Кунц Дин. Самый темный вечер в году

   Вот почему, сидя за кухонным столом, впервые рисуя собаку, Брайан удивился, что работает со скоростью, недоступной ему, когда дело касалось людей. Решения, связанные с формой, структурой, пропорциями, тоном, не требовали длительных размышлений, без которых не удавалось обойтись прежде. Рисовал он с уверенностью, которой не знал ранее, будто его рука сама знала, что нужно делать.
   Портрет собаки возникал на бумаге с такой скоростью, словно образ каким-то магическим способом «закачали» в грифель карандаша, откуда он теперь плавно выплывал, как выплывает музыка из динамиков магнитофона.
   В период ухаживания за Эми ему открылось много нового, в том числе красота собак и радость, с которой они взирают на мир, однако сам он собаку еще не завел. Не доверял себе, считал, что такая ответственность для него слишком велика.
   Поначалу Брайан не знал, рисует ли он золотистого ретривера вообще или конкретную собаку. Но по мере того как голова на бумаге обретала все более четкие очертания, понял, что из-под его карандаша выходит портрет Никки, только-только спасенной от жестокого хозяина.
   Глаза он обычно рисовал с той же легкостью, что и любые другие черты. На этот раз, однако, ему удалось добиться сходства, которое удивило его самого.
   Для того чтобы глаза выглядели реальными, их следовало наполнить светом и передать загадочность, которую вызывает этот свет, даже при самом прямом взгляде. Брайан настолько сконцентрировался на этом свете, на этой загадочности (раньше такого с ним не бывало), что мог сойти за средневекового монаха, рисующего Благовещение.
   Закончив рисунок, Брайан долгое время смотрел на него. Почему-то создание портрета приободрило его. Злобные электронные письма Ванессы тяжелым грузом давили на сердце, а теперь вот ему определенно полегчало.
   Надежда и Никки каким-то образом переплелись в его сознании, и он чувствовал, что одна неотделима от другой. Пусть и не знал, что сие означает… и почему так должно быть.
   Вернувшись в кабинет, он составил электронное письмо для Ванессы, или Пигкипера. Прочитал с полдюжины раз, прежде чем отправить.
   «Я в твоей власти. Мне нечем воздействовать на тебя, все козыри – твои. Если придет день, когда ты позволишь мне получить то, что я хочу, причина будет в том, что смягчение своей позиции ты сочтешь лучшим для себя вариантом. Не в моих силах заработать или заслужить такую милость с твоей стороны».
   В предыдущих письмах он или спорил с Ванессой, или пытался манипулировать ею, хотя никогда раньше она столь явно не давила на его чувство вины. На этот раз перестал взывать к благоразумию, не пытался выступать с позиции силы, а просто признавал свою беспомощность.
   Он не ожидал ответа, как немедленного, так и вообще. Даже если его письмо вызвало бы лишь ядовитый сарказм, он более не собирался отвечать в том же духе. Долгие годы она унижала и унижала его, пока ненависть к ней Брайна не сравнялась с ненавистью бывалого матроса к бушующему морю, накопившейся после тысячи штормов. На кухне, сев за кухонный стол, он открыл чистую страницу, заточил карандаши.
   Необъяснимое волнение охватило Брайана, возникло ощущение, что перед ним открываются новые горизонты. Он чувствовал, что находится на пороге откровения, которое изменит всю его жизнь.
   Начал рисовать голову собаки, но на этот раз не повернутую чуть влево. Нет, рисовал так, словно собака смотрела прямо на него.
   Более того, намеревался нарисовать только часть головы, от бровей до середины длинного носа, сосредоточившись на глазах и прилегающих к ним участках морды.
   Подивился, что в его памяти запечатлелись такие мелкие подробности. Он видел собаку только один раз и не очень-то долго, однако перед его мысленным взором она стояла, как живая, напоминая четкую фотографию или голограмму.
   Пройдя по цепочке от мозга к руке, карандашу, бумаге, взгляд золотистого ретривера начал проявляться в оттенках серого. На новом рисунке глаза стали огромными и глубокими, полными света и тени.
   Брайан что-то искал, какую-то уникальность, увиденную им в этой собаке, но до конца не понятую. И теперь подсознание пыталось вытащить на поверхность все то, что он едва уловил, дать ему увидеть и понять, что же это такое.
   Ожидание чуда наполнило его, но рука продолжала работать быстро и уверенно.

