Страница:
Темнота.
Мысль о ее приближении пронзила Эрни Блока словно молния. Таинственная сила, притягивавшая его к этому месту, на какое-то время оказалась более могучей, чем боязнь темноты. Но чары этого загадочного магнетизма иссякли, едва он сообразил, что вся восточная половина небосвода уже стала лиловой, а через несколько минут потемнеет и западная его часть, пока еще светлая.
С криком отчаяния он бросился через шоссе, рискуя быть сбитым автомобилем. Не обращая внимания на сигналы, подаваемые оторопевшими водителями, он мчался, не оглядываясь и не останавливаясь, прямиком к разделительному рву, почти физически ощущая тяжесть темноты. Он упал, спускаясь в канаву, вскочил тотчас же на ноги, словно ужаленный свившейся там клубками темнотой, и взлетел наверх, на шоссе, ведущее на запад. К счастью, оно было свободно, но он даже не оглянулся, а побежал прямо к своей машине. Темнота, казалось, норовила ухватить его за ноги, когда он взбирался в кабину, оттащить его от «Доджа» и поглотить. Наконец он распахнул дверь, вырвал ноги из цепких лап темноты и, забравшись в кабину, захлопнул и запер за собой дверь.
Ему стало легче, но в полной безопасности он себя не чувствовал и, если бы не был так близко от дома, наверняка так бы и закоченел за рулем. Но ему оставалось всего четверть мили, и, когда он включил фары, мрак отступил, и это его взбодрило. Эрни так трясло, что выехать на середину шоссе он не рискнул, а двигался вдоль обочины вплоть до развилки. Натриевые фонари над поворотом на дорогу к мотелю навели его на мысль остановиться под ними, в их спасительном желтом сиянии, но он стиснул зубы и свернул на темное окружное шоссе. Проехав всего двести ярдов, Эрни достиг въезда на территорию мотеля. Он промчался мимо стоянки, остановил грузовик прямо напротив конторы, выключил фары и заглушил мотор.
Фэй сидела за стойкой", ее хорошо было видно сквозь большие окна. Он почти вбежал в контору, слишком поспешно, и, с шумом захлопнув за собой дверь, постарался изобразить на лице улыбку, когда жена взглянула на него.
— Я уже начала беспокоиться, дорогой, — улыбнулась она в ответ.
— У меня спустила шина, — объяснил он, расстегивая дубленку.
Теперь он чувствовал себя почти в безопасности, рядом была Фэй, она придавала ему силы.
— Я скучала, — сказала она.
— Но я выехал из дома всего лишь в полдень.
— А мне показалось, что прошла вечность. Я хочу, чтобы ты всегда был рядом.
Они наклонились друг к другу через стойку и поцеловались.
Это был поцелуй от чистого сердца. Она обняла его за голову и сильнее прижала к себе. Большинство давно женатых семейных пар, даже если они продолжают любить друг друга, выражают свои чувства чисто механически. Но у Эрни и Фэй все было иначе: через тридцать один год после свадьбы она все еще вселяла в него ощущение молодости.
— Ты привез оборудование? Все в порядке? Может, прямо сейчас и разгрузишь?
— О нет, только не сейчас, — бросив затравленный взгляд на темное окно, возразил Эрни. — Я вымотался.
— Но ведь там всего четыре упаковки...
— Нет, лучше я сделаю это завтра утром, — как можно спокойнее ответил Эрни, но голос выдавал его волнение. — За одну ночь с упаковками ничего не случится, полежат в машине. Гляди-ка, ты уже повесила рождественские украшения!
— А ты только теперь заметил?
На стене над диваном висела огромная гирлянда из сосновых шишек, в углу, за полочками с открытками, стоял картонный Санта-Клаус в натуральную величину, а напротив него, на стойке, маленький керамический северный олень мчал керамические сани с подарками. С потолка свисали красные и золотистые рождественские шары.
— Тебе пришлось влезать на стремянку, — сказал он. — Ты могла упасть. Нужно было подождать меня.
— Дорогой, я не из неженок. Успокойся. Вы, морские пехотинцы, слишком любите кичиться своим мужеством.
— Ты думаешь?
Входная дверь внезапно распахнулась, и вошел водитель грузовика: ему нужна была комната на ночь.
Эрни не мог перевести дух, пока дверь за ним не захлопнулась.
На долговязом водителе была ковбойская шляпа, джинсовая куртка, ковбойская рубаха и джинсы.
Фэй выразила восхищение его шляпой, украшенной кожаной лентой с бирюзой, шофер просиял и почувствовал себя как дома.
Пока клиент заполнял карту гостя, Эрни прошел за прилавок, стараясь не думать о случившемся с ним по дороге домой и о темноте за окном, повесил дубленку на вешалку у ящичков с картотекой и пошел разбирать корреспонденцию на дубовом столе: счета, рекламные проспекты, просьбы о пожертвованиях, поздравительные открытки и конверт с чеком — его пенсией.
Наконец он взял в руки белый конверт без обратного адреса. Внутри была цветная фотография, сделанная «Поляроидом», с изображением семьи из трех человек — мужчины, женщины и ребенка — на фоне мотеля, рядом с дверью девятого номера. Мужчине на вид было не более тридцати, даже меньше, он хорошо загорел и прекрасно выглядел. Женщина была на пару лет моложе, симпатичная брюнетка. Девочка лет пяти или шести была просто очаровательна. Все трое улыбались. По их рубашкам с короткими рукавами Эрни определил, что снимок был сделан в середине лета.
Он с недоумением повертел в руках фотографию, но на обратной стороне не было никакой надписи. Он еще раз заглянул в конверт. Тот был пуст: ни письма, ни открытки, ни визитной карточки, чтобы определить отправителя. На штемпеле значилось, что конверт отправлен из Элко в прошлую субботу, 7 декабря.
Он снова взглянул на людей на фотографии, и, хотя он и не вспомнил их, по телу побежали мурашки, как тогда, возле странного места у шоссе, где он вылез из машины. У него участился пульс. Он бросил фотографию на стол и отвернулся.
Фэй все еще любезничала с лихим шофером в ковбойском наряде, вручая ему ключи от номера.
Эрни внимательно посмотрел на нее. От нее всегда исходило спокойствие. Она была милой сельской девушкой, когда они познакомились, и стала еще более милой женщиной. Возможно, ее белокурые волосы и начинали седеть, но это было совершенно незаметно. Ее голубые глаза по-прежнему оставались ясными и цепкими, лицо всегда спокойно, значительно и дружелюбно, почти блаженно.
