сметаной густой, доброй. Другая — с маслом топленым, горячим.
— Эва! — изумился Трофим. — Да тут и сметанка и маслице в дружбе соседствуют!
Деду с укоризной:
— А ты, старик, говорил: «С каких достатков?»
Дед с удивлением великим на те посудинки воззрился: ни сном ни духом не ведал, что невестка для сыночка младшего такое баловство припасла.
Выстро поели. Более всех на блины Трофим налегал. А как закончилась трапеза, усы да бороду отерши, похвалил:
— Ладные блины. Сметанка хороша. И маслице доброе. Справно живете. Богато. Каждому бы так.
Мамка, как дед только что, принялась объяснять, словно оправдываясь:
— Сыночек пришел. А так разве масло со сметаной едим?
Трофим руками замахал:
— Господь с тобой, хозяйка! Нетто с дозором по чужим горшкам ходим? По делу приехали.
Из-за пазухи бумажку достал. Расстелил на столе, разгладил. На отца с дедом значительно посмотрел.
— Ну, мужички, на землице государя батюшки Ивана Матвеевича первый урожай собрали. И, — на стол кивнул, — видать, не плохой. Самая пора посчитаться. Не зря говорят, долг платежом красен. Так ли?
— Знамо так, — ответил дед.
Приказчик Трофим бумажку подвинул, начал читать.
Тренька, понятно, многого постичь не мог. Однако видел: чем далее, тем сумрачнее становились взрослые.
Когда же Трофим закончил, тихо стало в избе, будто помер кто.
— Али что не так, мужички? — спросил.
— Может, оно и так, — тоскливо выговорил дед. — Только по счетуто твоему надобно нам, почитай, все, что с землицы скупой собрали, барину отдать...
Поморщился приказчик, точно слово вовсе неразумное услышал.
— Так ведь сказано же: долг платежом красен. Али по-иному поряжались? Али напутал я чего или приписал лишнего? — Тут его голос железом зазвенел, а на щербатое лицо грозная тень набежала.
— Господь с тобой! — перепугался дед. — Кто ж про тебя такое скажет? Только жить-то как? Зерна, что останется, и до весны не хватит.
— То разговор совсем другой, — тучи сбежали с приказчикова лика. — Тут всегда государь-батюшка Иван Матвеевич поможет. Он о своих крестьянах, ровно о детях, печется. Кончится мучка — из барских амбаров возьмешь сколько надобно.
— Верно, — от двери донесся угрюмый голос дядьки Николы, — возьмешь один мешок, а отдай — два.
Как вошел — не заметили.
Обернулся Трофим. Нахмурился.
— Не с тобой речь и не о тебе. Почто в чужой разговор встреваешь?
И до тебя черед дойдет.
— Потому и встреваю! — озлился дядька Никола.
Бабушка вмешалась:
— И впрямь, Никола, помолчал бы. Без тебя голова кругом идет.
С Трофимом-то Степановичем ладом потолковать надобно.
Короток был, однако, разговор у приказчика Трофима с крестьянами.
Солнышко за полдень не успело перевалить, выезжала со двора подвода, груженная мешками. И на ней, почитай, три четверти того, что собрали с трудом великим Тренькины родные с землицы скудной.
Дед, должно, чтобы шуткой горе скрасить, сказал:
— Вот, Терентий, не нашел ты клада, оттого все беды наши.
Шмыгнул Тренька носом:
— Я-то нашел. Да что толку? Пустяки в туеске оказались. Железки словно бы горелые...
Глава 15
ЧЕРНЫЕ ПАЛОЧКИ
Постой, Тереня, — насторожился дядька Никола. — Какие такие железки? Какой туесок?
Хмыкнул Тренька, рукой махнул:
— Сказано же — пустяковые вовсе. Себе только одну и оставил.
Стал расспрашивать дядька Никола, на что те железки похожи были да размера какого. Рассказал Тренька. Дядька Никола племянника к себе притянул, руки на его плечи положил.
— Слышь, Тереня, ты эту железку найди непременно.
— Ладно, — сказал Тренька беспечно. — Погляжу на досуге.
— Нет, Тереня. Ноне же сыщи, сейчас прямо.
Тренька на дядьку Николу уставился: не смеется ли тот, не шутит?
А дядька Никола легохонько Треньку за плечи потряс:
— Ну, племяш, вспомни, куда ты ее деть али положить мог?
Задумался Тренька. Принялся соображать, где и когда ему железка на глаза попадалась в последний раз.
Бабушка головой покачала:
— Ты, Никола, мужик взрослый, а ума иной раз словно у дитяти годовалого.
Хлопнул себя по лбу Тренька:
— Дядька Никола, да ты на той железке сидишь! Я ее под лавку сунул, ножка сильно шаталась.
Поднялся дядька Никола, рукой под лавкой пошарил, железку вынул.
Глянул на Тренькину находку да тут же на лавку и сел.
— Может, годится на что? — вытянул шею Тренька.
