Страница:
У кюре был такой вид, словно он и сейчас чувствует их прикосновение.
— И в каком месте вы ощущаете прикосновение этих черных перчаток? — с явным интересом подался вперед отец Стефан.
Глаза молодого священника остекленели.
— Они прикасаются к моему лицу. Ко лбу. Щекам, шее... груди. Мне холодно. Они ощупывают меня всего.
— Но вы не испытываете боли?
— Нет.
— Однако вы боитесь этих черных перчаток, человека в них?
— Страшно боюсь. Но не знаю почему.
— Нужно посмотреть, как этот сон истолковывается в свете теории Фрейда.
— Возможно, вы правы, — согласился священник.
— Посредством сновидений подсознание посылает сигналы сознанию, и в вашем случае нетрудно распознать символическое значение черных перчаток. Это руки Сатаны, которые протянуты, чтобы утащить вас со стези праведности. Или руки вашего сомнения. Они также могут символизировать соблазны или грехи, одолевающие вас. Это испытание.
— Особенно соблазны плотские, — мрачно усмехнулся Кронин. — В конце концов, эти перчатки ведь ощупывают меня всего.
Он вновь направился к двери, но, взявшись за ручку, задержался.
— Послушайте, я скажу вам нечто необычное. Этот сон... Я почти уверен, что он вовсе не символический. — Брендан перевел взгляд с отца Стефана на потертый ковер. — Я думаю, что за этими черными перчатками не кроется ничего, кроме рук в черных перчатках. Мне кажется... я их когда-то где-то видел на самом деле.
— Уж не хотите ли вы сказать, что вы однажды оказались в ситуации, которую теперь видите во сне?
Все еще не отрывая взгляда от ковра, молодой кюре произнес:
— Я не знаю. Возможно, в детстве. Понимаете, это, вероятно, никак не связано с моим кризисом веры. Эти два явления, вполне может статься, вообще не связаны между собой.
Отец Стефан решительно затряс головой:
— Две напасти, свалившиеся на вас одновременно — утрата веры и навязчивый кошмар, — не могут быть никак не связанными между собой, и не пытайтесь меня в этом убедить. Это весьма странное совпадение, согласитесь. Между ними должна быть связь. Скажите, однако, когда, на ваш взгляд, вам мог угрожать этот некто в черных перчатках? В какой период вашего детства?
— Видите ли, я дважды серьезно болел в детстве. Возможно, когда я был в бреду, меня осматривал врач и он был груб или чем-то напугал меня, быть может, своим видом. И этот забытый случай запал мне в подсознание, а теперь возвращается во сне.
— Когда врачи осматривают пациента в перчатках, они надевают не черные, а светлые латексные одноразовые перчатки. И тем более не из резины или винила.
Кюре глубоко вздохнул:
— Вы правы. Но мне трудно отделаться от ощущения, что этот сон не символический. Возможно, он ненормальный, но эти черные перчатки я видел наяву, это уж точно. Я видел их, как сейчас вижу эту мебель и эти книги на полках.
Вновь пробили каминные часы.
Ветер за окном неистово сотрясал стекло, тоскливо завывая.
— Прямо-таки мороз по коже, — сказал отец Стефан, имея в виду вовсе не вой ветра и не гулкий бой часов. Он встал и, подойдя к своему помощнику, похлопал его по плечу. — Но, уверяю вас, вы заблуждаетесь. Этот сон несет в себе скрытый знак, и он имеет непосредственное отношение к утрате вами веры. Это черные руки сомнения. Ваше подсознание предупреждает вас о предстоящем сражении. Но в этом сражении рядом с вами буду я, вы не одиноки.
— Благодарю вас, отец мой.
— Благодарите Господа, он тоже с вами.
Отец Кронин согласно кивнул, но ни его лицо, ни поникшие плечи не свидетельствовали о том, что он полностью в этом уверен.
— А теперь ступайте упаковывайте чемоданы, — сказал отец Вайцежик.
— Вам будет без меня трудновато.
— Мне помогут отец Джеррано и сестры из школы. Ну ступайте же наконец.
Когда кюре ушел, отец Стефан вновь тяжело опустился на свой стул за письменным столом.
Черные перчатки. Быть может, это и обычный сон, но отчего так дрожал голос отца Кронина, когда он его рассказывал? Эти черные перчатки до сих пор стояли у отца Стефана перед глазами.
Черные перчатки, возникающие из тумана. Жесткие, бесцеремонные, таящие угрозу...
У отца Вайцежика было предчувствие, что ему предстоит, пожалуй, самая сложная работенка из всех выпадавших на его долю спасателя.
За окном пошел снег.
Было 5 декабря, четверг.
4
5
— И в каком месте вы ощущаете прикосновение этих черных перчаток? — с явным интересом подался вперед отец Стефан.
Глаза молодого священника остекленели.
— Они прикасаются к моему лицу. Ко лбу. Щекам, шее... груди. Мне холодно. Они ощупывают меня всего.
— Но вы не испытываете боли?
— Нет.
— Однако вы боитесь этих черных перчаток, человека в них?
— Страшно боюсь. Но не знаю почему.
— Нужно посмотреть, как этот сон истолковывается в свете теории Фрейда.
— Возможно, вы правы, — согласился священник.
— Посредством сновидений подсознание посылает сигналы сознанию, и в вашем случае нетрудно распознать символическое значение черных перчаток. Это руки Сатаны, которые протянуты, чтобы утащить вас со стези праведности. Или руки вашего сомнения. Они также могут символизировать соблазны или грехи, одолевающие вас. Это испытание.
— Особенно соблазны плотские, — мрачно усмехнулся Кронин. — В конце концов, эти перчатки ведь ощупывают меня всего.
Он вновь направился к двери, но, взявшись за ручку, задержался.