Когда водитель грузовика наконец ушел, Эрни уже успокоился.
— Тебе это что-нибудь говорит? — спросил он Фэй, протягивая ей цветную фотографию.
— Это наша девятая комната, — ответила она. — Они, наверное, останавливались у нас. — Она нахмурилась, всматриваясь в молодую семейную чету и их дочь на фото. — Нет, я их впервые вижу. Странно.
— Но почему тогда они послали нам эту фотографию без всякой надписи?
— Видимо, им казалось, что мы их должны помнить.
— В таком случае они должны были гостить у нас по меньшей мере несколько дней, чтобы мы познакомились поближе. А я их абсолютно не знаю. Уж девочку-то я наверняка бы запомнил, — сказал Эрни: он любил детей, и они обычно отвечали ему взаимностью. — Ей впору сниматься в кино.
— Мне кажется, тебе запомнилась бы и ее мать. Она такая яркая.
— Отправлено из Элко, — продолжал рассуждать Эрни. — Зачем жителям Элко останавливаться в нашем мотеле?
— Может быть, они и не живут там постоянно. Ну, скажем, они останавливались у нас прошлым летом, а недавно случайно оказались в этих краях и послали нам на память о себе фотографию.
— Без всякой надписи.
— И в самом деле странно, — нахмурилась Фэй.
Он забрал у нее снимок.
— А кроме того, фото сделано «Поляроидом». Если бы они хотели нам его подарить, то подарили бы сразу.
Дверь распахнулась, и кучерявый парень с густыми усами вошел в дом, дрожа от озноба.
— Есть свободный номер? — спросил он.
Пока Фэй занималась с клиентом, Эрни положил фотографию на письменный стол. Он намеревался взять всю корреспонденцию и пойти с ней наверх, но медлил, стоя у стола и разглядывая лица людей на моментальном снимке.
Был вечер 10 декабря, вторник.
8
9
Мысль о ее приближении пронзила Эрни Блока словно молния. Таинственная сила, притягивавшая его к этому месту, на какое-то время оказалась более могучей, чем боязнь темноты. Но чары этого загадочного магнетизма иссякли, едва он сообразил, что вся восточная половина небосвода уже стала лиловой, а через несколько минут потемнеет и западная его часть, пока еще светлая.
С криком отчаяния он бросился через шоссе, рискуя быть сбитым автомобилем. Не обращая внимания на сигналы, подаваемые оторопевшими водителями, он мчался, не оглядываясь и не останавливаясь, прямиком к разделительному рву, почти физически ощущая тяжесть темноты. Он упал, спускаясь в канаву, вскочил тотчас же на ноги, словно ужаленный свившейся там клубками темнотой, и взлетел наверх, на шоссе, ведущее на запад. К счастью, оно было свободно, но он даже не оглянулся, а побежал прямо к своей машине. Темнота, казалось, норовила ухватить его за ноги, когда он взбирался в кабину, оттащить его от «Доджа» и поглотить. Наконец он распахнул дверь, вырвал ноги из цепких лап темноты и, забравшись в кабину, захлопнул и запер за собой дверь.
Ему стало легче, но в полной безопасности он себя не чувствовал и, если бы не был так близко от дома, наверняка так бы и закоченел за рулем. Но ему оставалось всего четверть мили, и, когда он включил фары, мрак отступил, и это его взбодрило. Эрни так трясло, что выехать на середину шоссе он не рискнул, а двигался вдоль обочины вплоть до развилки. Натриевые фонари над поворотом на дорогу к мотелю навели его на мысль остановиться под ними, в их спасительном желтом сиянии, но он стиснул зубы и свернул на темное окружное шоссе. Проехав всего двести ярдов, Эрни достиг въезда на территорию мотеля. Он промчался мимо стоянки, остановил грузовик прямо напротив конторы, выключил фары и заглушил мотор.
Фэй сидела за стойкой", ее хорошо было видно сквозь большие окна. Он почти вбежал в контору, слишком поспешно, и, с шумом захлопнув за собой дверь, постарался изобразить на лице улыбку, когда жена взглянула на него.
— Я уже начала беспокоиться, дорогой, — улыбнулась она в ответ.
— У меня спустила шина, — объяснил он, расстегивая дубленку.
Теперь он чувствовал себя почти в безопасности, рядом была Фэй, она придавала ему силы.
— Я скучала, — сказала она.
— Но я выехал из дома всего лишь в полдень.
— А мне показалось, что прошла вечность. Я хочу, чтобы ты всегда был рядом.
Они наклонились друг к другу через стойку и поцеловались.
Это был поцелуй от чистого сердца. Она обняла его за голову и сильнее прижала к себе. Большинство давно женатых семейных пар, даже если они продолжают любить друг друга, выражают свои чувства чисто механически. Но у Эрни и Фэй все было иначе: через тридцать один год после свадьбы она все еще вселяла в него ощущение молодости.
— Ты привез оборудование? Все в порядке? Может, прямо сейчас и разгрузишь?
— О нет, только не сейчас, — бросив затравленный взгляд на темное окно, возразил Эрни. — Я вымотался.
— Но ведь там всего четыре упаковки...
— Нет, лучше я сделаю это завтра утром, — как можно спокойнее ответил Эрни, но голос выдавал его волнение. — За одну ночь с упаковками ничего не случится, полежат в машине. Гляди-ка, ты уже повесила рождественские украшения!
— А ты только теперь заметил?
На стене над диваном висела огромная гирлянда из сосновых шишек, в углу, за полочками с открытками, стоял картонный Санта-Клаус в натуральную величину, а напротив него, на стойке, маленький керамический северный олень мчал керамические сани с подарками. С потолка свисали красные и золотистые рождественские шары.
— Тебе пришлось влезать на стремянку, — сказал он. — Ты могла упасть. Нужно было подождать меня.
— Дорогой, я не из неженок. Успокойся. Вы, морские пехотинцы, слишком любите кичиться своим мужеством.
— Ты думаешь?
Входная дверь внезапно распахнулась, и вошел водитель грузовика: ему нужна была комната на ночь.
Эрни не мог перевести дух, пока дверь за ним не захлопнулась.
На долговязом водителе была ковбойская шляпа, джинсовая куртка, ковбойская рубаха и джинсы.
Фэй выразила восхищение его шляпой, украшенной кожаной лентой с бирюзой, шофер просиял и почувствовал себя как дома.
