Дин Кунц
Античеловек
Глава 1
Тьфу-тьфу-тьфу, чтоб не сглазить, но, похоже, мы действительно оторвались. Пришлось прыгнуть из Ноксвилла в Пиерре, штат Южная Дакота, оттуда – на скучный, бесцветный терминал Бисмарка в Северной Дакоте, а оттуда уже – в Сан-Франциско. В Городе Солнца нас никто не знал, и мы шли, засунув руки в карманы и обратив лица к небу. Как приятно хоть день не чувствовать себя беглецом! Мы урвали себе этот день отдыха, в котором так нуждались, и воспользовались им, чтобы привести в порядок мысли перед решающим броском. Мы купили кое-какие вещи, необходимые для последнего этапа операции, первый раз за два дня нормально поели и посмотрели какой-то кошмарный авангардистский фильм исключительно потому, что в кинотеатре было темно, и там мы – два находящихся во всемирном розыске беглеца – могли чувствовать себя в большей безопасности. В полночь купив билеты, мы сели на очередной рейс ракетоплана, летящего через полюс, чтобы он доставил нас на Аляску. Над Северной Калифорнией ракетоплан набрал максимальную высоту. Я отвел своего спутника в туалет, находившийся в конце салона первого класса (беглецам следует путешествовать исключительно первым классом – богачи слишком заняты собой, чтобы обращать внимание на окружающих), и запер за собой дверь.
– Снимай пиджак и рубашку, – сказал я Ему. – Я хочу взглянуть на твою рану.
– Говорю тебе, там нет ничего серьезного.
Он действительно твердил это уже полтора дня и не позволял осматривать себя. В Нем с самого начала было нечто, не поддающееся пониманию. Часть Его личности была как бы за закрытой дверью, где могла прятаться маленькая комнатка, а мог размещаться целый особняк. Например, теперь Он предпочитал скорее получить заражение крови или даже умереть, чем позволить мне осмотреть рану. Я этого не понимал. Но я видел, как в терминале в Пиерре полицейский Всемирного Правительства стрелял в Него, и на этот раз был твердо намерен оказать ему хоть какую-то медицинскую помощь. Я сам видел кровь, настоящий фонтан крови, ударивший из Его плеча, когда кожу пропорола стрелка.
ОН. Это слово не очень похоже на имя, но как прикажете называть первого андроида? Адам? Это слишком банально. Любого, кто способен всерьез выдвинуть такое предложение, стоило бы выкинуть из лаборатории, предварительно вываляв в смоле и перьях. Это было бы вполне заслуженно. Но тогда почему бы не назвать его Гарри? Или Джордж? Или Сэм? В действительности Он являл собой одно из блистательнейших достижений Человека. Ни один сотрудник, осмелившийся назвать Его Сэмом, просто не имел бы права оставаться среди нас. Когда-то у меня была собака, которую я никогда не называл иначе как Собака. Похоже, с Ним был тот же самый случай. Моя Собака была всем, чем только должна являться собака, архетипом всех собак и настоящим воплощением представления о Лучшем Друге Человека. Она просто не могла носить никакого другого имени, кроме как Собака. Назвать ее Принцессой или Чернушкой было бы равным оскорблением. Точно так же и наш андроид, безукоризненный, как гидропонное яблоко, был архетипом Человека. Он – вот достойное имя.
– Ты отнекиваешься уже... – попытался было спорить я.
– Не беспокойся об этом, – сказал Он, взглянув на меня своими удивительными глазами. Именно Его глаза всегда ошеломляли сенаторов, приезжавших инспектировать наш проект, дабы, поддержав его, создать себе рекламу и подправить подмоченную политическую репутацию. Потом они вспоминали и о других Его особенностях и принимались расспрашивать, но начиналось все с Его глаз. Представьте себе небо, смутно отражающееся в замерзшем молочно-белом стекле. Вырежьте из этого стекла два кружочка, окаймленных синевой, и наклейте их на два шарика, белых, как алебастр, как лицо греческой статуи. Это и будут Его глаза. От них не укроешься и не убежишь. Они блестят, словно лед под лучами солнца, словно капля ртути, в которой отражается океан.
– Все равно раздевайся, – сказал я. Он знал, что я упрям. Это может подтвердить любой мой знакомый. – Я хочу взглянуть на рану. В конце концов, я врач.
– Уже нет.
– Я могу удалиться из общества, не теряя при этом своих знаний и мастерства. Не льсти себя надеждой, что из-за тебя я поставлю крест на всех своих профессиональных интересах, надеждах и мечтах, парень. А теперь давай снимай пиджак и рубашку!
Приятно было почувствовать свою силу после того, как Ему столько раз удавалось свернуть меня с намеченного пути. Даже забавно: я восемь лет считался грозой интернов, мрачным черноглазым драконом, пожирающим молодых врачей только за то, что они являются на работу в недостаточно хорошо отглаженном халате, и только теперь смог поставить на место этого нечеловека. Медсестры, работающие в моем отделении и в мою смену, приходили на работу на полчаса раньше и уходили на полчаса позже, лишь бы не забыть приготовить все, что нужно, и закончить все, что не успели сделать. И что, я теперь должен спорить с этим Адамом лишь ради того, чтобы спасти его руку от угрозы гангрены? "Возможно, – сказал я себе, – это все из-за того, что мы – беглецы, а я – терзаемый страхом преступник". Мне нужно приспособиться к новому образу жизни, а нынешняя ситуация несколько подорвала мою уверенность в себе. Что я из себя представляю без своих вечных угроз, без своего монументального гнева? И я заорал тем голосом, от которого интернов разбивал паралич:
– А ну, пошевеливайся!
Получив такой резкий и строгий приказ, Он подчинился. Он всегда подчинялся приказам. Он был почти безукоризненным андроидом. Лишь однажды Он отказался подчиниться приказу – это был тот самый случай, когда мы обнаружили, что Его способности простираются куда дальше, чем мы предполагали. Если принять во внимание, что ученые-чиновники Всемирного Правительства предвидели все (по крайней мере, они так заявляли), то это открытие потрясло всего нескольких человек. Причем некоторых из них потрясать не стоило бы.