— Послушайте, я скажу вам нечто необычное. Этот сон... Я почти уверен, что он вовсе не символический. — Брендан перевел взгляд с отца Стефана на потертый ковер. — Я думаю, что за этими черными перчатками не кроется ничего, кроме рук в черных перчатках. Мне кажется... я их когда-то где-то видел на самом деле.
— Уж не хотите ли вы сказать, что вы однажды оказались в ситуации, которую теперь видите во сне?
Все еще не отрывая взгляда от ковра, молодой кюре произнес:
— Я не знаю. Возможно, в детстве. Понимаете, это, вероятно, никак не связано с моим кризисом веры. Эти два явления, вполне может статься, вообще не связаны между собой.
Отец Стефан решительно затряс головой:
— Две напасти, свалившиеся на вас одновременно — утрата веры и навязчивый кошмар, — не могут быть никак не связанными между собой, и не пытайтесь меня в этом убедить. Это весьма странное совпадение, согласитесь. Между ними должна быть связь. Скажите, однако, когда, на ваш взгляд, вам мог угрожать этот некто в черных перчатках? В какой период вашего детства?
— Видите ли, я дважды серьезно болел в детстве. Возможно, когда я был в бреду, меня осматривал врач и он был груб или чем-то напугал меня, быть может, своим видом. И этот забытый случай запал мне в подсознание, а теперь возвращается во сне.
— Когда врачи осматривают пациента в перчатках, они надевают не черные, а светлые латексные одноразовые перчатки. И тем более не из резины или винила.
Кюре глубоко вздохнул:
— Вы правы. Но мне трудно отделаться от ощущения, что этот сон не символический. Возможно, он ненормальный, но эти черные перчатки я видел наяву, это уж точно. Я видел их, как сейчас вижу эту мебель и эти книги на полках.
Вновь пробили каминные часы.
Ветер за окном неистово сотрясал стекло, тоскливо завывая.
— Прямо-таки мороз по коже, — сказал отец Стефан, имея в виду вовсе не вой ветра и не гулкий бой часов. Он встал и, подойдя к своему помощнику, похлопал его по плечу. — Но, уверяю вас, вы заблуждаетесь. Этот сон несет в себе скрытый знак, и он имеет непосредственное отношение к утрате вами веры. Это черные руки сомнения. Ваше подсознание предупреждает вас о предстоящем сражении. Но в этом сражении рядом с вами буду я, вы не одиноки.
— Благодарю вас, отец мой.
— Благодарите Господа, он тоже с вами.
Отец Кронин согласно кивнул, но ни его лицо, ни поникшие плечи не свидетельствовали о том, что он полностью в этом уверен.
— А теперь ступайте упаковывайте чемоданы, — сказал отец Вайцежик.
— Вам будет без меня трудновато.
— Мне помогут отец Джеррано и сестры из школы. Ну ступайте же наконец.
Когда кюре ушел, отец Стефан вновь тяжело опустился на свой стул за письменным столом.
Черные перчатки. Быть может, это и обычный сон, но отчего так дрожал голос отца Кронина, когда он его рассказывал? Эти черные перчатки до сих пор стояли у отца Стефана перед глазами.
Черные перчатки, возникающие из тумана. Жесткие, бесцеремонные, таящие угрозу...
У отца Вайцежика было предчувствие, что ему предстоит, пожалуй, самая сложная работенка из всех выпадавших на его долю спасателя.
За окном пошел снег.
Было 5 декабря, четверг.
4
Бостон, Массачусетс
Прошло четыре дня. В пятницу Джинджер Вайс все еще находилась в палате своей же клиники, куда ее поместили после того, как Джордж Ханнаби вывел ее из заснеженного тупика.
В течение трех дней Джинджер тщательнейшим образом обследовали: ей сделали электрокардиограмму, сканирующее рентгеновское обследование, проверяли ультразвуком, потом сделали вентрикулографию, спинномозговую пункцию, ангиограмму, затем провели повторное обследование, кроме, к счастью, спинномозговой пункции. С помощью самых современных методик и аппаратуры были изучены ее мозговые ткани на наличие неоплазмы, кистозных образований, нагноения, сгустков крови, расширения сосудов, доброкачественных гуммозных образований, предположив вирулентность периневральных нервов, врачи обследовали ее на хроническое внутричерепное давление. Жидкость из позвоночника проверяли на аномальный белок, искали следы внутричерепного кровоизлияния, подозревали бактериальную инфекцию, проводили анализ на содержание сахара в крови, искали признаки грибковой инфекции. Чрезвычайно добросовестные по отношению ко всем пациентам, врачи, обследовавшие Джинджер, были особенно внимательны к своему коллеге, решив приложить все силы и знания, весь свой опыт, чтобы докопаться до причины ее заболевания.
В два часа пополудни в пятницу Джордж Ханнаби вошел к ней в палату с результатами последней серии анализов и заключениями специалистов. Уже сам факт, что он навестил ее лично, чтобы ознакомить ее с решением консилиума, а не поручил эту миссию онкологу или специалисту по болезням мозга, говорил о том, что новости были неутешительными, и впервые Джинджер не обрадовалась его приходу.
Она сидела в постели, одетая в голубую пижаму, которую принесла из ее квартиры на Бейкон-Хилл жена Ханнаби Рита, и читала детективный роман, делая вид, что случившееся с ней не более чем малозначительный недуг. На самом же деле она была страшно напугана.
Но то, что Джордж сказал ей, превзошло все самые худшие ее предположения. Он сообщил ей то, к чему она совершенно не была готова: что врачи ничего не обнаружили.
Никакого заболевания. Никаких повреждений. Ровным счетом ничего. Она была здорова.
