Кунц Дин. Ложная память

   Несколько использованных салфеток «Клинекс», место которых было в бронзовой плошке, лежали в раковине. А сама плошка валялась на боку поверх закрытой крышки унитаза.
   Кто-то, похоже, воспользовался плошкой, чтобы разбить зеркало, укрепленное на дверце аптечки. На полу ванной, как замершие молнии, вспыхивали острые осколки.

Глава 13

   Когда Марти отправилась в ресторан, чтобы купить там на вынос му-гу-гай-пан, говядину по-сычуаньски, сладкий горошек, брокколи, рис и упаковку с шестью бутылками «Циндао» со льда, она оставила Сьюзен в автомобиле с включенным мотором и радиоприемником, настроенным на станцию, передающую классический рок. Она уже позвонила в ресторан по сотовому телефону с дороги, и к ее приходу все было готово. Поскольку на улице шел дождь, картонные коробки с едой и пивом были упакованы в два полиэтиленовых пакета.
   Уже через несколько минут после того, как она вошла в ресторан, Марти услышала из-за закрытых дверей звук автомобильного радио. Приемник орал с такой силой, что она сразу распознала саксофон Гэри Ю. С. Бондса, с надрывом выводящий «Окончание школы».
   Открыв дверь автомобиля, она вздрогнула. Динамики надрывались так, что несколько монеток, лежавших в ячейке на «торпеде», подскакивали со звоном.
   Оставаясь одна в автомобиле, Сьюзен, хотя она, строго говоря, не находилась в открытом пространстве, все же пригибала голову как можно ниже и отводила глаза от окон. И все равно ее чрезвычайно угнетало ощущение огромного мира за стенками машины. Порой ей помогала громкая музыка; она отвлекала, не давая страхам полностью завладеть ее существом.
   Степень серьезности приступа страха можно было измерить тем, насколько громкая музыка требовалась для того, чтобы помочь ей. В данном случае Марти мрачно отметила про себя, что радио было включено на предельную громкость, и решительно убавила звук.
   Напористый ритм, энергичная мелодия «Школы» полностью заглушали звуки шторма. И теперь звуки ливня – барабанный бой, скрежет маракасов и шепот цимбал – снова окружили их. Сьюзен не подняла глаз, не сказала ни слова. Она сидела, дрожа, и неровно, тяжело дышала.
   Марти тоже не стала ничего говорить. Иногда Сьюзен нужно было убеждать, льстить ей, давать советы, а иногда даже издеваться, для того чтобы заставить ее выйти из подавленности. А в иных случаях, таких, как этот, лучший способ помочь ей миновать пик панического ужаса и вернуться на относительно нормальную стезю состоял в том, чтобы ничем не упоминать о ее состоянии – разговор на эту тему, скорее всего, привел бы к дальнейшему нарастанию болезненного страха.
   Уложив на заднее сиденье обе коробки, Марти сказала:
   – Я взяла палочки для еды.
   – Спасибо, я предпочитаю вилку.
   – Китайские блюда теряют свой китайский вкус, когда их едят вилками.
   – И коровье молоко тоже на вкус становится не совсем настоящим молоком, когда его не пьешь прямо из вымени.
   – Наверно, ты права, – согласилась Марти.
   – И потому я пойду в разумных пределах на искажение аутентичного вкуса. Я не считаю себя филистером, пока мое филистерство проявляется в пользовании вилкой.
   К тому времени, когда они остановились около дома на полуострове Бальбоа, Сьюзен уже могла в какой-то степени владеть собой и поэтому смогла преодолеть восхождение от автомобиля до своей квартиры на третьем этаже. Однако при этом она всем телом висла на руке Марти, и подъем по лестнице оказался очень тяжелым.
   Оказавшись в своем жилище, где все шторы и занавески были плотно закрыты, Сьюзен почувствовала себя в безопасности. Она опять выпрямилась, расправила плечи и вздернула голову. Лицо больше не перекашивалось от напряжения, и хотя в зеленых глазах оставалось постоянное беспокойство, в них больше не было того дикого ужаса.
   – Я разогрею добычу в микроволновке, – предложила Сьюзен, – если ты пока накроешь на стол.