А дядька Никола тяжелую черную палочку в руках крутит и улыбается: впрямь, точно малое дитя али вовсе как дурачок.
— Ты что? — встревожился Тренька.
Засмеялся дядька Никола:
— Свободные мы теперь люди, Торопя. Вот что!
Воззрились все на дядьку Николу с изумлением. А он:
— Ну, дорогие родственники, теперь не страшнее нам половодья минувшего Иван Матвеевич Рытов! Племяш и правда клад нашел!
Всплеснула руками бабушка:
— Горе у людей, у самого не радость, а он пустое балабонит...
А дядька Никола заливается счастливо, словно впрямь умом повредился.
Тренька от дядьки Николы попятился даже. Потом обиделся, заворчал:
— Экую потеху нашел. Сам велел железку сыскать, а теперь насмехается. Верно бабка говорит: балабон пустой!
За такие слова Треньке в другое время и от доброго дядьки Николы не поздоровилось бы. А тут дядька Никола сгреб его в охапку и давай тискать медвежьими своими ручищами. Отбивается Тренька, сердится:
— Да отстанешь ли, смола!
А дядька Никола знай себе хохочет.
Дед укорил:
— Это, милок, все одно, что над покойником веселиться — грех.
Перестал смеяться дядька Никола. Треньку отпустил. Деду темную тяжелую палочку-брусок протянул:
— Али не признаешь?
Дед Тренькину находку в руках повертел недоверчиво.
Дядька Никола у деда черную палочку опять взял, о рукав эту палочку потер.
Заблестела она, засветилась белым цветом.
Дед еще раз Тронькину находку перед глазами покрутил, на ладони прикинул. И точно своим глазам но веря:
— Постой, постой... Неужто но железо это?
— Не железо, Григорий Тимофеевич, — кивнул лохматой головой дядька Никола.
— А что же тогда? — Тренька на палочку уставился с любопытством.
— То, Тереня, — ответствовал дядька Никола, — слиток серебряный, гривна новогородская, из тех, коими гости-купцы богатые в давние времена платили за свои товары.
— Вроде денег, что ли? — не понял Тренька.
Опять согласно кивнул головой дядька Никола:
— Точно, Тереня. Из такой вот гривны нынешних денег, поди, штук сто вышло бы. И столько же она ноне и стоит.
Бабушка из дедовых рук Тренькину находку взяла:
— Неужто правда?
— Истинная! — подтвердил дядька Никола.
— Да будет вам, мужики! — осерчала бабушка. — Какие же это деньги? Мелете неведомо что!
И Тренькину добычу на стол кинула.
Зазвенел брусок звоном тонким, серебряным.
А дядька Никола к Треньке обернулся:
— Погоди. Ты сказывал, в том туеске он не один был?
Тренька, своему нечаянному счастью еще не вполне поверивший, воскликнул:
— Какое один! Поди, дюжина целая!
— Где ж они теперь?
Тренька на дядьку Николу испуганно уставился:
— Так я их...
— Ну?
— В речку покидал...
— Полно, Терентий, шутки играть. Спрятал куда али как?
Заплакал Тренька.
— Кто ж знал, что они дорогие такие да важные. Думал, железки горелые, и все тут...
Бабушка дядьку Николу принялась ругать:
— Чего дитя мучаешь? Мало ему господской псарни да Фильки проклятущего? Уж и дома покоя нет!
— Не горячись понапрасну. Удача-то и впрямь дивная.
Объяснил дядька Никола, что нашли Тренька с Урваном клад доподлинный, на коий можно было бы всем им от Рытова откупиться. И остались бы еще деньги, чтобы избы на любом новом месте поставить, лошадей купить, коров и многое другое, в крестьянском хозяйстве надобное.
Заревел в голос Тренька.
Дядька Никола его опять к себе поближе притянул:
— Утри слезы, Терентий. Негоже мужику плакать. А что гривны серебряные в речку по незнанию кинул, кто тебя за то винить может?
Тут не голосить попусту — дело поправлять надо. Скажи-ка лучше, запомнил ли место, куда гривны побросал? Сумеешь ли найти и мне показать?
Кивнул утвердительно Тренька.
— Глубока ли там речка, знаешь?
Всхлипнул последний раз Тренька.
— Мне по грудки будет, не более.
— Случилось давно ли то?
— Кажись, сено косить еще не начинали. А когда в точности... — пожал плечами Тренька.
— Давненько... — огорчился дядька Никола. — Одна надежда: гривны тяжелые, теченьем не снесет. Разве песком затянет. А теперь слушайте...
Изложил дядька Никола свой замысел. Завтра же после обеденного времени, когда барин со чадами и домочадцами будет почивать сладко, Треньке следовало улизнуть тайком на старое городище и указать там дядьке Николе то место, где клад закопан был, а главное, куда он, Тренька, покидал бесценные серебряные гривны.
Тренька внимал дядьке Николе с жадностью, головой кивал и обещал горячо:
— Сделаю все, как велишь!