В тот день я был вместе с Ним в лаборатории на первом этаже. Мы работали над анализом его рефлекторных реакций (они оказались необычайно быстрыми, особенно на тепло и свет), когда исследовательский комплекс встряхнуло взрывом. Пол вздрогнул, задребезжали оконные стекла, с потолка посыпалась штукатурка. Я забыл и о Нем, и о том, что оставляю Его одного. Я схватил свою сумку и, следуя указаниям интеркома, помчался в сектор, где произошло несчастье.
Два часа я работал среди дымящихся развалин, штопая искромсанные тела умирающих и пытаясь убедить себя, что для них не все еще потеряно, пока мы ожидали возвращения городских и военных санитарных машин из их мучительно медленного путешествия в местную больницу. Когда я увидел живым человека, которого совсем недавно оставил умирать – черт бы это все побрал! – под грудой развалин, потому что не было возможности его оттуда извлечь, то решил, что я окончательно рехнулся. Потом я увидел остальных – их было шестеро, – которые незадолго перед этим умерли. Это сделал Он. Он. Я поставил в известность военных – на месте взрыва присутствовало столько офицеров с базы и представителей военной полиции, что можно было устраивать маневры. Они приказали Ему прекратить воскрешать людей. Это казалось таким простым – приказ и повиновение. Но Он раз за разом отказывался подчиниться и выполнить приказ. В конце концов военные всадили в Него наркотическую стрелку и положили Его в сторонку, решая, что же с Ним делать.
При современных настроениях в обществе считалось очень правильным и благородным уберечь кого-либо от страданий или преждевременной смерти.
Ключевым словом здесь было "преждевременный". В мире, населенном девятью биллионами человек, воскрешение из мертвых было запретным – да что там запретным, самоубийственным! – деянием. Видит Бог, население Земли и так уже превышало то количество, которое могла выдержать планета. Правительство успешно дискредитировало Ассоциацию Крионики и прикрыло производство сыворотки Мерсера, замедляющей процессы старения. И вот возникла новая угроза – самая пугающая и невероятная из всех, с которыми властям когда-либо приходилось сталкиваться.
Они поговорили с Ним и объяснили Ему, каким бедствием это может обернуться для мира. Они исследовали Его пальцы. Он продемонстрировал, как он превращает Свои руки в скальпели, как Его пальцы становятся ножами с толщиной лезвия в три молекулы, способными проникать в тело и выполнять операции лучше любого микрохирургического инструмента. Возможность того, что подобный талант будет пущен в ход, повергла представителей властей в ужас.
Впрочем, они по мере сил попытались скрыть свою реакцию от Него. Его интеллектуальные способности были куда шире, чем у кого бы то ни было за все время существования человечества. Обычный человек редко использует даже треть возможностей своего мозга, Он же использовал почти сто процентов.
Поскольку Его ничего не сковывало, Он придерживался того, что считал высшими ценностями существования. Одной из этих ценностей было убеждение, что следует поддерживать жизнь человека как можно дольше и хранить его здоровье как можно лучше. Поскольку Он отказался спокойно смотреть, как люди умирают, притом, что Он может покопаться в их телах и исцелить их своими волшебными пальцами, Он превратился в угрозу для Всемирного Правительства. Поскольку Он мог проникнуть в печень или в почки и прооперировать их так, как это было не под силу ни одному смертному хирургу, поскольку Он мог почистить легкие или с корнем удалить рак прямо на клеточном уровне, нельзя было позволить Ему существовать. Мы наделили Его совестью, а Он создал в себе новые системы, позволяющие так преобразовывать руки. Мы дали Ему мозг человеческого типа, задействованный практически на полную мощность, и Он начал, сознательно трудясь над Собой, обгонять Человека на пути эволюции. Дав Ему то, что мы дали, и вложив все, что вложили, мы должны были ожидать чего-то в этом духе.
Но мы этого не предвидели. И потому случившееся вызвало панику.
Руководители проекта, которые занимались исключительно тем, что пытались ответить на вопросы, в которых ни черта не смыслили, – эти самые руководители решили прекратить дальнейшие работы, а первого андроида разобрать – эти идиоты так и сказали: разобрать!. Причиной такого решения послужила частично Его способность повышать продолжительность человеческой жизни (это притом, что ученые энергично работали над тем, чтобы не позволять людям жить дольше восьмидесяти пяти лет, и притом, что тайная полиция Всемирного Правительства ликвидировала бессчетное количество исследователей, пытавшихся втайне открыть секрет бессмертия), а частично то, что военные испугались сверхчеловека, в которого Он мог со временем превратиться, сверхчеловека, способного перестраивать свое тело в соответствии с обстоятельствами. Власти сочли Его потенциальной угрозой, а не инструментом, который люди могли использовать себе на благо. Они даже не желали знать, каким образом Он сумел перестроить Себя. Они просто хотели как можно быстрее "разобрать" Его и уничтожить всю информацию об этом проекте.
В ту же ночь я Его похитил.
Не спрашивайте меня, зачем я это сделал. Если бы нам приходилось все объяснять самим себе, жизнь превратилось бы в непрерывный поток слов, а наши ангелы-хранители неодобрительно покачали бы головами.
Наверное, меня к этому подтолкнуло то, что я видел, как Он оживил человека, которого я оставил мертвым. Можете мне поверить, это потрясло бы любого врача. Я просто не мог позволить, чтобы эти чудесные руки и создавший их мозг разобрали на составные части и сожгли. Точно так же Пикассо не мог бы стоять и спокойно смотреть, как пьяные эсэсовцы уничтожают бесценные полотна Парижского музея, вспарывая их штыками. Что мне оставалось делать?
Ночью я разбудил Его, объяснил положение вещей, и мы ушли вместе. У меня были ключи от лаборатории и от того помещения, где Он жил. Охранники привыкли к моим приходам и уходам. Кроме того, они никогда не видели Его и посчитали еще одним то ли врачом, то ли техником. Так что все было тихо. До следующего утра.
Это произошло неделю назад. С тех пор мы стали беглецами.
И бегать нам пришлось быстро и много.
В настоящий момент мы, находясь в туалете коммерческого кругосветного ракетоплана, приближались к западной границе бывших Соединенных Штатов. Он снял рубашку и встал передо мной. Превосходный образчик. Сплошные мускулы и ни грамма жира. Он сказал, что разработал новый способ перестройки тканей тела, при котором вся пища, не переработанная в энергию, идет на создание новой разновидности мышечных волокон. Если организму нужна дополнительная энергия, он может использовать эти волокна наравне с жиром, и не нужно маяться и сжигать бесполезные ткани, когда в том нет необходимости. Рана на Его плече была примерно в дюйм глубиной и в три дюйма длиной. Она не кровоточила, хотя ни струпа, ни сгустка крови не образовалось. Я предположил, что Он остановил кровь, хотя не знал, как именно Он это сделал.