   Когда Марти в столовой вознамерилась положить вилку около тарелки Сьюзен, ее руку охватила неудержимая дрожь. Зубцы из нержавеющей стали застучали по фарфору.
   Она отбросила вилку на салфетку и посмотрела на нее с подозрением и страхом, который быстро перерос в настолько сильное отвращение, что она отступила от стола. Зубцы злобно искали цель. Она никогда прежде не понимала, насколько простая вилка могла бы стать опасной, попав в дурные руки. Ею можно было выколоть глаз. Изуродовать лицо. Воткнуть ее кому-нибудь в шею, подцепить сонную артерию и вытащить ее наружу, словно наматываешь спагетти. Можно…
   Почувствовав настоятельную необходимость ради собственной безопасности хоть чем-нибудь занять руки, Марти выдвинула один из ящиков серванта, нащупала там колоду в шестьдесят четыре карты, предназначенную для игры в пинакль вдвоем, и извлекла карты наружу. Стоя за обеденным столом как можно дальше от вилки, она принялась тасовать колоду. Сначала она несколько раз ошиблась, рассыпая карты по столу, но затем координация стала получше. Но она ведь не могла вечно тасовать карты. Найти занятие. Ради безопасности. До тех пор, пока это странное настроение не пройдет. Пытаясь скрыть свое волнение, она вошла в кухню, где Сьюзен дожидалась сигнала таймера микроволновой печи. Марти вынула из холодильника две бутылки «Циндао». Помещение заполняли сложные ароматы китайской кухни.
   – Тебе не кажется, что, если я останусь в этой одежде, то от меня будет пахнуть, как от настоящего повара-китайца? – спросила Сьюзен.
   – Что?
   – А может быть, раз уж я источаю такой запах, мне лучше надеть чеонгсам^[13]?
   – Хо-хо! – откликнулась Марти. Она ощущала себя слишком не в своей тарелке для того, чтобы выдумать остроумный ответ.
   Она собралась было поставить бутылки с пивом на разделочную доску возле раковины, чтобы открыть их, но там все так же лежал меццалуна, злобно сверкая изогнутым в виде полумесяца лезвием. При виде ножа сердце Марти забилось с такой силой, что она почувствовала боль.
   Поэтому она отошла к маленькому кухонному столику и поставила бутылки туда. Вынула из шкафа два стакана и поставила их около пива. Найти занятие.
   Потом она перерыла весь ящик, наполненный мелкими кухонными принадлежностями, и наконец нашла открывалку, выудила ее из кучи вещичек и возвратилась к столу.
   Открывалка была закруглена с одного конца, предназначенного для бутылок. Другой конец был острым и изогнутым – для банок.
   Не успела она преодолеть расстояние в несколько шагов, отделявшее шкаф от столика, как ей показалось, что открывалка была столь же убийственным инструментом, как вилка, как меццалуна. Она быстро положила ее рядом с «Циндао», не дожидаясь, пока инструмент или выпадет из ее дрожащей руки, или она сама в ужасе бросит его на пол.
   – Ты не откроешь пиво? – спросила она, торопясь выйти из кухни прежде, чем Сьюзен могла бы увидеть ее обеспокоенное лицо. – Мне нужно «повидаться с Джоном».
   Проходя через столовую, она смотрела в сторону от стола, на котором зубцами вверх лежала вилка.
   В коридоре, куда она попала из гостиной, она отвела глаза от зеркальных дверей платяного шкафа.
   Ванная. Еще одно зеркало.
   Марти чуть не отступила назад в коридор. Она не могла придумать никакого другого места, где могла бы в одиночестве собраться с мыслями. К тому же ей страшно не хотелось, чтобы Сьюзен видела ее в таком состоянии.
   Собрав все силы, она взглянула в зеркало и не увидела там ничего, чего можно было бы опасаться. Взволнованное выражение лица и глаз действительно было заметно, хотя и оказалось не столь очевидным, как она ожидала.
   Марти быстро закрыла дверь, опустила крышку унитаза и села. И когда после этого она несколько раз жадно глотнула сырой воздух, то поняла, что уже давно сдерживала дыхание.