Бабушка, глядя на мужиков, ворчала неодобрительно:
— Мальчонку бы хоть не путали в свои дела. Не ровен час, барин дознается — быть беде великой.
Мамка плакала потихоньку.
А дед сторону дядьки Николы принял:
— Быть посему, ибо иного пути нет.
Филька на другой день возвращению псаренка обрадовался, хотя виду в том не подал. И Треньке большого труда стоило удрать из-под барчуковой опеки. Схитрить пришлось. Принялся Тренька, про себя будто бы, ворчать: конуры-де собачьи грязью заросли, ровно свинячьи хлевы. Филька на Тренькину уловку попался, закричал сердито:
— Чем попусту языком болтать, за песком сходил бы свежим, лежебока сиволапый!
Тренька изобразил недовольство на лице, будто неохота ему исполнять баричево приказание. Перестарался даже: Филька чуть плетью по спине не огрел:
— Пойдешь ли, наконец!
Заторопился Тренька. Мешок латаный взял и Урвану свистнул: айда, мол.
Дядька Никола Треньку в кустах ждал.
— Мешкаешь, однако!
— От Фильки едва ушел. Этакий злыдень, не приведи господь!
— Ладно, Тереня. Показывай, где и что?
Шагнул дядька Никола к Треньке, а Урван:
«Р-р-р...» — зубы оскалил.
Дядька Никола от собаки попятился.
Засмеялся Тренька. Приказал:
— Назад, Урван! — И ласково: — Дурачок! Это дядька Никола. Свой он. Понимаешь? Свой!
Урван хоть и спрятал клыки, настороженного взгляда не спускал, за каждым движением дядьки Николы следил со вниманием и недоброжелательством.
— Экая злобная псина! — заметил дядька Никола. — Как ты с ним управляешься!
— Он хороший! — засмеялся опять Тренька. — Гляди!
И руку в огромную собачью пасть сунул.
— Эй, парень! — испуганно воскликнул дядька Никола. — Ты с ним поосторожнее!
Урвану, должно быть, такое обращение на глазах чужого человека не понравилось, однако стерпел.
Все Тренька показал дядьке Николе: и обвалившуюся уже яму, которую Урван выкопал тем летним днем, и остатки полусгнившего туеска.
И место, откуда он, Тренька, гривны в речку побросал.
— Теперь вот что, Треня. Иди-ка ты с другом своим веселым на взгорье и карауль. Коли кто к речке подойдет, принимайся песню петь, да погромче. Время-то для купания не больно подходящее. Всякий, завидев, как я в воде бултыхаюсь, заподозрит неладное. Понял ли?
— Как не понять? — Тренька побежал на горку. — Гляди не простынь! — дядьке Николе крикнул.
Урван тоже на дядьку Николу посмотрел, пасть оскалил и неохотно за Тренькой последовал.
Сверху видать Треньке и тропку, что ведет от Осокина к старому городищу, и дядьку Николу, который, раздевшись, полез в ледяную воду.
Долго нырял дядька Никола. Тренька стал не на шутку тревожиться, когда замахал тот руками: нашел, мол! Но еще немало времени прошло, прежде чем вылез на берег дядька Никола и знак подал, что может Тренька покинуть свое сторожевое место.
Сбежал вниз Тренька. Дядька Никола хоть и доволен, а зубами щелкает. Слова сказать не может. Наконец-таки выговорил, черные тяжелые палочки протянув:
— Все ли тут?
В сомнении Тренька: нешто считал он их, когда в речку-то кидал?
Дядька Никола воду из ушей вытряхивает, синий весь, сам улыбается.
— Все одно, Тереня, вольные мы теперь люди. Куда захотим, туда и пойдем. Может, на государеву землю сядем или ласкового помещика сыщем. А то и вовсе подадимся в дальние края: за Урал али на Волгу. Сказывают, много свободнее живется там крестьянину!
Пустился в пляс на радостях Тренька. Урвана обнимает:
— Вот они, Урванушка, наши с тобой черные-то палочки!
Урван хвостом весело машет, точно и впрямь понимает, что дело великое и доброе сделал: освободил друга своего Треньку со всей его родней от рытовской кабалы-неволи...
Хмыкнул Тренька, рукой махнул:
— Сказано же — пустяковые вовсе. Себе только одну и оставил.
Стал расспрашивать дядька Никола, на что те железки похожи были да размера какого. Рассказал Тренька. Дядька Никола племянника к себе притянул, руки на его плечи положил.
— Слышь, Тереня, ты эту железку найди непременно.
— Ладно, — сказал Тренька беспечно. — Погляжу на досуге.
— Нет, Тереня. Ноне же сыщи, сейчас прямо.
Тренька на дядьку Николу уставился: не смеется ли тот, не шутит?
А дядька Никола легохонько Треньку за плечи потряс:
— Ну, племяш, вспомни, куда ты ее деть али положить мог?
Задумался Тренька. Принялся соображать, где и когда ему железка на глаза попадалась в последний раз.