– Лучше бы заштопать, – сказал я, раздвинув края раны и посмотрев на разорванную плоть. Она выглядела не слишком хорошо, но почти не покраснела и не воспалилась. – Я смогу сделать грубый шов прямо сейчас, но...
– Не нужно, – сказал Он. – Я заканчиваю этап преобразования своего организма.
– И что?
– В ближайшие полчаса я смогу окончательно исцелить себя.
– Ты серьезно? – иногда я бываю чрезвычайно туп.
– Потому я и сказал, чтобы ты не беспокоился.
Я сглотнул и отпустил края раны. Они сошлись обратно, словно резиновые.
– Ясно.
Он положил руку мне на плечо. Неожиданно оказалось, что мы поменялись ролями. Теперь Он был "отцом", а я – "сыном". Я снова подумал – как низко пал бывшая гроза интернов. В Его проницательных голубых глазах отражалась отеческая забота, а на тонких алых губах играла слабая улыбка.
– Ты по-прежнему нужен мне, Джекоб. Мне всегда будет нужен человек, с которым можно поговорить, который способен понять меня. Ты – часть меня, и ничто не сможет разорвать наши взаимоотношения.
– Ладно, – сказал я, стараясь не встречаться с Ним взглядом, – пошли на места. Скоро посадка, и лучше не пропускать этот момент.
Мы прошли через ужасно длинный салон. Пассажиры читали журналы, потягивали какой-нибудь из трех предлагаемых им напитков, попыхивали сигаретами с марихуаной или даже дремали. Или следили по личным комскринам за выступлением Мейсона Чамберса. Знаменитый скандальный журналист наклонился вперед так, что его редкие, черные с проседью волосы чуть не расползлись в разные стороны и не обнажили тщательно замаскированную лысину, и произнес:
– Интересно, за кого нас принимает секретарь Либерман – за кретинов?
Нам предлагается поверить, что полиция не в силах поймать андроида и нарушившего профессиональную этику доктора Кеннельмена. При тех возможностях, которыми располагают службы безопасности, подобное заявление звучит просто нелепо. Нет, дорогие мои зрители, за этим кроется нечто другое – более зловещее. Попробуйте-ка обдумать следующее предположение: Всемирное Правительство узнало об этом андроиде нечто, превратившее его в величайшее научное открытие века, которое Совет намеревается придержать для себя, для сильных мира сего. Инсценировав это ложное бегство и заявив, что андроид опасен, что он чуть ли не убивает взглядом, они пытаются внушить общественности, что исследования, касающиеся роботов подобного типа, прекращены. Но теперь они будут продолжать их втайне и присвоят себе все выгоды!
Чамберс победно улыбнулся и заглянул в свои записи. Он нападал на всех, даже на святая святых – Совет. Лучшие умы Капитолия ломали головы над тем, как бы заставить замолчать Мейсона Чамберса. Жаль, что этот стареющий мальчишка шел по неверному пути. Он был прав насчет чудесного открытия, открытия века, но во всем остальном он ошибался.
На всем пути по салону я каждую секунду ожидал, что кто-нибудь подскочит и завопит: "Вот они!" Но ничего подобного не произошло. Мы прошли через открытый люк в отсек высадки. Я немного перевел дух. Дежурным офицером был худощавый темноволосый мужчина лет тридцати с небольшим. Длинный нос и полуприкрытые глаза с тяжелыми веками делали его похожим на больного гайморитом динозавра. Он читал какую-то газетенку и курил, пуская из уголка рта струйку дыма. Офицер не мог не заметить нашего присутствия, но тем не менее продолжал внимательно изучать газету и делать вид, что нас тут нет.
Наконец я сказал:
– Мы высаживаемся в Кантвелле.
Офицер неохотно поднял голову и отложил газету.
– Кантвелл – дрянное место, – офицер пожал плечами и скривился. – Там всего-то и есть что дежурная станция. Самолет там приземляется раз в два месяца. Холодина. Снег. Ветер – такой, что вы и представить себе не можете.
Станцию вообще собирались закрыть, а потом перевели туда меня.
– У нас там родственники, – сказал я, стараясь говорить как можно естественнее. Меня отнюдь нельзя считать величайшим актером из всех, поднимавшихся на подмостки со времен Бартона, – уж вы мне поверьте. Когда мне приходилось разговаривать с группой интернов, у меня дрожали ноги и до тошноты кружилась голова. Возможно, именно поэтому в их обществе я старался выглядеть таким жестким и крутым – потому, что они меня пугали. Но за последние несколько дней я был просто поражен, как легко, несмотря на всю мою застенчивость, я дурачу людей, если на карту поставлена моя жизнь.
Необходимость может стать матерью изобретательности, но лишь откровенный страх рождает истинное хладнокровие.
– Ваш билет, – офицер тщательно рассматривал нас, пока я вытаскивал два желтых бумажных квадратика. Сигарета в уголке его рта подрагивала, и длинный столбик пепла грозил свалиться с нее. Я боялся, что сейчас в его примитивных мозгах что-то щелкнет и он свяжет напечатанные в газете фотографии с двумя стоящими перед ним людьми. Вот уже больше недели мы играли в "кошки-мышки" со Всемирным Правительством, мчались вперед, словно заводные игрушки, пытались выиграть время. Наши фотографии и описания по крайней мере дней шесть красовались на первых страницах всех газет мира.
Если верить им, нас видели то в Лиссабоне, то в Акапулько, то в Нью-Йорке. К счастью, дежурный офицер явно предпочитал пропускать раздел новостей и дотошно изучать свежие сплетни и комиксы. Впервые в жизни я был благодарен высшим силам за то, что на свете существует массовая культура.
– Пожалуйста, – сказал я, наконец-то отыскав билеты, и протянул их офицеру. Должен заметить, что у меня даже не дрожали руки.
– Вы оплатили дорогу до Руши, – сказал офицер, снова посмотрев на нас. Похоже, ему никогда не говорили, что невежливо пялиться на человека, как на картинку из комикса. – Вы в курсе, что у вас оплачено за путь до Руши? И зачем вам нужно было покупать билет до Руши, если вы сходите здесь?