И, когда Джордж торжественно зачитал ей заключение специалистов, дав понять, что все ее дикие выходки не имеют под собой никаких видимых расстройств, она не на шутку струхнула, дала волю чувствам и разревелась — впервые после того, как плакала на улице возле пожарной лестницы. Она не рыдала, не стонала, а просто тихо и безутешно хныкала.
Болезнь тела можно вылечить. И по выздоровлении ничто не будет препятствовать ее возвращению к карьере хирурга.
Но и результаты анализов, и заключение врачей свидетельствовали об одном: она была подвержена какой-то психической хвори, не подлежащей ни хирургическому вмешательству, ни лечению антибиотиками или регулирующими препаратами. Ей могла помочь только психотерапия, и то с малой надеждой на успех: даже специалисты высокого класса не имели оснований похвастаться достижениями в этой малоизученной области психических аномалий. Ведь, по сути, частые приступы беспричинных блужданий — верный симптом развивающейся шизофрении. Ее шансы справиться с этим недугом и вернуться к нормальной жизни были до смешного малы; а перспектива угодить в психиатрическую лечебницу весьма серьезна — при одной этой мысли ей стало не по себе.
Ее мечты, вся ее жизнь в один миг разлетелась на тысячи осколков, разбилась вдребезги, словно хрустальный бокал от револьверной пули. И это тогда, когда до получения лицензии на хирургическую практику оставалось лишь несколько месяцев! Даже если состояние ее здоровья и не внушает больших опасений, даже если, пройдя курс психотерапии, Джинджер сможет контролировать эти странные приступы, ей уже никогда не получить разрешения на частную практику.
Джордж высыпал на ладонь несколько успокаивающих таблеток из коробочки на ночном столике и дал Джинджер, налив стакан воды. Он взял ее руку, такую крохотную по сравнению с его лапами, и постарался успокоить девушку. Постепенно ему это удалось.
Наконец Джинджер сказала:
— Черт побери, Джордж, ведь я росла в нормальной психологической обстановке. У нас была счастливая, мирная семья. Меня любили и не оставляли без внимания. Меня не били, не оскорбляли и не угнетали.
Она оторвала салфетку из упаковки, лежащей рядом с таблетками.
— За что все это мне? Как мог у меня развиться психоз? Как? При моей фантастической мамочке, моем необыкновенном папочке, моем чертовски счастливом детстве? Откуда это серьезное психическое расстройство? Это нечестно! Это неправильно! В это даже трудно поверить!
Джордж присел на край кровати, чтобы не казаться таким угрожающе громадным, но все равно не стал от этого меньше.
— Во-первых, доктор Вайс, консультанты сказали мне, что в психиатрии есть целая школа, связывающая психические расстройства с химическими изменениями в организме человека. Пока еще мы не в состоянии ни диагностировать, ни истолковать их. Поэтому нет никаких оснований полагать, что ты подверглась какому-то пагубному внешнему воздействию в детстве. Так что воздержись от переоценки своей жизни. Во-вторых, я абсолютно, повторяю, совершенно не уверен, что у тебя именно депрессивный психоз.
— Джордж, не нужно меня утешать...
— Утешать? — воскликнул врач с таким видом, словно в жизни не слышал ничего более удивительного. — Утешать больного? Это ты мне говоришь? Я вовсе не собираюсь поднимать тебе настроение, я говорю вполне серьезно. Если не обнаружены физические причины, это еще не означает, что их нет вообще. Не исключено, что спустя месяц-два они обнаружат себя. Мы проведем дополнительное обследование, и я готов поспорить на все свое состояние, что в конце концов мы нащупаем причину твоих недугов.
Джинджер позволила себе в это поверить.
— Так вы и в самом деле полагаете, что такое возможно? — спросила она, отрывая еще одну салфетку. — Какая-нибудь малюсенькая опухоль в мозгу? Или абсцессик, еще не проявивший себя?
— Безусловно. И мне гораздо легче поверить в это, чем согласиться, что ты психически неуравновешенна. Да ты же само спокойствие. Я и мысли не могу допустить, что ты психопатка или психоневротичка, потому что не замечал ровным счетом никаких отклонений в период между этими двумя срывами. Я хочу сказать, что серьезное душевное расстройство не может обнаруживать себя только двумя схожими эпизодами, но поражает все поведение больного, всю его жизнь.
Джинджер не задумывалась раньше над этим и теперь, после этих слов, почувствовала себя немного лучше, хотя, конечно, особой радости они ей не доставили и не обнадежили. С одной стороны, казалось странным возлагать надежды на опухоль мозга, но опухоль можно удалить, при этом не повредив мозговое вещество. Сумасшествие же не вылечишь скальпелем.
— Предстоящие несколько недель или месяцев будут, возможно, самыми трудными в твоей жизни, — сказал Джордж. — Это будет время ожидания.
— Полагаю, меня на этот период отстранят от работы в больнице? — спросила Джинджер.
— Да. Но, в зависимости от твоего самочувствия, ты, мне думается, могла бы помогать мне в работе в моем офисе.
— А если я снова выкину подобный фортель?
— Я буду рядом и прослежу, чтобы ты не поранила себя во время приступа.
— Но что подумают пациенты? Такое ведь никак не пойдет на пользу вашей практике, не так ли? Зачем вам ассистент, который того и гляди впадет в буйство и бросится бежать с диким криком по коридору?
Джордж улыбнулся:
— Оставь заботу о том, что подумают мои пациенты, мне. В любом случае это дело будущего. А сейчас, по крайней мере в ближайшие две недели, смотри на жизнь проще. Никакой работы. Отдыхай. Расслабляйся. Последние дни вымотали тебя духовно и физически.
— Но ведь я все время лежала в постели. Что же в этом утомительного? Не стучите по чайнику.
— Чего мне не делать? — изумленно заморгал Джордж.