Бабушка головой покачала:
— Ты, Никола, мужик взрослый, а ума иной раз словно у дитяти годовалого.
Хлопнул себя по лбу Тренька:
— Дядька Никола, да ты на той железке сидишь! Я ее под лавку сунул, ножка сильно шаталась.
Поднялся дядька Никола, рукой под лавкой пошарил, железку вынул.
Глянул на Тренькину находку да тут же на лавку и сел.
— Может, годится на что? — вытянул шею Тренька.
А дядька Никола тяжелую черную палочку в руках крутит и улыбается: впрямь, точно малое дитя али вовсе как дурачок.
— Ты что? — встревожился Тренька.
Засмеялся дядька Никола:
— Свободные мы теперь люди, Торопя. Вот что!
Воззрились все на дядьку Николу с изумлением. А он:
— Ну, дорогие родственники, теперь не страшнее нам половодья минувшего Иван Матвеевич Рытов! Племяш и правда клад нашел!
Всплеснула руками бабушка:
— Горе у людей, у самого не радость, а он пустое балабонит...
А дядька Никола заливается счастливо, словно впрямь умом повредился.
Тренька от дядьки Николы попятился даже. Потом обиделся, заворчал:
— Экую потеху нашел. Сам велел железку сыскать, а теперь насмехается. Верно бабка говорит: балабон пустой!
За такие слова Треньке в другое время и от доброго дядьки Николы не поздоровилось бы. А тут дядька Никола сгреб его в охапку и давай тискать медвежьими своими ручищами. Отбивается Тренька, сердится:
— Да отстанешь ли, смола!
А дядька Никола знай себе хохочет.
Дед укорил:
— Это, милок, все одно, что над покойником веселиться — грех.
Перестал смеяться дядька Никола. Треньку отпустил. Деду темную тяжелую палочку-брусок протянул:
— Али не признаешь?
Дед Тренькину находку в руках повертел недоверчиво.
Дядька Никола у деда черную палочку опять взял, о рукав эту палочку потер.
Заблестела она, засветилась белым цветом.
Дед еще раз Тронькину находку перед глазами покрутил, на ладони прикинул. И точно своим глазам но веря:
— Постой, постой... Неужто но железо это?
— Не железо, Григорий Тимофеевич, — кивнул лохматой головой дядька Никола.
— А что же тогда? — Тренька на палочку уставился с любопытством.
— То, Тереня, — ответствовал дядька Никола, — слиток серебряный, гривна новогородская, из тех, коими гости-купцы богатые в давние времена платили за свои товары.
— Вроде денег, что ли? — не понял Тренька.
Опять согласно кивнул головой дядька Никола:
— Точно, Тереня. Из такой вот гривны нынешних денег, поди, штук сто вышло бы. И столько же она ноне и стоит.
Бабушка из дедовых рук Тренькину находку взяла:
— Неужто правда?
— Истинная! — подтвердил дядька Никола.
— Да будет вам, мужики! — осерчала бабушка. — Какие же это деньги? Мелете неведомо что!
И Тренькину добычу на стол кинула.
Зазвенел брусок звоном тонким, серебряным.
А дядька Никола к Треньке обернулся:
— Погоди. Ты сказывал, в том туеске он не один был?
Тренька, своему нечаянному счастью еще не вполне поверивший, воскликнул:
— Какое один! Поди, дюжина целая!
— Где ж они теперь?
Тренька на дядьку Николу испуганно уставился:
— Так я их...
— Ну?
— В речку покидал...
— Полно, Терентий, шутки играть. Спрятал куда али как?
Заплакал Тренька.
— Кто ж знал, что они дорогие такие да важные. Думал, железки горелые, и все тут...
Бабушка дядьку Николу принялась ругать:
— Чего дитя мучаешь? Мало ему господской псарни да Фильки проклятущего? Уж и дома покоя нет!
— Не горячись понапрасну. Удача-то и впрямь дивная.
Объяснил дядька Никола, что нашли Тренька с Урваном клад доподлинный, на коий можно было бы всем им от Рытова откупиться. И остались бы еще деньги, чтобы избы на любом новом месте поставить, лошадей купить, коров и многое другое, в крестьянском хозяйстве надобное.
Заревел в голос Тренька.
Дядька Никола его опять к себе поближе притянул:
— Утри слезы, Терентий. Негоже мужику плакать. А что гривны серебряные в речку по незнанию кинул, кто тебя за то винить может?
Тут не голосить попусту — дело поправлять надо. Скажи-ка лучше, запомнил ли место, куда гривны побросал? Сумеешь ли найти и мне показать?
Кивнул утвердительно Тренька.
— Глубока ли там речка, знаешь?
Всхлипнул последний раз Тренька.
— Мне по грудки будет, не более.
— Случилось давно ли то?
— Кажись, сено косить еще не начинали. А когда в точности... — пожал плечами Тренька.
— Давненько... — огорчился дядька Никола. — Одна надежда: гривны тяжелые, теченьем не снесет. Разве песком затянет. А теперь слушайте...