– У нас в последнюю минуту изменились планы, – сказал я. На мне начинало сказываться напряжение двух бессонных суток, причем за эти двое суток нам лишь раз удалось нормально поесть в том сан-францисском ресторанчике. Я не знал, выплывет ли моя ложь наружу, или офицер все-таки примет мои слова за чистую монету. Вероятно, некое правдоподобие в моих речах все-таки обнаружилось, поскольку дежурный пожал плечами и старательно переписал номера наших билетов в регистрационную книгу высадки. Если полиция догадается, кто скрывается за этими фальшивыми именами, – а она на это вполне способна, – то здесь останется запись, по которой ищейки правительства смогут проследить наш путь.
– Ваша капсула – последняя, – сказал офицер. Он сверился с часами, висящими у него на груди. – Мы высадим вас через одиннадцать минут.
Мы пошли вдоль ряда яйцевидных темно-красных шаров, гнездящихся в стенных нишах. Следом за нами подошел офицер и откинул тяжелую крышку последнего яйца.
– Пользовались раньше этой штукой? – спросил он, явно надеясь услышать отрицательный ответ и выразить свое превосходство, удостоив нас длинной и подробной лекции.
– Неоднократно, – ответил я. Мне стало любопытно, что бы он сделал, если бы узнал, что я пользовался капсулой четырнадцать раз за последнюю неделю.
– Помните, вам следует надежно привязаться. Держитесь за штурвал, пока вас не поймают лучом наведения, и не отстегивайте ремни, пока наземная служба не разрешит.
Я подождал, пока Он пройдет в капсулу и займет левое сиденье, потом протиснулся сквозь овальный проем и уселся справа. Офицер нахмурился.
– Позвольте показать вам, как следует держать штурвал, – пролаял он.
Мы тут же взялись за рулевое колесо, хотя пока что в этом не было необходимости. – Вот так вот лучше, – проворчал он и подозрительно посмотрел на меня, явно пытаясь что-то припомнить. – Не отпускайте штурвал, пока не попадете в луч наведения, – повторил он еще раз. Офицер был занудой.
– Не отпустим.
Офицер покачал головой.
– Не уверен. По-моему, пассажиры просто не способны ничему научиться.
Куча народу спускается, не держась за штурвал. Потом они сваливаются в свободное падение, пугаются, начинают хвататься за что ни попадя, режут руки о консоли. Потом, когда их все-таки ловят лучом, они вопят: "Братцы! На помощь!", прыгают, размахивают руками, ломают себе пальцы...
– Мы будем держаться за штурвал, – сказал я. Офицер нудил, как испорченная пластинка. Мне захотелось протянуть руку и переставить иглу, чтобы послушать, что там дальше.
– Ну да, конечно.
– Будем, будем.
– Мы обязательно будем держаться, – сказал Он, улыбнувшись офицеру своей неотразимой улыбкой.
Офицер кивнул, запнувшись на полуслове. Несомненно, он хотел еще что-то сказать. Где-то в вязких глубинах его сознания звучал голосок, подсказывающий ему, кто мы такие и что он должен с нами сделать. К счастью для нас, этот голосок был погребен под такими напластованиями информационной грязи, что офицер просто не мог расслышать, о чем ему твердят. В конце концов он снова пожал плечами, захлопнул крышку капсулы и запер нас снаружи.
Я знал, что его сознание сейчас отчаянно пытается связать концы с концами.
Мне слишком хорошо знаком был этот пристальный взгляд человека, уверенного, что он нас знает. Раньше или позже, но дежурный офицер непременно вспомнит, кто мы такие. Я лишь надеялся, что это случится уже после того, как мы покинем Кантвелл.
– Не волнуйся, Джекоб, – сказал Он, сверкнув зубами в своей безукоризненной улыбке и впившись в меня взглядом своих ледяных глаз.
Он пытался подбодрить меня.
И потому я улыбнулся.
Внезапно вспыхнул свет и запищал зуммер. Мы начали падать...
– Снимай пиджак и рубашку, – сказал я Ему. – Я хочу взглянуть на твою рану.
– Говорю тебе, там нет ничего серьезного.
Он действительно твердил это уже полтора дня и не позволял осматривать себя. В Нем с самого начала было нечто, не поддающееся пониманию. Часть Его личности была как бы за закрытой дверью, где могла прятаться маленькая комнатка, а мог размещаться целый особняк. Например, теперь Он предпочитал скорее получить заражение крови или даже умереть, чем позволить мне осмотреть рану. Я этого не понимал. Но я видел, как в терминале в Пиерре полицейский Всемирного Правительства стрелял в Него, и на этот раз был твердо намерен оказать ему хоть какую-то медицинскую помощь. Я сам видел кровь, настоящий фонтан крови, ударивший из Его плеча, когда кожу пропорола стрелка.
ОН. Это слово не очень похоже на имя, но как прикажете называть первого андроида? Адам? Это слишком банально. Любого, кто способен всерьез выдвинуть такое предложение, стоило бы выкинуть из лаборатории, предварительно вываляв в смоле и перьях. Это было бы вполне заслуженно. Но тогда почему бы не назвать его Гарри? Или Джордж? Или Сэм? В действительности Он являл собой одно из блистательнейших достижений Человека. Ни один сотрудник, осмелившийся назвать Его Сэмом, просто не имел бы права оставаться среди нас. Когда-то у меня была собака, которую я никогда не называл иначе как Собака. Похоже, с Ним был тот же самый случай. Моя Собака была всем, чем только должна являться собака, архетипом всех собак и настоящим воплощением представления о Лучшем Друге Человека. Она просто не могла носить никакого другого имени, кроме как Собака. Назвать ее Принцессой или Чернушкой было бы равным оскорблением. Точно так же и наш андроид, безукоризненный, как гидропонное яблоко, был архетипом Человека. Он – вот достойное имя.
– Ты отнекиваешься уже... – попытался было спорить я.