— Ах, — смутилась за вырвавшиеся слова Джинджер, — так говаривал мой отец. Это еврейское выражение, на идише оно звучит так: «Хок нихт кайн чайник», что означает: «Не болтайте ерунду». Только не спрашивайте меня, почему именно так: просто я частенько слышала это в детстве.
— Я и не говорю ерунду, — возразил врач. — Да, ты лежала в постели, но все равно тебя обследовали, и это утомительная процедура, поэтому тебе необходимо расслабиться. Я хочу, чтобы ты некоторое время пожила у нас с Ритой.
— Что? Нет, я не хочу быть вам в тягость...
— Ты не будешь нам в тягость. У нас постоянная служанка, так что тебе даже не придется убирать по утрам постель. Из комнаты для гостей прекрасный вид на залив. Созерцание воды хорошо успокаивает. В общем, прибегая к народному выражению, это как раз то, что доктор прописал.
— Нет, в самом деле. Спасибо, но я не могу.
Он нахмурился.
— Ты просто не понимаешь, — твердо произнес Джордж. — Подумай, что будет, если припадок случится, когда ты будешь готовить себе обед. Представь, ты опрокинешь кастрюлю, начнется пожар, а ты даже не заметишь его, пока не кончится припадок. А тогда может быть уже поздно, ты не выберешься из огня. И это лишь один из возможных вариантов того, как ты можешь сама себе навредить. Я в состоянии придумать их сотни. Так что вынужден настаивать на том, чтобы ты некоторое время не оставалась одна. Если не хочешь пожить у нас с Ритой, то, возможно, у тебя найдутся какие-то родственники?
— Но не в Бостоне. В Нью-Йорке. Там у меня тети, дяди...
Но Джинджер не могла гостить у своих родственников. Конечно, они были бы рады ее принять у себя, особенно тетя Франциска или тетя Рахиль. Но она не хотела, чтобы они видели ее в ее теперешнем состоянии, а мысль о возможном припадке была просто невыносима. Ей живо представлялось, как тетушки, склонившись над кухонным столом, станут шептаться, прицокивая языком: «Что же такого натворили Иаков с Анной? Может, они слишком многого хотели от девочки? Анна всегда была к ней слишком требовательна. А после ее смерти Иаков все взвалил на ее хрупкие плечи. Это было ей не по силам. Бедная крошка, она надорвалась». Они бы сочувствовали Джинджер и всячески проявляли свою любовь к ней, но это бросило бы тень на память о ее родителях, которых она свято чтила.
Поэтому она сказала Джорджу, все еще ожидавшему ее решения:
— Я согласна занять гостевую комнату с видом на залив.
— Превосходно! — воскликнул он.
— Хотя я и считаю это ужасной навязчивостью. И предупреждаю вас, что, если мне там понравится, вам будет трудно от меня потом избавиться. И вообще, в один прекрасный день вы, вернувшись домой, можете обнаружить там уйму народу, перекрашивающего стены и меняющего занавески и шторы.
— Как только речь зайдет о малярах, мы вышвырнем тебя на улицу, — улыбнулся Джордж. Он чмокнул ее в щеку, встал и направился к двери. — Я пойду оформлять бумаги на выписку, так что через два часа освободи помещение. Я позвоню Рите и попрошу ее за тобой заехать. Уверен, что ты справишься с этой напастью, Джинджер, только не теряй надежды.
Когда звук его шагов по коридору стих, Джинджер откинулась на подушки и уставилась на пожелтевший от времени потолок. Улыбка сползла с ее лица.
Потом она встала с кровати и прошла в ванную, не без опаски поглядывая на раковину. После недолгого колебания она пустила воду и стала смотреть, как она струится в стоковое отверстие. В понедельник, после успешно проведенной операции, эта картина напугала ее, и теперь она пыталась понять, почему это случилось.
Черт побери, а в самом деле — почему? Она жаждала ответа.
«Папа, — подумала она, — если бы только ты был сейчас рядом! Если бы ты мог выслушать меня, помочь мне!»
Папа всегда говорил в подобных случаях, тряся головой и забавно моргая: "Зачем тревожиться о завтрашнем дне? Кто знает, что с нами будет сегодня?" Тогда ей это нравилось.
Как это верно. Только теперь ей это совсем не было по душе. Она чувствовала себя инвалидом. Она оказалась в тупике.
Была пятница, 6 декабря.
Прошло четыре дня. В пятницу Джинджер Вайс все еще находилась в палате своей же клиники, куда ее поместили после того, как Джордж Ханнаби вывел ее из заснеженного тупика.
В течение трех дней Джинджер тщательнейшим образом обследовали: ей сделали электрокардиограмму, сканирующее рентгеновское обследование, проверяли ультразвуком, потом сделали вентрикулографию, спинномозговую пункцию, ангиограмму, затем провели повторное обследование, кроме, к счастью, спинномозговой пункции. С помощью самых современных методик и аппаратуры были изучены ее мозговые ткани на наличие неоплазмы, кистозных образований, нагноения, сгустков крови, расширения сосудов, доброкачественных гуммозных образований, предположив вирулентность периневральных нервов, врачи обследовали ее на хроническое внутричерепное давление. Жидкость из позвоночника проверяли на аномальный белок, искали следы внутричерепного кровоизлияния, подозревали бактериальную инфекцию, проводили анализ на содержание сахара в крови, искали признаки грибковой инфекции. Чрезвычайно добросовестные по отношению ко всем пациентам, врачи, обследовавшие Джинджер, были особенно внимательны к своему коллеге, решив приложить все силы и знания, весь свой опыт, чтобы докопаться до причины ее заболевания.
В два часа пополудни в пятницу Джордж Ханнаби вошел к ней в палату с результатами последней серии анализов и заключениями специалистов. Уже сам факт, что он навестил ее лично, чтобы ознакомить ее с решением консилиума, а не поручил эту миссию онкологу или специалисту по болезням мозга, говорил о том, что новости были неутешительными, и впервые Джинджер не обрадовалась его приходу.