Пока клиент заполнял карту гостя, Эрни прошел за прилавок, стараясь не думать о случившемся с ним по дороге домой и о темноте за окном, повесил дубленку на вешалку у ящичков с картотекой и пошел разбирать корреспонденцию на дубовом столе: счета, рекламные проспекты, просьбы о пожертвованиях, поздравительные открытки и конверт с чеком — его пенсией.
Наконец он взял в руки белый конверт без обратного адреса. Внутри была цветная фотография, сделанная «Поляроидом», с изображением семьи из трех человек — мужчины, женщины и ребенка — на фоне мотеля, рядом с дверью девятого номера. Мужчине на вид было не более тридцати, даже меньше, он хорошо загорел и прекрасно выглядел. Женщина была на пару лет моложе, симпатичная брюнетка. Девочка лет пяти или шести была просто очаровательна. Все трое улыбались. По их рубашкам с короткими рукавами Эрни определил, что снимок был сделан в середине лета.
Он с недоумением повертел в руках фотографию, но на обратной стороне не было никакой надписи. Он еще раз заглянул в конверт. Тот был пуст: ни письма, ни открытки, ни визитной карточки, чтобы определить отправителя. На штемпеле значилось, что конверт отправлен из Элко в прошлую субботу, 7 декабря.
Он снова взглянул на людей на фотографии, и, хотя он и не вспомнил их, по телу побежали мурашки, как тогда, возле странного места у шоссе, где он вылез из машины. У него участился пульс. Он бросил фотографию на стол и отвернулся.
Фэй все еще любезничала с лихим шофером в ковбойском наряде, вручая ему ключи от номера.
Эрни внимательно посмотрел на нее. От нее всегда исходило спокойствие. Она была милой сельской девушкой, когда они познакомились, и стала еще более милой женщиной. Возможно, ее белокурые волосы и начинали седеть, но это было совершенно незаметно. Ее голубые глаза по-прежнему оставались ясными и цепкими, лицо всегда спокойно, значительно и дружелюбно, почти блаженно.
Когда водитель грузовика наконец ушел, Эрни уже успокоился.
— Тебе это что-нибудь говорит? — спросил он Фэй, протягивая ей цветную фотографию.
— Это наша девятая комната, — ответила она. — Они, наверное, останавливались у нас. — Она нахмурилась, всматриваясь в молодую семейную чету и их дочь на фото. — Нет, я их впервые вижу. Странно.
— Но почему тогда они послали нам эту фотографию без всякой надписи?
— Видимо, им казалось, что мы их должны помнить.
— В таком случае они должны были гостить у нас по меньшей мере несколько дней, чтобы мы познакомились поближе. А я их абсолютно не знаю. Уж девочку-то я наверняка бы запомнил, — сказал Эрни: он любил детей, и они обычно отвечали ему взаимностью. — Ей впору сниматься в кино.
— Мне кажется, тебе запомнилась бы и ее мать. Она такая яркая.
— Отправлено из Элко, — продолжал рассуждать Эрни. — Зачем жителям Элко останавливаться в нашем мотеле?
— Может быть, они и не живут там постоянно. Ну, скажем, они останавливались у нас прошлым летом, а недавно случайно оказались в этих краях и послали нам на память о себе фотографию.
— Без всякой надписи.
— И в самом деле странно, — нахмурилась Фэй.
Он забрал у нее снимок.
— А кроме того, фото сделано «Поляроидом». Если бы они хотели нам его подарить, то подарили бы сразу.
Дверь распахнулась, и кучерявый парень с густыми усами вошел в дом, дрожа от озноба.
— Есть свободный номер? — спросил он.
Пока Фэй занималась с клиентом, Эрни положил фотографию на письменный стол. Он намеревался взять всю корреспонденцию и пойти с ней наверх, но медлил, стоя у стола и разглядывая лица людей на моментальном снимке.
Был вечер 10 декабря, вторник.
8
Чикаго, Иллинойс
Когда Брендан Кронин начал работать санитаром в детской больнице Святого Иосифа, один только доктор Джим Макмертри знал, что на самом деле он священник. Отец Вайцежик заручился его словом никому не раскрывать эту тайну, а также не делать Брендану никаких скидок по сравнению с другими санитарами и даже, более того, поручать ему как можно больше самой неприятной работы. Поэтому в свой первый рабочий день в новом качестве он выносил «утки», менял мокрые от мочи простыни, помогал приводить в порядок лежачих больных, кормил с ложечки восьмилетнего парализованного мальчика, толкал кресла-каталки, подбадривал впавших в уныние больных, вытирал рвотную массу за двумя раковыми больными, которых тошнило после процедуры химиотерапии. И при этом никто не щадил его и не называл «отец мой». Сестры, врачи, санитары, посетители и пациенты обращались к нему по имени — Брендан, и от этого ему было слегка не по себе, он чувствовал себя незваным гостем на маскараде.
В этот первый день, потрясенный увиденными больными детьми, он дважды запирался в служебном туалете и рыдал. Кривые ноги и распухшие суставы больных ревматическим артритом, другие уродства невинных детей трудно наблюдать равнодушно. Ему было до глубины души жаль и дистрофиков, худых, как скелет, и обожженных, с их ужасными ранами, и зверски избитых безжалостными родителями. Он не мог сдержать слез и плакал.
Ему было совершенно непонятно, почему отец Вайцежик решил, что подобная работа поможет ему вновь обрести веру. Напротив, зрелище такого рода могло лишь усугубить сомнения. Если Бог есть, почему он допускает страдания стольких детей, обрекает на муки невинные создания? Безусловно, Брендану были известны обычные теологические аргументы, к которым прибегали, отвечая на подобные вопросы: человечество обрекло себя на всевозможные страдания, впав в первородный грех, оно само сделало этот выбор, презрев милость Творца. Но все эти постулаты церкви показались ему ничтожными, когда он сам столкнулся с несчастными маленькими жертвами злого рока.
На второй день персонал по-прежнему звал его Бренданом, зато дети прозвали Толстяком, наслушавшись его же смешных историй. Они были в восторге от этих шуток, стишков, сказок и присказок, а ему было приятно видеть их смеющиеся или улыбающиеся рожицы. В этот день он плакал в уборной только один раз.
На третий день Толстяком его звали уже не только дети, но и взрослые. В нем раскрылся еще один талант: помимо выполнения обычных обязанностей санитара он до колик смешил всех больных. И радостные приветственные вопли: «Толстяк пришел!» — были для него лучшей наградой за труды. Он больше не плакал, запершись в кабине туалета, а давал волю чувствам, лишь добравшись до своей комнаты в гостинице, где жил согласно плану его излечения, разработанному отцом Вайцежиком.