Изложил дядька Никола свой замысел. Завтра же после обеденного времени, когда барин со чадами и домочадцами будет почивать сладко, Треньке следовало улизнуть тайком на старое городище и указать там дядьке Николе то место, где клад закопан был, а главное, куда он, Тренька, покидал бесценные серебряные гривны.
Тренька внимал дядьке Николе с жадностью, головой кивал и обещал горячо:
— Сделаю все, как велишь!
Бабушка, глядя на мужиков, ворчала неодобрительно:
— Мальчонку бы хоть не путали в свои дела. Не ровен час, барин дознается — быть беде великой.
Мамка плакала потихоньку.
А дед сторону дядьки Николы принял:
— Быть посему, ибо иного пути нет.
Филька на другой день возвращению псаренка обрадовался, хотя виду в том не подал. И Треньке большого труда стоило удрать из-под барчуковой опеки. Схитрить пришлось. Принялся Тренька, про себя будто бы, ворчать: конуры-де собачьи грязью заросли, ровно свинячьи хлевы. Филька на Тренькину уловку попался, закричал сердито:
— Чем попусту языком болтать, за песком сходил бы свежим, лежебока сиволапый!
Тренька изобразил недовольство на лице, будто неохота ему исполнять баричево приказание. Перестарался даже: Филька чуть плетью по спине не огрел:
— Пойдешь ли, наконец!
Заторопился Тренька. Мешок латаный взял и Урвану свистнул: айда, мол.
Дядька Никола Треньку в кустах ждал.
— Мешкаешь, однако!
— От Фильки едва ушел. Этакий злыдень, не приведи господь!
— Ладно, Тереня. Показывай, где и что?
Шагнул дядька Никола к Треньке, а Урван:
«Р-р-р...» — зубы оскалил.
Дядька Никола от собаки попятился.
Засмеялся Тренька. Приказал:
— Назад, Урван! — И ласково: — Дурачок! Это дядька Никола. Свой он. Понимаешь? Свой!
Урван хоть и спрятал клыки, настороженного взгляда не спускал, за каждым движением дядьки Николы следил со вниманием и недоброжелательством.
— Экая злобная псина! — заметил дядька Никола. — Как ты с ним управляешься!
— Он хороший! — засмеялся опять Тренька. — Гляди!
И руку в огромную собачью пасть сунул.
— Эй, парень! — испуганно воскликнул дядька Никола. — Ты с ним поосторожнее!
Урвану, должно быть, такое обращение на глазах чужого человека не понравилось, однако стерпел.
Все Тренька показал дядьке Николе: и обвалившуюся уже яму, которую Урван выкопал тем летним днем, и остатки полусгнившего туеска.
И место, откуда он, Тренька, гривны в речку побросал.
— Теперь вот что, Треня. Иди-ка ты с другом своим веселым на взгорье и карауль. Коли кто к речке подойдет, принимайся песню петь, да погромче. Время-то для купания не больно подходящее. Всякий, завидев, как я в воде бултыхаюсь, заподозрит неладное. Понял ли?
— Как не понять? — Тренька побежал на горку. — Гляди не простынь! — дядьке Николе крикнул.
Урван тоже на дядьку Николу посмотрел, пасть оскалил и неохотно за Тренькой последовал.
Сверху видать Треньке и тропку, что ведет от Осокина к старому городищу, и дядьку Николу, который, раздевшись, полез в ледяную воду.
Долго нырял дядька Никола. Тренька стал не на шутку тревожиться, когда замахал тот руками: нашел, мол! Но еще немало времени прошло, прежде чем вылез на берег дядька Никола и знак подал, что может Тренька покинуть свое сторожевое место.
Сбежал вниз Тренька. Дядька Никола хоть и доволен, а зубами щелкает. Слова сказать не может. Наконец-таки выговорил, черные тяжелые палочки протянув:
— Все ли тут?
В сомнении Тренька: нешто считал он их, когда в речку-то кидал?
Дядька Никола воду из ушей вытряхивает, синий весь, сам улыбается.
— Все одно, Тереня, вольные мы теперь люди. Куда захотим, туда и пойдем. Может, на государеву землю сядем или ласкового помещика сыщем. А то и вовсе подадимся в дальние края: за Урал али на Волгу. Сказывают, много свободнее живется там крестьянину!
Пустился в пляс на радостях Тренька. Урвана обнимает:
— Вот они, Урванушка, наши с тобой черные-то палочки!
Урван хвостом весело машет, точно и впрямь понимает, что дело великое и доброе сделал: освободил друга своего Треньку со всей его родней от рытовской кабалы-неволи...
Глава 16
ТРЕВОГИ И ОПАСЕНИЯ
Клад великой ценности нашли Тренька с Урваном. Должно быть, в лихую годину закопал его бывший владелец. Да и сам, видать, сгинул безвестно. Вражьим мечом посечен был али на дороге разбойничьим ножом заколот. А может, от болезни помер. Только сохранила земля бережно его сокровища, кто знает, какими путями добытые. Теперь лежали одиннадцать серебряных гривен на столе, старательно очищенные, потому уже не черные, а светлые, блестящие.