Она сидела в постели, одетая в голубую пижаму, которую принесла из ее квартиры на Бейкон-Хилл жена Ханнаби Рита, и читала детективный роман, делая вид, что случившееся с ней не более чем малозначительный недуг. На самом же деле она была страшно напугана.
Но то, что Джордж сказал ей, превзошло все самые худшие ее предположения. Он сообщил ей то, к чему она совершенно не была готова: что врачи ничего не обнаружили.
Никакого заболевания. Никаких повреждений. Ровным счетом ничего. Она была здорова.
И, когда Джордж торжественно зачитал ей заключение специалистов, дав понять, что все ее дикие выходки не имеют под собой никаких видимых расстройств, она не на шутку струхнула, дала волю чувствам и разревелась — впервые после того, как плакала на улице возле пожарной лестницы. Она не рыдала, не стонала, а просто тихо и безутешно хныкала.
Болезнь тела можно вылечить. И по выздоровлении ничто не будет препятствовать ее возвращению к карьере хирурга.
Но и результаты анализов, и заключение врачей свидетельствовали об одном: она была подвержена какой-то психической хвори, не подлежащей ни хирургическому вмешательству, ни лечению антибиотиками или регулирующими препаратами. Ей могла помочь только психотерапия, и то с малой надеждой на успех: даже специалисты высокого класса не имели оснований похвастаться достижениями в этой малоизученной области психических аномалий. Ведь, по сути, частые приступы беспричинных блужданий — верный симптом развивающейся шизофрении. Ее шансы справиться с этим недугом и вернуться к нормальной жизни были до смешного малы; а перспектива угодить в психиатрическую лечебницу весьма серьезна — при одной этой мысли ей стало не по себе.
Ее мечты, вся ее жизнь в один миг разлетелась на тысячи осколков, разбилась вдребезги, словно хрустальный бокал от револьверной пули. И это тогда, когда до получения лицензии на хирургическую практику оставалось лишь несколько месяцев! Даже если состояние ее здоровья и не внушает больших опасений, даже если, пройдя курс психотерапии, Джинджер сможет контролировать эти странные приступы, ей уже никогда не получить разрешения на частную практику.
Джордж высыпал на ладонь несколько успокаивающих таблеток из коробочки на ночном столике и дал Джинджер, налив стакан воды. Он взял ее руку, такую крохотную по сравнению с его лапами, и постарался успокоить девушку. Постепенно ему это удалось.
Наконец Джинджер сказала:
— Черт побери, Джордж, ведь я росла в нормальной психологической обстановке. У нас была счастливая, мирная семья. Меня любили и не оставляли без внимания. Меня не били, не оскорбляли и не угнетали.
Она оторвала салфетку из упаковки, лежащей рядом с таблетками.
— За что все это мне? Как мог у меня развиться психоз? Как? При моей фантастической мамочке, моем необыкновенном папочке, моем чертовски счастливом детстве? Откуда это серьезное психическое расстройство? Это нечестно! Это неправильно! В это даже трудно поверить!
Джордж присел на край кровати, чтобы не казаться таким угрожающе громадным, но все равно не стал от этого меньше.
— Во-первых, доктор Вайс, консультанты сказали мне, что в психиатрии есть целая школа, связывающая психические расстройства с химическими изменениями в организме человека. Пока еще мы не в состоянии ни диагностировать, ни истолковать их. Поэтому нет никаких оснований полагать, что ты подверглась какому-то пагубному внешнему воздействию в детстве. Так что воздержись от переоценки своей жизни. Во-вторых, я абсолютно, повторяю, совершенно не уверен, что у тебя именно депрессивный психоз.
— Джордж, не нужно меня утешать...
— Утешать? — воскликнул врач с таким видом, словно в жизни не слышал ничего более удивительного. — Утешать больного? Это ты мне говоришь? Я вовсе не собираюсь поднимать тебе настроение, я говорю вполне серьезно. Если не обнаружены физические причины, это еще не означает, что их нет вообще. Не исключено, что спустя месяц-два они обнаружат себя. Мы проведем дополнительное обследование, и я готов поспорить на все свое состояние, что в конце концов мы нащупаем причину твоих недугов.
Джинджер позволила себе в это поверить.
— Так вы и в самом деле полагаете, что такое возможно? — спросила она, отрывая еще одну салфетку. — Какая-нибудь малюсенькая опухоль в мозгу? Или абсцессик, еще не проявивший себя?
— Безусловно. И мне гораздо легче поверить в это, чем согласиться, что ты психически неуравновешенна. Да ты же само спокойствие. Я и мысли не могу допустить, что ты психопатка или психоневротичка, потому что не замечал ровным счетом никаких отклонений в период между этими двумя срывами. Я хочу сказать, что серьезное душевное расстройство не может обнаруживать себя только двумя схожими эпизодами, но поражает все поведение больного, всю его жизнь.
Джинджер не задумывалась раньше над этим и теперь, после этих слов, почувствовала себя немного лучше, хотя, конечно, особой радости они ей не доставили и не обнадежили. С одной стороны, казалось странным возлагать надежды на опухоль мозга, но опухоль можно удалить, при этом не повредив мозговое вещество. Сумасшествие же не вылечишь скальпелем.
— Предстоящие несколько недель или месяцев будут, возможно, самыми трудными в твоей жизни, — сказал Джордж. — Это будет время ожидания.
— Полагаю, меня на этот период отстранят от работы в больнице? — спросила Джинджер.
— Да. Но, в зависимости от твоего самочувствия, ты, мне думается, могла бы помогать мне в работе в моем офисе.
— А если я снова выкину подобный фортель?
— Я буду рядом и прослежу, чтобы ты не поранила себя во время приступа.