На седьмой день, в среду, он понял, почему тот послал его в эту больницу. Его осенило, когда он причесывал десятилетнюю девочку, пораженную редким заболеванием костей.
Девочку звали Эммилин, и она с полным правом могла гордиться своими волосами. Густые, блестящие, цвета воронова крыла, они своим здоровым видом словно бы бросали вызов ее болезненному тельцу. Она очень любила расчесывать свои замечательные волосы, но, к сожалению, ее воспаленные суставы не позволяли ей самой держать щетку.
В среду Брендан усадил ее в каталку и повез в рентгеновский кабинет, где делали контрольную рентгенограмму для проверки эффективности действия нового препарата, которым девочку лечили. А когда он привез ее в палату, она попросила его расчесать ей волосы. Эммилин сидела в кресле-каталке и глядела в окно, а Брендан осторожно водил щеткой по ее шелковистым локонам, слушая, как девочка восторгается волшебным зимним пейзажем.
— Видишь вон тот сугроб, Толстяк? — указала она искалеченной болезнью рукой на крышу соседнего дома, где чудом сохранилась куча снега, не растаявшего вопреки поднимавшемуся из вентиляционных труб теплому воздуху. — Он похож на корабль. Понимаешь? Прекрасный старинный корабль с тремя белыми парусами, скользящий по свинцовому морю.
Брендан не сразу разглядел в форме сугроба, задержавшегося на шифере, корабль. Но девочка продолжала с воодушевлением описывать его, и он тоже наконец заметил это удивительное сходство кучи снега с судном, мчащимся по волнам.
Длинные сосульки за окном напоминали ему прозрачную решетку, а сама больница — тюрьму, из которой девочке никогда не выбраться. Но Эмми в этих замерзших сталактитах виделись чудесные рождественские украшения, они настраивали ее на праздничный лад.
— Бог любит зиму не меньше, чем весну, — объясняла ему Эмми. — Меняя времена года, он не дает нам скучать, так нам сказала сестра Кэтрин, и теперь я и сама вижу, что это правда. Когда светит солнце, от этих сосулек к моей кровати протягивается радуга. Снег и лед похожи на драгоценности, на горностаевую мантию, в которую Бог укутывает зимой мир, чтобы порадовать нас. Я знаю, так оно и есть, особенно когда рассматриваю снежинки: ведь все они разные. Таким образом Он напоминает нам, что созданный Им для людей мир прекрасен, как сказка.
И, словно бы подтверждая ее слова, с серого декабрьского неба крупными хлопьями повалил снег.
Вопреки своему уродству, несмотря на бесполезные ноги и искривленные руки, презрев всю боль, которую она испытала, Эмми верила в милость Бога и воодушевляющую справедливость сотворенного Им мира.
Твердая вера была свойственна почти всем детям в больнице Святого Иосифа. Они не сомневались, что заботливый Отец следит за ними из Своего царства небесного, и это придавало им мужества.
Брендану представилось, как отец Вайцежик с укором говорит ему: «Если эти невинные создания при всех своих страданиях не утратили веру, какое оправдание есть у тебя для этого, Брендан? Не кажется ли тебе, Брендан, что в своей невинности и наивности они знают нечто такое, что ты успел забыть за время изучения премудростей богословия в Риме? Быть может, тебе следует кое-чему у них поучиться? Подумай над этим, Брендан».
И все равно этот урок не возымел достаточного воздействия. Брендан был до глубины души растроган, но не вероятностью существования заботливого и сострадательного Господа, а поразительным мужеством, с которым дети встречали выпавшие на их долю страдания.
Он сто раз провел щеткой по волосам Эмми, потом еще десять, чем доставил девочке дополнительное удовольствие, после чего на руках отнес ее в кровать. Укутывая одеялом ее худые кривые ноги, он вдруг ощутил приступ сильного гнева, аналогичный тому, что испытал во время мессы в церкви Святой Бернадетты две недели назад, и, будь сейчас в его руках снова потир, он бы без колебания вновь швырнул его.
Эмми от удивления открыла рот, и Брендану подумалось, что она прочла его святотатственные мысли. Однако она сказала:
— Ой, Толстяк, ты поранился?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты обжегся? Посмотри на свои руки. Что с ними?
Озадаченный ее вопросом, он посмотрел на свои руки, повернул их ладонями вверх и с удивлением увидел на них красные круги. Кожа припухла и пылала, как при ожоге. Каждое из колец было по два дюйма в диаметре, с четко очерченной окружностью, причем ширина этой ярко-красной каймы не превышала половины дюйма; кожа внутри и снаружи круга была совершенно нормальной. Странные знаки на ладонях казались нарисованными, но, когда Брендан потрогал один из них кончиком пальца, он почувствовал припухлость.
— Странно, — задумчиво произнес он.
— Болит?
— Нет. Абсолютно, — ответил Брендан.
— Чешется? Жжет?
— Нет, ни то, ни другое.
— Ну хотя бы покалывает? Тоже нет? И раньше такого тоже никогда не замечали?
— Никогда.
— У вас есть на что-нибудь аллергия? Нет? Гм, странно. Впечатление, как от свежего ожога, но вы бы помнили, что схватились за что-то горячее. И было бы больно. Так что это можно исключить. То же самое и в отношении ожога кислотой. Вы говорите, что отвозили девочку в рентгеновский кабинет?
— Верно, но я выходил из него, когда ей делали процедуру.
— Да и непохоже это на радиационный ожог. Может быть, какое-то грибковое заболевание, но симптоматика нетипична: ни зуда, ни жжения. И кольца слишком четко очерчены, совсем не так, как при поражении микроспорами или трихофитонами.
— Тогда на что же это похоже?
— Не думаю, что это что-то серьезное, — после недолгого раздумья сказал Хитон. — Скорее всего это высыпание, обусловленное неустановленной аллергией. Если оно не пройдет, вам нужно будет пройти обычное в таких случаях обследование и выяснить источник аллергии.
Он отпустил руку Брендана, отошел к письменному столу и, сев за него, стал выписывать рецепт.
Брендан с недоумением посмотрел на руки и положил их на колени.
— Для начала я пропишу вам кортизоновые примочки, а если через пару дней сыпь не исчезнет, зайдите снова ко мне. — С этими словами он встал и с рецептом в руке подошел к Брендану.
Брендан взял у него рецепт.
— Послушайте, а это не заразная болезнь? Я не могу заразить детей?
— Нет-нет, иначе я предупредил был вас. Позвольте еще разок взглянуть.
