Кунц Дин. Самый темный вечер в году

   Однако пусть и кипящая энергией, она лежит неподвижно, как голодный хищник на ветви, ожидающий появления потерявшей бдительность дичи.
   Наконец она нарушает тишину:
   – Давай сожжем.
   – Сожжем что?
   – То, что нужно сжечь.
   – Хорошо.
   – Не ее, если ты об этом думаешь.
   – Я не думаю.
   – С ней разберемся позже.
   – Хорошо, – повторяет он.
   – Я про дом.
   – Где?
   – Мы это узнаем.
   – Как?
   – Когда увидим его.
   Она садится, ее пальцы ищут выключатель настольной лампы, с легкостью и элегантностью, присущей слепой женщине, пальцы которой следуют к точке во фразе, записанной шрифтом Брайля.
   Когда он видит ее в мягком свете, в нем снова просыпается желание. Но она никогда не достается ему, когда он этого хочет. Его удовлетворение целиком и полностью зависит от ее потребности, а в этот момент на уме у нее только одно: сжечь дом.
   Всю жизнь Харроу был одиночкой и использовал других, даже когда его считали другом или членом семьи. Позиционировал себя вне этого мира и действовал исключительно в собственных интересах… до появления Лунной девушки.
   Его с ней отношения – не дружеские, не семейные, что-то более примитивное. Если два индивидуума могут составить стаю, тогда он и Лунная девушка – волки, хотя более ужасные, чем настоящие, потому что последние убивают только для того, чтобы утолить голод.
   Он одевается, не отрывая от нее глаз, потому что зрелище это не менее эротично, чем стриптиз. Даже грубая материя скользит по ее конечностям, как шелк, а в каждой застегнутой пуговице – обещание снова расстегнуться.
   Их куртки висят на колышках, вбитых в стену: лыжная – его, черная кожаная, отделанная овчиной, – ее.
   Когда они выходят из дома, в бесцветной ночи, под луной, ее светлые волосы становятся платиновыми, а глаза (бутылочно-зеленые при свете лампы) – ярко-серыми.
   – Рулишь ты, – говорит она, направляясь к отдельно стоящему гаражу.
   – Как скажешь.
   Когда они входят в боковую дверь, он зажигает свет.
   – Нам понадобится бензин, – напоминает она.
   Из-под верстака Харроу достает красную пластиковую двухгаллоновую^[6] канистру, в которой держит бензин для газонокосилки. Судя по весу канистры и по плеску ее содержимого, заполнена она где-то на четверть.
   Топливные баки и внедорожника «Лексус», и двухместного «Мерседеса» залиты доверху. Харроу опускает один конец резинового шланга в бак «Лексуса».
   Лунная девушка стоит над ним, наблюдая, как он подносит ко рту второй конец шланга. Руки она держит в карманах куртки.
   Харроу гадает: если он ошибется и засосет слишком сильно, если бензин попадет ему в рот, достанет ли она из кармана бутановую зажигалку и чиркнет ли ею, чтобы поджечь горючий туман, который вырвется у него изо рта, опалит ему губы и язык?
   Он ощущает появление едких паров и вовремя вытаскивает конец шланга изо рта, успевает вставить в горловину канистры в тот самый момент, когда из шланга начинает течь бензин.
   Когда смотрит на нее, она встречается с ним взглядом. Ничего не говорит, как и он.
   Он может не опасаться ее, как и она – его, пока они нужны друг другу для охоты. У нее есть своя дичь, объект ненависти, у Харроу – свой, и это не тот дом, который они хотят сжечь этой ночью, а другие, более конкретные цели. Действуя не порознь, а сообща, им проще добиться желаемого результата, и при этом они еще могут доставить друг другу удовольствие.
   Он ставит полную канистру в спортивный автомобиль, в багажную нишу за двумя ковшеобразными сиденьями.