За столом сидели дед с отцом и дядька Никола. Чуть в стороне от них — Митька. Тренька,по своей слезной мольбе в избе оставленный, притулился с краешку. Бабушка подле печки возилась с горшками.
Держали совет. По словам дядьки Николы, выходило, что платить долги Рытову серебряными гривнами никак нельзя. Начнет допытываться: откуда взяли, не на его ли земле нашли. А при чем тут земля его, царем года три как пожалованная, коли гривны те, поди, лет более ста назад захоронены?
Дед с разумными словами согласился. А дядька Никола продолжал:
— Поеду я на торжище в Новгород, будто бы продавать зерно для денежного рытовского оброку. Там часть гривен поменяю на нынешние деньги. А вернувшись, объявлю всем, встретил родственника дальнего, который от тяжелого недуга на руках у меня помер и все свои деньги мне да сестре моей отказал.
Дед заметил:
— Другого, пожалуй, не придумаешь. Только одному тебе, Николка, ехать негоже. Всякое в дороге может случиться: и люди разбойные встретиться, и люди ратные, тех разбойников не лучше.
Дядька Никола спорить не стал.
— Вестимо, вдвоем сподручнее. Кто вторым-то поедет?
Треньку как шилом пониже спины кольнуло.
— Я! — вскочил.
Дед на Треньку сурово посмотрел:
— За дверь хочешь?
Обиделся Тренька, засопел. Пробормотал сердито:
— Кабы не мы с Урваном, поехали бы вы сейчас, как же...
Дед сухую, легкую ладонь Треньке на голову положил, будто прощения просил за строгие слова.
— Дорога, Терентий, по нынешним временам — взрослому мужику в опаску.
— А мы с Урваном! Он в обиду небось не даст!
Покачал дед головой:
— Нет, Терентий, вы с Урваном свою долю исполнили. Остальное дозволь нам.
Вздохнул Тренька:
— Ладно уж. Только, коли понадобимся, кликните.
Дядька Никола руками развел:
— Как же иначе! Непременно.
— Так вот, — повел прерванную речь дед. — Я для такого дела стар. А сдается мне, даже двоих в этакий путь отправлять не след. Посему ехать надобно с Николкой и тебе, Яков, — к Тренькиному отцу обернулся, — и тебе, Димитрий.
Беспокойно загремела в печи ухватом бабушка. Впервой подала голос:
— Ой, мужики, чует мое сердце, не к добру затея. Будь они неладны, те железки! Должно, не обошлось тут без нечистой силы...
Однако бабушку слушать никто не стал и решено было поступить подедову. Тренькиной матери и тетке Настасье, жене дядьки Николы, вовсе ничего не сказали. Чтобы лишних слез не было. Зерно поедут, мол, мужики продавать на рынок новгородский, дабы заплатить денежный оброк сыну боярскому Рытову.
Мамка, однако, встревожилась:
— Отчего троим-то ехать?
— Дорога ноне неспокойная, — дед пояснил.
Собираться начали: мешки с зерном на телегу положили, а сверху — сено. А под сено — два топора и вилы.
Бабушка, на такое глядя, креститься принялась, мамка заплакала потихоньку, а тетка Настасья браниться стала:
— И куда вас несет, на нашу бабью погибель!
Серым пасмурным утром отправились дядька Никола, отец Тренькин и Митька в путь опасный к городу большому и недавно вольному — Новгороду.
Оказался Тренька на то время с мамкой и бабушкой.
Вышло все ненароком.
Покою не давали Треньке гривны, что выловил дядька Никола из речки. Чудилось, покидал он их более, чем дядька Никола достал. И однажды, улизнув на старое городище, разделся торопливо — ив ледяную воду.
Долго бултыхался, по дну шарил — толку чуть: то камень попадется, то палка гнилая. Вылез, руки-ноги не слушаются, закоченели. На другое утро в жар бросило. Несмотря на Филькино ворчание, отправил приказчик Треньку домой. Ворчал Филька больше для порядку. Взамен дан был ему под начало здоровенный малый, Митькин ровесник, не чета силой и сноровкой Треньке.
К отъезду дядьки Николы с отцом и Митькой, почитай, совсем поправился Тренька на родительском попечении. Однако сказывали его мамка и бабушка приказчику хворым еще. Не возражал Тренька. Хоть малая, а передышка от труда каторжного на рытовском псарном дворе.
Верно говорят: ждать и догонять — хуже нет.
Обещал вернуться дядька Никола через неделю. Трснька уже на другой день выскочил на дорогу: не едут ли?
— Да они, Тереня, до Новгорода и половины пути не сделали, — сказала бабушка без насмешки.
— А когда неделя-то кончится?
— Нешто не знаешь? Семь дней в неделе.