Брендан протянул ему руки ладонями вверх.
— Что за чертовщина? — воскликнул доктор Хитон.
Странные круги исчезли.
Ночью в гостинице Брендана опять мучил тот же кошмар, о котором он рассказывал отцу Вайцежику. На прошлой неделе этот сон снился ему дважды.
Ему снилось, что он лежит в незнакомом месте со связанными руками и ногами. Из сумрака к нему тянутся две руки в блестящих черных перчатках.
Он проснулся в скомканной и насквозь мокрой от пота постели, сел, прислонившись к спинке в изголовье, и потер ладонями лицо, чтобы прогнать остатки сна. Когда ладони коснулись щек, его словно бы ударило током. Он включил ночник. Распухшие огненные кольца вновь проявились на ладонях. Однако, пока он рассматривал их, они исчезли.
Было 12 декабря, четверг.
Когда Брендан Кронин начал работать санитаром в детской больнице Святого Иосифа, один только доктор Джим Макмертри знал, что на самом деле он священник. Отец Вайцежик заручился его словом никому не раскрывать эту тайну, а также не делать Брендану никаких скидок по сравнению с другими санитарами и даже, более того, поручать ему как можно больше самой неприятной работы. Поэтому в свой первый рабочий день в новом качестве он выносил «утки», менял мокрые от мочи простыни, помогал приводить в порядок лежачих больных, кормил с ложечки восьмилетнего парализованного мальчика, толкал кресла-каталки, подбадривал впавших в уныние больных, вытирал рвотную массу за двумя раковыми больными, которых тошнило после процедуры химиотерапии. И при этом никто не щадил его и не называл «отец мой». Сестры, врачи, санитары, посетители и пациенты обращались к нему по имени — Брендан, и от этого ему было слегка не по себе, он чувствовал себя незваным гостем на маскараде.
В этот первый день, потрясенный увиденными больными детьми, он дважды запирался в служебном туалете и рыдал. Кривые ноги и распухшие суставы больных ревматическим артритом, другие уродства невинных детей трудно наблюдать равнодушно. Ему было до глубины души жаль и дистрофиков, худых, как скелет, и обожженных, с их ужасными ранами, и зверски избитых безжалостными родителями. Он не мог сдержать слез и плакал.
Ему было совершенно непонятно, почему отец Вайцежик решил, что подобная работа поможет ему вновь обрести веру. Напротив, зрелище такого рода могло лишь усугубить сомнения. Если Бог есть, почему он допускает страдания стольких детей, обрекает на муки невинные создания? Безусловно, Брендану были известны обычные теологические аргументы, к которым прибегали, отвечая на подобные вопросы: человечество обрекло себя на всевозможные страдания, впав в первородный грех, оно само сделало этот выбор, презрев милость Творца. Но все эти постулаты церкви показались ему ничтожными, когда он сам столкнулся с несчастными маленькими жертвами злого рока.
На второй день персонал по-прежнему звал его Бренданом, зато дети прозвали Толстяком, наслушавшись его же смешных историй. Они были в восторге от этих шуток, стишков, сказок и присказок, а ему было приятно видеть их смеющиеся или улыбающиеся рожицы. В этот день он плакал в уборной только один раз.
На третий день Толстяком его звали уже не только дети, но и взрослые. В нем раскрылся еще один талант: помимо выполнения обычных обязанностей санитара он до колик смешил всех больных. И радостные приветственные вопли: «Толстяк пришел!» — были для него лучшей наградой за труды. Он больше не плакал, запершись в кабине туалета, а давал волю чувствам, лишь добравшись до своей комнаты в гостинице, где жил согласно плану его излечения, разработанному отцом Вайцежиком.
На седьмой день, в среду, он понял, почему тот послал его в эту больницу. Его осенило, когда он причесывал десятилетнюю девочку, пораженную редким заболеванием костей.
Девочку звали Эммилин, и она с полным правом могла гордиться своими волосами. Густые, блестящие, цвета воронова крыла, они своим здоровым видом словно бы бросали вызов ее болезненному тельцу. Она очень любила расчесывать свои замечательные волосы, но, к сожалению, ее воспаленные суставы не позволяли ей самой держать щетку.
В среду Брендан усадил ее в каталку и повез в рентгеновский кабинет, где делали контрольную рентгенограмму для проверки эффективности действия нового препарата, которым девочку лечили. А когда он привез ее в палату, она попросила его расчесать ей волосы. Эммилин сидела в кресле-каталке и глядела в окно, а Брендан осторожно водил щеткой по ее шелковистым локонам, слушая, как девочка восторгается волшебным зимним пейзажем.
— Видишь вон тот сугроб, Толстяк? — указала она искалеченной болезнью рукой на крышу соседнего дома, где чудом сохранилась куча снега, не растаявшего вопреки поднимавшемуся из вентиляционных труб теплому воздуху. — Он похож на корабль. Понимаешь? Прекрасный старинный корабль с тремя белыми парусами, скользящий по свинцовому морю.
Брендан не сразу разглядел в форме сугроба, задержавшегося на шифере, корабль. Но девочка продолжала с воодушевлением описывать его, и он тоже наконец заметил это удивительное сходство кучи снега с судном, мчащимся по волнам.
Длинные сосульки за окном напоминали ему прозрачную решетку, а сама больница — тюрьму, из которой девочке никогда не выбраться. Но Эмми в этих замерзших сталактитах виделись чудесные рождественские украшения, они настраивали ее на праздничный лад.
— Бог любит зиму не меньше, чем весну, — объясняла ему Эмми. — Меняя времена года, он не дает нам скучать, так нам сказала сестра Кэтрин, и теперь я и сама вижу, что это правда. Когда светит солнце, от этих сосулек к моей кровати протягивается радуга. Снег и лед похожи на драгоценности, на горностаевую мантию, в которую Бог укутывает зимой мир, чтобы порадовать нас. Я знаю, так оно и есть, особенно когда рассматриваю снежинки: ведь все они разные. Таким образом Он напоминает нам, что созданный Им для людей мир прекрасен, как сказка.
И, словно бы подтверждая ее слова, с серого декабрьского неба крупными хлопьями повалил снег.
Вопреки своему уродству, несмотря на бесполезные ноги и искривленные руки, презрев всю боль, которую она испытала, Эмми верила в милость Бога и воодушевляющую справедливость сотворенного Им мира.
Твердая вера была свойственна почти всем детям в больнице Святого Иосифа. Они не сомневались, что заботливый Отец следит за ними из Своего царства небесного, и это придавало им мужества.