— Но что подумают пациенты? Такое ведь никак не пойдет на пользу вашей практике, не так ли? Зачем вам ассистент, который того и гляди впадет в буйство и бросится бежать с диким криком по коридору?
Джордж улыбнулся:
— Оставь заботу о том, что подумают мои пациенты, мне. В любом случае это дело будущего. А сейчас, по крайней мере в ближайшие две недели, смотри на жизнь проще. Никакой работы. Отдыхай. Расслабляйся. Последние дни вымотали тебя духовно и физически.
— Но ведь я все время лежала в постели. Что же в этом утомительного? Не стучите по чайнику.
— Чего мне не делать? — изумленно заморгал Джордж.
— Ах, — смутилась за вырвавшиеся слова Джинджер, — так говаривал мой отец. Это еврейское выражение, на идише оно звучит так: «Хок нихт кайн чайник», что означает: «Не болтайте ерунду». Только не спрашивайте меня, почему именно так: просто я частенько слышала это в детстве.
— Я и не говорю ерунду, — возразил врач. — Да, ты лежала в постели, но все равно тебя обследовали, и это утомительная процедура, поэтому тебе необходимо расслабиться. Я хочу, чтобы ты некоторое время пожила у нас с Ритой.
— Что? Нет, я не хочу быть вам в тягость...
— Ты не будешь нам в тягость. У нас постоянная служанка, так что тебе даже не придется убирать по утрам постель. Из комнаты для гостей прекрасный вид на залив. Созерцание воды хорошо успокаивает. В общем, прибегая к народному выражению, это как раз то, что доктор прописал.
— Нет, в самом деле. Спасибо, но я не могу.
Он нахмурился.
— Ты просто не понимаешь, — твердо произнес Джордж. — Подумай, что будет, если припадок случится, когда ты будешь готовить себе обед. Представь, ты опрокинешь кастрюлю, начнется пожар, а ты даже не заметишь его, пока не кончится припадок. А тогда может быть уже поздно, ты не выберешься из огня. И это лишь один из возможных вариантов того, как ты можешь сама себе навредить. Я в состоянии придумать их сотни. Так что вынужден настаивать на том, чтобы ты некоторое время не оставалась одна. Если не хочешь пожить у нас с Ритой, то, возможно, у тебя найдутся какие-то родственники?
— Но не в Бостоне. В Нью-Йорке. Там у меня тети, дяди...
Но Джинджер не могла гостить у своих родственников. Конечно, они были бы рады ее принять у себя, особенно тетя Франциска или тетя Рахиль. Но она не хотела, чтобы они видели ее в ее теперешнем состоянии, а мысль о возможном припадке была просто невыносима. Ей живо представлялось, как тетушки, склонившись над кухонным столом, станут шептаться, прицокивая языком: «Что же такого натворили Иаков с Анной? Может, они слишком многого хотели от девочки? Анна всегда была к ней слишком требовательна. А после ее смерти Иаков все взвалил на ее хрупкие плечи. Это было ей не по силам. Бедная крошка, она надорвалась». Они бы сочувствовали Джинджер и всячески проявляли свою любовь к ней, но это бросило бы тень на память о ее родителях, которых она свято чтила.
Поэтому она сказала Джорджу, все еще ожидавшему ее решения:
— Я согласна занять гостевую комнату с видом на залив.
— Превосходно! — воскликнул он.
— Хотя я и считаю это ужасной навязчивостью. И предупреждаю вас, что, если мне там понравится, вам будет трудно от меня потом избавиться. И вообще, в один прекрасный день вы, вернувшись домой, можете обнаружить там уйму народу, перекрашивающего стены и меняющего занавески и шторы.
— Как только речь зайдет о малярах, мы вышвырнем тебя на улицу, — улыбнулся Джордж. Он чмокнул ее в щеку, встал и направился к двери. — Я пойду оформлять бумаги на выписку, так что через два часа освободи помещение. Я позвоню Рите и попрошу ее за тобой заехать. Уверен, что ты справишься с этой напастью, Джинджер, только не теряй надежды.
Когда звук его шагов по коридору стих, Джинджер откинулась на подушки и уставилась на пожелтевший от времени потолок. Улыбка сползла с ее лица.
Потом она встала с кровати и прошла в ванную, не без опаски поглядывая на раковину. После недолгого колебания она пустила воду и стала смотреть, как она струится в стоковое отверстие. В понедельник, после успешно проведенной операции, эта картина напугала ее, и теперь она пыталась понять, почему это случилось.
Черт побери, а в самом деле — почему? Она жаждала ответа.
«Папа, — подумала она, — если бы только ты был сейчас рядом! Если бы ты мог выслушать меня, помочь мне!»
Папа всегда говорил в подобных случаях, тряся головой и забавно моргая: "Зачем тревожиться о завтрашнем дне? Кто знает, что с нами будет сегодня?" Тогда ей это нравилось.
Как это верно. Только теперь ей это совсем не было по душе. Она чувствовала себя инвалидом. Она оказалась в тупике.
Была пятница, 6 декабря.
5
Лагуна-Бич, Калифорния
Доктор Коблец, к которому Доминик пришел вместе с Паркером Фейном утром в понедельник, 2 декабря, не рекомендовал ему торопиться с повторным обследованием, поскольку совсем недавно он уже осматривал Доминика и теперь не видел никаких значительных отклонений в его физическом состоянии. Он заверил друзей, что следует испробовать иные способы лечения, прежде чем делать поспешное заключение о нарушении функций мозга: необязательно именно это обусловило странное поведение пациента во время сна, когда он возводил у себя дома фортификационные сооружения.