Глава 14

   Увидев в ванной разбитое зеркало, Дасти прежде всего подумал, что в дом забрался хулиган или грабитель.
   Но, судя по поведению Валета, этого не могло быть. Он не проявлял никакой настороженности, шерсть на загривке не щетинилась. Действительно, когда Дасти вошел в дом, собака была в отличном игривом настроении.
   С другой стороны, Валет был не серьезным сторожевым псом, а четвероногим воплощением любви. Если бы он почувствовал симпатию к незваному гостю – а он чувствовал симпатию к самое меньшее девяноста процентам всех попадавшихся ему людей, – то ходил бы за парнем по дому, облизывая его загребущие руки, пока те складывали бы семейные драгоценности в мешки.
   Дасти отправился в обход, и Валет на сей раз пошел вместе с ним. Они обыскивали комнату за комнатой, шкаф за шкафом; сначала на первом этаже, а потом на втором. Нигде не было никаких других признаков вандализма, ничего не пропало, и, конечно, им никто не попался.
   Дасти строго приказал послушному Валету сидеть в дальнем углу кухни, чтобы, не дай бог, не поранить лап стеклом, а сам принялся наводить порядок в ванной.
   Возможно, Марти сможет объяснить, что случилось с зеркалом, когда Дасти позже увидится с нею. Это могла быть какая-то случайность, произошедшая как раз в ту минуту, когда она должна была выходить, чтобы вовремя успеть к Сьюзен. В противном случае можно было подумать лишь на какое-нибудь злобное привидение, прибывшее в дом вместе с ними.
   У них было бы о чем поговорить за обедом: не до конца удавшееся самоубийство Скита, поездка вместе со Сьюзен, полтергейст…

* * *

   Проделывая дыхательные упражнения в ванной Сьюзен, Марти решила, что причиной всех волнений было перенапряжение. Да, судя по всему, именно так все и объяснялось.
   Разработка новой игры по мотивам «Властелина Колец» была самой важной и трудной из всех работ, которыми ей когда-либо прежде приходилось заниматься. И она шла на фоне все более четко вырисовывающихся крайних сроков, которые оказывали сильное воздействие на Марти, возможно, даже более сильное, чем она осознавала до сих пор.
   Ее мать, Сабрина, со своей нескончаемой неприязнью к Дасти. И это было одним из постоянных источников напряжения уже в течение длительного времени.
   А в прошлом году ей пришлось наблюдать за тем, как ее любимый отец угасал под натиском рака. Последние три месяца его жизни представляли собой непрестанное, ужасающее ухудшение. Он переносил свое состояние, не изменяя той общеизвестной хорошей мине, которую сохранял при любой игре, отказываясь признавать у себя хоть какие-нибудь боли и не позволяя усомниться в своем прекрасном самочувствии. Его мягкому смеху и неизменному обаянию не удалось в те, последние дни обмануть ее, как это бывало прежде. Теперь его постоянные улыбки ранили ее в самое сердце каждый раз, когда она их видела. И, хотя от этих ран она не потеряла ни капли крови, из них все же вытекла часть унаследованного от отца оптимизма, и утраченное все еще не восстановилось.
   Ну, и Сьюзен, конечно, порождала совсем не шуточное напряжение. Любовь – это священное одеяние, сотканное из настолько тонкой ткани, что глаз не в состоянии рассмотреть ее, но при этом настолько прочной, что даже могущественная смерть не в силах ее разорвать, одеяние, не изнашивающееся со временем, несущее тепло в мир, который стал бы без него невыносимо холодным, – но порой любовь может оказаться столь же тяжелой, как стальная кольчуга. И умение снести бремя любви в тех случаях, когда оно представляет собою непреодолимую тяжесть, делает еще более драгоценными те мгновения, когда любовь, как ветер, вздымает руки человека, словно крылья, и отправляет его в полет. Несмотря на то что эти прогулки два раза в неделю давались ей неимоверно тяжело, Марти была не в состоянии покинуть Сьюзен Джэггер, как не могла отвернуться от умирающего отца, от своей матери с ее невыносимым характером или от Дасти.
   Сейчас она отправится в столовую и будет есть китайские блюда, выпьет бутылку пива, поиграет в пинакль и не подаст виду, что она исполнена странных предчувствий.
   Когда она доберется до дома, то позвонит доктору Клостерману, своему терапевту, и договорится с ним о встрече для медицинского осмотра на тот случай, если ее диагноз – стресс – окажется неверным. Она ощущала себя физически здоровой, но именно так же казалось и Улыбчивому Бобу как раз перед внезапным началом странных легких болей, оказавшихся признаком смертельной болезни.
   Ошеломленная внутренним звучанием своих мыслей, она тем не менее продолжала подозревать тот необыкновенно кислый грейпфрутовый сок, который выпила утром. В последнее время она, как правило, пила по утрам именно его, а не апельсиновый сок, так как в грейпфрутовом меньше калорий. Не мог ли этим объясняться также и ее сон, Человек-из-Листьев, мятущаяся фигура, сложившаяся из мертвых гниющих листьев. Может быть, стоило бы дать немного сока доктору Клостерману, чтобы он проверил его?
   Наконец Марти вымыла руки и, преодолев внутреннее сопротивление, вновь посмотрелась в зеркало. Она подумала, что на вид, похоже, кажется нормальной. Но независимо от того, что она видела, она ощущала себя безнадежным психом.