Брендану представилось, как отец Вайцежик с укором говорит ему: «Если эти невинные создания при всех своих страданиях не утратили веру, какое оправдание есть у тебя для этого, Брендан? Не кажется ли тебе, Брендан, что в своей невинности и наивности они знают нечто такое, что ты успел забыть за время изучения премудростей богословия в Риме? Быть может, тебе следует кое-чему у них поучиться? Подумай над этим, Брендан».
И все равно этот урок не возымел достаточного воздействия. Брендан был до глубины души растроган, но не вероятностью существования заботливого и сострадательного Господа, а поразительным мужеством, с которым дети встречали выпавшие на их долю страдания.
Он сто раз провел щеткой по волосам Эмми, потом еще десять, чем доставил девочке дополнительное удовольствие, после чего на руках отнес ее в кровать. Укутывая одеялом ее худые кривые ноги, он вдруг ощутил приступ сильного гнева, аналогичный тому, что испытал во время мессы в церкви Святой Бернадетты две недели назад, и, будь сейчас в его руках снова потир, он бы без колебания вновь швырнул его.
Эмми от удивления открыла рот, и Брендану подумалось, что она прочла его святотатственные мысли. Однако она сказала:
— Ой, Толстяк, ты поранился?
— Что ты имеешь в виду?
— Ты обжегся? Посмотри на свои руки. Что с ними?
Озадаченный ее вопросом, он посмотрел на свои руки, повернул их ладонями вверх и с удивлением увидел на них красные круги. Кожа припухла и пылала, как при ожоге. Каждое из колец было по два дюйма в диаметре, с четко очерченной окружностью, причем ширина этой ярко-красной каймы не превышала половины дюйма; кожа внутри и снаружи круга была совершенно нормальной. Странные знаки на ладонях казались нарисованными, но, когда Брендан потрогал один из них кончиком пальца, он почувствовал припухлость.
— Странно, — задумчиво произнес он.
* * *
Доктор Стэн Хитон, дежуривший в этот день в палате неотложной помощи при больнице Святого Иосифа, с интересом осмотрел ладони Брендана и спросил:— Болит?
— Нет. Абсолютно, — ответил Брендан.
— Чешется? Жжет?
— Нет, ни то, ни другое.
— Ну хотя бы покалывает? Тоже нет? И раньше такого тоже никогда не замечали?
— Никогда.
— У вас есть на что-нибудь аллергия? Нет? Гм, странно. Впечатление, как от свежего ожога, но вы бы помнили, что схватились за что-то горячее. И было бы больно. Так что это можно исключить. То же самое и в отношении ожога кислотой. Вы говорите, что отвозили девочку в рентгеновский кабинет?
— Верно, но я выходил из него, когда ей делали процедуру.
— Да и непохоже это на радиационный ожог. Может быть, какое-то грибковое заболевание, но симптоматика нетипична: ни зуда, ни жжения. И кольца слишком четко очерчены, совсем не так, как при поражении микроспорами или трихофитонами.
— Тогда на что же это похоже?
— Не думаю, что это что-то серьезное, — после недолгого раздумья сказал Хитон. — Скорее всего это высыпание, обусловленное неустановленной аллергией. Если оно не пройдет, вам нужно будет пройти обычное в таких случаях обследование и выяснить источник аллергии.
Он отпустил руку Брендана, отошел к письменному столу и, сев за него, стал выписывать рецепт.
Брендан с недоумением посмотрел на руки и положил их на колени.
— Для начала я пропишу вам кортизоновые примочки, а если через пару дней сыпь не исчезнет, зайдите снова ко мне. — С этими словами он встал и с рецептом в руке подошел к Брендану.
Брендан взял у него рецепт.
— Послушайте, а это не заразная болезнь? Я не могу заразить детей?
— Нет-нет, иначе я предупредил был вас. Позвольте еще разок взглянуть.
Брендан протянул ему руки ладонями вверх.
— Что за чертовщина? — воскликнул доктор Хитон.
Странные круги исчезли.
Ночью в гостинице Брендана опять мучил тот же кошмар, о котором он рассказывал отцу Вайцежику. На прошлой неделе этот сон снился ему дважды.
Ему снилось, что он лежит в незнакомом месте со связанными руками и ногами. Из сумрака к нему тянутся две руки в блестящих черных перчатках.
Он проснулся в скомканной и насквозь мокрой от пота постели, сел, прислонившись к спинке в изголовье, и потер ладонями лицо, чтобы прогнать остатки сна. Когда ладони коснулись щек, его словно бы ударило током. Он включил ночник. Распухшие огненные кольца вновь проявились на ладонях. Однако, пока он рассматривал их, они исчезли.
Было 12 декабря, четверг.
9
Лагуна-Бич, Калифорния
Проснувшись утром в четверг в постели, Доминик Корвейсис уже было решил, что он спокойно проспал там всю ночь, не сдвинувшись с места ни на один дюйм, в том же положении, в котором и заснул накануне вечером.
Но когда он сел за компьютер, то обнаружил, что заблуждается: сомнамбулизм и не думал отступать, о чем свидетельствовала новая, сделанная им во сне запись на диске. Но если раньше он записывал слова: «Мне страшно», то теперь на экране дисплея мерцало другое слово: «Луна».
«Луна. Луна. Луна. Луна. Луна. Луна. Луна. Луна».
Это слово повторялось сотни раз, и он сразу вспомнил, как однажды, засыпая, шептал его, — кажется, это было в минувшее воскресенье. Уставившись на экран, похолодевший от страха Доминик тщетно пытался сообразить, какой тайный смысл заложен в этом слове — «луна» — и был ли в нем вообще какой-либо смысл.
Прописанные лекарства действовали на него вполне благотворно: до сегодняшнего дня вот уже неделю он ни разу не бродил по дому ночью и не видел страшных снов вроде того, крайне неприятного, в котором его пытались утопить в раковине с чудовищным стоковым отверстием.
Он был у доктора Коблеца, тот порадовался улучшению здоровья пациента и продлил курс лечения.
— Но прошу вас, не принимайте валиум чаще чем два раза в день, — строго предупредил он.
— Я так и поступаю, — солгал Доминик.
— И по одной таблетке снотворного на ночь, иначе вы привыкнете к лекарству, а это нежелательно. Уверен, мы победим эту напасть к Новому году.