   Однополосная асфальтированная дорога, с карманами^[7], спусками, подъемами и поворотами, через милю выводит их к воротам, и они раскрываются, когда Лунная девушка нажимает кнопку на дистанционном пульте управления, с помощью которого она чуть раньше открыла ворота гаража.
   Еще полмили, и они выезжают на двухполосное шоссе.
   – Налево, – командует она, и он поворачивает налево, то есть на север.
   Полночи уже позади, но времени предостаточно.
   На востоке холмы поднимаются. На западе понижаются.
   В лунном свете сухая трава такая же платиновая, как волосы Лунной девушки, словно холмы-подушки, на которые кладут головы тысячи блондинок.
   Народу здесь живет мало. В данный момент они не видят ни одного дома.
   – Насколько лучше стал бы мир, если бы все умерли, – изрекает Лунная девушка.

Глава 6

   Эми Редуинг жила в скромном бунгало, тогда как Лотти Августин – в соседнем двухэтажном доме, где были пустые комнаты для Джанет и ее детей. Когда Эми припарковалась на подъездной дорожке, окна горели теплым светом.
   Бывшая медсестра вышла из дома, чтобы поприветствовать гостей и помочь занести вещи.
   Стройная, в джинсах и в мужской желто-синей клетчатой рубашке, надетой навыпуск, с забранными в конский хвост седыми волосами, загорелым, морщинистым лицом, Лотти выглядела и как девочка-подросток, и как пенсионерка. В юности она, возможно, отличалась мудростью пожилой женщины, теперь же, в старости, сохранила юную душу.
   Оставив собаку в багажном отделении внедорожника, Эми несла на руках Терезу. Девочка проснулась, когда они поднимались на крыльцо.
   Но ее лиловые глаза, казалось, продолжали видеть сны.
   Коснувшись медальона, который Эми носила на шее, Тереза прошептала: «Ветер».
   Лотти шла первой, с двумя чемоданами, за ней следовала Джанет, в одной руке несла чемодан, второй вела Джимми.
   Едва все вошли на кухню, Тереза, все еще на руках у Эми и держась за медальон, произнесла еще одно слово: «Колокольчики».
   Эми остановилась, словно отброшенная в прошлое. На мгновение кухня поблекла у нее перед глазами, став видением далекого будущего.
   Глаза ребенка широко раскрылись, будто превратились в порталы, через которые человек мог перенестись в другой мир.
   – Что ты сказала? – спросила Эми девочку, хотя отлично расслышала ее слова.
   «Ветер. Колокольчики».
   Девочка не моргала, не моргала, потом моргнула… и заткнула рот большим пальцем правой руки.
   Поблекшая кухня набрала цвет, и Эми усадила Терезу на стул.
   На столе стояла тарелка с домашней выпечкой. Пирожные с изюмом, шоколадом, ореховым маслом.
   На плите дожидалась кастрюлька с молоком. Лотти Августин принялась варить горячий шоколад.
   Стук фаянсовых кружек, их доставали с полки буфета, шуршание пакета из фольги, где хранился какао-порошок, бульканье молока, помешиваемого деревянной лопаткой, мягкое постукивание деревянной лопатки о стенку кастрюли…
   Звуки эти доносились до Эми издалека, она вроде бы покинула кухню, перенеслась куда-то еще, и когда услышала свое имя, поняла, что Лотти произнесла его не в первый раз.
   – Ой, извини. Что ты сказала?
   – Почему бы тебе и Джанет не отнести чемоданы наверх, пока я покормлю детей? Дорогу ты знаешь.
   – Хорошо. Конечно.
   Наверху две спальни для гостей соединялись ванной. В одной стояли две кровати, подходящие для детей.
   – Оставив открытыми обе двери в ванную, вы услышите, если кто-то из детей вас позовет.
   Во второй спальне, с одной кроватью, Джанет села на подлокотник кресла. Измотанная, сбитая с толку, будто отшагала сотню миль под действием наложенного на нее заклинания, и теперь не понимала, где находится и как сюда попала.