* * *

   После того как Дасти закончил подметать осколки разбитого зеркала, он похвалил Валета за то, что тот был таким хорошим мальчиком и не лез под ноги, дав ему несколько кусочков жареной цыплячьей грудки, оставшейся от вчерашнего обеда. Ретривер брал каждый кусочек мяса с руки хозяина с деликатностью, не уступавшей движениям колибри, потягивающей нектар из чашечки цветка, а когда все кончилось, он уставился на Дасти с обожанием, которое вряд ли могло быть меньше, чем та любовь, с которой ангелы взирают на бога.
   – Да, и ты тоже ангел, – сказал Дасти, почесывая Валета под челюстью, – мохнатый ангел. И с такими ушами, что тебе не нужны крылья.
   Он решил взять собаку с собой, когда поедет на квартиру Скита, а потом в «Новую жизнь». Хотя, осматривая дом, они и не нашли никого, Дасти было неприятно оставлять здесь пса одного до тех пор, пока он не разберется, что случилось с зеркалом.
   – Дружище, если я все время думаю о твоей безопасности, – сказал он Валету, – то можешь вообразить, насколько невозможным я стану с детьми?
   Пес усмехнулся, словно ему понравилась мысль насчет детей. И, как будто поняв, что ему предстоит поездка в автомобиле, подошел к двери из кухни в гараж и остановился там, терпеливо разгоняя воздух своим пушистым хвостом.
   Когда Дасти натягивал на себя нейлоновую куртку с капюшоном, раздался телефонный звонок. Он снял трубку, а положив ее через несколько секунд, объяснил собаке, будто той было необычайно важно знать, кто звонил:
   – Пытались всучить мне подписку на «Лос-Анджелес таймс».
   Валет уже не стоял перед дверью в гараж. Он лежал перед нею, наполовину погрузившись в дремоту, словно Дасти разговаривал по телефону десять минут, а не тридцать секунд.
   – Тебя подкосила белковая пища, мое золотко. Давай-ка потратим немного энергии.
   Валет поднялся с долгим вздохом глубокого страдания.
   В гараже, надевая на собаку ошейник и пристегивая к нему поводок, Дасти сказал:
   – Последняя вещь, в которой я нуждаюсь, это ежедневная газета. Ты знаешь, чем полны газеты, золотко?
   Валет ответил растерянным взглядом.
   – Они полны всякой всячины, которую готовят творцы новостей. А знаешь, кто такие творцы новостей? Политические деятели, типы из средств информации, великие университетские интеллектуалы – люди, которые слишком много думают о себе, да и вообще слишком много думают. Такие люди, как доктор Тревор Пенн Родс, мой старик. И такие люди, как доктор Холден Колфилд, старик Скита. – Собака чихнула. – Точно, – закончил Дасти.
   Он и не ожидал, что Валет поедет в фургоне, среди малярных инструментов и материалов. Конечно же, четвероногий попутчик вспрыгнул на переднее сиденье: он во время поездок любил смотреть в окно. Дасти пристегнул собаку ремнем безопасности, а пассажир успел благодарно лизнуть хозяина в лицо, прежде чем тот закрыл пассажирскую дверь.
   Усевшись за руль, он запустил двигатель и выехал из гаража под дождь, продолжая разговаривать с собакой:
   – Творцы новостей считают, что спасают мир, а вместо этого сворачивают ему шею. Ты знаешь, золотко, к чему сводятся все их глубокие размышления? Они сводятся к тому же самому, что мы собираем в синие мешочки, когда гуляем с тобой.
   Пес усмехнулся в ответ.
   Нажав кнопку дистанционного управления, закрывающую дверь гаража, Дасти мимолетно удивился, почему он не сказал все распространителю газеты, который только что позвонил ему. Непрерывное внимание со стороны распространителей «Таймс» было одним из серьезных недостатков жизни в южной Калифорнии, стоявших в одном ряду с землетрясениями, лесными пожарами и непролазной грязью во время дождей. Если бы он продекламировал этот напыщенный монолог женщине – или это был мужчина? – навязывавшей ему «Таймс», то, возможно, его имя вычеркнули бы наконец из списка потенциальных подписчиков.
   Выбираясь задним ходом с подъездной дорожки на улицу, Дасти вдруг неожиданно для себя осознал, что действительно не может вспомнить, мужчиной или женщиной был распространитель «Таймс», звонивший ему. Никаких причин запоминать пол звонившего у него не было, к тому же он выслушал только несколько слов, понял, о чем идет речь, и повесил трубку.
   Обычно он заканчивал беседу с представителями «Таймс» предложением, которое могло позабавить невидимого собеседника: «Ладно, я могу подписаться, только в обмен, услуга за услугу. Я выкрашу одно из ваших редакционных помещений, а вы дадите мне подписку на три года. Или же другой вариант: я подпишусь пожизненно, если ваша газета даст клятву никогда больше не говорить о звездах спорта как о героях».
   На сей раз он не сделал такого предложения. С другой стороны, он не мог вспомнить, что он сказал, пусть даже это была какая-нибудь простейшая фраза вроде «не благодарю вас» или «перестаньте надоедать мне».
   Странно. В его сознании царила пустота.
   Очевидно, он был даже больше встревожен – и напуган – сегодняшним происшествием со Скитом, чем отдавал себе отчет.

