Страница:
Он не повернулся.
Она прошла к двери, уверенная, что теперь он в любой момент может броситься за ней.
Когда она достигла двери, то оглянулась назад и увидела, что он рисует темно-красные капли на лице Силии Тамлин. Он, казалось, вообще забыл, что Элайн была здесь.
Она припустила по ступенькам мансарды, перепрыгивая сразу через две, хотя и понимала, что он может услышать ее топот. Она открыла дверь внизу, вышла в коридор и закрыла за собой створку.
Дыхание ее было частым и прерывистым. Она каждый раз втягивала воздух полной грудью, как будто совсем не ожидала, что ей придется выйти из этой мансарды. Воздух был прохладный, и чистый, и вкусный.
Когда нервы ее несколько успокоились, она пригладила волосы и расправила блузку. То, что она сосредоточилась на своем туалете, помогло ей еще больше успокоиться. Оправившись, она спросила себя, что ей теперь следует делать. Следует ли ей немедленно пойти в комнату к Джейкобу Матерли и сказать старику, как себя вел Деннис и к чему, как она боялась, он клонил?
Нет. Это не принесет никакой пользы. Что, в конце концов, Деннис такого сделал? Говорил о своей матери. Рисовал портреты сумасшедших. Выказал нездоровое влечение к крови. Поигрывал мастихином так, как будто мог броситься на нее и пустить его в ход. Ничто из этого само по себе не было убедительно и не давало ни малейшего повода для обвинения. Только находясь там, можно было понять, что он собой представлял. Дело было не только в том, что он делал, но в том, как он это делал, в его настроении, выражении его лица, интонации его голоса. А поскольку никто, кроме Элайн, не видел этих вещей и не мог постичь, как это было, остальное казалось глупым.
Кроме того, Джейкоб лишь сказал бы, что не нужно беспокоиться, что, в конце концов, убийца — человек посторонний. Автостопщик. Должен им быть. Капитан Ранд сказал, что это так.
Все, чего она могла добиться от Джейкоба Матерли, — это короткий разговор, минутное бегство из темного дома и от погруженных в раздумья людей, которые тут жили. Он был единственным островком света в этом месте. Но этого было достаточно. Вместо того чтобы сидеть одной в своей комнате, она отправилась поговорить со стариком. Назревала катастрофа. Она чувствовала ее в воздухе, придавившем ее своей тяжестью. По крайней мере, когда катастрофа разразится, она будет с кем-то еще. Не в одиночестве. Лишь бы не в одиночестве.
Глава 10
Глава 11
Она прошла к двери, уверенная, что теперь он в любой момент может броситься за ней.
Когда она достигла двери, то оглянулась назад и увидела, что он рисует темно-красные капли на лице Силии Тамлин. Он, казалось, вообще забыл, что Элайн была здесь.
Она припустила по ступенькам мансарды, перепрыгивая сразу через две, хотя и понимала, что он может услышать ее топот. Она открыла дверь внизу, вышла в коридор и закрыла за собой створку.
Дыхание ее было частым и прерывистым. Она каждый раз втягивала воздух полной грудью, как будто совсем не ожидала, что ей придется выйти из этой мансарды. Воздух был прохладный, и чистый, и вкусный.
Когда нервы ее несколько успокоились, она пригладила волосы и расправила блузку. То, что она сосредоточилась на своем туалете, помогло ей еще больше успокоиться. Оправившись, она спросила себя, что ей теперь следует делать. Следует ли ей немедленно пойти в комнату к Джейкобу Матерли и сказать старику, как себя вел Деннис и к чему, как она боялась, он клонил?
Нет. Это не принесет никакой пользы. Что, в конце концов, Деннис такого сделал? Говорил о своей матери. Рисовал портреты сумасшедших. Выказал нездоровое влечение к крови. Поигрывал мастихином так, как будто мог броситься на нее и пустить его в ход. Ничто из этого само по себе не было убедительно и не давало ни малейшего повода для обвинения. Только находясь там, можно было понять, что он собой представлял. Дело было не только в том, что он делал, но в том, как он это делал, в его настроении, выражении его лица, интонации его голоса. А поскольку никто, кроме Элайн, не видел этих вещей и не мог постичь, как это было, остальное казалось глупым.
Кроме того, Джейкоб лишь сказал бы, что не нужно беспокоиться, что, в конце концов, убийца — человек посторонний. Автостопщик. Должен им быть. Капитан Ранд сказал, что это так.
Все, чего она могла добиться от Джейкоба Матерли, — это короткий разговор, минутное бегство из темного дома и от погруженных в раздумья людей, которые тут жили. Он был единственным островком света в этом месте. Но этого было достаточно. Вместо того чтобы сидеть одной в своей комнате, она отправилась поговорить со стариком. Назревала катастрофа. Она чувствовала ее в воздухе, придавившем ее своей тяжестью. По крайней мере, когда катастрофа разразится, она будет с кем-то еще. Не в одиночестве. Лишь бы не в одиночестве.
Глава 10
Если прежде казалось, что с момента покушения на Силию Тамлин события в доме Матерли, описывая круг, снижаются к отдаленной точке ужаса, то вечером третьего дня они устремились к этому ужасу подобно падающей звезде. Ночь постепенно превратилась в некое подобие кошмарного сна, который, как казалось Элайн в некоторые худшие его моменты, никогда больше не кончится.
Это начиналось постепенно, за ужином.
Деннис, поглощенный портретом Силии Тамлин, не явился к столу, и еду отнесли ему наверх. Это, казалось, обрадовало Ли, Джерри и Бесс. Они отреагировали так, как будто его внезапный сильный интерес к работе — признак возвращения в нормальное состояние. Неужели они не понимали, что это за живопись? Неужели его ярко выраженный интерес к сумасшествию не беспокоил их? Как они вообще могли выказывать удовольствие от такого порочного занятия?
Впрочем, как бы Деннис ни поднимал им настроение, Пол с лихвой это компенсировал. Он еще не вернулся из своей поездки в город и, очевидно, до сих пор пребывал в каком-нибудь баре, проматывая львиную долю той суммы, что получил по чеку. Время от времени Ли Матерли бросал раздраженный взгляд на пустой стул, как будто надеясь, что однажды чудесным образом обнаружит там Пола.
Они узнали, что Силия Тамлин вышла из комы, но еще не подвергалась допросу и не подвергнется еще по крайней мере двадцать четыре часа. Доктор продолжал давать ей сильное снотворное.