Глава 10

   Лунный свет накрывает ночь сюрреалистической вуалью, однако во всем чувствуется, что владельцы гордятся своим домом и участком и тратят немало сил и средств на уход за ними.
   Забор, столбы, поперечины, штакетник сверкают белой краской. Лужайка под ногами аккуратно скошена, плотная трава пружинит, ровная, как на площадке для крокета.
   Одноэтажный домик скромный, но симпатичный, выкрашен белой краской с темной, неясно какого цвета, отделкой. Карниз резной, сочетается с наличниками. И то, и другое, несомненно, вышло из-под рук хозяина дома в свободное от основной работы время.
   По креслам-качалкам на переднем и заднем крыльце, купальням для птиц, миниатюрной ветряной мельнице, фигуркам гномов в саду Харроу делает вывод, что хозяева дома близки к пенсионному возрасту или перевалили через него. Участок напоминает гнездышко, в котором его обитатели рассчитывают жить долго, реализуя честно заработанное право на отдых.
   Он не сомневается, что под его ногой не скрипнет ни ступенька, ни половица крыльца, но все-таки подниматься не рискует. Льет бензин между стойками ограждения, сначала на заднее крыльцо, которое выходит на поля и рощу старых дубов, потом на переднее.
   По траве узкая полоска бензина соединяет оба крыльца, а из оставшегося в канистре он протягивает «шнур» по дорожке к калитке в заборе из штакетника.
   Пока Лунная девушка ждет его у конца «шнура», он возвращается к дому, чтобы поставить пустую пластиковую канистру на крыльцо. Неподвижный воздух уже пропитался парами бензина.
   На себя он не пролил ни капли. Отходя от дома, складывает ладони лодочкой, подносит к носу. Руки пахнут свежестью – не бензином.
   Из кармана кожаной куртки Лунная девушка достает коробок спичек. Пользуется она только деревянными.
   Чиркает, нагибается, поджигает влажную полоску, которая тянется по дорожке к переднему крыльцу. Низкие сине-оранжевые огоньки убегают от нее, словно волшебная ночь вызвала из темноты процессию танцующих фей.
   Она и Харроу вместе идут к западной стороне дома, откуда видны оба крыльца. В доме только две двери, парадная и черного хода. Каждая открывается на соответствующее крыльцо. Вдоль западной стены три окна.
   Огонь высоко вспыхивает на переднем крыльце, рвется между стойками ограждения, а танцующие феи бегут уже по полоске на траве к заднему крыльцу.
   Как всегда, первоначально шумно полыхнув, огонь горит бесшумно, кормясь бензином, который не нужно жевать. Хруст и треск приходят позже, когда зубы огня вгрызаются в дерево.

Глава 11

   Проходя коридором в гостиную, Эми спросила:
   – Привет? Кто здесь?
   Золотистые ретриверы – не сторожевые псы, а учитывая их добрые сердца и радость, которую они получают от жизни, ретривер скорее гавкнет, чем укусит, скорее лизнет руку, чем гавкнет. Несмотря на внушительные размеры, они любят поласкаться, являясь собаками, думают, что они почти что люди, и практически в каждом человеке видят друга, который в любой момент криком «Пошли!» может позвать их навстречу необыкновенным приключениям.
   Тем не менее зубы у них грозные, и они всегда готовы защитить семью и дом.
   Эми предположила, что любой незваный гость, способный убедить трех взрослых ретриверов не лаять, скорее всего, друг, а не враг, или никому не может причинить вреда. Однако к гостиной она приближалась с любопытством и толикой осторожности.
   Когда Эми откликнулась на мольбу Джанет Брокман о помощи, она не оставила Этель и Фреда в темном доме. Настольная лампа горела в спальне, бронзовый торшер – в гостиной.
   Теперь же в коридоре горела лампа под потолком, да и в гостиной стало светлее, чем при ее уходе.
   Миновав открытую дверь в спальню, Эми через арку прошла в гостиную и не нашла незваного гостя, только трех радостных собак.
   Как и положено ретриверу, попадающему в новое место, Никки все обнюхивала, знакомясь с непривычными запахами, кружила между креслами и диванами, обследуя территорию, отмечая для себя наиболее уютные углы.
   Раздуваясь от гордости за собственный дом, Фред и Этель следовали за новенькой, останавливаясь, чтобы уделить внимание тому, что заметила она, словно ее стараниями бунгало и для них вновь обрело новизну.
   Принюхиваясь, улыбаясь, урча от удовольствия, виляя хвостами, новая девочка и два старожила проскочили мимо Эми.
   К тому времени, когда она повернулась, они уже исчезли в ее спальне. Мгновением раньше там горела только настольная лампа. Теперь же вспыхнула люстра.
   – Детки?
   Одинаковые, покрытые овчиной собачьи лежанки занимали два угла спальни.
   Когда Эми переступала порог, Никки катнула носом теннисный мяч. Фред схватил его на ходу. Никки понюхала, но не взяла синего плюшевого зайца, поэтому его подхватила Этель.
   В спальне и примыкающей к ней ванной комнате незваного гостя тоже не оказалось, а к тому времени, когда Эми, следуя за собаками, вошла в кабинет, четвертую и последнюю комнату в доме, потолочная лампа горела и там.
   Фред уронил мяч, Этель бросила на ковер кролика, а Никки решила не присваивать себе носки Эми, которые вытащила из ниши между тумбами письменного стола.
   Неторопливо, скребя когтями по дереву, задевая хвостами все, что попадалось на пути, собаки вернулись в коридор, а потом на кухню.
   В недоумении Эми подошла к единственному окну в кабинете, обнаружила, что оно закрыто на шпингалет. Прежде чем выйти в коридор, посмотрела на настенный выключатель, нажала на нижнюю половину, на верхнюю, снова на нижнюю, выключая, включая, снова выключая лампу под потолком.
   Постояла в коридоре, прислушиваясь, как собаки жадно лакают воду из мисок, стоящих на кухне.
   В спальне Эми тоже проверила окна. Все закрыты на шпингалеты, как и окно в ванной.
   Она заглянула в чулан. Никаких привидений.
   Передняя дверь заперта на врезной замок, закрыта на цепочку.
   Не вызвали подозрений и окна в гостиной. Ранней осенью камин не топили, и перекрывавшие дымоход задвижки гарантировали, что никакой злобный Санта-Клаус, не вовремя забредший в Калифорнию, не мог спуститься по трубе и затеять эту игру с потолочными лампами.
   Выходя из гостиной, она оставила зажженным только торшер. В конце коридора оглянулась, но гремлины люстру не зажгли.
   На кухне Эми обнаружила, что все три золотистых ретривера лежат вокруг холодильника, с поднятыми головами, настороже. Переводили взгляд с нее на холодильник, снова на нее.
   – Что? – спросила Эми. – Вы думаете, что пора перекусить… или намекаете, что в холодильнике я найду салатницу с отрубленной головой?

Глава 12

   Огонь наполняет тихую ночь клубами дыма, порывы теплого ветра шевелят волосы Харроу, но умирают в нескольких ярдах позади него.
   Люди, которые спят в доме, если, конечно, там есть люди, для Харроу – полнейшие незнакомцы. Они ничего ему не сделали. Ничего не сделали и для него.
   А потому совершенно ему безразличны.
   Он не знает, значат ли они что-либо для Лунной девушки. Она их точно не знает, но какое-то значение они для нее имеют. Они – нечто большее, чем лекарство от скуки. Ему интересно, как воспринимает их она.
   Но при всем своем любопытстве он не спрашивает. Не сомневается, что ему спокойнее, если она думает, что он полностью ее понимает, если уверена, что они одного поля ягоды.
   Пламя уже полностью охватило заднее крыльцо, начинает подниматься выше переднего, лижет фасад.
   Руки Лунной девушки в карманах черной кожаной куртки. Лицо бесстрастное. В глазах нет ничего, кроме отраженного огня.
   Как и она, Харроу держит под жестким контролем тело и разум, но, в отличие от нее, не дает свободы и эмоциям. Это три признака здоровой психики.
   Скука – состояние разума, близкое к эмоции. Возможно, эмоция, к которой чаще всего приводит скука, зовется отчаянием.
   Лунная девушка вроде бы достаточно сильна, чтобы что-либо могло ее серьезно разочаровать, и однако борется со скукой такими вот средствами, как этот пожар. Исходя из этого, можно предположить, что она боится упасть в колодец отчаяния.
   Отсветы огня бегут по траве, падают на Лунную девушку, одевают ее, словно она – невеста дьявола.
   Свет появляется в среднем окне.
   Кто-то проснулся.
   Тюлевые занавески мешают заглянуть в комнату, но, судя по тусклости света и бесформенным теням, в ней уже полно дыма.
   Дом стоит на сваях. Вероятно, пламя пробралось в зазор между черным полом и землей, и дым снизу пошел в дом.
   Харроу думает, что слышит сдавленный крик, возможно, кто-то кого-то позвал по имени, но уверенности у него нет.
   Инстинкт, столь несовершенный у человеческих существ, заставляет только что проснувшихся жильцов поспешить к передней двери, потом на кухню. И там, и там их встречает стена огня.
   Луна бледнеет по мере того, как ночь становится ярче. Огонь уже принялся за углы дома.
   – Мы могли поехать в другую сторону, – говорит Лунная девушка.
   – Да.
   – Мы могли найти другой дом.
   – Выбор бесконечен, – соглашается он.
   – Значения это не имеет.
   – Не имеет.
   – Все одинаковые.
   Из дома доносится крик, пронзительный крик женщины. И на этот раз ей, тоже криком, отвечает мужчина.
   – Они думали, что они – другие, – говорит Лунная девушка.
   – Но теперь они знают, что это не так.
   – Они думали, вещи имеют значение.
   – Судя по тому, как заботились они о доме.
   – Резной карниз.
   – Миниатюрная ветряная мельница.
   Характер криков меняется, теперь это крики боли, а не ужаса.
   Огонь уже бушует в доме, за окнами. Дерево горит, как порох.
   Люди, похоже, тоже горят.
   В среднем окне тюлевые занавески исчезают в короткой вспышке.
   Перед домом двухполосное шоссе прячется в темноте, которую разгонит только рассвет.
   Наружу летят осколки стекла – кто-то в доме разбивает окно, на фоне огня появляется темный силуэт. Мужчина. Он снова кричит, но это скорее не крик, а вопль боли.
   Голос женщины уже смолк.
   Выйти через окно не так-то просто. Мужчина нагибается, чтобы открыть шпингалет, поднять нижнюю половину.
   Огонь набрасывается на него, он валится назад, от окна, в костер, который недавно был спальней, замолкает.
   – Что он кричал? – спрашивает Лунная девушка.
   – Не знаю.
   – Он кричал нам?
   – Он не мог нас увидеть.
   – Тогда кому?
   – Не знаю.
   – Соседей у него нет.
   – Нет.
   – Никто не мог помочь.
   – Никто.
   Жар вышибает стекла еще в одном окне. Надуваются и лопаются пузыри краски: пок, пок, пок. Гвозди от нагрева теряют прочность, трещат соединенные ими доски и бревна.
   – Ты голоден? – спрашивает она.
   – Я бы что-нибудь съел.
   – У нас хорошая ветчина.
   – Я сделаю сэндвичи.
   – С горчицей.
   – У нас есть хорошая горчица.
   Спиральные языки пламени создают иллюзию, что дом вращается, словно пылающая карусель.
   – Как много цветов у огня, – говорит она.
   – Я даже вижу что-то зеленое.
   – Да. Там. На углу. Зеленое.
   Дым поднимается в ночь, ничего, кроме дыма, искорок пламени, сажи, которые забираются все выше и выше, стремясь дотянуться до неба.

Глава 13

   Поскольку до завтрака и утренней прогулки оставалось несколько часов, Эми не собиралась кормить собак печеньем.
   – Толстые собаки мне не нужны, – жестко заявила она.
   Как раз для таких случаев держала в холодильнике пластиковый пакет с нарезанной морковкой.
   Усевшись на пол среди деток, дала кружочек сначала Этель, потом Фреду, наконец Никки. Они энергично захрустели морковкой, облизнули губы.
   – Достаточно, – решила Эми, раздав по шесть кружочков. – Мы же не хотим ярко-оранжевых какашек, правда?
   Принесла собачью лежанку из кабинета и положила в третий угол, наполнила водой вторую миску и поставила рядом с первой.
   К тому времени, когда Эми переоделась в пижаму, собаки уже разошлись по углам.
   Она поставила шлепанцы рядом с кроватью, взбила подушки, забралась под одеяло и обнаружила, что Никки подошла к ней. Ретривер держал в пасти шлепанцы.
   Возможно, поступок этот служил некой проверкой или предложением поиграть, но даже со шлепанцами в пасти Никки удавалось оставаться серьезной, и она очень уж пристально смотрела на Эми.
   – Ты хочешь покучковаться? – спросила Эми.
   Обычно Фред и Этель спали по углам. Но иногда, и не только в грозовые ночи, предпочитали устроиться на кровати с мамочкой.
   Но, даже пугаясь грома, они не запрыгивали на кровать Эми без разрешения, которое давалось фразой: «Давайте покучкуемся».
   Никки не знала этой фразы, но Фред и Этель тут же поднялись со своих овчинных лежанок в ожидании приглашения, со вставшими торчком ушами.
   Вымотанной недавними событиями Эми требовался отдых. Но, с другой стороны, сон частенько приходил к ней быстрее, если она ощущала лежащих рядом собак.
   – Хорошо, детки. Давайте покучкуемся.
   Этель тут же подбежала к кровати, прыгнула. Фред последовал за ней. Какое-то время собаки возились, устраиваясь поудобнее, потом свернулись калачиком и с удовлетворенным вздохом затихли.
   Оставшись у кровати, со шлепанцами в пасти, Никки по-прежнему смотрела на новую хозяйку.
   – Дай, – Эми протянула руку, и собака отдала добычу.
   Эми поставила шлепанцы на пол у кровати.
   Никки подняла их, предложив снова.
   – Ты хочешь, чтобы я с тобой куда-то пошла? – спросила Эми.
   Большие темно-карие глаза собаки выразительностью не уступали человеческим. В этой породе Эми нравилось многое, но больше всего – прекрасные глаза.
   – Тебе нет нужды выходить. Ты пописала, когда мы приехали.
   Красота глаз ретривера могла соперничать только со светящимся в них умом. Иногда, как в этот момент, собака напрягалась, чтобы передать сложную мысль прямотой взгляда и его концентрацией, потому что, увы, не обладала даром речи.
   – Дай, – повторила Эми, и вновь Никки повиновалась.
   Чтобы собака наконец-то поняла, что шлепанцы должны стоять там, куда она их поставила, Эми перегнулась через край кровати и вернула их на пол.
   Никки тут же их подхватила.
   – Если твое решение продиктовано предпочтениями в моде, то ты ошибаешься, – заявила Эми. – Это отличные шлепанцы, и я не собираюсь от них избавляться.
   Положив морду на лапы, Этель с интересом наблюдала за ними. Положив подбородок на голову Этель, Фред тоже наблюдал, но с более высокой позиции.
   Как детям, собакам требуется дисциплина, и наиболее уверенно они чувствуют себя, если знают правила, по которым живут. И самые счастливые собаки у ласковых хозяев, которые спокойно, но твердо требуют уважения к себе.
   Тем не менее в отношениях с собакой, которой сильно досталось от прошлого хозяина, следовало проявлять сдержанность и благоразумие.
   На этот раз, получив шлепанцы, Эми упрятала их под подушку.
   Никки восприняла такое развитие событий с удивлением, потом улыбнулась, возможно, торжествующе.
   – Только не думай, будто это означает, что я собираюсь быть на собачьем конце поводка, – Эми похлопала по матрацу. – Никки, сюда.
   Собака поняла то ли саму команду, то ли жест. Перепрыгнула через Эми на кровать.
   Фред убрал морду с головы Этель. Сама Этель закрыла глаза. Никки последовала примеру других деток Эми, свернулась, устраиваясь поудобнее.
   Глядя на умиротворенные морды, Эми не могла не улыбнуться и удовлетворенно вздохнула, точь-в-точь как собаки, отходя ко сну.
   Чтобы по бунгало не валялась собачья шерсть, утром она ежедневно по тридцать минут вычесывала Этель и Фреда, еще десять – вечером и раз в день пылесосила все комнаты. Появление Никки добавляло ей работы, но каждая минута того стоила.
   Выключив лампу, Эми ощутила себя невесомой, плывущей по морю сна, в которое и начала погружаться.
   Но ее зацепил и вернул назад крючок на леске, брошенный с берега воспоминаний: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».
   Глаза Эми открылись из темноты в темноту, на мгновение она не могла дышать, словно поток прошлого заполнил ее горло и легкие.
   Нет. Эту игру со шлепанцами Никки не могла затеять для того, чтобы напомнить ей о давнишнем разговоре насчет прогулки во сне по лесу.
   Новая собака была всего лишь собакой, и больше никем. В штормах этого мира всегда можно найти путь вперед, но назад – никогда, все равно – к спокойному времени, или к бурному.
   Для стороннего наблюдателя все собаки загадочные, их внутренняя жизнь более сложная, чем может представить себе наука, но какой бы ни была природа ума или состояние души, они ограничены мудростью их вида, и каждая исходит в своих действиях из собственного жизненного опыта.
   Тем не менее эти шлепанцы под подушкой напомнили Эми о другой паре шлепанцев и о словах из далекого прошлого: «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».
   Этель начала тихонько похрапывать. Фред всегда спал тихо, за исключением тех случаев, когда ему снилось, что он за кем-то гонится или гонятся за ним.
   Чем дольше лежала Эми, прислушиваясь к ровному дыханию Никки, тем сильнее крепла ее убежденность в том, что собака не спит, более того, не просто бодрствует, но наблюдает за ней в темноте.
   И хотя усталость никуда не делась, заснуть Эми уже не могла.
   Наконец, не в силах сдерживать любопытство, она потянулась к тому месту, где свернулась калачиком собака, ожидая, что подозрения ее не подтвердятся, что Никки крепко спит.
   Вместо этого рука наткнулась на большую голову, поднятую и повернутую к ней, словно собака, как часовой на посту, охраняла ее.
   Ухватившись за левое ухо, Эми большим пальцем начала мягко массировать ушную раковину, а кончиками остальных – почесывать то место, где задняя поверхность уха встречается с черепом. Только такое почесывание и может заставить собаку мурлыкать, как кошка. Никки не была исключением из общего правила.
   И через какое-то время ретривер опустил голову, положив подбородок на живот Эми.
   «Я должна брать шлепанцы в кровать, чтобы во сне не ходить по лесу босиком».
   Ради самозащиты Эми давно уже подняла крепостной мост между этими воспоминаниями и своим сердцем, но теперь они поплыли через ров.
   «– Это же приснившийся лес, почему земля не может быть мягкой?
   – Она мягкая, но холодная.
   – Так это зимний лес?
   – Да. И снега очень много.
   – Так чего бы во сне тебе не гулять по летнему лесу?
   – Я люблю снег.
   – Тогда, может, тебе стоит брать в кровать сапоги.
   – Может, и стоит.
   – А также шерстяные носки и теплые штаны».
   Когда сердце Эми участило бег, она попыталась отсечь эти голоса, звучащие в голове. Но сердце продолжало стучать, словно кулак по двери: воспоминания требовали внимания.
   Она погладила большую голову, лежащую на ее животе, как бы защищаясь от воспоминаний, слишком ужасных, чтобы встретиться с ними вновь. Попыталась думать о собаках, которых спасла (а спасла она за эти годы сотни), брошенных и подвергаемых насилию. Жертвы человеческого безразличия, человеческой жестокости, они попадали к ней сломленными физически и эмоционально, но так часто выздоравливали душой и телом, вновь становились радостными и веселыми, сверкая золотистой шерстью.
   Она жила ради собак.
   Лежа в темноте, Эми бормотала строки из стихотворения Роберта Фроста:

 
Лесная глубь прекрасна и темна.
Но много дел набралось у меня.
И миль немало впереди до сна.
И миль немало впереди до сна.
 

   Никки задремала, голова так и лежала на животе Эми.
   Теперь уже сама Эми Редуинг, не эта загадочная собака, несла вахту. Но со временем сердце перестало стучать так громко, замедлило свой бег, и в спальне, как и положено, стало темно и покойно.

Глава 14

   За окнами занималась заря, тесня темноту вниз и на запад.
   Город просыпался. С улицы уже доносились то шуршание шин по асфальту, то чей-то далекий голос.
   На кухонном столе лежал портрет Никки и два сделанных по памяти рисунка ее глаз. На второй попала еще меньшая часть морды, чем на первый.
   Брайан уже взялся за третий. Теперь он рисовал только глаза в их глубоких впадинах, пространство между ними, выразительные брови и пушистые ресницы.
   Его зачаровывало дело, за которое он взялся. Он по-прежнему верил, что во взгляде этой собаки таится что-то очень важное. Слова тут помочь не могли, а вот нежданный талант, который вдруг обрела его рука, держащая карандаш, мог выудить эту важность из подсознания и запечатлеть на бумаге.
   Брайан понимал иррациональность своей убежденности. Возможно, особенность взгляда, о которой он думал, человек мог только почувствовать, но не выразить, словами или как-то еще.
   А его решимость рисовать и перерисовывать глаза собаки, пока искомое не появится на бумаге, смахивала на насилие над собой. Предельная физическая и эмоциональная сосредоточенность на этой задаче ставила его в тупик, даже тревожила… но не настолько, чтобы он отложил карандаш.