Глава 15

   Кушанья, которые они привезли из китайского ресторана, были, без сомнения, восхитительными, как и сказала Сьюзен. Марти тоже издала восхищенный возглас, но на самом деле пища показалась ей сегодня безвкусной, а «Циндао» – горьким.
   И пища и пиво были в порядке. Неуправляемое беспокойство Марти хотя и отступило, все же лишало ее возможности получать удовольствие от чего-либо.
   Она ела палочками и поначалу опасалась, что даже вид того, как Сьюзен пользуется вилкой, вызовет у нее очередной приступ паники. Но вид злобных зубцов не встревожил ее, как это было недавно. Она совершенно не опасалась вилки самой по себе, нет, она боялась того ущерба, который вилка могла бы причинить, оказавшись в ее собственной руке. В руках Сьюзен она воспринималась как простой безопасный элемент столового прибора.
   Предчувствие того, что она, Марти, собственной персоной попала во власть некоей темной силы, грозящей заставить ее совершить какой-то отвратительный акт насилия, было настолько болезненным, что она запретила своим мыслям останавливаться на нем. Это было наиболее невероятное опасение, так как она была уверена, что и в ее памяти, и в сердце, и в душе никогда не было никаких признаков дикости. И все же она не доверяла себе, когда в руках у нее была открывалка для бутылок…
   Исходя из того, насколько нервным было ее состояние и сколько сил она прилагала, чтобы не дать Сьюзен это заметить, она должна была проиграть в пинакль даже больше, чем обычно. Но вместо этого карты подбодрили ее, и она играла просто мастерски, полностью используя возможности каждого расклада. Вероятно, дело было в том, что игра помогла ей отвлечься от болезненных раздумий.
   – Ты сегодня прямо чемпионка, – похвалила Сьюзен.
   – Я надела свои счастливые носки.
   – Твой долг стал меньше – уже не шестьсот тысяч, а пятьсот девяносто восемь.
   – Заметно меньше. Может быть, теперь Дасти будет спокойно спать по ночам.
   – Как дела у Дасти?
   – Даже лучше, чем у Валета.
   – Мужчина, который достался тебе, даже лучше, чем золотистый ретривер, – вздохнула Сьюзен, – а я вышла замуж за эгоистичную свинью.
   – Раньше ты защищала Эрика.
   – Он свинья.
   – Это я так говорю.
   – И я благодарна тебе за это.
   Ветер снаружи завывал по-волчьи, скребся в окна, жалобно повизгивал в выступах карнизов.
   – А с чего вдруг твое мнение так изменилось? – спросила Марти.
   – Причины моей агорафобии могут крыться в накопившихся за несколько лет наших с Эриком проблемах, которые я всегда отрицала.
   – Это тебе сказал доктор Ариман?
   – Он не подталкивал меня прямо к таким мыслям. Он просто указал мне, как найти возможность… выразить их.
   Марти зашла с дамы треф.
   – Ты никогда не говорила о том, что у вас с Эриком были проблемы. Такие, что он не в состоянии был их перенести.
   – Но я полагаю, что они у нас были.
   Марти нахмурилась.
   – Ты полагаешь?
   – Ну, что ж, это совсем не предположение. У нас была проблема.
   – Пинакль! – объявила Марти, забирая очередную взятку. – И какая это была проблема?
   – Женщина.
   Марти была поражена. Даже настоящие сестры не могли быть ближе, чем они со Сьюзен. Хотя у них обеих было слишком много чувства собственного достоинства для того, чтобы поверять друг дружке интимные подробности своей половой жизни, но они никогда не имели между собой серьезных секретов. И все же она ни разу не слышала от подруги о какой-нибудь женщине.
   – Этот подонок обманывал тебя? – спросила Марти.