– Не беспокойся об этом, – сказал Он, взглянув на меня своими удивительными глазами. Именно Его глаза всегда ошеломляли сенаторов, приезжавших инспектировать наш проект, дабы, поддержав его, создать себе рекламу и подправить подмоченную политическую репутацию. Потом они вспоминали и о других Его особенностях и принимались расспрашивать, но начиналось все с Его глаз. Представьте себе небо, смутно отражающееся в замерзшем молочно-белом стекле. Вырежьте из этого стекла два кружочка, окаймленных синевой, и наклейте их на два шарика, белых, как алебастр, как лицо греческой статуи. Это и будут Его глаза. От них не укроешься и не убежишь. Они блестят, словно лед под лучами солнца, словно капля ртути, в которой отражается океан.
– Все равно раздевайся, – сказал я. Он знал, что я упрям. Это может подтвердить любой мой знакомый. – Я хочу взглянуть на рану. В конце концов, я врач.
– Уже нет.
– Я могу удалиться из общества, не теряя при этом своих знаний и мастерства. Не льсти себя надеждой, что из-за тебя я поставлю крест на всех своих профессиональных интересах, надеждах и мечтах, парень. А теперь давай снимай пиджак и рубашку!
Приятно было почувствовать свою силу после того, как Ему столько раз удавалось свернуть меня с намеченного пути. Даже забавно: я восемь лет считался грозой интернов, мрачным черноглазым драконом, пожирающим молодых врачей только за то, что они являются на работу в недостаточно хорошо отглаженном халате, и только теперь смог поставить на место этого нечеловека. Медсестры, работающие в моем отделении и в мою смену, приходили на работу на полчаса раньше и уходили на полчаса позже, лишь бы не забыть приготовить все, что нужно, и закончить все, что не успели сделать. И что, я теперь должен спорить с этим Адамом лишь ради того, чтобы спасти его руку от угрозы гангрены? "Возможно, – сказал я себе, – это все из-за того, что мы – беглецы, а я – терзаемый страхом преступник". Мне нужно приспособиться к новому образу жизни, а нынешняя ситуация несколько подорвала мою уверенность в себе. Что я из себя представляю без своих вечных угроз, без своего монументального гнева? И я заорал тем голосом, от которого интернов разбивал паралич:
– А ну, пошевеливайся!
Получив такой резкий и строгий приказ, Он подчинился. Он всегда подчинялся приказам. Он был почти безукоризненным андроидом. Лишь однажды Он отказался подчиниться приказу – это был тот самый случай, когда мы обнаружили, что Его способности простираются куда дальше, чем мы предполагали. Если принять во внимание, что ученые-чиновники Всемирного Правительства предвидели все (по крайней мере, они так заявляли), то это открытие потрясло всего нескольких человек. Причем некоторых из них потрясать не стоило бы.
В тот день я был вместе с Ним в лаборатории на первом этаже. Мы работали над анализом его рефлекторных реакций (они оказались необычайно быстрыми, особенно на тепло и свет), когда исследовательский комплекс встряхнуло взрывом. Пол вздрогнул, задребезжали оконные стекла, с потолка посыпалась штукатурка. Я забыл и о Нем, и о том, что оставляю Его одного. Я схватил свою сумку и, следуя указаниям интеркома, помчался в сектор, где произошло несчастье.
Два часа я работал среди дымящихся развалин, штопая искромсанные тела умирающих и пытаясь убедить себя, что для них не все еще потеряно, пока мы ожидали возвращения городских и военных санитарных машин из их мучительно медленного путешествия в местную больницу. Когда я увидел живым человека, которого совсем недавно оставил умирать – черт бы это все побрал! – под грудой развалин, потому что не было возможности его оттуда извлечь, то решил, что я окончательно рехнулся. Потом я увидел остальных – их было шестеро, – которые незадолго перед этим умерли. Это сделал Он. Он. Я поставил в известность военных – на месте взрыва присутствовало столько офицеров с базы и представителей военной полиции, что можно было устраивать маневры. Они приказали Ему прекратить воскрешать людей. Это казалось таким простым – приказ и повиновение. Но Он раз за разом отказывался подчиниться и выполнить приказ. В конце концов военные всадили в Него наркотическую стрелку и положили Его в сторонку, решая, что же с Ним делать.
При современных настроениях в обществе считалось очень правильным и благородным уберечь кого-либо от страданий или преждевременной смерти.
Ключевым словом здесь было "преждевременный". В мире, населенном девятью биллионами человек, воскрешение из мертвых было запретным – да что там запретным, самоубийственным! – деянием. Видит Бог, население Земли и так уже превышало то количество, которое могла выдержать планета. Правительство успешно дискредитировало Ассоциацию Крионики и прикрыло производство сыворотки Мерсера, замедляющей процессы старения. И вот возникла новая угроза – самая пугающая и невероятная из всех, с которыми властям когда-либо приходилось сталкиваться.
Они поговорили с Ним и объяснили Ему, каким бедствием это может обернуться для мира. Они исследовали Его пальцы. Он продемонстрировал, как он превращает Свои руки в скальпели, как Его пальцы становятся ножами с толщиной лезвия в три молекулы, способными проникать в тело и выполнять операции лучше любого микрохирургического инструмента. Возможность того, что подобный талант будет пущен в ход, повергла представителей властей в ужас.
Впрочем, они по мере сил попытались скрыть свою реакцию от Него. Его интеллектуальные способности были куда шире, чем у кого бы то ни было за все время существования человечества. Обычный человек редко использует даже треть возможностей своего мозга, Он же использовал почти сто процентов.
Поскольку Его ничего не сковывало, Он придерживался того, что считал высшими ценностями существования. Одной из этих ценностей было убеждение, что следует поддерживать жизнь человека как можно дольше и хранить его здоровье как можно лучше. Поскольку Он отказался спокойно смотреть, как люди умирают, притом, что Он может покопаться в их телах и исцелить их своими волшебными пальцами, Он превратился в угрозу для Всемирного Правительства. Поскольку Он мог проникнуть в печень или в почки и прооперировать их так, как это было не под силу ни одному смертному хирургу, поскольку Он мог почистить легкие или с корнем удалить рак прямо на клеточном уровне, нельзя было позволить Ему существовать. Мы наделили Его совестью, а Он создал в себе новые системы, позволяющие так преобразовывать руки. Мы дали Ему мозг человеческого типа, задействованный практически на полную мощность, и Он начал, сознательно трудясь над Собой, обгонять Человека на пути эволюции. Дав Ему то, что мы дали, и вложив все, что вложили, мы должны были ожидать чего-то в этом духе.