Доминик верил, что так оно и будет, и поэтому не хотел огорчать доктора Коблеца признанием в нарушении его предписаний: бывали дни, когда он держался лишь благодаря успокоительному, и ночи, когда он принимал по две-три таблетки снотворного сразу, запивая их пивом или виски. Он надеялся, что через пару недель сможет обходиться без лекарства, не опасаясь, что сомнамбулизм вернется к нему: ведь лечение шло успешно, а это был добрый знак, слава богу. Да, лечение шло успешно.
До сегодняшнего дня.
Луна.
Разбитый и злой, он стер с диска сотни строк с этим словом, повторявшимся четыре раза на каждой строке, и долго еще смотрел на экран, чувствуя, как нарастает в нем раздражение.
В конце концов он принял валиум.
В программе «Старшие братья» он начал участвовать еще когда жил в Портленде, штат Орегон. Это была его единственная отдушина, спасение от прозябания в своей кроличьей норе.
Сам сирота, проведший детство и юность в чужих домах, он знал, что такое одиночество, и мечтал когда-нибудь, когда он наконец женится, усыновить нескольких детей. И, посвящая досуг детям, он помогал не только им, но и самому себе, потому что в душе оставался сиротой.
Нгуен Као Чан предпочитал, чтобы его звали, как его любимого киноартиста Джона Уэйна, — Герцогом. Герцогу было тринадцать лет, он был младшим сыном во вьетнамской семье, бежавшей от ужасов «мирного» Вьетнама на лодке. Это был смекалистый паренек, худой и шустрый. Его отец, выживший в жестокой войне, а потом в концентрационном лагере, перенесший двухнедельное плавание в утлом суденышке по океану, погиб три года назад от рук бандитов, ограбивших магазинчик в солнечной Южной Калифорнии, где он подрабатывал но ночам.
Денни Ульмес, двенадцатилетний «младший брат» Паркера, осиротел, когда его отец умер от рака. Он был более скрытен, чем Герцог, но они сдружились. Доминик и Паркер частенько брали их обоих вместе на пикники и загородные прогулки.
Паркер стал «старшим братом» по настоянию Доминика, хотя и упорно противился этому поначалу.
— Да какой из меня отец, — кричал Паркер. — У меня и в мыслях никогда не было стать отцом. Я пью, обожаю женщин. Чему у меня может научиться ребенок? Я эгоист, мечтатель, все откладывающий на потом. И мне нравится такая беспечная жизнь! Ну что, скажи мне бога ради, могу я предложить ребенку? Я ведь даже собак не люблю, а дети — все равно что собаки, а я их не переношу, этих чертовых блохастых тварей. Нет, ты определенно тронулся рассудком, дружище.
Но в четверг на пляже Паркер пересмотрел свое отношение к идее Доминика. Вода в тот день была слишком холодной, чтобы купаться, и Паркер предложил поиграть в волейбол и в одну довольно непростую игру собственного изобретения, после чего возглавил строительство песочной крепости и страшного дракона.
За обедом в Коста-Месе Паркер сказал:
— Знаешь, дружище, а эта идея со «старшими братьями» не так уж и плоха. Даже чертовски хороша, я должен тебе сказать. Это, пожалуй, самая грандиозная идея из всех, которые приходили мне в голову.
— Тебе в голову? — изумленно вытаращился на него Доминик. — Да ведь мне пришлось чуть ли не пинками тебя гнать!
— Чепуха! — твердо заявил Паркер. — Я всегда ладил с детьми. Каждый художник сам немного ребенок в душе.
Нам нужно оставаться молодыми, чтобы творить. Дети вдохновляют меня, придают мне свежих мыслей и сил.
— Теперь тебе остается только завести собаку.
Паркер рассмеялся, допил пиво и наклонился к нему поближе.
— Похоже, с тобой все в порядке. А утром ты был слегка не в своей тарелке. Верно?
— Много проблем, — сказал Доминик. — Но я держусь. По ночам гуляю по дому уже реже. И кошмары почти прекратились. Доктор Коблец свое дело знает.
— Как продвигается новая книга? Только не морочь мне голову, говори прямо.
— Хорошо, — соврал Доминик.
— Когда ты говоришь с такой миной, — Паркер внимательно вгляделся в Доминика, — сразу видно, что ты наглотался таблеток. Надеюсь, ты не злоупотребляешь ими?
Проницательность художника вконец обескуражила Доминика.
— Я же не идиот, чтобы сосать валиум, как леденцы. Конечно, я принимаю только нужную дозу, — пробормотал он.
Паркер смерил его пристальным взглядом, но не стал углубляться в этот вопрос.
Фильм, на который они пошли, был интересный, но первые полчаса Доминик нервничал. Когда беспокойство уже грозило перерасти в нервный срыв, он выскользнул в туалет, где судорожно запихнул в рот успокаивающую пилюлю.
Но главное, что он все-таки побеждал болезнь. Он выздоравливал. Сомнамбулизм отступал.
В туалете воняло мочой, несмотря на сильный хвойный запах дезинфекции. У Доминика закружилась голова, и он поспешно проглотил пилюлю, даже не запив ее водой.
В ту ночь страшный сон вновь приснился ему, хотя он и накачался снотворным. Но на этот раз Доминику уже запомнилась большая его часть, а не только та, где его суют головой в раковину.
Итак, он был в какой-то комнате, где все словно бы затянулось густым туманом. Или же туман был лишь перед его глазами, во всяком случае, он ничего толком не мог разглядеть. Рядом с кроватью была какая-то мебель, еще было не менее двух незнакомых мужчин. Очертания их расплывались, словно это были струйки дыма.
Проснувшись утром в четверг в постели, Доминик Корвейсис уже было решил, что он спокойно проспал там всю ночь, не сдвинувшись с места ни на один дюйм, в том же положении, в котором и заснул накануне вечером.
Но когда он сел за компьютер, то обнаружил, что заблуждается: сомнамбулизм и не думал отступать, о чем свидетельствовала новая, сделанная им во сне запись на диске. Но если раньше он записывал слова: «Мне страшно», то теперь на экране дисплея мерцало другое слово: «Луна».
«Луна. Луна. Луна. Луна. Луна. Луна. Луна. Луна».
Это слово повторялось сотни раз, и он сразу вспомнил, как однажды, засыпая, шептал его, — кажется, это было в минувшее воскресенье. Уставившись на экран, похолодевший от страха Доминик тщетно пытался сообразить, какой тайный смысл заложен в этом слове — «луна» — и был ли в нем вообще какой-либо смысл.
Прописанные лекарства действовали на него вполне благотворно: до сегодняшнего дня вот уже неделю он ни разу не бродил по дому ночью и не видел страшных снов вроде того, крайне неприятного, в котором его пытались утопить в раковине с чудовищным стоковым отверстием.