После первого визита Доминика 23 ноября врач, по его словам, заинтересовался сомнамбулизмом и кое-что прочитал по данному вопросу. У большинства взрослых больных приступы лунатизма довольно скоро прекращаются. Тем не менее в ряде случаев они закрепляются, а порой и переходят в устойчивое нервное расстройство с определенными формами проявления. Закрепившийся сомнамбулизм плохо поддается лечению и становится доминирующим фактором образа жизни больного, чреват страхом перед ночью и сном и порождает чувство беспомощности, что, в свою очередь, может вызвать и более серьезные заболевания.
Доминик чувствовал, что он уже на этой опасной стадии. Он никак не мог забыть баррикады, которые построил в своей спальне, и арсенал на кровати.
Коблец был заинтригован и обеспокоен, но не паниковал. Он заверил Доминика и Паркера, что с ночными блужданиями можно покончить с помощью успокаивающих средств, принимая их перед сном. Это обычно дает хороший эффект уже через несколько дней. В запущенных случаях, когда блуждания принимают хронический характер, следует пить днем диазепам — это снимет чувство тревоги. Учитывая особенности, врач прописал ему еще два транквилизатора — один для приема в течение дня, другой — на ночь.
По пути домой в Лагуна-Бич из Ньюпорта, бросая взгляд то на море справа, то на холмы слева, Паркер Фейн доказывал Доминику, что ему не следует жить одному, пока не прекратились его полуночные блуждания. Художник вел «Вольво» быстро, даже агрессивно, но осмотрительно, без лишнего риска, накрепко вцепившись в руль и сердито потряхивая бородой и длинными волосами. Он внимательно следил за дорогой, хотя могло показаться, что все его внимание приковано к Доминику.
— У меня полно свободных комнат, — говорил он. — Я смогу присматривать за тобой. Я не буду ходить за тобой по пятам, как курица за цыплятами. Но, по крайней мере, я буду рядом. Мы сможем вдоволь наговориться, разобраться во всей этой чепухе, только мы одни, ты и я, и постараться вычислить, каким образом твой лунатизм связан с переменами в твоем характере, происшедшими позапрошлым летом, когда ты отказался от работы в Маунтин-Вью. Поверь, я тот, кто тебе сейчас нужен. Клянусь, не стань я художником, из меня вышел бы неплохой психиатр. У меня дар склонять людей к откровенности. Как тебе это нравится? Давай поживи у меня, я буду твоим доктором.
Доминик наотрез отказался. Он хотел побыть один у себя дома, потому что поступить иначе означало бы вновь забиться в кроличью нору, в которой он уже прятался от жизни столько лет. Перемены, которые случились с ним во время его путешествия на автомобиле в Маунтин-Вью позапрошлым летом, были поистине драматичны, необъяснимы, но они были к лучшему. В тридцать три года он наконец стал хозяином своей жизни, добился блестящего успеха и сменил место жительства. Он нравился теперь самому себе и боялся сползти вновь к прежнему жалкому существованию.
Возможно, его сомнамбулизм и был каким-то непонятным образом связан с переменой его отношения к жизни, как на том настаивал Паркер, но у Доминика имелись свои резоны для сомнений в этой версии. Он не был склонен усложнять проблему, полагая, что все объясняется довольно просто: его полуночные блуждания были как бы лишним поводом, чтобы уклониться от вызовов судьбы, нервного напряжения и перегрузок, связанных с его новой ролью. А этого нельзя было допустить.
Вот почему Доминик и предпочел остаться один у себя дома, принимать лекарства, прописанные доктором Коблецом, и в одиночку пересиливать недуг.
К такому решению он пришел в понедельник, возвращаясь на «Вольво» Паркера в свой курортный городок, и до субботы 7 декабря все складывалось так, что он уже почти уверовал в правильность своего решения. Он не собирал больше у себя в спальне арсеналов, не строил баррикад, принимал лекарства, пил какао с молоком, и в результате вместо обычных еженочных блужданий он бродил во сне по дому только два раза за последние пять суток, на рассвете в среду и в пятницу, всякий раз просыпаясь в чулане, мокрым от страшного сна, тотчас же по пробуждении напрочь им забытого.
Слава богу, говорил себе он, худшее, похоже, позади.
В четверг он снова начал писать, начав работу над новым романом с того места, на котором остановился несколько недель назад.
В пятницу Табита Вайкомб, его редактор в Нью-Йорке, сообщила по телефону приятную новость. Только что вышли предваряющие публикацию «Сумерек» рецензии, и обе весьма лестные, так что она даже процитировала их, прежде чем сообщить еще одно приятное известие: ажиотаж вокруг его книги среди книготорговцев нарастает, в связи с чем во второй раз увеличен тираж. Они проговорили почти полчаса, и, положив наконец трубку, Доминик почувствовал, что жизнь вошла в колею.
Но субботняя ночь принесла новые события, которые можно было расценивать и как поворот к лучшему, и как возврат к худшему. Раньше после ночных похождений он не мог вспомнить ровным счетом ничего из того, что с ним происходило или что ему снилось. Субботний же кошмар, вынудивший его в панике метаться по дому, частично запомнился если и не в деталях, то в общих чертах, особенно его конец.