Эта последняя новость, как полагала Элайн, должна была бы стать ободряющей. Но она лишь заставляла ее испытывать более сильное, более глубокое напряжение. Если несостоявшийся убийца принадлежит к дому Матерли, не подтолкнет ли его ближе к пропасти угроза того, что к Силии скоро вернется сознание? Если он боится, что она укажет на него пальцем, не выльется ли его пограничное с сумасшествием состояние в вакханалию лихорадочной деятельности, при котором никто из них не будет в безопасности?
Обед стал бы ужасно тягостным делом, если бы не усилия Гордона. Он вовлек Элайн в разговор, и ему удалось вытянуть из нее то, о чем она в обычной ситуации ни за что ни стала бы говорить. Его спокойная, несколько застенчивая манера, так сильно напоминавшая ее собственную, придавала ей уверенности.
Они доедали десерт — землянику с персиками в густых сливках, когда Пол Хоннекер наконец-то вернулся домой. Он так сильно хлопнул входной дверью, что грохот прокатился по всему дому, как от пушечного выстрела. Потом он некоторое время стоял в вестибюле, невидимый из столовой, и довольно громко ругал кого-то — возможно, себя.
— Вы меня простите? — спросил Ли Матерли, вытирая губы салфеткой и вставая. Ему было неловко за своего шурина.
Гордон умолк и внимательно прислушивался к тому, что говорилось в вестибюле, а Элайн делала вид, что ее занимают последние сочные красные ягоды земляники, плавающие в сливках у нее в тарелке.
— Какого черта тебе надо? — выпалил Пол Хоннекер.
По звуку его голоса, по слегка смазанным словам было ясно, что он и в самом деле сильно пьян.
— Говори потише, — попросил его Ли Матерли. Его собственный голос был спокойным, даже сочувственным.
— Какого черта? Почему я не могу орать все, что захочу? У меня был такой день, после которого только и станешь орать!
— Пойдем наверх, и ты сможешь мне об этом рассказать, Пол.
— Я сейчас тебе расскажу. Эти проклятые городские...
— Наверху, Пол.
— Я хочу выпить что-нибудь.
— Ты, похоже, и так уже много выпил.
— Я хочу еще, — рявкнул Пол. Голос у него стал плаксивый, но в нем проскользнула затаенная ярость, какой Элайн прежде никогда не слышала.
— У тебя в комнате есть бутылка? — спросил Ли.
— Да.
— Тогда пошли наверх. Ты выпьешь и расскажешь мне об этом.
На какой-то момент стало тихо, как будто этот верзила обдумывал предложение. Потом внезапно раздался взрывной звук разбитого стекла.
— Проклятые зеркала, — заявил Хоннекер. — Ненавижу эти проклятые зеркала. Вы знаете, что я их ненавижу, и все-таки понаставили зеркал. Какого черта? Что, все здесь против меня? Что, все меня ненавидят?
— Конечно нет, — вздохнул Ли.
— Я собираюсь выпить, — провозгласил Хоннекер. Он ругался и вопил все время, пока поднимался по лестнице, и его голос медленно угасал до отдаленного ворчания, пока они шли в его комнату.
Гордон отодвинул недоеденный десерт. Его лицо побелело, губы плотно и гневно сжались.
— Мне так жаль, что вам приходится этому подвергаться.
— Все в порядке, Гордон.
— Совсем не в порядке, — отрезал он. — Пол отвратительный человек. Я не люблю людей, которые ничего не добиваются. Он ленивый и слишком много пьет. Я думаю, несмотря на завещание матери, отцу следует позаботиться, чтобы Пол жил на собственные средства. Это, возможно, пошло бы ему на пользу.
Она согласилась, но ничего не сказала, потому что считала, что это дело семейное, которое ее совершенно не касается.
Гордон продолжал:
— Мой брат — еще один человек, которому нужно бы чуточку дисциплинированности. Жить здесь, ничем не заниматься, кроме своей живописи, мечтать о признании критиков. Это было бы смешно, если бы он не напоминал мне так сильно мать.
— Вот как?
— Да. Взбалмошный, легко приходящий в волнение. Сильно подверженный фантазиям. У Пола это тоже есть. Ужасно, что отец ничего не делает, чтобы обуздать эти качества. Порой меня это пугает.
Элайн понимала, что именно он имеет в виду.
~~
* * *
~~
Проверив самочувствие Джейкоба Матерли и услышав его обещание принять снотворное, как только он закончит читать свою книгу, Элайн пошла в собственную комнату и переоделась ко сну. Она собиралась почитать что-нибудь легкое, какой-нибудь приключенческий роман из тех, что купила перед приездом сюда. Но роман был чересчур уж глупым на ее вкус, и, кроме того, периодическое шумное бормотание Пола Хоннекера не давало ей сосредоточиться больше чем на несколько страниц без того, чтобы ее не отвлекли. Когда стало ясно, что повествование не захватит ее, она положила книгу и занялась разными мелкими делами.
Она выстирала две пары чулок в ванной, примыкавшей к ее комнате, и повесила их сушиться.
Пол Хоннекер все еще бормотал.
Она подпилила ногти и покрасила их светлым лаком, чтобы не ломались больше обычного. На самом деле ее не так уж волновал вид своих ногтей, но это как-никак помогало скоротать время.
Она вытерла пыль в комнате и немного привела в порядок вещи — вещи, которые по большей части не требовалось приводить в порядок.
Она написала короткое письмо подруге, которая вместе с ней училась на медсестру. Они не были так уж близки, и прежде Элайн собиралась дать этой дружбе постепенно угаснуть, когда пути их разойдутся. Но теперь это было замечательно — иметь возможность установить даже такой ограниченный контакт с внешним миром.
Она посмотрела телевизионный документальный фильм про экологическое движение. Как правило, она не интересовалась комедиями или вестернами, предпочитая те передачи, которые считала познавательными. Однако сегодня вечером, когда экологический час закончился, она посмотрела несколько невыносимо смешных программ. Более того, она смотрела, пока ее не сморил сон. Через несколько минут после полуночи она выключила телевизор, перевернулась, натянула на себя одеяло и потянулась к светящейся ауре сна, которая мерцала совсем рядом.
Ей приснилась картина.
На картине было ее лицо, такое огромное, что заполняло собой все горизонты. Ее лицо на картине было усеяно каплями крови. Ее собственной крови. Ее глаза слепо уставились со вселенского холста, ее рот приоткрылся в бессловесном крике боли...