   – После внезапного открытия такого рода чувствуешь себя настолько уязвимой. – Сьюзен произнесла эту фразу без всякой эмоциональной окраски, будто цитировала учебник по психологии. – И вот это и явилось причиной агорафобии.
   – Ты никогда даже не намекала на это.
   Сьюзен пожала плечами.
   – Наверно, мне было слишком стыдно.
   – Стыдно? Но чего было тебе стыдиться?
   – О, я не знаю… – На лице Сьюзен появилось озадаченное выражение. – Но почему я должна была стыдиться этого? – продолжила она после недолгой паузы.
   Марти, к ее несказанному удивлению, показалось, что Сьюзен задумалась надо всем этим впервые, только что, прямо здесь.
   – Ну… Я думаю… Может быть, потому… Потому, что была нехороша, недостаточно хороша для него в постели.
   Марти вытаращила на нее глаза.
   – С кем это я говорю? Суз, ты прекрасна, ты эротична, у тебя здоровые сексуальные инстинкты…
   – А может быть, я была при этом для него недостаточно эмоциональна, недостаточно доброжелательно относилась к нему?
   – Я не верю своим ушам! – возмутилась Марти, отложив карты, не добирая оставшиеся взятки.
   – Я же не идеальна, Марти. Далеко не идеальна. – Горе, тихое, но тяжкое и серое, как свинец, перехватило ей горло, и голос прозвучал тонко и сдавленно. Она опустила глаза, словно в замешательстве. – Так или иначе, но у меня с ним вышла какая-то большая промашка.
   Ее сокрушенное раскаяние показалось Марти совершенно неуместным, а слова просто возмутили.
   – Ты отдаешь ему все – свое тело, свои мысли, свое сердце, свою жизнь, – отдаешь все это без остатка, в присущем Сьюзен Джэггер страстном стиле – все или ничего. И после этого он обманывает тебя, а ты обвиняешь себя?
   Сьюзен, нахмурившись, крутила в тонких руках пустую пивную бутылку, разглядывая ее со всех сторон, словно это был талисман, который мог бы, если его вертеть достаточно долго, позволить высказать и понять все до конца.
   – Похоже, Марти, что ты только что дотронулась до того самого места, – сказала она наконец. – Возможно, стиль, присущий Сьюзен Джэггер, просто… душил его.
   – Душил? Постой, постой!..
   – Нет, может быть, так и получилось. Может быть…
   – Ну и что из того, что «может быть, может быть»? – прервала ее Марти. – Почему ты все время придумываешь оправдание за оправданием для этой свиньи? А чем он оправдывался?
   Тяжелые капли дождя играли немелодичную музыку на оконных стеклах, а издалека долетали зловещие ритмичные удары штормового прибоя, обрушивавшегося на берег.
   – Так чем он оправдывался? – настаивала Марти.
   Сьюзен перевернула бутылку медленнее, потом еще медленнее, потом бутылка вовсе замерла в ее руках. Ее лицо нахмурилось, выказывая очевидное замешательство.
   – Сьюзен? Чем он все-таки оправдывался? – негромко, но твердо повторила Марти.
   Отставив бутылку в сторону, Сьюзен, как примерная ученица, положила руки на стол и, пристально разглядывая их, сказала:
   – Чем он оправдывался? Ну… Я не знаю.
   – Мы все еще летим вниз по кроличьей норе и сидим за безумным чаепитием, – сердито заявила Марти. – Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не знаешь? Милая моя, ты поймала его с поличным и не хочешь узнать, в чем дело?
   Сьюзен тревожно заерзала на стуле.
   – Мы, в общем-то, почти не говорили об этом.
   – Ты серьезно? Подружка, это не ты. Ты вовсе не тряпка.
   Сьюзен говорила медленнее, чем обычно, таким тонким голосом, будто только что проснулась и не успела прийти в себя:
   – Ну, знаешь, мы немного касались этого, и это могло оказаться причиной моей агорафобии, но мы не затрагивали грязных деталей.