Он был у доктора Коблеца, тот порадовался улучшению здоровья пациента и продлил курс лечения.
— Но прошу вас, не принимайте валиум чаще чем два раза в день, — строго предупредил он.
— Я так и поступаю, — солгал Доминик.
— И по одной таблетке снотворного на ночь, иначе вы привыкнете к лекарству, а это нежелательно. Уверен, мы победим эту напасть к Новому году.
Доминик верил, что так оно и будет, и поэтому не хотел огорчать доктора Коблеца признанием в нарушении его предписаний: бывали дни, когда он держался лишь благодаря успокоительному, и ночи, когда он принимал по две-три таблетки снотворного сразу, запивая их пивом или виски. Он надеялся, что через пару недель сможет обходиться без лекарства, не опасаясь, что сомнамбулизм вернется к нему: ведь лечение шло успешно, а это был добрый знак, слава богу. Да, лечение шло успешно.
До сегодняшнего дня.
Луна.
Разбитый и злой, он стер с диска сотни строк с этим словом, повторявшимся четыре раза на каждой строке, и долго еще смотрел на экран, чувствуя, как нарастает в нем раздражение.
В конце концов он принял валиум.
* * *
В то утро Доминик уже не мог работать, и в половине двенадцатого они с Паркером Фейном заехали за Денни Ульмесом и Нгуен Као Чаном — своими подопечными из отделения благотворительной организации «Американские старшие братья» в округе Ориндж. Планы у них были грандиозные: днем — пляж, обед в «Хамбургер хэмлит», а потом — кино. Доминику хотелось развеяться.В программе «Старшие братья» он начал участвовать еще когда жил в Портленде, штат Орегон. Это была его единственная отдушина, спасение от прозябания в своей кроличьей норе.
Сам сирота, проведший детство и юность в чужих домах, он знал, что такое одиночество, и мечтал когда-нибудь, когда он наконец женится, усыновить нескольких детей. И, посвящая досуг детям, он помогал не только им, но и самому себе, потому что в душе оставался сиротой.
Нгуен Као Чан предпочитал, чтобы его звали, как его любимого киноартиста Джона Уэйна, — Герцогом. Герцогу было тринадцать лет, он был младшим сыном во вьетнамской семье, бежавшей от ужасов «мирного» Вьетнама на лодке. Это был смекалистый паренек, худой и шустрый. Его отец, выживший в жестокой войне, а потом в концентрационном лагере, перенесший двухнедельное плавание в утлом суденышке по океану, погиб три года назад от рук бандитов, ограбивших магазинчик в солнечной Южной Калифорнии, где он подрабатывал но ночам.
Денни Ульмес, двенадцатилетний «младший брат» Паркера, осиротел, когда его отец умер от рака. Он был более скрытен, чем Герцог, но они сдружились. Доминик и Паркер частенько брали их обоих вместе на пикники и загородные прогулки.
Паркер стал «старшим братом» по настоянию Доминика, хотя и упорно противился этому поначалу.
— Да какой из меня отец, — кричал Паркер. — У меня и в мыслях никогда не было стать отцом. Я пью, обожаю женщин. Чему у меня может научиться ребенок? Я эгоист, мечтатель, все откладывающий на потом. И мне нравится такая беспечная жизнь! Ну что, скажи мне бога ради, могу я предложить ребенку? Я ведь даже собак не люблю, а дети — все равно что собаки, а я их не переношу, этих чертовых блохастых тварей. Нет, ты определенно тронулся рассудком, дружище.
Но в четверг на пляже Паркер пересмотрел свое отношение к идее Доминика. Вода в тот день была слишком холодной, чтобы купаться, и Паркер предложил поиграть в волейбол и в одну довольно непростую игру собственного изобретения, после чего возглавил строительство песочной крепости и страшного дракона.
За обедом в Коста-Месе Паркер сказал:
— Знаешь, дружище, а эта идея со «старшими братьями» не так уж и плоха. Даже чертовски хороша, я должен тебе сказать. Это, пожалуй, самая грандиозная идея из всех, которые приходили мне в голову.
— Тебе в голову? — изумленно вытаращился на него Доминик. — Да ведь мне пришлось чуть ли не пинками тебя гнать!
— Чепуха! — твердо заявил Паркер. — Я всегда ладил с детьми. Каждый художник сам немного ребенок в душе.
Нам нужно оставаться молодыми, чтобы творить. Дети вдохновляют меня, придают мне свежих мыслей и сил.
— Теперь тебе остается только завести собаку.
Паркер рассмеялся, допил пиво и наклонился к нему поближе.
— Похоже, с тобой все в порядке. А утром ты был слегка не в своей тарелке. Верно?
— Много проблем, — сказал Доминик. — Но я держусь. По ночам гуляю по дому уже реже. И кошмары почти прекратились. Доктор Коблец свое дело знает.
— Как продвигается новая книга? Только не морочь мне голову, говори прямо.
— Хорошо, — соврал Доминик.
— Когда ты говоришь с такой миной, — Паркер внимательно вгляделся в Доминика, — сразу видно, что ты наглотался таблеток. Надеюсь, ты не злоупотребляешь ими?
Проницательность художника вконец обескуражила Доминика.
— Я же не идиот, чтобы сосать валиум, как леденцы. Конечно, я принимаю только нужную дозу, — пробормотал он.
Паркер смерил его пристальным взглядом, но не стал углубляться в этот вопрос.
Фильм, на который они пошли, был интересный, но первые полчаса Доминик нервничал. Когда беспокойство уже грозило перерасти в нервный срыв, он выскользнул в туалет, где судорожно запихнул в рот успокаивающую пилюлю.
Но главное, что он все-таки побеждал болезнь. Он выздоравливал. Сомнамбулизм отступал.
В туалете воняло мочой, несмотря на сильный хвойный запах дезинфекции. У Доминика закружилась голова, и он поспешно проглотил пилюлю, даже не запив ее водой.
В ту ночь страшный сон вновь приснился ему, хотя он и накачался снотворным. Но на этот раз Доминику уже запомнилась большая его часть, а не только та, где его суют головой в раковину.
Итак, он был в какой-то комнате, где все словно бы затянулось густым туманом. Или же туман был лишь перед его глазами, во всяком случае, он ничего толком не мог разглядеть. Рядом с кроватью была какая-то мебель, еще было не менее двух незнакомых мужчин. Очертания их расплывались, словно это были струйки дыма.