   – Что теперь?
   – Полиции понадобится как минимум день, чтобы определиться с обвинением. Потом Карлу придется договариваться о том, чтобы его выпустили под залог.
   – Узнав ваш адрес, он приедет сюда, чтобы найти меня.
   – К тому времени вас здесь не будет.
   – А где я буду?
   – У «Золотого сердца» сто шестьдесят добровольцев. У некоторых собаки живут, пока мы не находим для них дом.
   – Дом?
   – Прежде чем определить спасенную собаку на постоянное проживание, нужно убедиться, что она здорова и ей сделаны все необходимые прививки.
   – Однажды, когда его не было дома, я отвела Никки к ветеринару, и ей сделали все прививки. Он пришел в ярость, увидев проставленную в счете сумму.
   – Приемные родители оценивают собаку, пишут отчет о степени ее подготовки: приучена ли она делать свои дела вне дома, реакция на прогулки на поводке.
   – Никки приучена. Она – милая девочка.
   – Если у собаки нет серьезных поведенческих проблем, мы находим ей постоянное пристанище. У некоторых из наших добровольцев достаточно места не только для транзитных собак. Кто-нибудь из них приютит вас и детей на несколько недель, пока вы не встанете на ноги.
   – Почему они это сделают?
   – Большинство тех, кто спасает золотистых ретриверов, особые люди. Вы увидите.
   На коленях Джанет шевельнулись руки.
   – Какой кошмар.
   – Если бы вы остались с ним, было бы хуже.
   – Будь я одна, наверное, осталась бы. Но не с детьми. Хватит. Мне… стыдно за то, что я позволяла ему так с ними обращаться.
   – Стыдиться следовало, если бы вы остались. Теперь – нет. Конечно, если вы не позволите ему уговорить вас вернуться.
   – Такому не бывать.
   – Рада это слышать. Идти можно только вперед. Но не назад.
   Джанет кивнула. Может, поняла. Скорее – нет.
   Для многих людей свободная воля – право на борьбу, но не с тяготами жизни или несправедливостью, а с тем, что для них будет только лучше.
   – С синяком уже ничего не поделаешь, – сказала Эми, – но есть смысл приложить лед к разбитой губе.
   Джанет поднялась с подлокотника, направилась к двери спальни.
   – Хорошо. На мне все заживает быстро. Мне иначе нельзя.
   Эми положила руку на плечо женщины, задержала ее.
   – Ваша дочь, она аутистка?
   – Один врач так говорил. Другие не соглашаются.
   – И что говорят другие?
   – Кто что. Различные недостатки развития с длинными названиями и без надежды на улучшение.
   – Ее лечили?
   – Пока ничего не помогло. Но Риза… она и вундеркинд. Если хоть раз услышит песню, может спеть ее или сыграть мелодию… на детской флейте, которую я ей купила.
   – Раньше она пела на кельтском?
   – В доме? Да.
   – Она знает язык?
   – Нет. Но Мейв Галлахер, наша соседка, обожает кельтскую музыку, заводит ее постоянно. Иногда она сидит с Ризой.
   – То есть, однажды услышав песню, Тереза может идеально воспроизвести ее даже на языке, которого не знает?
   – Иной раз это так странно. Высокий нежный голос, поющий на иностранном языке.
   Эми убрала руку с плеча женщины.
   – Она когда-нибудь…
   – Что?
   – Делала нечто такое, что казалось вам необычным?
   Джанет нахмурилась.
   – Например?
   Чтобы объяснить, Эми пришлось бы открывать дверь за дверью, ведущие в глубины души, в те места, посещать которые ей совершенно не хотелось.
   – Не знаю. Не могу сказать ничего определенного.
   – Несмотря на все ее проблемы, Риза – хорошая девочка.