Но мы этого не предвидели. И потому случившееся вызвало панику.
Руководители проекта, которые занимались исключительно тем, что пытались ответить на вопросы, в которых ни черта не смыслили, – эти самые руководители решили прекратить дальнейшие работы, а первого андроида разобрать – эти идиоты так и сказали: разобрать!. Причиной такого решения послужила частично Его способность повышать продолжительность человеческой жизни (это притом, что ученые энергично работали над тем, чтобы не позволять людям жить дольше восьмидесяти пяти лет, и притом, что тайная полиция Всемирного Правительства ликвидировала бессчетное количество исследователей, пытавшихся втайне открыть секрет бессмертия), а частично то, что военные испугались сверхчеловека, в которого Он мог со временем превратиться, сверхчеловека, способного перестраивать свое тело в соответствии с обстоятельствами. Власти сочли Его потенциальной угрозой, а не инструментом, который люди могли использовать себе на благо. Они даже не желали знать, каким образом Он сумел перестроить Себя. Они просто хотели как можно быстрее "разобрать" Его и уничтожить всю информацию об этом проекте.
В ту же ночь я Его похитил.
Не спрашивайте меня, зачем я это сделал. Если бы нам приходилось все объяснять самим себе, жизнь превратилось бы в непрерывный поток слов, а наши ангелы-хранители неодобрительно покачали бы головами.
Наверное, меня к этому подтолкнуло то, что я видел, как Он оживил человека, которого я оставил мертвым. Можете мне поверить, это потрясло бы любого врача. Я просто не мог позволить, чтобы эти чудесные руки и создавший их мозг разобрали на составные части и сожгли. Точно так же Пикассо не мог бы стоять и спокойно смотреть, как пьяные эсэсовцы уничтожают бесценные полотна Парижского музея, вспарывая их штыками. Что мне оставалось делать?
Ночью я разбудил Его, объяснил положение вещей, и мы ушли вместе. У меня были ключи от лаборатории и от того помещения, где Он жил. Охранники привыкли к моим приходам и уходам. Кроме того, они никогда не видели Его и посчитали еще одним то ли врачом, то ли техником. Так что все было тихо. До следующего утра.
Это произошло неделю назад. С тех пор мы стали беглецами.
И бегать нам пришлось быстро и много.
В настоящий момент мы, находясь в туалете коммерческого кругосветного ракетоплана, приближались к западной границе бывших Соединенных Штатов. Он снял рубашку и встал передо мной. Превосходный образчик. Сплошные мускулы и ни грамма жира. Он сказал, что разработал новый способ перестройки тканей тела, при котором вся пища, не переработанная в энергию, идет на создание новой разновидности мышечных волокон. Если организму нужна дополнительная энергия, он может использовать эти волокна наравне с жиром, и не нужно маяться и сжигать бесполезные ткани, когда в том нет необходимости. Рана на Его плече была примерно в дюйм глубиной и в три дюйма длиной. Она не кровоточила, хотя ни струпа, ни сгустка крови не образовалось. Я предположил, что Он остановил кровь, хотя не знал, как именно Он это сделал.
– Лучше бы заштопать, – сказал я, раздвинув края раны и посмотрев на разорванную плоть. Она выглядела не слишком хорошо, но почти не покраснела и не воспалилась. – Я смогу сделать грубый шов прямо сейчас, но...
– Не нужно, – сказал Он. – Я заканчиваю этап преобразования своего организма.
– И что?
– В ближайшие полчаса я смогу окончательно исцелить себя.
– Ты серьезно? – иногда я бываю чрезвычайно туп.
– Потому я и сказал, чтобы ты не беспокоился.
Я сглотнул и отпустил края раны. Они сошлись обратно, словно резиновые.
– Ясно.
Он положил руку мне на плечо. Неожиданно оказалось, что мы поменялись ролями. Теперь Он был "отцом", а я – "сыном". Я снова подумал – как низко пал бывшая гроза интернов. В Его проницательных голубых глазах отражалась отеческая забота, а на тонких алых губах играла слабая улыбка.
– Ты по-прежнему нужен мне, Джекоб. Мне всегда будет нужен человек, с которым можно поговорить, который способен понять меня. Ты – часть меня, и ничто не сможет разорвать наши взаимоотношения.
– Ладно, – сказал я, стараясь не встречаться с Ним взглядом, – пошли на места. Скоро посадка, и лучше не пропускать этот момент.
Мы прошли через ужасно длинный салон. Пассажиры читали журналы, потягивали какой-нибудь из трех предлагаемых им напитков, попыхивали сигаретами с марихуаной или даже дремали. Или следили по личным комскринам за выступлением Мейсона Чамберса. Знаменитый скандальный журналист наклонился вперед так, что его редкие, черные с проседью волосы чуть не расползлись в разные стороны и не обнажили тщательно замаскированную лысину, и произнес:
– Интересно, за кого нас принимает секретарь Либерман – за кретинов?
Нам предлагается поверить, что полиция не в силах поймать андроида и нарушившего профессиональную этику доктора Кеннельмена. При тех возможностях, которыми располагают службы безопасности, подобное заявление звучит просто нелепо. Нет, дорогие мои зрители, за этим кроется нечто другое – более зловещее. Попробуйте-ка обдумать следующее предположение: Всемирное Правительство узнало об этом андроиде нечто, превратившее его в величайшее научное открытие века, которое Совет намеревается придержать для себя, для сильных мира сего. Инсценировав это ложное бегство и заявив, что андроид опасен, что он чуть ли не убивает взглядом, они пытаются внушить общественности, что исследования, касающиеся роботов подобного типа, прекращены. Но теперь они будут продолжать их втайне и присвоят себе все выгоды!
Чамберс победно улыбнулся и заглянул в свои записи. Он нападал на всех, даже на святая святых – Совет. Лучшие умы Капитолия ломали головы над тем, как бы заставить замолчать Мейсона Чамберса. Жаль, что этот стареющий мальчишка шел по неверному пути. Он был прав насчет чудесного открытия, открытия века, но во всем остальном он ошибался.