Она проснулась от звука звонка срочного вызова и соскочила с кровати: профессионализм взял верх над сонливостью. Она набросила халат и поспешила по коридору к комнате Джейкоба.
Дверь была приоткрыта, но она не остановилась, чтобы поразмыслить, что бы это значило. Она вошла, включив свет, когда проходила мимо выключателя, и застала старика согнувшимся пополам, натужно кашлявшим, жадно ловившим ртом воздух, с жесточайшим, как никогда, приступом.
Она достала две глицериновые пилюли из аптечки, налила стакан воды. Поддержала его голову, пока он глотал первую таблетку, и снова опустила его на подушки. Лицо его было невообразимо красным; пот каплями усеял лоб и струился по щекам. Влажные волосы промочили и наволочку под ними. Она дала ему вторую таблетку, потом стала наполнять шприц дозой морфина.
— Ключ... — прохрипел он. Голос у него был тонкий и похожий на птичий, почти неразличимый.
— Ключ?
Он показал на верх тумбочки, где лежало кольцо с ключами, его длинные пальцы безотчетно дрожали.
— Ключ... от этой комнаты, — пояснил он.
— Не волнуйтесь, — сказала она ему, изобразив улыбку, которая, как она считала, успокоит его.
— Заприте меня... когда вы... когда вы уйдете!
— Пожалуйста, отдыхайте, мистер Матерли. Не волнуйтесь, и очень скоро вам станет лучше.
— Поклянитесь... поклянитесь, что вы... запрете меня.
— Давайте-ка закатаем вам рукав, — предложила она.
— Поклянитесь! — Он побагровел от бешенства. Все его тело сотрясалось, как будто кто-то снова и снова ударял по нему.
Она увидела, — что проигнорировать его пустые речи — еще хуже, чем уступить им. И сказала:
— Я это сделаю.
Он откинулся назад, лицо его быстро бледнело, губы приобретали синюшный, мертвенный оттенок.
Она закатала ему рукав, протерла тампоном участок на внутренней стороне локтевого сгиба и ввела морфий.
Вскоре румянец вновь проступил на его щеках. Взгляд у него был тяжелый, но в нем уже не царило прежнее страдание.
— Полегчало? — спросила она.
— Устал, — сказал старик. — Очень устал... так устал.
Она послушала его сердце стетоскопом, слушала долго. Поначалу удары были такими прерывистыми, что это напугало ее, и она решила вызвать “скорую помощь”, если в ближайшее время оно не заработает более размеренно. Но через некоторое время удары все-таки смягчились и обрели устойчивый ритм.
Лицо Джейкоба снова было здоровым и по цвету, и по выражению — за исключением, конечно, поврежденной половины, — а с его губ сошла мертвенная бледность.
Она наполнила тазик водой в примыкавшей ванной и вытерла ему лоб и лицо холодной салфеткой. Закончив с этим, она поменяла старику постельное белье и уложила его поудобнее.
— А теперь? — спросила она.
— Лучше.
— Я останусь с вами до тех пор, пока вы не заснете.
— Вы не забудете про свое обещание?
— Я запру дверь, — заверила она его, хотя не знала, почему ей следует это сделать.
— Я не хочу, чтобы он снова зашел.
— Кто?
— Я не знаю, кто это был. Все, что я видел... я видел нож в свете из окна.
Она почувствовала, как ее собственное сердце забилось быстрее. Вошедшая в свою профессиональную роль, глубоко поглощенная исполнением своих обязанностей медсестры, она на какое-то время забыла про дом Матерли и его наследие безумия.
— Уж не хотите ли вы сказать, что кто-то снова пытался вас убить? Он кивнул.
Она знала, что ей следует оставить эту тему, но не могла. И спросила:
— Но почему вы не смогли рассмотреть, кто это был? С ночником можно было бы...
— Когда я проснулся, ночник не горел. Тут она поняла, что все это происшествие ему приснилось, потому что здесь всегда горел ночник, по его собственному настоянию. Она ясно помнила, как лично проследила за этим вечером, прежде чем покинула комнату. Он продолжал:
— Он разбудил меня, когда в темноте наткнулся на стул. Когда я открыл глаза, ночного освещения не было. Только тусклый свет из окна. Я дотянулся до шнура от звонка и потянул, чтобы привлечь ваше внимание, потому что обнаружил, что у меня в легких недостаточно силы, чтобы закричать.
— Сейчас здесь никого нет, — сказала Элайн.
— Когда зазвонил звонок, он убежал.
— А теперь отдохните, — велела она. — Он ушел и не причинит вам вреда.
— Вы мне верите? — спросил Джейкоб, превозмогая действие лекарств.
— Конечно, — солгала она.
Он откинулся назад, обессиленный, и вскоре погрузился в сон.
Элайн снова послушала его сердце, пощупала пульс. Удостоверившись, что приступ прошел, она повернулась, чтобы уйти, — и увидела маленькую синюю лампочку ночника. Она валялась на полу, где кто-то бросил ее, выкрутив из патрона.
Онемевшая, девушка подняла лампочку и снова ввинтила в патрон; та засветилась и озарила ее ладонь. Когда она вошла в комнату и включила главное освещение, она была слишком озабочена состоянием Джейкоба, чтобы заметить, что ночник не горит. Выходит, старику ничего не приснилось. Когда она уходила из комнаты, то старательно закрыла его дверь, как он и просил.
В коридоре она постояла в темноте, держа связку ключей и спрашивая себя, какие шаги ей предпринять дальше. Снова лечь спать? Или следует разбудить Ли Матерли и рассказать ему о том, что случилось? Темнота, казалось, подступала, словно живое существо, и от этого ясно мыслить становилось невозможным.
Она поспешила по коридору к своей комнате, затворила за собой дверь и заперла на замок.
Она не могла уснуть.
Гроза началась снова, сопровождаемая раскатами грома и тяжелым стуком дождя по крыше и окнам. Молния вспарывала облака и отбрасывала темноту на короткий миг, потом снова уступала место ударам грома.
Но не гроза заставляла ее бодрствовать. Она смогла бы спать и во время урагана, если бы только ей Не приходилось справляться с тем непреложным фактом, что по дому Матерли посреди ночи бродит какой-то сумасшедший.
Возможно, ей не следовало оставлять Джейкоба одного. Она сомневалась, что убийца выломает дверь. Но если бы она осталась со стариком, то не была бы сейчас одна...