Задумался Тренька.
— Один день прошел, значит, шесть осталось, да? Я их, дни-то, чтоб не сбиться, считать буду!
Ножом большим, которым бабушка с мамкой лучину щепали, возле двери зарубку сделал:
— Вот он, первый день, прошедший!
С той поры Тренька каждое утро возле двери новую зарубку делал.
И те зарубки, шевеля губами, считал.
Минула неделя, вторая началась, от дядьки Николы с отцом и Митькой ни слуху ни духу. Теперь уж не один Тренька на дорогу бегал. Мать на дню по десять раз в ту сторону вглядывалась, откуда должны были появиться муж с братом и дорогим сыночком Митенькой. Должны были.
Однако не появлялись.
Однажды застал Тренька мамку подле своих зарубин. Пальцем она по ним водила и считала, губами шевеля, как сам Тренька.
А то? выскочив пораньше утром на дорогу, увидел Тренька деда.
Прикрыв ладонью глаза от солнца, всматривался тот в пустынную дорогу, что вела к великому городу Новгороду. Заметив Треньку, смешался и вид сделал, будто вышел поглядеть, что за погода стоит нынче на дворе.
А когда кончилась вторая неделя, пожаловал на барской лошаденке приказчик Трофим. Принялся повсюду глазами шарить, выпытывать окольными путями: не навострились ли новые рытовские крестьяне с барской земли уйти и не в бегах ли уже мужички пребывают.
Дед на те расспросы отвечал сурово и строго: законы, мол, государевы знаем и почитаем. А отчего мужиков по сию пору обратно нет, то одному богу ведомо, и сами-де в великой тревоге пребываем. Время, известно, беспокойное. Путь туда да обратно — не близкий. А дорога — опасная.
При словах этих заплакала навзрыд мамка. Приказчик отбыл коли не вполне, то отчасти успокоенный. Ясно стало: побега новые крестьяне не учинили.
А еще пару дней спустя прибежала тетка Настасья с глазами вытаращенными, ровно у лягушки, запыхавшись, сообщила:
— Царские люди приехали!
Мамка перепугалась сильно, а дед стал допытываться: что за царские люди, зачем прибыли, много ли их. Ничего толком не сумела рассказать тетка Настасья. Едва ушла, бабушка деду в смятении:
— Слышь, отец, не иначе наши с теми окаянными гривнами попались.
Теперь прибыли царские люди дознание вести.
Перекрестился дед на образа:
— Господи, сохрани и помилуй!
Тут же собрался и, визовый посошок в руки взявши, отправился в Осокино.
Тренька было вместе с ним. Бабушка остановила:
За столом сидели дед с отцом и дядька Никола. Чуть в стороне от них — Митька. Тренька,по своей слезной мольбе в избе оставленный, притулился с краешку. Бабушка подле печки возилась с горшками.
Держали совет. По словам дядьки Николы, выходило, что платить долги Рытову серебряными гривнами никак нельзя. Начнет допытываться: откуда взяли, не на его ли земле нашли. А при чем тут земля его, царем года три как пожалованная, коли гривны те, поди, лет более ста назад захоронены?
Дед с разумными словами согласился. А дядька Никола продолжал:
— Поеду я на торжище в Новгород, будто бы продавать зерно для денежного рытовского оброку. Там часть гривен поменяю на нынешние деньги. А вернувшись, объявлю всем, встретил родственника дальнего, который от тяжелого недуга на руках у меня помер и все свои деньги мне да сестре моей отказал.
Дед заметил:
— Другого, пожалуй, не придумаешь. Только одному тебе, Николка, ехать негоже. Всякое в дороге может случиться: и люди разбойные встретиться, и люди ратные, тех разбойников не лучше.
Дядька Никола спорить не стал.
— Вестимо, вдвоем сподручнее. Кто вторым-то поедет?
Треньку как шилом пониже спины кольнуло.
— Я! — вскочил.
Дед на Треньку сурово посмотрел:
— За дверь хочешь?
Обиделся Тренька, засопел. Пробормотал сердито:
— Кабы не мы с Урваном, поехали бы вы сейчас, как же...
Дед сухую, легкую ладонь Треньке на голову положил, будто прощения просил за строгие слова.
— Дорога, Терентий, по нынешним временам — взрослому мужику в опаску.
— А мы с Урваном! Он в обиду небось не даст!
Покачал дед головой:
— Нет, Терентий, вы с Урваном свою долю исполнили. Остальное дозволь нам.
Вздохнул Тренька:
— Ладно уж. Только, коли понадобимся, кликните.
Дядька Никола руками развел:
— Как же иначе! Непременно.
— Так вот, — повел прерванную речь дед. — Я для такого дела стар. А сдается мне, даже двоих в этакий путь отправлять не след. Посему ехать надобно с Николкой и тебе, Яков, — к Тренькиному отцу обернулся, — и тебе, Димитрий.