   – Я в этом уверена. И очаровательная. У нее такие красивые глаза.

Глава 7

   Харроу рулит, серебристый «Мерседес» легко вписывается в повороты, обтекает их, будто капелька ртути, а Лунная девушка злится на пассажирском сиденье.
   Каким бы хорошим ни был для нее секс, с кровати она всегда поднимается злой.
   Причина – не в Харроу. Она в ярости, потому что может получать плотское наслаждение исключительно в темной комнате.
   Это ограничение она наложила на себя сама, но за собой вины как раз и не ощущает. Воспринимает себя жертвой и перекладывает вину на другого, не кого-то конкретно, а на весь мир.
   Утолив желание, она испытывает опустошенность с того самого момента, как уходит последняя волна оргазма, и пустота эта сразу заполняется горечью и негодованием.
   Поскольку тело и разум она держит в узде железной хваткой, неконтролируемые эмоции ничем себя не проявляют. Лицо остается спокойным, голос – мягким. Он легка, грациозна, внутренняя напряженность не чувствуется ни в походке, ни в жестах.
   Иногда Харроу готов поклясться, что может унюхать ее ярость: едва заметный запах железа, поднимающийся от скалы из феррита, в раскаленной солнцем пустыне.
   Только свету по силам справиться с этой особенной яростью.
   Если они уходят в комнату без окон днем, она хочет, чтобы потом был свет. Иногда выходит из дома полуголой или полностью обнаженной.
   В такие дни встает, подняв лицо к небу, открыв рот, будто приглашает свет наполнить ее.
   Пусть и естественная блондинка, с солнцем она в ладу, никогда не обгорает. Ее кожа темнеет даже в складочках на костяшках пальцев, волоски на руках выгорают добела.
   На контрасте с загорелой кожей белки ее глаз яркие, как чистый арктический снег, бутылочно-зеленые радужки завораживают.
   Но гораздо чаще она и Харроу занимаются любовью без любви по ночам. А потом ни луне, ни звездам не хватает яркости, чтобы испарить ее концентрированную ярость, и хотя она называет себя Валькирией, нет у нее крыльев, чтобы вознестись поближе к небесному свету.
   Обычно костер на берегу может ее умиротворить, но не всегда. Случается, что гореть должно что-то более серьезное, чем сосновые полешки, высохшие водоросли и плавник.
   И словно Лунная девушка может заставить мир удовлетворять ее потребности, что-то идеальное для поджога встречается на пути. Такое случалось не раз.
   То есть в ночь, когда костра ей недостаточно, Лунная девушка выходит в мир, чтобы найти нужный ей огонь.
   Однажды Харроу увез ее на сто двадцать миль, прежде чем она определилась с местом, где должен вспыхнуть огонь. Иной раз ей ничего не удается найти до зари, а уж потом восходящего солнца хватает, чтобы свести на нет распирающую Лунную девушку ярость.
   В эту ночь ему приходится проехать по узким сельским дорогам только тридцать шесть миль, прежде чем она говорит:
   – Вот. Давай сделаем это здесь.
   Старый одноэтажный дом с обшитыми досками, крашеными стенами, других поблизости нет, отделен от дороги ухоженной лужайкой. Ни в одном окне не горит свет.
   В свете фар они видят две купальни для птиц, трех садовых гномов, миниатюрную ветряную мельницу. На переднем крыльце два кресла-качалки из гнутой древесины.
   Харроу проезжает еще четверть мили, пока перед самым мостом не находит узкую проселочную дорогу, отходящую от шоссе. Она спускается к опоре моста, они сворачивают на нее и у самой реки, где черная вода скорее поглощает, чем отражает лунный свет, оставляют автомобиль.
   Возможно, проселочной дорогой пользуются рыбаки, которые приезжают, чтобы половить окуней. Во всяком случае, в этот час их нет. Глубокая ночь больше подходит для поджога, а не для рыбалки.