Элайн вспомнила сон, от которого ее разбудил звонок, вспомнила гигантское полотно, которое заполняло вселенную искусно выполненным портретом с ее залитым кровью лицом. И это вовсе не способствовало улучшению ее душевного состояния. Более того, это настолько встревожило ее, что поначалу, когда она услышала шум у двери своей комнаты, то подумала, что это не что иное, как плод ее собственного воспаленного воображения, порожденный этими неприятными воспоминаниями. Она попробовала отвернуться от двери и сосредоточиться на том, чтобы снова заснуть.
Но шум продолжался.
Звук был такой, как будто кто-то пробует замок.
В конце концов, не в силах больше игнорировать это, она повернулась. При свете лампы у изголовья, которую она не смогла заставить себя выключить, она посмотрела на дверь. Бронзовая ручка медленно двигалась. Она повернулась вначале влево — потом вправо.
Девушка села в кровати.
Кто-то по ту сторону двери поворачивал ручку влево до отказа, потом осторожно налегал своим весом на панель. Она видела, как дубовая створка слегка выпирает за косяк, и радовалась, что дверь толстая, как старая столешница.
Она выскользнула из кровати и сунула ноги в шлепанцы.
Оглушительный удар грома прокатился по дому и заставил ее ахнуть и резко обернуться, как будто ее невидимый враг каким-то образом оставил дверь и вошел через окно у нее за спиной.
За дверью будущий незваный гость крутанул ручку обратно, до отказа вправо, и снова поднажал, пробуя, нельзя ли сорвать замок.
Она подумала, не позвать ли ей на помощь, и поняла, что это будет не самый разумный шаг. Как она, в конце концов, может быть уверена, что ее услышит кто-то, помимо человека, который пытается взломать дверь в ее комнату? Стены у старого дома толстые; гроза тоже способствует тому, чтобы уменьшить действенность крика. А если на ее крик ответит знакомый голос и скажет ей, что все в порядке, как она может быть уверена, что, когда откроет дверь, он не окажется убийцей — держащим нож и улыбающимся ей?
Движение дверной ручки прекратилось.
Некоторое время не раздавалось ни малейшего звука, свидетельствующего о каких-то дальнейших действиях.
Элайн подошла к двери, ступая тихо, надеясь, что, кто бы это ни был, он оставил свои попытки и ушел. В этот момент сильного страха ей не пришло в голову, что, если убийца ушел, он, вполне вероятно, мог отправиться, чтобы напасть на кого-то еще в доме. Она совсем не задумывалась, что ее собственная безопасность, возможно, куплена ценой другой жизни. Единственное, что имело значение, — это что по какой-то причине он оставил ее в покое.
Раскаты грома стали несколько более отдаленными, чем прежде, хотя по-прежнему достаточно громкими, чтобы действовать на нервы.
Молния вспыхивала, словно какая-то одинокая, забытая, оплывшая свеча.
Когда она прильнула к двери, чтобы лучше услышать, что происходит в коридоре, в щель между дубовой панелью и косяком скользнуло тонкое лезвие длинного ножа, почти так, словно убийца видел ее и знал, куда ударить! Как будто он мог наблюдать за ней сквозь два дюйма прочного дуба!
Она отскочила назад, слишком напуганная, чтобы закричать. Возможно, она даже онемела, потому что ее губы шевелились и горло работало, не издавая ни звука.
Лезвие убралось.
И вернулось обратно.
Оно металось вверх-вниз по крошечному зазору, где дверь соединялась с косяком, щелкая по механизму замка. Тогда она поняла, что убийца не видит ее, а всего лишь пытается открыть замок лезвием.
Теперь она плотнее прильнула к двери и произнесла негромким голосом, который, казалось, был совсем не похож на ее собственный:
— Кто это?
Лезвие продолжало работать.
— Кто это? — На этот раз она прошептала вопрос громче.
Лезвие остановилось. Потом убралось. Молчание...
— Вы еще здесь.
Снова молчание.
Она прождала, казалось, столетия, хотя, согласно часам у изголовья кровати, прошло только десять минут. Даже прижав ухо к двери, она не смогла ничего расслышать там, в коридоре.
Элайн вернулась к кровати и присела на край смятой постели, облокотившись о старомодное изголовье. Понимая, что опасность, возможно, не миновала, она не сводила глаз с дубовой двери.
Проходили долгие минуты, и она перебирала в уме десятки воспоминаний, как будто стараясь убежать от этого зловещего момента. Она вспоминала свой первый взгляд на дом Матерли с дороги и первые недобрые предчувствия, которые охватили ее. Еще раньше этого она вспомнила окончание учебы в университетской больнице и то нетерпение, с которым она собирала вещи, чтобы покинуть общежитие ради этой работы и нового будущего. А перед этим — сиротский приют, сменяющиеся воспитательницы и заведующие, дети, с которыми она редко уживалась. Еще раньше — работники социальной сферы, принесшие весть о катастрофе, старающиеся сообщить известие о гибели ее родителей с наименьшим количеством страшных подробностей...
Внезапно она вскинула взгляд, сознавая, что ее стало клонить в сон.
Незваный гость за дверью снова водил ножом в щели, настойчиво стремясь взломать замок.
Она призвала на помощь все свои силы, чтобы встать, подойти к двери и прислониться к ней, пока он работал, стараясь расслышать какой-нибудь другой звук, который бы его выдал. Но все, что девушка смогла расслышать, — это его тяжелое дыхание, которое только еще больше напугало ее. Оно напоминало дыхание какого-то обезумевшего животного.
— Уходите, — приказала она. Нож перестал двигаться, но оставался просунутым в щель.
— Уходите.
Он ничего не сказал.
— Я ведь ничего вам не сделала, — взмолилась она.
В какой-то момент у нее возникло такое чувство, что она сама сейчас сойдет с ума, доведенная до помешательства простейшими вещами — тишиной, глубокой и зловещей; непрекращающимся ветром, завывавшим в окнах, напиравшим на стекло и будто пальцами водившим дождем по стеклам; ударами ее сердца, бившегося так неистово и так громко, что оно наверняка должно было разорваться; поблескивающим лезвием ножа, неподвижным большую часть времени, но порой покачивающимся, оттого что рука его дергалась...
Минуты проходили так, словно их отлили из свинца и наделили крошечной толикой жизни, ползущие минуты, которые в конце концов привели к тому, что лезвие ножа вытащили из щели. А потом, слава Богу, проходящие минуты также принесли с собой звук его шагов, когда он уходил по коридору. Он шел тихо и вскоре удалился.