Беспокойно загремела в печи ухватом бабушка. Впервой подала голос:
— Ой, мужики, чует мое сердце, не к добру затея. Будь они неладны, те железки! Должно, не обошлось тут без нечистой силы...
Однако бабушку слушать никто не стал и решено было поступить подедову. Тренькиной матери и тетке Настасье, жене дядьки Николы, вовсе ничего не сказали. Чтобы лишних слез не было. Зерно поедут, мол, мужики продавать на рынок новгородский, дабы заплатить денежный оброк сыну боярскому Рытову.
Мамка, однако, встревожилась:
— Отчего троим-то ехать?
— Дорога ноне неспокойная, — дед пояснил.
Собираться начали: мешки с зерном на телегу положили, а сверху — сено. А под сено — два топора и вилы.
Бабушка, на такое глядя, креститься принялась, мамка заплакала потихоньку, а тетка Настасья браниться стала:
— И куда вас несет, на нашу бабью погибель!
Серым пасмурным утром отправились дядька Никола, отец Тренькин и Митька в путь опасный к городу большому и недавно вольному — Новгороду.
Оказался Тренька на то время с мамкой и бабушкой.
Вышло все ненароком.
Покою не давали Треньке гривны, что выловил дядька Никола из речки. Чудилось, покидал он их более, чем дядька Никола достал. И однажды, улизнув на старое городище, разделся торопливо — ив ледяную воду.
Долго бултыхался, по дну шарил — толку чуть: то камень попадется, то палка гнилая. Вылез, руки-ноги не слушаются, закоченели. На другое утро в жар бросило. Несмотря на Филькино ворчание, отправил приказчик Треньку домой. Ворчал Филька больше для порядку. Взамен дан был ему под начало здоровенный малый, Митькин ровесник, не чета силой и сноровкой Треньке.
К отъезду дядьки Николы с отцом и Митькой, почитай, совсем поправился Тренька на родительском попечении. Однако сказывали его мамка и бабушка приказчику хворым еще. Не возражал Тренька. Хоть малая, а передышка от труда каторжного на рытовском псарном дворе.
Верно говорят: ждать и догонять — хуже нет.
Обещал вернуться дядька Никола через неделю. Трснька уже на другой день выскочил на дорогу: не едут ли?
— Да они, Тереня, до Новгорода и половины пути не сделали, — сказала бабушка без насмешки.
— А когда неделя-то кончится?
— Нешто не знаешь? Семь дней в неделе.
Задумался Тренька.
— Один день прошел, значит, шесть осталось, да? Я их, дни-то, чтоб не сбиться, считать буду!
Ножом большим, которым бабушка с мамкой лучину щепали, возле двери зарубку сделал:
— Вот он, первый день, прошедший!
С той поры Тренька каждое утро возле двери новую зарубку делал.
И те зарубки, шевеля губами, считал.
Минула неделя, вторая началась, от дядьки Николы с отцом и Митькой ни слуху ни духу. Теперь уж не один Тренька на дорогу бегал. Мать на дню по десять раз в ту сторону вглядывалась, откуда должны были появиться муж с братом и дорогим сыночком Митенькой. Должны были.
Однако не появлялись.
Однажды застал Тренька мамку подле своих зарубин. Пальцем она по ним водила и считала, губами шевеля, как сам Тренька.
А то? выскочив пораньше утром на дорогу, увидел Тренька деда.
Прикрыв ладонью глаза от солнца, всматривался тот в пустынную дорогу, что вела к великому городу Новгороду. Заметив Треньку, смешался и вид сделал, будто вышел поглядеть, что за погода стоит нынче на дворе.
А когда кончилась вторая неделя, пожаловал на барской лошаденке приказчик Трофим. Принялся повсюду глазами шарить, выпытывать окольными путями: не навострились ли новые рытовские крестьяне с барской земли уйти и не в бегах ли уже мужички пребывают.
Дед на те расспросы отвечал сурово и строго: законы, мол, государевы знаем и почитаем. А отчего мужиков по сию пору обратно нет, то одному богу ведомо, и сами-де в великой тревоге пребываем. Время, известно, беспокойное. Путь туда да обратно — не близкий. А дорога — опасная.
При словах этих заплакала навзрыд мамка. Приказчик отбыл коли не вполне, то отчасти успокоенный. Ясно стало: побега новые крестьяне не учинили.
А еще пару дней спустя прибежала тетка Настасья с глазами вытаращенными, ровно у лягушки, запыхавшись, сообщила:
— Царские люди приехали!
Мамка перепугалась сильно, а дед стал допытываться: что за царские люди, зачем прибыли, много ли их. Ничего толком не сумела рассказать тетка Настасья. Едва ушла, бабушка деду в смятении:
— Слышь, отец, не иначе наши с теми окаянными гривнами попались.
Теперь прибыли царские люди дознание вести.
Перекрестился дед на образа:
— Господи, сохрани и помилуй!
Тут же собрался и, визовый посошок в руки взявши, отправился в Осокино.
Тренька было вместе с ним. Бабушка остановила: