Куманичкин Александр. Чтобы жить

   - Куманичкин, молодцы! Хорошо поработали! Идите на посадку! - передают с земли.
   Берем курс на свой аэродром. И хотя устали зверски, состояние такое, будто нет для нас ничего невозможного. Какое-то хмельное счастье. Почти физическое ощущение полной победы, сознание своей силы.
   Садимся. Выскакиваем из кабин. Нас встречает почти весь полк. Перипетии боя ребята слышали по радио (на КП установлен приемник).
   Первым подошел наш командир полка полковник Чупиков, поздравил всех летчиков, дравшихся в этом бою. Ко мне протискивается Иван Кочетков, мой ведомый.
   - Саня, надо же было этим проклятым шасси именно у меня и именно сегодня не убраться, - переживает он, кляня на чем свет стоит своего техника, с которым уже успел крупно поругаться.
   Я успокаиваю его как могу. Благодарю Сашу:
   - Павлов, спасибо тебе за работу.
   - Саня, первая твоя атака просто великолепна! Наумов и Хорольский тоже атаковали отлично! - жмут ребятам руки летчики.
   Техники наши были тоже страшно рады, что их самолеты не подвели.
   Вскоре о нашем успехе знала вся дивизия.
   Через два часа к нам прибыл комдив полковник Ларушкин.
   Построили нас на аэродроме.
   - Ну что сказать, - начал комдив, - бой был классическим. Да вы ведь и сами это знаете. Хорошо действовали, грамотно. Со своего КП бой наблюдали Ватутин и Жуков. Командующий фронтом отдал приказ о награждении всех участников этого боя орденами Красного Знамени. Так что крутите дырки в гимнастерках
   Потом мы отправились по шалашам, и еще долго летчики и техники расспрашивали нас о подробностях воздушной схватки.
   ...А на следующий день, 12 июля, под Прохоровкой произошло крупнейшее в истории войны танковое сражение...
   Две горсти смертей
   Горячо над Белгородом.
   Когда подходишь, по всему горизонту - дымы. Кажется, на земле горит все, что только может гореть - дома, деревья, хлеба, трава. Горит и плавится железо - танки, самоходки, орудия. А человек в этом пекле - живет, воюет, стоит насмерть. С высоты полета - линия фронта, как тетива лука: медленно оттягивается назад, но не рвется, а упруго пружинится, чтобы, накопив силу, распрямиться и обрушить на врага все, что не сгорело в огне битвы и сгореть никак не может - ненависть и отмщение.
   Жарко над Белгородом.
   Солнце палит. В такой бы день - на речку, на песчаную отмель, зарыться в песок и впитывать в себя покойное тепло мириад нагретых песчинок. А потом, когда завлажнеет разомлевшее лицо, - в воду, в прохладу, в веселую суматоху мальчишеской ватаги. Но нет ни речки, ни прохлады, а мальчишки, года три назад затевавшие веселую кутерьму на берегу, сгорают один за другим в небе и на земле - в окопах и танках, в самолетах и возле орудий.
   - Эскадрильи Павлова, Лобанова, Куманичкина! На вылет!..
   Очередное задание - прикрыть наземные войска. Какой он по счету, этот вылет, - пятый, шестой, седьмой?
   Мы лежим возле самолетов, молчаливо надеясь на нерасторопность техников пока зальют баки бензином, пока осмотрят машины... Глядишь, и выкроишь несколько минут для отдыха.
   - Товарищ командир, машина готова! - на добродушном лице моего техника "полтонны усердия", как выразился однажды Миша Семенцов.
   - Погоди, дай хоть докурить! - верчу я в руках окурок, не зная, что с ним делать: и бросить жалко, и лететь надо. Как дороги эти минуты отдыха между вылетами! Хочется и поговорить с ребятами - разобрать прошлый вылет, и покурить с наслаждением. Так не хватает времени...
   Наша сборная группа - шесть машин - в небе над Яковлевкой. На высоте 1500 метров - облачность. Пробиваемся выше, сквозь огромные окна в облаках просматриваем землю.
   - Внимание! "Лавочкины"! - говорит "Земля". - На- встречном курсе девятка "юнкерсов"! Внимание!
   Мы и сами заметили эту девятку. Разворачиваемся им в хвост. Идем в атаку. Два бомбардировщика горят, падая на землю.
   - Внимание! Еще девятка "юнкерсов"!
   Все-таки немцы - педанты. Очередная девятка - тот же боевой порядок. И тот же результат! Впрочем, не совсем тот: горят уже три немецкие машины.
   Что за черт! Третья девятка. Ну, как хотите, господа фрицы... Куда только подевалась усталость?! Наша шестерка врезается в строй немецких машин, и три из них снова находят последнее пристанище на русской земле.
   На бумаге-то сейчас все выглядит просто. Атаковал, сбил, промахнулся снова атакуешь. А в кабине истребителя те считанные минуты, что длится каждый бой, ох какими долгими кажутся... В шлемофоне - команды, крики, ругательства, советы. И ты должен успеть все - и за небом следить, и за землей; и за тем, чтобы немец тебе на хвост не сел, и за тем, чтобы "брюхо не пропорол" при выходе из атаки; и чтобы твой ведомый тебя прикрывал, и чтобы ты сам в случае надобности мог помочь ведомому. Крутишь головой, а руки сами машинально выполняют команды мозга, который в эти минуты вобрал в себя и жизнь твою, и боевой машины работу, и товарищей своих действия.
   - Внимание! - напоминает о себе "Земля". - Приближается девятка Ю-88!
   Ага, забеспокоились фашисты. Видят, что Ю-87 пробиться не могут, послали Ю-88. Эти машины - двухмоторные, драться с ними посложнее: они обладают мощной огневой защитой в задней нижней и верхней полусферах.
   У нас уже горючее и боеприпасы на исходе. Но мы дрались в те горячие дни буквально до последнего паг-рона. Набираю высоту и приготавливаюсь к атаке.
   - Возвращайтесь на аэродром! - радирует "Земля". - Поработали хорошо, молодцы!
   Черта с два домой! Появляется группа наших истребителей и группа Ю-88. Все смешалось. Боевые порядки перепутались. Я даю команду своим ребятам:
   - Делаем последнюю атаку по Ю-88 и идем домой.
   Разворачиваюсь для атаки. За мной никто не идет, решаю атаковать один. Азарт увлекает меня, и я направляю самолет в самую гущу боя. Где он, мой ведомый, я не знаю. Никого из группы тоже не вижу. "Юнкерсов" атакуют Яки и ЛаГГи. Откуда они сейчас здесь - разбираться недосуг. Главное, что не один. Готовлюсь зайти со стороны солнца, и...
   Самолет сотрясается, все в кабине летит вверх тормашками, в тартарары, к чертям. Приборы разбиты вдребезги, кабина наполняется дымом, гидросмесь льется прямо мне на колени, ощущаю сильный запах бензина и слышу, что мотор мой, чихая и кашляя, медленно издыхает.
   "Подбили", - скриплю зубами от злости и, не вполне еще понимая, что могло быть и хуже, бросаю истребитель вниз, пытаясь уйти из-под огня. По мне бьют два "мессера", чьи точные очереди и вывели мою машину из строя. Спиралью ухожу под облака - "мессеры" за мной. Понимаю, что подбитый самолет - для них хорошая мишень, и решаюсь на крайний шаг: вывожу самолет из спирали и выхожу под своих преследователей, бросив машину вниз и навстречу их курсу. Расчет простой: я "поднырну" под Ме-109 прежде, чем они развернутся, и на фоне местности "мессеры" меня потеряют.
   Все я правильно рассчитал, только одного не учел: мотор-то у меня на ладан дышит. Работает с перебоями и еле тянет, скорость близка к посадочной. "Мессеры"-то меня потеряли, но высота катастрофически падает. Смотрю вниз - до земли метров триста: прыгать уже поздно. Маневра у меня практически никакого, потому что скорость минимальная. На приборы я не смотрю - бесполезно, все они разбиты, но я по времени знаю, что бензина до аэродрома у меня не хватит. Не хватит и высоты - лечу с пологим снижением, шасси выпустить не решаюсь. Утешает только то, что буду садиться на своей стороне. Значит, в случае чего...
   О, черт побери! Оглядываюсь назад и вижу, снова меня преследуют два самолета. Неужели "мессеры"? Расстрелять меня никакой трудности для них не представляет: я весь как на ладони. Что ж, разворачиваю опять свой "лавочкин" со снижением, применяя тот же маневр: пролетаю под самолетами и вижу, что никакие это не "мессеры", а наши родимые Яки - истребители эти часто путают с "мессершмиттами" из-за одинаково узких носов.
   Высота у меня уже метров 150. Мотор окончательно замолк. Планирую прямо по курсу и высматриваю более или менее пригодную площадку для посадки... Сажусь на "живот", без шасси. Меня тряхнуло, и самолет, скрежеща брюхом, прополз по земле метров двести. Все! Больше от меня ничего не зависит. И ничто мне не угрожает. Самолет ползет все тише и тише и наконец останавливается.
   Вокруг - неправдоподобная тишина. Поле, заросшее бурьяном, и ни души. Вылезаю из кабины и вижу метрах в трех от самолета огромный овраг. Еще немного - и гореть бы мне в этом овраге ярким пламенем. Какой ангел-хранитель оберегал меня сегодня?
   Осматриваю самолет: бак пробит, бензин течет, на плоскостях и фюзеляже пробоина на пробоине. Насчитал сотню, а потом и считать перестал. На приборную доску жалко смотреть.
   Впрочем, тут уж не до эмоций. Выгребаю со дна фюзеляжа две горсти пуль, так и не пробивших бронеспинку моего сиденья, кладу их в карман гимнастерки на память. Беру рацию, вешаю на плечо парашют и иду искать дорогу. Знаю, что где-то рядом проходит шоссе Обоянь - Белгород. Выхожу на дорогу и примерно через час голосую на шоссе. На попутной машине добираюсь до Обояни, а оттуда, опять же на попутке, - до своего полка.
   Приехал я к вечеру. Сразу - в свою эскадрилью. Ребята, увидев, что командир их вернулся живым и невредимым, буквально подскочили от радости. Когда они приземлились, то ничего не могли объяснить - в сутолоке перемешавшихся боевых порядков никто ничего не видел, слышали команду идти в атаку, но атаковать не смогли. Сейчас же адъютант позвонил в штаб и сообщил о моем прибытии.
   Я вернулся как раз вовремя - к ужину.
   - Ну что ты, как? Куда запропастился? - окружили меня ребята в столовой. Через десять минут мы сидели и ужинали, а я рассказывал, что же со мной сегодня произошло.
   Обычное дело
   Это произошло на Курской дуге. Мы прикрывали с воздуха наземные войска. Вылетали и большими группами, и звеньями. Чаще, впрочем, звеньями, потому что работы было много, а самолетов маловато. В каждой эскадрилье вместо двенадцати - шесть-восемь исправных машин.
   В тот день, о котором идет речь, я только что вернулся с очередного патрулирования, и на смену нашему звену в район Яковлевки ушла очередная четверка во главе с моим заместителем Михаилом Семенцовым - он сам в паре с Иваном Кочетковым и старший лейтенант Виноградов с ведомым лейтенантом Кирисовым.
   Вылетели вчетвером - вернулись втроем. Когда самолеты заходили на посадку, я понял: нет машины Кочеткова. Что с ним? Сбит? Вынужденная? Погиб или успел выпрыгнуть? Жду доклада Семенцова. Михаил, обычно веселый и неунывающий, хмуро докладывает:
   - Кочетков погиб, спасая меня. Я виноват во всем...
   А случилось вот что. Придя в заданный район, летчики обнаружили группу бомбардировщиков противника под прикрытием восьми "мессеров". Раздумывать не приходилось: нельзя было допустить немецкие бомбардировщики в прикрываемый район, так как это могло сорвать готовящуюся на земле танковую атаку.
   - Атакуем! - передал команду Михаил, и наша четверка набросилась на врага.
   Бой был тяжелым: противник дрался умело, да и численное превосходство было не на нашей стороне.
   Здесь уместно сказать вот что. С легкой руки некоторых незадачливых журналистов в начале войны родилась легенда: немецкие летчики - безнадежные трусы. Вот, мол, не принимают они лобовых атак. Об этом тогда много писали. Послушать такого "теоретика" - драться с немцами вообще не составляло никакого труда. В действительности же все обстояло намного сложнее.
   Дело в том, что в начале войны наши самолеты по своим летно-тактическим данным значительно уступали немецким. В этих условиях лобовая атака была едва ли не единственной возможностью поразить врага. Ведь в данном случае разница в скорости не имела никакого значения. А попробуй успешно вести бой, если у тебя скорость 400 км, а у врага - 500-600. При такой разнице в скоростях наши истребители практически вынуждены были вести оборонительные бои на горизонтальном маневре, противник же в силу того, что он имел большую скорость, использовал вертикальный маневр. Поэтому в бою самолеты врага были почти неуязвимы. Но как только немцы ввязывались в бой на горизонталях или принимали лобовые атаки, они теряли свое преимущество в скорости и обычно терпели поражение. Вот почему гитлеровские летчики избегали лобовых атак: в таком бою шансы обеих сторон уравниваются, а кому охота быть сбитым? К тому же немецкие летчики и тактически были подготовлены хорошо. Они вели бой, как правило, смело и напористо, особенно когда имели численное преимущество.
   Правда, когда немцы оставались в меньшинстве или попадали в невыгодные для себя условия (скажем, находясь ниже наших истребителей или - впоследствии имея меньшую скорость самолета), то в таких ситуациях они вели бой неуверенно, старались при первой же возможности выйти из боя крутым пикированием.
   Бывали случаи, когда истребители противника, почувствовав опасность, бросали свои бомбардировщики и уходили. Гитлеровские асы никогда (я, по крайней мере, не помню ни одного такого случая) не вступали в бой при нашем численном и тактическом преимуществе (имеется в виду превосходство в высоте и скорости, а в результате этого - и в маневре). Но, честно говоря, наше численное преимущество в небе до сорок третьего года было нечастым. Мы дрались иногда восьмеркой против шестидесяти вражеских самолетов, и здесь многое определяла внезапность и индивидуальное мастерство.
   Бывало, наделаешь неразберихи в стане врага, атакуя ведущее звено, и кричишь в эфир: "Всех поднимайте!" Хотя знаешь, поднимать больше некого - все машины в воздухе. Но, если бой шел при равенстве сил - двое на двое, например, и без тактического преимущества, тут приходилось нелегко. Техника пилотирования у немецких летчиков была высока, так что часто расходились, как говорится, вничью.
   У немцев был более плавный пилотаж, у нас - энергичный, резкий. Нам их стиль казался невыгодным в бою - маневренность ухудшалась. Но здесь уж дело в традициях и выучке.
   Я говорю сейчас об этом для того, чтобы даже несведующий человек мог понять, что стояло за решением Семенцова атаковать превосходящего по силам противника. Немцы приняли бой.
   Семенцов подвергся нападению со стороны двух истребителей. Ведомый его, Кочетков, обеспечивающий атаку Михаила, слишком поздно заметил "мессеров" и не сумел отсечь их от самолета своего ведущего. А тот, увлекшись, не видел, что происходило у него сзади.
   Конечно, сейчас легко определить, что Михаил совершил ошибку в самом начале - он пренебрег одним из основных правил: начинать атаку так, чтобы противник не имел возможности атаковать ни тебя, ни твоего ведомого. За доли секунды необходимо принять правильное решение, прикинув все возможные варианты действий врага. Небрежность здесь недопустима - расплачиваться за нее приходится собственной жизнью.
   Атаковав бомбардировщики и сбив один из них, Семенцов подставил свой истребитель под очередь противника. В этот момент Иван, видя, что самолет Семенцова вот-вот будет сбит, бросил свою машину наперерез пулеметной трассе "мессера".
   - Когда, выйдя из атаки, увидел, что кочетковская машина разваливается, понял: Иван спас меня, - угрюмо сообщил мне Семенцов.
   - О чем же ты в воздухе-то думал... - начал было я, но продолжать не стал, кляня в глубине души Мишку за неосмотрительность, я видел, что ему еще хуже, чем всем нам - погиб его друг, и это случилось по его вине.
   Семенцов дрался с врагом отлично. Пилот с довоенным стажем (он закончил летную школу в 1938 году и служил на Дальнем Востоке), Михаил был любимцем всей эскадрильи. Балагур, весельчак, открытый человек, он не жалел себя в бою. Его боевой счет рос быстро, и Семенцов одним из первых в эскадрилье стал Героем Советского Союза.
   Но смелость на войне не все определяет. Безрассудно смелый человек может легко погибнуть и сам и товарища потерять. Несобранность, летная небрежность не компенсировались никакой личной храбростью. Михаил, я думаю, все это понимал, но изменить свой характер для него было делом сложным.
   - Жаль Ивана, - только и сказал я, - хороший был летчик...
   Кочетков и впрямь с каждым полетом вел себя все более уверенно. Пришел он к нам в эскадрилью совсем молоденьким мальчиком. Летную школу окончил во время войны. А тогда какая учеба: три месяца - и на фронт. Правда, когда Кочетков прибыл к нам, в его летной книжке значилась довольно внушительная цифра: самостоятельных вылетов - 70.
   - Посмотрим, что за аса нам прислали, - сказал я ему, посылая в тренировочный полет, и не очень удивился, когда при посадке он чуть не угробил самолет.
   - Приписал?
   - Приписал, - честно признался Иван.
   - Сколько?
   - Нолик.
   Впрочем, Кочетков оказался способным летчиком, быстро схватывал все, и недоставало ему только опыта. Спустя некоторое время он стал моим ведомым, и я на него всегда мог положиться. Неразговорчивый, малообщительный, замкнутый даже, Иван был очень надежным человеком. Все знали, что в бою он не бросит никогда. Характер у него был бойцовский.
   Был случай, когда Кочетков оторвался от своей группы и все-таки продолжал драться в одиночку.
   Вот почему в поступке Ивана никто не увидел ничего исключительного - все знали, что иначе он поступить не мог. Скажу определеннее: Кочетков, действуя единственно правильным образом, по нашим тогдашним понятиям не совершил ничего из ряда вон выходящего. Каждый летчик поступил бы точно так же. Ведомый должен был обеспечить атаку своего ведущего, и он обеспечил ее ценой собственной жизни.
   Поскольку ни Семенцов, ни Виноградов, ни Кирисов не видели, чтобы из падающей машины выбросился парашютист, мы решили, что Иван убит в кабине.
   Но в авиации случаются порой чудеса. Произошло совершенно невероятное: у машины Кочеткова очередью был отрублен хвост, она потеряла управление, но это-то как раз и спасло Ивана. Самолет падал на землю не по прямой, а "листом", вращаясь вокруг вертикальной оси.
   При падении Кочетков потерял сознание (потому-то и не выпрыгнул с парашютом), он был ранен - осколки кабины сильно порезали его, и все же, несмотря ни на что, Иван остался жив. Правда, мы на аэродроме узнали об этом чуть позже, когда в штаб полка позвонил командир корпуса генерал Галунов. Комкор с пункта управления наблюдал за боем. Он видел, что истребитель Кочеткова упал на нашей территории и, собрав солдат, выехал к месту падения самолета.
   Когда Кочеткова осторожно вносили в машину, генерал сказал Ивану:
   - Ну, такое раз в жизни бывает. Теперь жить долго будешь.
   Дней через пятнадцать, подлечившись, Иван вернулся в эскадрилью. А через несколько месяцев погиб во время нашего наступления на Украине, освобождая Киев. Но мы, понятное дело, всего этого тогда знать не могли, и страшно были рады, узнав, что Кочетков жив и скоро вернется к нам в полк.
   Рядом - друзья
   На позицию девушка
   Провожала бойца.
   Темной ночью простилася...
   Из расположения третьей эскадрильи доносятся звуки баяна. Невидимый баянист подбирает популярную в те дни мелодию.
   Темной ночью простилася...
   Темной ночью простилася...
   Дальше у баяниста что-то не ладится. Он вновь и вновь возвращается к одной и той же строке, пока наконец в ночной тишине не раздается:
   На ступеньках крыльца.
   - Упорный этот Сашка, - ворочается рядом со мной Михаил Семенцов, - чего хочешь добьется.
   Мы, измотанные непрерывными вылетами и боями, лежим в шалашах недалеко от аэродрома: добираться до основной базы нет ни времени, ни сил - так много в эти дни работы. И только неутомимый комэск-3 Александр Лобанов в короткие часы отдыха как ни в чем не бывало играет на баяне. Весь полк знал: если из расположения третьей эскадрильи доносится музыка, значит, все у них в порядке - и в воздухе, и на земле.
   Лобанов с баяном не расстается даже в самые трудные дни. Играет он, по нашим представлениям, хорошо. Закадычный его друг Миша Семенцов вообще считает, что Сашка - талант и место ему после войны в Большом симфоническом оркестре.
   - Там же баянисты не нужны, - пытались мы как-то переубедить Семенцова.
   - Все равно, - упрямо заявил Михаил. - Вот послушают они нашего Лобанова и заведут у себя группу баяна. Это надо же: с одного раза "Собачий вальс" подобрать, не говоря уже о "Чижике-пыжике"...
   Вот и сейчас, услышав звуки баяна, Мишка, как старый конь при звуках боевой трубы, встрепенулся и посмотрел на меня.
   - Слышь, командир, я к ребятам смотаюсь. Все равно они не спят. А?
   "К ребятам" - это, конечно же, к самому Лобанову и его друзьям - Жоре Сафонову и Саше Дурову. Троица эта в лобановской эскадрилье неразлучна. Георгий Сафонов - бессменный ведомый Лобанова. Слетаны они были очень хорошо, и на всех разборах командир полка Павел Федорович Чупиков ставил обычно Сафонова в пример другим летчикам как образцового ведомого. Александр Дуров, командир звена, впоследствии - заместитель Лобанова, всегда спокойный, был в какой-то степени противоположностью темпераментному своему командиру. Ослепительно белесый (волосы, брови, ресницы) Дуров с легкой руки Семенцова был окрещен Цыганом.
   Тройка эта задавала в эскадрилье тон, и многими своими успехами третья была обязана именно этим летчикам.
   - Может, все-таки поспишь, Михаил? - неуверенно отговариваю я. - Завтра много работы.
   - А когда ее мало-то было, командир? - резонно спрашивает Семенцов. - Да и все равно не спится.
   Он уходит, а я лежу и... тоже не могу заснуть.
   Здесь, в Касимове, мы только что пережили несколько сумасшедших, очень напряженных дней. Немцам удалось вклиниться в расположение наших частей, линия фронта медленно приближалась к нашему аэродрому, и когда противник подошел к Касимову километров на 10-15, в полку стали поговаривать о возможном перебазировании. Силы наши таяли с каждым днем, а напряжение боев не ослабевало - напротив, чувствовалось, что сражение становится все ожесточеннее и что отдельные успехи врага уже не могут изменить стратегической ситуации в его пользу. Летом сорок третьего не было в наших рядах ни прошлогодней неразберихи, ни растерянности.
   Вспоминаю такую характерную деталь. В один из дней моя эскадрилья находилась в третьей готовности и сидела недалеко от дороги. Вдруг видим - над дорогой клубы пыли. Мы высыпали туда: по тракту движется огромная колонна наших войск - пехота, самоходки, артиллерия. Но войска подтягиваются не в направлении вражеского клина, а немного западнее. (Мы тогда, понятно, не могли знать, что Ставка готовит мощный фланговый удар по наступающему противнику.)
   И вот что поразило тогда меня, прошедшего через лето сорок второго: впервые за время войны я видел не только хорошо организованных солдат, шедших уверенно и быстро, впервые, пожалуй, я видел пехоту, оснащенную современным оружием - почти ни у кого не было винтовок, их сменили автоматы. Шли бронебойщики, двигались самоходки. Колонне, казалось, не будет конца.
   - Куда пылишь, пехота?
   - Куда надо, туда и пылим, - отвечали из колонны. - А вы-то что ж загораете?
   Шли войска, я глядел в лица солдат, на их ордена и медали, отсвечивавшие на солнце, и почти физически ощущал такую несокрушимую силищу, которой веяло от колонны, что сам как-то невольно преобразился. Смотрю на своих летчиков глаза горят, ребята явно приободрились.
   Нет, думаю, врешь, фриц, сорок второй не повторится! Тогда, год назад, нам пришлось очень туго. Все лето и осень мы через каждые три-четыре дня меняли аэродромы, передвигаясь к Каспийскому морю. И каждый раз, чтобы уйти от наземных войск противника, приходилось решать одну и ту же задачу: где достать бензин?
   Помню, сели мы в Буденновске. Полетные карты кончились, новые взять неоткуда. Боеприпасов тоже нет. Горючее на исходе. Инженер полка раздобыл где-то цистерну. Но документов на нее никаких. А ведь для каждого мотора нужно специальное горючее. Решили попробовать - залили в бак одного из самолетов. Запустили мотор - барахлит! Не годится! Тяги нет. Слили бензин, снова отправились на поиски подходящего горючего.
   А в ушах - гул приближающейся канонады. Рядом с аэродромом дорога. Идет по ней наше отступающее войско. Идут разрозненные группы солдат, порой без оружия. Толпой идут, без строя. Понурые, серые лица. Много раненых в толпе. Они идут, опираясь на винтовки. Автоматов почти не видно. Поглядишь на безрадостную эту картину - сердце щемит. Настроение - хуже некуда. А тут еще канонада все громче и громче. И все гуще колонны отступающих солдат.
   Если через час-два горючего не будет, придется жечь самолеты и вливаться в эти колонны отступающих. Но тут наконец повезло. Вездесущий наш инженер Валентин Климов раздобыл где-то еще одну цистерну. Попробовали - взлететь можно. Поднялись и взяли курс на Грозный...
   И вот сейчас, спустя год, я увидел разительные перемены. Не так уж и много времени прошло, а как все изменилось. Вместо устаревших МиГ-3 и И-16 мы идем в бой на первоклассных машинах - Яках, "лавочкиных". Да и искусство наших командиров возросло: как ни стремился враг прорвать оборону, однако решающего успеха достичь не сумел... Нет, совсем не тот нынче оборонительный бой! Не похож он на оборону прошлого лета...
   Я размышляю обо всем этом, прислушиваясь к звукам баяна, которые теперь то и дело перебиваются смехом: Семенцов в родной стихии.