Она едва не рассмеялась, но сумела сдержать свой порыв. Она боялась, что, раз дав волю смеху, она уже не сможет остановиться. Она находилась на грани истерики.
Она снова прошла к кровати, залезла на нее и приподняла простыни, чтобы завернуться в них. Но она понимала, что это бесполезно. Этой ночью она не осмелится заснуть снова: а вдруг у убийцы снова поменяется настроение и он снова придет за ней. “Я ведь ничего вам не сделала”, — сказала она ему. И он, очевидно, удовольствовался этим. Но возможно, не будет довольствоваться очень долго.
Ее руки вспотели. Она вытерла их о пижаму.
Рот у нее был сухой, как песок, но она боялась, что ее стошнит даже от стакана воды.
Двадцать минут спустя она обнаружила, что стоит посреди комнаты, раскачиваясь взад-вперед, уставившись в никуда, ни о чем не думая. На треть часа она утратила всякое представление об окружающем мире, укрылась в защитную скорлупу.
Это было опасно.
Она встряхнулась, в переносном смысле и в буквальном, и сердито отчитала себя за то, что не в состоянии совладать со своим страхом. Ей нечего бояться. Ничего конкретного. Ничего — до тех пор, пока он не вернется, если он вернется. Она всегда считала, что нужно стремиться к наибольшей простоте, как только возможно, ведь так? Значит, все в порядке. Опасность миновала. “Не волнуйся. Не позволяй разыграться своему воображению”.
Она поставила стул на расстояние в десять футов от двери и села на него, лицом к единственному входу в комнату. Она будет сохранять бдительность. И она сохраняла. До тех пор, пока двумя часами позже не заснула, вконец измотанная.
Это начиналось постепенно, за ужином.
Деннис, поглощенный портретом Силии Тамлин, не явился к столу, и еду отнесли ему наверх. Это, казалось, обрадовало Ли, Джерри и Бесс. Они отреагировали так, как будто его внезапный сильный интерес к работе — признак возвращения в нормальное состояние. Неужели они не понимали, что это за живопись? Неужели его ярко выраженный интерес к сумасшествию не беспокоил их? Как они вообще могли выказывать удовольствие от такого порочного занятия?
Впрочем, как бы Деннис ни поднимал им настроение, Пол с лихвой это компенсировал. Он еще не вернулся из своей поездки в город и, очевидно, до сих пор пребывал в каком-нибудь баре, проматывая львиную долю той суммы, что получил по чеку. Время от времени Ли Матерли бросал раздраженный взгляд на пустой стул, как будто надеясь, что однажды чудесным образом обнаружит там Пола.
Они узнали, что Силия Тамлин вышла из комы, но еще не подвергалась допросу и не подвергнется еще по крайней мере двадцать четыре часа. Доктор продолжал давать ей сильное снотворное.
Эта последняя новость, как полагала Элайн, должна была бы стать ободряющей. Но она лишь заставляла ее испытывать более сильное, более глубокое напряжение. Если несостоявшийся убийца принадлежит к дому Матерли, не подтолкнет ли его ближе к пропасти угроза того, что к Силии скоро вернется сознание? Если он боится, что она укажет на него пальцем, не выльется ли его пограничное с сумасшествием состояние в вакханалию лихорадочной деятельности, при котором никто из них не будет в безопасности?
Обед стал бы ужасно тягостным делом, если бы не усилия Гордона. Он вовлек Элайн в разговор, и ему удалось вытянуть из нее то, о чем она в обычной ситуации ни за что ни стала бы говорить. Его спокойная, несколько застенчивая манера, так сильно напоминавшая ее собственную, придавала ей уверенности.
Они доедали десерт — землянику с персиками в густых сливках, когда Пол Хоннекер наконец-то вернулся домой. Он так сильно хлопнул входной дверью, что грохот прокатился по всему дому, как от пушечного выстрела. Потом он некоторое время стоял в вестибюле, невидимый из столовой, и довольно громко ругал кого-то — возможно, себя.
— Вы меня простите? — спросил Ли Матерли, вытирая губы салфеткой и вставая. Ему было неловко за своего шурина.
Гордон умолк и внимательно прислушивался к тому, что говорилось в вестибюле, а Элайн делала вид, что ее занимают последние сочные красные ягоды земляники, плавающие в сливках у нее в тарелке.
— Какого черта тебе надо? — выпалил Пол Хоннекер.
По звуку его голоса, по слегка смазанным словам было ясно, что он и в самом деле сильно пьян.
— Говори потише, — попросил его Ли Матерли. Его собственный голос был спокойным, даже сочувственным.
— Какого черта? Почему я не могу орать все, что захочу? У меня был такой день, после которого только и станешь орать!
— Пойдем наверх, и ты сможешь мне об этом рассказать, Пол.
— Я сейчас тебе расскажу. Эти проклятые городские...
— Наверху, Пол.
— Я хочу выпить что-нибудь.
— Ты, похоже, и так уже много выпил.
— Я хочу еще, — рявкнул Пол. Голос у него стал плаксивый, но в нем проскользнула затаенная ярость, какой Элайн прежде никогда не слышала.
— У тебя в комнате есть бутылка? — спросил Ли.
— Да.
— Тогда пошли наверх. Ты выпьешь и расскажешь мне об этом.
На какой-то момент стало тихо, как будто этот верзила обдумывал предложение. Потом внезапно раздался взрывной звук разбитого стекла.
— Проклятые зеркала, — заявил Хоннекер. — Ненавижу эти проклятые зеркала. Вы знаете, что я их ненавижу, и все-таки понаставили зеркал. Какого черта? Что, все здесь против меня? Что, все меня ненавидят?
— Конечно нет, — вздохнул Ли.
— Я собираюсь выпить, — провозгласил Хоннекер. Он ругался и вопил все время, пока поднимался по лестнице, и его голос медленно угасал до отдаленного ворчания, пока они шли в его комнату.
Гордон отодвинул недоеденный десерт. Его лицо побелело, губы плотно и гневно сжались.
— Мне так жаль, что вам приходится этому подвергаться.
— Все в порядке, Гордон.
— Совсем не в порядке, — отрезал он. — Пол отвратительный человек. Я не люблю людей, которые ничего не добиваются. Он ленивый и слишком много пьет. Я думаю, несмотря на завещание матери, отцу следует позаботиться, чтобы Пол жил на собственные средства. Это, возможно, пошло бы ему на пользу.
Она согласилась, но ничего не сказала, потому что считала, что это дело семейное, которое ее совершенно не касается.
Гордон продолжал:
— Мой брат — еще один человек, которому нужно бы чуточку дисциплинированности. Жить здесь, ничем не заниматься, кроме своей живописи, мечтать о признании критиков. Это было бы смешно, если бы он не напоминал мне так сильно мать.
— Вот как?
— Да. Взбалмошный, легко приходящий в волнение. Сильно подверженный фантазиям. У Пола это тоже есть. Ужасно, что отец ничего не делает, чтобы обуздать эти качества. Порой меня это пугает.
Элайн понимала, что именно он имеет в виду.
~~
* * *
~~
Проверив самочувствие Джейкоба Матерли и услышав его обещание принять снотворное, как только он закончит читать свою книгу, Элайн пошла в собственную комнату и переоделась ко сну. Она собиралась почитать что-нибудь легкое, какой-нибудь приключенческий роман из тех, что купила перед приездом сюда. Но роман был чересчур уж глупым на ее вкус, и, кроме того, периодическое шумное бормотание Пола Хоннекера не давало ей сосредоточиться больше чем на несколько страниц без того, чтобы ее не отвлекли. Когда стало ясно, что повествование не захватит ее, она положила книгу и занялась разными мелкими делами.
Она выстирала две пары чулок в ванной, примыкавшей к ее комнате, и повесила их сушиться.
Пол Хоннекер все еще бормотал.
Она подпилила ногти и покрасила их светлым лаком, чтобы не ломались больше обычного. На самом деле ее не так уж волновал вид своих ногтей, но это как-никак помогало скоротать время.
Она вытерла пыль в комнате и немного привела в порядок вещи — вещи, которые по большей части не требовалось приводить в порядок.
Она написала короткое письмо подруге, которая вместе с ней училась на медсестру. Они не были так уж близки, и прежде Элайн собиралась дать этой дружбе постепенно угаснуть, когда пути их разойдутся. Но теперь это было замечательно — иметь возможность установить даже такой ограниченный контакт с внешним миром.
Она посмотрела телевизионный документальный фильм про экологическое движение. Как правило, она не интересовалась комедиями или вестернами, предпочитая те передачи, которые считала познавательными. Однако сегодня вечером, когда экологический час закончился, она посмотрела несколько невыносимо смешных программ. Более того, она смотрела, пока ее не сморил сон. Через несколько минут после полуночи она выключила телевизор, перевернулась, натянула на себя одеяло и потянулась к светящейся ауре сна, которая мерцала совсем рядом.
Ей приснилась картина.
На картине было ее лицо, такое огромное, что заполняло собой все горизонты. Ее лицо на картине было усеяно каплями крови. Ее собственной крови. Ее глаза слепо уставились со вселенского холста, ее рот приоткрылся в бессловесном крике боли...
Она проснулась от звука звонка срочного вызова и соскочила с кровати: профессионализм взял верх над сонливостью. Она набросила халат и поспешила по коридору к комнате Джейкоба.
Дверь была приоткрыта, но она не остановилась, чтобы поразмыслить, что бы это значило. Она вошла, включив свет, когда проходила мимо выключателя, и застала старика согнувшимся пополам, натужно кашлявшим, жадно ловившим ртом воздух, с жесточайшим, как никогда, приступом.
Она достала две глицериновые пилюли из аптечки, налила стакан воды. Поддержала его голову, пока он глотал первую таблетку, и снова опустила его на подушки. Лицо его было невообразимо красным; пот каплями усеял лоб и струился по щекам. Влажные волосы промочили и наволочку под ними. Она дала ему вторую таблетку, потом стала наполнять шприц дозой морфина.
— Ключ... — прохрипел он. Голос у него был тонкий и похожий на птичий, почти неразличимый.
— Ключ?
Он показал на верх тумбочки, где лежало кольцо с ключами, его длинные пальцы безотчетно дрожали.
— Ключ... от этой комнаты, — пояснил он.
— Не волнуйтесь, — сказала она ему, изобразив улыбку, которая, как она считала, успокоит его.
— Заприте меня... когда вы... когда вы уйдете!
— Пожалуйста, отдыхайте, мистер Матерли. Не волнуйтесь, и очень скоро вам станет лучше.
— Поклянитесь... поклянитесь, что вы... запрете меня.
— Давайте-ка закатаем вам рукав, — предложила она.
— Поклянитесь! — Он побагровел от бешенства. Все его тело сотрясалось, как будто кто-то снова и снова ударял по нему.
Она увидела, — что проигнорировать его пустые речи — еще хуже, чем уступить им. И сказала:
— Я это сделаю.
Он откинулся назад, лицо его быстро бледнело, губы приобретали синюшный, мертвенный оттенок.
Она закатала ему рукав, протерла тампоном участок на внутренней стороне локтевого сгиба и ввела морфий.
Вскоре румянец вновь проступил на его щеках. Взгляд у него был тяжелый, но в нем уже не царило прежнее страдание.
— Полегчало? — спросила она.
— Устал, — сказал старик. — Очень устал... так устал.
Она послушала его сердце стетоскопом, слушала долго. Поначалу удары были такими прерывистыми, что это напугало ее, и она решила вызвать “скорую помощь”, если в ближайшее время оно не заработает более размеренно. Но через некоторое время удары все-таки смягчились и обрели устойчивый ритм.
Лицо Джейкоба снова было здоровым и по цвету, и по выражению — за исключением, конечно, поврежденной половины, — а с его губ сошла мертвенная бледность.
Она наполнила тазик водой в примыкавшей ванной и вытерла ему лоб и лицо холодной салфеткой. Закончив с этим, она поменяла старику постельное белье и уложила его поудобнее.
— А теперь? — спросила она.
— Лучше.
— Я останусь с вами до тех пор, пока вы не заснете.
— Вы не забудете про свое обещание?
— Я запру дверь, — заверила она его, хотя не знала, почему ей следует это сделать.
— Я не хочу, чтобы он снова зашел.
— Кто?
— Я не знаю, кто это был. Все, что я видел... я видел нож в свете из окна.
Она почувствовала, как ее собственное сердце забилось быстрее. Вошедшая в свою профессиональную роль, глубоко поглощенная исполнением своих обязанностей медсестры, она на какое-то время забыла про дом Матерли и его наследие безумия.
— Уж не хотите ли вы сказать, что кто-то снова пытался вас убить? Он кивнул.
Она знала, что ей следует оставить эту тему, но не могла. И спросила:
— Но почему вы не смогли рассмотреть, кто это был? С ночником можно было бы...
— Когда я проснулся, ночник не горел. Тут она поняла, что все это происшествие ему приснилось, потому что здесь всегда горел ночник, по его собственному настоянию. Она ясно помнила, как лично проследила за этим вечером, прежде чем покинула комнату. Он продолжал:
— Он разбудил меня, когда в темноте наткнулся на стул. Когда я открыл глаза, ночного освещения не было. Только тусклый свет из окна. Я дотянулся до шнура от звонка и потянул, чтобы привлечь ваше внимание, потому что обнаружил, что у меня в легких недостаточно силы, чтобы закричать.
— Сейчас здесь никого нет, — сказала Элайн.
— Когда зазвонил звонок, он убежал.
— А теперь отдохните, — велела она. — Он ушел и не причинит вам вреда.
— Вы мне верите? — спросил Джейкоб, превозмогая действие лекарств.
— Конечно, — солгала она.
Он откинулся назад, обессиленный, и вскоре погрузился в сон.
Элайн снова послушала его сердце, пощупала пульс. Удостоверившись, что приступ прошел, она повернулась, чтобы уйти, — и увидела маленькую синюю лампочку ночника. Она валялась на полу, где кто-то бросил ее, выкрутив из патрона.
Онемевшая, девушка подняла лампочку и снова ввинтила в патрон; та засветилась и озарила ее ладонь. Когда она вошла в комнату и включила главное освещение, она была слишком озабочена состоянием Джейкоба, чтобы заметить, что ночник не горит. Выходит, старику ничего не приснилось. Когда она уходила из комнаты, то старательно закрыла его дверь, как он и просил.
В коридоре она постояла в темноте, держа связку ключей и спрашивая себя, какие шаги ей предпринять дальше. Снова лечь спать? Или следует разбудить Ли Матерли и рассказать ему о том, что случилось? Темнота, казалось, подступала, словно живое существо, и от этого ясно мыслить становилось невозможным.
Она поспешила по коридору к своей комнате, затворила за собой дверь и заперла на замок.
Она не могла уснуть.
Гроза началась снова, сопровождаемая раскатами грома и тяжелым стуком дождя по крыше и окнам. Молния вспарывала облака и отбрасывала темноту на короткий миг, потом снова уступала место ударам грома.
Но не гроза заставляла ее бодрствовать. Она смогла бы спать и во время урагана, если бы только ей Не приходилось справляться с тем непреложным фактом, что по дому Матерли посреди ночи бродит какой-то сумасшедший.
Возможно, ей не следовало оставлять Джейкоба одного. Она сомневалась, что убийца выломает дверь. Но если бы она осталась со стариком, то не была бы сейчас одна...
Элайн вспомнила сон, от которого ее разбудил звонок, вспомнила гигантское полотно, которое заполняло вселенную искусно выполненным портретом с ее залитым кровью лицом. И это вовсе не способствовало улучшению ее душевного состояния. Более того, это настолько встревожило ее, что поначалу, когда она услышала шум у двери своей комнаты, то подумала, что это не что иное, как плод ее собственного воспаленного воображения, порожденный этими неприятными воспоминаниями. Она попробовала отвернуться от двери и сосредоточиться на том, чтобы снова заснуть.
Но шум продолжался.
Звук был такой, как будто кто-то пробует замок.
В конце концов, не в силах больше игнорировать это, она повернулась. При свете лампы у изголовья, которую она не смогла заставить себя выключить, она посмотрела на дверь. Бронзовая ручка медленно двигалась. Она повернулась вначале влево — потом вправо.
Девушка села в кровати.
Кто-то по ту сторону двери поворачивал ручку влево до отказа, потом осторожно налегал своим весом на панель. Она видела, как дубовая створка слегка выпирает за косяк, и радовалась, что дверь толстая, как старая столешница.
Она выскользнула из кровати и сунула ноги в шлепанцы.
Оглушительный удар грома прокатился по дому и заставил ее ахнуть и резко обернуться, как будто ее невидимый враг каким-то образом оставил дверь и вошел через окно у нее за спиной.
За дверью будущий незваный гость крутанул ручку обратно, до отказа вправо, и снова поднажал, пробуя, нельзя ли сорвать замок.
Она подумала, не позвать ли ей на помощь, и поняла, что это будет не самый разумный шаг. Как она, в конце концов, может быть уверена, что ее услышит кто-то, помимо человека, который пытается взломать дверь в ее комнату? Стены у старого дома толстые; гроза тоже способствует тому, чтобы уменьшить действенность крика. А если на ее крик ответит знакомый голос и скажет ей, что все в порядке, как она может быть уверена, что, когда откроет дверь, он не окажется убийцей — держащим нож и улыбающимся ей?
Движение дверной ручки прекратилось.
Некоторое время не раздавалось ни малейшего звука, свидетельствующего о каких-то дальнейших действиях.
Элайн подошла к двери, ступая тихо, надеясь, что, кто бы это ни был, он оставил свои попытки и ушел. В этот момент сильного страха ей не пришло в голову, что, если убийца ушел, он, вполне вероятно, мог отправиться, чтобы напасть на кого-то еще в доме. Она совсем не задумывалась, что ее собственная безопасность, возможно, куплена ценой другой жизни. Единственное, что имело значение, — это что по какой-то причине он оставил ее в покое.
Раскаты грома стали несколько более отдаленными, чем прежде, хотя по-прежнему достаточно громкими, чтобы действовать на нервы.
Молния вспыхивала, словно какая-то одинокая, забытая, оплывшая свеча.
Когда она прильнула к двери, чтобы лучше услышать, что происходит в коридоре, в щель между дубовой панелью и косяком скользнуло тонкое лезвие длинного ножа, почти так, словно убийца видел ее и знал, куда ударить! Как будто он мог наблюдать за ней сквозь два дюйма прочного дуба!
Она отскочила назад, слишком напуганная, чтобы закричать. Возможно, она даже онемела, потому что ее губы шевелились и горло работало, не издавая ни звука.
Лезвие убралось.
И вернулось обратно.
Оно металось вверх-вниз по крошечному зазору, где дверь соединялась с косяком, щелкая по механизму замка. Тогда она поняла, что убийца не видит ее, а всего лишь пытается открыть замок лезвием.
Теперь она плотнее прильнула к двери и произнесла негромким голосом, который, казалось, был совсем не похож на ее собственный:
— Кто это?
Лезвие продолжало работать.
— Кто это? — На этот раз она прошептала вопрос громче.
Лезвие остановилось. Потом убралось. Молчание...