   Но с двухполосного шоссе «Мерседес» не виден. И хотя редко кто ездит по этим дорогам глубокой ночью, про меры предосторожности забывать нельзя.
   Харроу достает канистру из багажной ниши за сиденьями.
   Ему нет нужды спрашивать, захватила ли Лунная девушка спички. Они всегда при ней.
   Цикады поют друг другу серенады. Жабы удовлетворенно квакают всякий раз, когда сжирают цикаду.
   Харроу подумывает о том, чтобы пойти к дому напрямую, через луга и дубовую рощу. Но особой выгоды в этом нет, разве что они запыхаются по пути.
   Тем более что до цели какая-то четверть мили. Вдоль асфальтированной дороги растет высокая трава, кусты, редкое дерево, то есть они в любой момент могут найти укрытие, если увидят фары или услышат шум двигателя приближающегося автомобиля.
   Они поднимаются с берега реки к асфальту.
   Бензин плещется в канистре, нейлон шуршит при ходьбе, когда одна часть куртки трется о другую.
   Лунная девушка никаких звуков не издает. Даже шагает совершенно бесшумно.
   – Ты задаешься вопросом почему? – внезапно спрашивает она.
   – Почему что?
   – Поджог.
   – Нет.
   – У тебя никогда не возникает этот вопрос? – настаивает она.
   – Нет. Ты же этого хочешь.
   – И тебе достаточно?
   – Да.
   Звезды ранней осени такие же холодные, как и зимой, и ему вдруг кажется, что небо над ними не бездонное, а мертвое, плоское, замороженное.
   – Ты знаешь, что хуже всего на свете?
   – Скажи мне.
   – Скука.
   – Согласен.
   – Она направляет тебя.
   – Да.
   – Но куда?
   – Скажи мне.
   – Туда, где ничего нет.
   – Ничего из того, что ты хочешь?
   – Вообще ничего, – поправляет она.
   Ее безумие завораживает Харроу, ему с ней никогда не скучно. Поначалу он думал, что через месяц-другой они разбегутся, но они вместе уже семь месяцев.
   – Это ужасает, – говорит она.
   – Что?
   – Скука.
   – Точно, – искренне говорит он.
   – Приходится что-то делать.
   Он перекидывает тяжелую канистру из правой руки в левую.
   – Меня это выводит из себя, – добавляет она.
   – Что?
   – То, что я в ужасе от скуки.
   – Занимай себя.
   – Все, что у меня есть, это я.
   – И я, – напоминает он ей.
   Она не подтверждает, что он необходим ей в ее борьбе со скукой.
   Половина дистанции до обшитого досками дома уже позади.
   Мигающий свет движется поперек звезд. Это всего лишь самолет, летящий слишком высоко, чтобы до земли донесся шум его двигателей. И, если кто-то из пассажиров не спит и приник к иллюминатору, ему не увидеть парочку, что шагает по сельской дороге.

Глава 8

   Перегнав «Экспедишн» с подъездной дорожки Лотти под навес для автомобиля у своего дома, Эми открыла заднюю дверцу, и Никки выпрыгнула в ночь.
   Эми вспомнила, как вышла из дома Брокманов и увидела, что задняя дверца открыта, Джимми пытается убежать, а умная собака пытается вернуть его в дом.
   Должно быть, мальчик выпустил Никки из багажного отделения в надежде, что они убегут вместе. Проведя четыре месяца с таким хозяином, как Карл Брокман, любая другая собака побежала бы впереди мальчика.
   Когда Никки приземлилась на подъездную дорожку, Эми натянула красный поводок, но собака и не думала убегать. Повела Эми вокруг внедорожника, во двор. Без обычного собачьего ритуала присела, чтобы справить малую нужду. У Эми жили два золотистых ретривера, Фред и Этель, она частенько оставляла спасенных собак на день-другой, прежде чем отвезти их в другое место, вот она и предполагала, что Никки захочет провести какое-то время, обнюхивая двор, другими словами, читая местную газету.
   Вместо этого, облегчившись, собака прямиком направилась к заднему крыльцу, поднялась по ступенькам к двери.
   Эми открыла дверь, отцепила поводок от ошейника, вошла в дом, включила свет.
   Ни Фреда, ни Этель на кухне не увидела. Должно быть, они улеглись в спальне.
   Из дальнего конца бунгало донеслись шаги, быстро приближающиеся, сначала по ковру, потом по дереву.
   Фред и Этель не залаяли, потому что их учили подавать голос только по серьезному поводу, если, скажем, в дверях появился незнакомец, и они знали, как положено вести себя в приличном обществе.
   Чаще всего Эми брала их с собой. Если же оставляла дома, то они приветствовали ее с радостью, которая так грела душу.
   Этель обычно появлялась первой, веселая, улыбающаяся, вбегала на кухню с поднятой головой, виляя хвостом.
   Шерсть у нее была цвета красного золота, темнее, чем у Никки, но не выходила за цветовой диапазон, свойственный этой породе. И подшерсток у нее был гуще, чем у большинства ретриверов, вот и выглядела она очень уж пушистой.
   Фред следовал за Этель. Не властный, игривый, он так радовался появлению Эми, что она иной раз пугалась, не оторвется ли у него хвост: с такой большой амплитудой тот мотался из стороны в сторону.
   Фред так мило поднимал широкую, красивую морду. Такого черного носа Эми не видела ни у одного ретривера: без единого коричневого пятнышка.
   Никки, стоявшая рядом с Эми, насторожилась, уши поднялись, взгляд не отрывался от открытой двери в коридор, из которого доносились шаги.
   Замедление скорости приближающихся шагов указывало, что Фред и Этель почуяли появление новой собаки. Этель притормозила слишком уж резко, и Фред наткнулся на нее, когда она выходила из коридора на кухню.
   Вместо привычного ритуала знакомства, нос к носу, язык к носу, вежливого обнюхивания зада, детки Редуинг остановились в нескольких футах от Никки, учащенно дыша, помахивая хвостами, от любопытства чуть склонив головы. В их ярко блестящих глазах, похоже, читалось удивление.
   Виляя хвостом, подняв голову, Никки вела себя дружелюбно, но сдержанно.
   – Крошка Этель, малыш Фред, – засюсюкала Эми, – познакомьтесь с вашей новой сестрой.
   До того как с ее губ сорвались слова «новой сестрой», она и не знала, что окончательно решила оставить Никки себе, не отдавать в семью из списка, одобренного «Золотым сердцем».
   Ранее ее мальчик и девочка всегда живо реагировали на сюсюканье, но на этот раз они проигнорировали Эми.
   А потом Этель сделала то, что делала всегда, но лишь после завершения ритуала знакомства. Подошла к ящику с игрушками и теннисными мячами, который стоял за открытой дверью в кладовую, выбрала одну, вернулась с ней, бросила перед Никки.
   Выбрала она резиновую желтую утку.
   Действия Этель обычно трактовались следующим образом: «Это твоя и только твоя игрушка на протяжении всего пребывания в доме, но остальные принадлежат мне и Фреду, если только мы не пригласим тебя в групповую игру».
   Никки какие-то мгновения изучала утку, потом перевела взгляд на Этель.
   На этот раз протокол претерпел изменения: Этель второй раз прогулялась к ящику и вернулась с плюшевой гориллой. Бросила ее рядом с уткой.
   Тем временем Фред обходил комнату, пока стол для завтрака не оказался между ним и двумя суками. Там лег на живот, наблюдая за происходящим через частокол хромированных ножек стульев, его хвост подметал дубовый пол.
   Если вы любите собак, действительно их любите, воспринимаете не домашними любимцами или животными, а спутниками жизни, даже чем-то большим, чем спутники жизни, понимаете, что на эволюционной лестнице они стоят разве что на ступеньку-две ниже человечества, не равны человеку, но и не отделены от него пропастью… тогда вы воспринимаете собак не так, как большинство людей, уважаете их достоинство, признаете их способность испытывать радость и тоску, вам известно, что они подозревают тиранию времени, даже если не полностью осознают его жестокость, и, что бы там ни говорили самовлюбленные эксперты, знают о том, что смертны.
   И если смотреть на собак с такой позиции, а именно так смотрела на них Эми, вы увидите, что у каждой собаки свой характер, своя индивидуальность, и в этом они ничем не уступают людям, разве что лишены худших недостатков человека. Вы увидите ум и удивительное здравомыслие, от которых иногда захватывает дух.
   Даже если вы совершенно не сентиментальны и слишком скептичны, чтобы приписывать собакам человеческие качества, которых у них нет, тем не менее вы увидите в них ту особенность, которая присутствует в каждом человеческом сердце, даже у тех, кто заявляет, что живет без веры. Ибо собаки видят таинство в окружающем мире, в нас, в себе, во всем, в критические моменты ощущают его куда сильнее людей, и обычно они намного любопытнее нас.
   Эми понимала, что это один из таких моментов. Стояла, не шевелясь, ничего не говорила, ждала и наблюдала, не сомневаясь, что ее ждет откровение, с которым она не расстанется до своего последнего дня.
   Положив плюшевую гориллу рядом с уткой, Этель в третий раз направилась к ящику с игрушками в кладовой.
   Никки посмотрела на Фреда, который по-прежнему наблюдал за происходящим из-за частокола хромированных ножек стульев.
   Фред склонил голову налево, направо. Потом перекатился на спину, вскинул четыре лапы в воздух, открывая живот, демонстрируя полное доверие.
   В кладовой Этель хватала зубами игрушки, отбрасывала в сторону, зарываясь головой все глубже в ящик, пока не вернулась к Никки с большим, плюшевым, пищащим красно-желтым осьминогом с восемью щупальцами.
   Это была любимая игрушка Этель, прикасаться к которой запрещалось даже Фреду.
   Этель бросила осьминога рядом с гориллой, и после короткого раздумья Никки подобрала его, сжала, игрушка пискнула, потрясла, снова сжала, выронила на пол.
   Повалявшись на спине, Фред поднялся на все четыре лапы. Чихнул. Выплыл из-за стола.
   Три собаки выжидающе смотрели друг на друга.
   Хвосты у всех перестали мотаться.
   Уши поднялись до предела, казалось, встали даже мягкие, бархатные кончики.
   Эми почувствовала, как вновь напряглись мускулистые тела.
   С раздувающимися ноздрями, носом к полу, вертя головой из стороны в сторону, Никки поспешила из кухни в коридор. Этель и Фред последовали за ней.
   Оставшись на кухне в одиночестве, осознавая, что происходит нечто необычное, но понятия не имея, что именно, Эми позвала:
   – Детки?
   В коридоре зажегся свет. Переступив порог, Эми увидела, что коридор пуст.
   В передней части дома кто-то включил свет в темной до этого гостиной. Незваный гость. Тем не менее ни одна собака не подала голос.

Глава 9

   Хотя Брайан Маккарти и обладал талантом портретиста, обычно рисовать быстро у него не получалось.
   Голова человека несет в себе так много особенностей формы, структуры, пропорциональности, так сложна во взаимоотношении черт лица, что даже Рембрандт, величайший портретист всех времен и народов, совершенствовал и оттачивал свое мастерство до самой смерти.
   Голова собаки являет собой ничуть не меньший, а может, и больший вызов художнику, чем человеческая. И многие из живописцев могли нарисовать портрет мужчины или женщины, но терпели неудачу в попытке добиться реалистичного изображения собаки.