На всем пути по салону я каждую секунду ожидал, что кто-нибудь подскочит и завопит: "Вот они!" Но ничего подобного не произошло. Мы прошли через открытый люк в отсек высадки. Я немного перевел дух. Дежурным офицером был худощавый темноволосый мужчина лет тридцати с небольшим. Длинный нос и полуприкрытые глаза с тяжелыми веками делали его похожим на больного гайморитом динозавра. Он читал какую-то газетенку и курил, пуская из уголка рта струйку дыма. Офицер не мог не заметить нашего присутствия, но тем не менее продолжал внимательно изучать газету и делать вид, что нас тут нет.
Наконец я сказал:
– Мы высаживаемся в Кантвелле.
Офицер неохотно поднял голову и отложил газету.
– Кантвелл – дрянное место, – офицер пожал плечами и скривился. – Там всего-то и есть что дежурная станция. Самолет там приземляется раз в два месяца. Холодина. Снег. Ветер – такой, что вы и представить себе не можете.
Станцию вообще собирались закрыть, а потом перевели туда меня.
– У нас там родственники, – сказал я, стараясь говорить как можно естественнее. Меня отнюдь нельзя считать величайшим актером из всех, поднимавшихся на подмостки со времен Бартона, – уж вы мне поверьте. Когда мне приходилось разговаривать с группой интернов, у меня дрожали ноги и до тошноты кружилась голова. Возможно, именно поэтому в их обществе я старался выглядеть таким жестким и крутым – потому, что они меня пугали. Но за последние несколько дней я был просто поражен, как легко, несмотря на всю мою застенчивость, я дурачу людей, если на карту поставлена моя жизнь.
Необходимость может стать матерью изобретательности, но лишь откровенный страх рождает истинное хладнокровие.
– Ваш билет, – офицер тщательно рассматривал нас, пока я вытаскивал два желтых бумажных квадратика. Сигарета в уголке его рта подрагивала, и длинный столбик пепла грозил свалиться с нее. Я боялся, что сейчас в его примитивных мозгах что-то щелкнет и он свяжет напечатанные в газете фотографии с двумя стоящими перед ним людьми. Вот уже больше недели мы играли в "кошки-мышки" со Всемирным Правительством, мчались вперед, словно заводные игрушки, пытались выиграть время. Наши фотографии и описания по крайней мере дней шесть красовались на первых страницах всех газет мира.
Если верить им, нас видели то в Лиссабоне, то в Акапулько, то в Нью-Йорке. К счастью, дежурный офицер явно предпочитал пропускать раздел новостей и дотошно изучать свежие сплетни и комиксы. Впервые в жизни я был благодарен высшим силам за то, что на свете существует массовая культура.
– Пожалуйста, – сказал я, наконец-то отыскав билеты, и протянул их офицеру. Должен заметить, что у меня даже не дрожали руки.
– Вы оплатили дорогу до Руши, – сказал офицер, снова посмотрев на нас. Похоже, ему никогда не говорили, что невежливо пялиться на человека, как на картинку из комикса. – Вы в курсе, что у вас оплачено за путь до Руши? И зачем вам нужно было покупать билет до Руши, если вы сходите здесь?
– У нас в последнюю минуту изменились планы, – сказал я. На мне начинало сказываться напряжение двух бессонных суток, причем за эти двое суток нам лишь раз удалось нормально поесть в том сан-францисском ресторанчике. Я не знал, выплывет ли моя ложь наружу, или офицер все-таки примет мои слова за чистую монету. Вероятно, некое правдоподобие в моих речах все-таки обнаружилось, поскольку дежурный пожал плечами и старательно переписал номера наших билетов в регистрационную книгу высадки. Если полиция догадается, кто скрывается за этими фальшивыми именами, – а она на это вполне способна, – то здесь останется запись, по которой ищейки правительства смогут проследить наш путь.
– Ваша капсула – последняя, – сказал офицер. Он сверился с часами, висящими у него на груди. – Мы высадим вас через одиннадцать минут.
Мы пошли вдоль ряда яйцевидных темно-красных шаров, гнездящихся в стенных нишах. Следом за нами подошел офицер и откинул тяжелую крышку последнего яйца.
– Пользовались раньше этой штукой? – спросил он, явно надеясь услышать отрицательный ответ и выразить свое превосходство, удостоив нас длинной и подробной лекции.
– Неоднократно, – ответил я. Мне стало любопытно, что бы он сделал, если бы узнал, что я пользовался капсулой четырнадцать раз за последнюю неделю.
– Помните, вам следует надежно привязаться. Держитесь за штурвал, пока вас не поймают лучом наведения, и не отстегивайте ремни, пока наземная служба не разрешит.
Я подождал, пока Он пройдет в капсулу и займет левое сиденье, потом протиснулся сквозь овальный проем и уселся справа. Офицер нахмурился.
– Позвольте показать вам, как следует держать штурвал, – пролаял он.
Мы тут же взялись за рулевое колесо, хотя пока что в этом не было необходимости. – Вот так вот лучше, – проворчал он и подозрительно посмотрел на меня, явно пытаясь что-то припомнить. – Не отпускайте штурвал, пока не попадете в луч наведения, – повторил он еще раз. Офицер был занудой.
– Не отпустим.
Офицер покачал головой.
– Не уверен. По-моему, пассажиры просто не способны ничему научиться.
Куча народу спускается, не держась за штурвал. Потом они сваливаются в свободное падение, пугаются, начинают хвататься за что ни попадя, режут руки о консоли. Потом, когда их все-таки ловят лучом, они вопят: "Братцы! На помощь!", прыгают, размахивают руками, ломают себе пальцы...
– Мы будем держаться за штурвал, – сказал я. Офицер нудил, как испорченная пластинка. Мне захотелось протянуть руку и переставить иглу, чтобы послушать, что там дальше.
– Ну да, конечно.
– Будем, будем.
– Мы обязательно будем держаться, – сказал Он, улыбнувшись офицеру своей неотразимой улыбкой.
Офицер кивнул, запнувшись на полуслове. Несомненно, он хотел еще что-то сказать. Где-то в вязких глубинах его сознания звучал голосок, подсказывающий ему, кто мы такие и что он должен с нами сделать. К счастью для нас, этот голосок был погребен под такими напластованиями информационной грязи, что офицер просто не мог расслышать, о чем ему твердят. В конце концов он снова пожал плечами, захлопнул крышку капсулы и запер нас снаружи.
Я знал, что его сознание сейчас отчаянно пытается связать концы с концами.
Мне слишком хорошо знаком был этот пристальный взгляд человека, уверенного, что он нас знает. Раньше или позже, но дежурный офицер непременно вспомнит, кто мы такие. Я лишь надеялся, что это случится уже после того, как мы покинем Кантвелл.
– Не волнуйся, Джекоб, – сказал Он, сверкнув зубами в своей безукоризненной улыбке и впившись в меня взглядом своих ледяных глаз.
Он пытался подбодрить меня.
И потому я улыбнулся.
Внезапно вспыхнул свет и запищал зуммер. Мы начали падать...
Глава 2
Вниз...
В высадке из летящего на максимальной высоте пассажирского ракетоплана нет ничего необычного. Ежедневно отстреливаются тысячи капсул, ежегодно – миллионы, но я полагаю, что ближайшие лет двадцать для большинства людей, прикованных к земле, эта процедура будет казаться чудом. Когда у вас имеется перенаселенный мир, биллионы жителей которого желают переезжать с места на место как можно быстрее, вы не можете себе позволить устраивать транспортную систему с остановками в каждой точке маршрута. Некоторое время назад выход видели в пересадках. Выбираем ближайший к вашему месту назначения крупный город, летим туда самолетом главной авиалинии, а для последнего отрезка пути пересаживаемся на местную линию. Но при такой системе аэропорты вечно оказывались переполнены, а служба контроля полетов просто-таки сходила с ума от перегрузок. С появлением ракетопланов был быстро найден и еще быстрее претворен в жизнь гораздо более удобный выход из положения. Вы сажаете пассажиров, желающих сойти в какой-нибудь глухомани, в капсулу и сбрасываете их, словно бомбу, причем ракетоплану даже не требуется при этом тормозить.
Пассажиры летят милю-другую, потом их ловят лучом наведения и осторожно опускают в приемный кокон нужной станции. Но эти первые несколько мгновений свободного падения...
После спуска, показавшегося мне чересчур долгим, капсулу встряхнуло.
Нас поймали лучом. Несколько секунд меня терзал параноидальный страх, что нас узнали и решили втихаря уничтожить, просто позволив капсуле с разгона врезаться в твердую землю Аляски. Потом мы начали плавно снижаться, слегка покачиваясь, словно поплавок. Луч опустил нас в приемный кокон, и тамошние офицеры – морщинистый джентльмен почтенных лет, которому давно пора было в отставку, и юный стажер, взирающий на своего начальника с тщательно изображаемым благоговением, – открыли капсулу, откинули крышку и помогли нам выбраться. Мы подписали бланки о прибытии, используя фальшивые имена, подождали, пока старший офицер перепишет номера билетов в учетную книгу (юноша нетерпеливо заглядывал через его плечо, но не мог полностью скрыть скуку), и двинулись в путь.
Из приемного кокона мы спустились в длинный служебный туннель, освещенный лампами дневного света, а оттуда перешли в главный вестибюль здешнего вокзала. Я нашел стойку обслуживания пассажиров и навел справки о багаже, который день назад отослал сам себе из Сан-Франциско. Мы зашли там в спортивный магазин, купили полный комплект арктического снаряжения, упаковали его в два ящика и отослали от Кеннета Джекобсона Кеннету Джекобсону – имя, которым я сейчас пользовался, – в Кантвелл, до востребования. Я предъявил квитанцию об оплате и подождал, пока местный служащий сравнит подпись на квитанции с подписью на билете. Когда клерк убедился, что все в порядке, он вынес наш багаж. Мы взяли по ящику и пошли к стоянке такси.
В высадке из летящего на максимальной высоте пассажирского ракетоплана нет ничего необычного. Ежедневно отстреливаются тысячи капсул, ежегодно – миллионы, но я полагаю, что ближайшие лет двадцать для большинства людей, прикованных к земле, эта процедура будет казаться чудом. Когда у вас имеется перенаселенный мир, биллионы жителей которого желают переезжать с места на место как можно быстрее, вы не можете себе позволить устраивать транспортную систему с остановками в каждой точке маршрута. Некоторое время назад выход видели в пересадках. Выбираем ближайший к вашему месту назначения крупный город, летим туда самолетом главной авиалинии, а для последнего отрезка пути пересаживаемся на местную линию. Но при такой системе аэропорты вечно оказывались переполнены, а служба контроля полетов просто-таки сходила с ума от перегрузок. С появлением ракетопланов был быстро найден и еще быстрее претворен в жизнь гораздо более удобный выход из положения. Вы сажаете пассажиров, желающих сойти в какой-нибудь глухомани, в капсулу и сбрасываете их, словно бомбу, причем ракетоплану даже не требуется при этом тормозить.
Пассажиры летят милю-другую, потом их ловят лучом наведения и осторожно опускают в приемный кокон нужной станции. Но эти первые несколько мгновений свободного падения...
После спуска, показавшегося мне чересчур долгим, капсулу встряхнуло.
Нас поймали лучом. Несколько секунд меня терзал параноидальный страх, что нас узнали и решили втихаря уничтожить, просто позволив капсуле с разгона врезаться в твердую землю Аляски. Потом мы начали плавно снижаться, слегка покачиваясь, словно поплавок. Луч опустил нас в приемный кокон, и тамошние офицеры – морщинистый джентльмен почтенных лет, которому давно пора было в отставку, и юный стажер, взирающий на своего начальника с тщательно изображаемым благоговением, – открыли капсулу, откинули крышку и помогли нам выбраться. Мы подписали бланки о прибытии, используя фальшивые имена, подождали, пока старший офицер перепишет номера билетов в учетную книгу (юноша нетерпеливо заглядывал через его плечо, но не мог полностью скрыть скуку), и двинулись в путь.
Из приемного кокона мы спустились в длинный служебный туннель, освещенный лампами дневного света, а оттуда перешли в главный вестибюль здешнего вокзала. Я нашел стойку обслуживания пассажиров и навел справки о багаже, который день назад отослал сам себе из Сан-Франциско. Мы зашли там в спортивный магазин, купили полный комплект арктического снаряжения, упаковали его в два ящика и отослали от Кеннета Джекобсона Кеннету Джекобсону – имя, которым я сейчас пользовался, – в Кантвелл, до востребования. Я предъявил квитанцию об оплате и подождал, пока местный служащий сравнит подпись на квитанции с подписью на билете. Когда клерк убедился, что все в порядке, он вынес наш багаж. Мы взяли по ящику и пошли к стоянке такси.