— Вы еще здесь.
Снова молчание.
Она прождала, казалось, столетия, хотя, согласно часам у изголовья кровати, прошло только десять минут. Даже прижав ухо к двери, она не смогла ничего расслышать там, в коридоре.
Элайн вернулась к кровати и присела на край смятой постели, облокотившись о старомодное изголовье. Понимая, что опасность, возможно, не миновала, она не сводила глаз с дубовой двери.
Проходили долгие минуты, и она перебирала в уме десятки воспоминаний, как будто стараясь убежать от этого зловещего момента. Она вспоминала свой первый взгляд на дом Матерли с дороги и первые недобрые предчувствия, которые охватили ее. Еще раньше этого она вспомнила окончание учебы в университетской больнице и то нетерпение, с которым она собирала вещи, чтобы покинуть общежитие ради этой работы и нового будущего. А перед этим — сиротский приют, сменяющиеся воспитательницы и заведующие, дети, с которыми она редко уживалась. Еще раньше — работники социальной сферы, принесшие весть о катастрофе, старающиеся сообщить известие о гибели ее родителей с наименьшим количеством страшных подробностей...
Внезапно она вскинула взгляд, сознавая, что ее стало клонить в сон.
Незваный гость за дверью снова водил ножом в щели, настойчиво стремясь взломать замок.
Она призвала на помощь все свои силы, чтобы встать, подойти к двери и прислониться к ней, пока он работал, стараясь расслышать какой-нибудь другой звук, который бы его выдал. Но все, что девушка смогла расслышать, — это его тяжелое дыхание, которое только еще больше напугало ее. Оно напоминало дыхание какого-то обезумевшего животного.
— Уходите, — приказала она. Нож перестал двигаться, но оставался просунутым в щель.
— Уходите.
Он ничего не сказал.
— Я ведь ничего вам не сделала, — взмолилась она.
В какой-то момент у нее возникло такое чувство, что она сама сейчас сойдет с ума, доведенная до помешательства простейшими вещами — тишиной, глубокой и зловещей; непрекращающимся ветром, завывавшим в окнах, напиравшим на стекло и будто пальцами водившим дождем по стеклам; ударами ее сердца, бившегося так неистово и так громко, что оно наверняка должно было разорваться; поблескивающим лезвием ножа, неподвижным большую часть времени, но порой покачивающимся, оттого что рука его дергалась...
Минуты проходили так, словно их отлили из свинца и наделили крошечной толикой жизни, ползущие минуты, которые в конце концов привели к тому, что лезвие ножа вытащили из щели. А потом, слава Богу, проходящие минуты также принесли с собой звук его шагов, когда он уходил по коридору. Он шел тихо и вскоре удалился.
Она едва не рассмеялась, но сумела сдержать свой порыв. Она боялась, что, раз дав волю смеху, она уже не сможет остановиться. Она находилась на грани истерики.
Она снова прошла к кровати, залезла на нее и приподняла простыни, чтобы завернуться в них. Но она понимала, что это бесполезно. Этой ночью она не осмелится заснуть снова: а вдруг у убийцы снова поменяется настроение и он снова придет за ней. “Я ведь ничего вам не сделала”, — сказала она ему. И он, очевидно, удовольствовался этим. Но возможно, не будет довольствоваться очень долго.
Ее руки вспотели. Она вытерла их о пижаму.
Рот у нее был сухой, как песок, но она боялась, что ее стошнит даже от стакана воды.
Двадцать минут спустя она обнаружила, что стоит посреди комнаты, раскачиваясь взад-вперед, уставившись в никуда, ни о чем не думая. На треть часа она утратила всякое представление об окружающем мире, укрылась в защитную скорлупу.
Это было опасно.
Она встряхнулась, в переносном смысле и в буквальном, и сердито отчитала себя за то, что не в состоянии совладать со своим страхом. Ей нечего бояться. Ничего конкретного. Ничего — до тех пор, пока он не вернется, если он вернется. Она всегда считала, что нужно стремиться к наибольшей простоте, как только возможно, ведь так? Значит, все в порядке. Опасность миновала. “Не волнуйся. Не позволяй разыграться своему воображению”.
Она поставила стул на расстояние в десять футов от двери и села на него, лицом к единственному входу в комнату. Она будет сохранять бдительность. И она сохраняла. До тех пор, пока двумя часами позже не заснула, вконец измотанная.
Глава 11
На следующее утро, когда Элайн проснулась, было 9.45, и сознание того, что она опоздает с утренним осмотром Джейкоба, помогло ей занять свой ум и не дать воли ужасу предшествующей ночи. Тем не менее, когда она приняла душ и привела себя в порядок, она обнаружила, что колеблется — открывать ли ей дверь. Но поскольку она припозднилась и была прежде всего профессионалом в выполнении своих обязанностей, она быстро преодолела нерешительность.
Коридор был пуст, в доме стояла полная тишина.
Она отперла дверь Джейкоба и, войдя в комнату, застала его над остатками завтрака, погрузившимся в чтение утренней газеты.
— А-а, — кивнул он, — доброе утро! Вы, как всегда, прекрасно выглядите.
— Благодарю вас, — улыбнулась она, немного смущенная, как и всегда, когда кто-то делал ей комплимент. — Надеюсь, ваша запертая дверь не причинила никаких хлопот. Мне следовало встать пораньше, но...
— Ничего, ничего, — сказал он, отмахиваясь от любого извинения или предлога, который она заготовила. — Бесс отперла ее и заперла за собой.
— Итак, приступим к ритуалу?
— Доставайте ваши адские приспособления. — Он покосился на шкафчик с шутливым волнением. — Посмотрим, жив я или нет.
Коридор был пуст, в доме стояла полная тишина.
Она отперла дверь Джейкоба и, войдя в комнату, застала его над остатками завтрака, погрузившимся в чтение утренней газеты.
— А-а, — кивнул он, — доброе утро! Вы, как всегда, прекрасно выглядите.
— Благодарю вас, — улыбнулась она, немного смущенная, как и всегда, когда кто-то делал ей комплимент. — Надеюсь, ваша запертая дверь не причинила никаких хлопот. Мне следовало встать пораньше, но...
— Ничего, ничего, — сказал он, отмахиваясь от любого извинения или предлога, который она заготовила. — Бесс отперла ее и заперла за собой.
— Итак, приступим к ритуалу?
— Доставайте ваши адские приспособления. — Он покосился на шкафчик с шутливым волнением. — Посмотрим, жив я или нет.