В последние одну-две минуты сна он видел себя стоящим в плохо освещенной комнате, как бы заполненной туманом. Какой-то человек нагнул его над раковиной, так что Доминик почти касался фарфора лицом, в то время как еще кто-то поддерживал его, помогая устоять на ногах, потому что сам Доминик испытывал необычайную слабость. Его колени дрожали, его мутило, и он не в состоянии был бороться со вторым незнакомцем, который тыкал его лицом в сток в раковине. Доминик чувствовал, что не может ни говорить, ни дышать, ему казалось, что он умирает. Нужно было бы высвободиться и бежать прочь от этих людей, из этой комнаты, но для этого совершенно не было сил. Как ни расплывалось все у него перед глазами, он отчетливо видел гладкую фарфоровую раковину и хромированное кольцо сточного отверстия, поскольку его лицо было всего в нескольких дюймах от него. Ему запомнилось, что раковина была старой модели, без механической затычки, резиновая пробка была вынута и куда-то убрана, он ее не видел. Вода сильной струей била из крана мимо его лица, с брызгами ударялась о дно раковины и ввинчивалась, круг за кругом, в сливное отверстие. Те двое, что запихивали его голову под струю, кричали и спорили, хотя он и не понимал, о чем именно. У него перед глазами вертелась вода, он не мог оторвать взгляда от сливного отверстия, куда она уходила, и ему уже казалось, что и его самого засосет эта расширяющаяся на глазах страшная дыра. Внезапно ему стало ясно, что его хотят туда насильно впихнуть, чтобы таким образом избавиться от него. Там, внутри, должно быть, находилась какая-нибудь дробилка, которая изрубила и измельчила бы на мелкие кусочки...
Он закричал и проснулся. Он был в ванной, куда забрался, когда спал. Он стоял, нагнувшись над раковиной, и кричал в сливное отверстие. Отшатнувшись, он поскользнулся и едва не упал, стукнувшись о край ванны и чуть не свалившись внутрь. Хорошо, что успел ухватиться за сушилку для полотенец.
Тяжело дыша и дрожа, Доминик наконец собрался с духом и заглянул в умывальник. Глянцевый белый фарфор. Латунное кольцо сточного отверстия и латунная затычка. И ничего больше, ничего сверхъестественного.
Приснившаяся ему комната была совершенно иной.
Доминик умыл лицо и вернулся в спальню.
Судя по часам на столике, было только около половины третьего ночи.
Последний кошмар не на шутку обеспокоил Доминика, хотя и не имел вроде бы никакого смысла или тайного значения и никак не был связан с реальной жизнью. Успокаивало только то, что он не заколачивал на этот раз ставни гвоздями и не собирал во сне оружие. Так что этот случай можно было расценивать как небольшое отступление в атаке на болезнь.
Но если поразмыслить, то вполне можно было считать его и признаком улучшения. Если он не станет забывать сны, а будет помнить их от начала до конца, тогда он сможет отыскать источник своих тревог, превративших его в лунатика, что, естественно, облегчит лечение.
Ложиться снова спать Доминику не хотелось, потому что он боялся вновь увидеть тот же страшный сон. Он бросил взгляд на пузырек со снотворным, стоявший на столике у изголовья кровати. Врач прописал ему только одну таблетку на каждый вечер, но порой можно и нарушить предписание, подумал Доминик.
Доктор Коблец, к которому Доминик пришел вместе с Паркером Фейном утром в понедельник, 2 декабря, не рекомендовал ему торопиться с повторным обследованием, поскольку совсем недавно он уже осматривал Доминика и теперь не видел никаких значительных отклонений в его физическом состоянии. Он заверил друзей, что следует испробовать иные способы лечения, прежде чем делать поспешное заключение о нарушении функций мозга: необязательно именно это обусловило странное поведение пациента во время сна, когда он возводил у себя дома фортификационные сооружения.
После первого визита Доминика 23 ноября врач, по его словам, заинтересовался сомнамбулизмом и кое-что прочитал по данному вопросу. У большинства взрослых больных приступы лунатизма довольно скоро прекращаются. Тем не менее в ряде случаев они закрепляются, а порой и переходят в устойчивое нервное расстройство с определенными формами проявления. Закрепившийся сомнамбулизм плохо поддается лечению и становится доминирующим фактором образа жизни больного, чреват страхом перед ночью и сном и порождает чувство беспомощности, что, в свою очередь, может вызвать и более серьезные заболевания.
Доминик чувствовал, что он уже на этой опасной стадии. Он никак не мог забыть баррикады, которые построил в своей спальне, и арсенал на кровати.
Коблец был заинтригован и обеспокоен, но не паниковал. Он заверил Доминика и Паркера, что с ночными блужданиями можно покончить с помощью успокаивающих средств, принимая их перед сном. Это обычно дает хороший эффект уже через несколько дней. В запущенных случаях, когда блуждания принимают хронический характер, следует пить днем диазепам — это снимет чувство тревоги. Учитывая особенности, врач прописал ему еще два транквилизатора — один для приема в течение дня, другой — на ночь.
По пути домой в Лагуна-Бич из Ньюпорта, бросая взгляд то на море справа, то на холмы слева, Паркер Фейн доказывал Доминику, что ему не следует жить одному, пока не прекратились его полуночные блуждания. Художник вел «Вольво» быстро, даже агрессивно, но осмотрительно, без лишнего риска, накрепко вцепившись в руль и сердито потряхивая бородой и длинными волосами. Он внимательно следил за дорогой, хотя могло показаться, что все его внимание приковано к Доминику.
— У меня полно свободных комнат, — говорил он. — Я смогу присматривать за тобой. Я не буду ходить за тобой по пятам, как курица за цыплятами. Но, по крайней мере, я буду рядом. Мы сможем вдоволь наговориться, разобраться во всей этой чепухе, только мы одни, ты и я, и постараться вычислить, каким образом твой лунатизм связан с переменами в твоем характере, происшедшими позапрошлым летом, когда ты отказался от работы в Маунтин-Вью. Поверь, я тот, кто тебе сейчас нужен. Клянусь, не стань я художником, из меня вышел бы неплохой психиатр. У меня дар склонять людей к откровенности. Как тебе это нравится? Давай поживи у меня, я буду твоим доктором.
Доминик наотрез отказался. Он хотел побыть один у себя дома, потому что поступить иначе означало бы вновь забиться в кроличью нору, в которой он уже прятался от жизни столько лет. Перемены, которые случились с ним во время его путешествия на автомобиле в Маунтин-Вью позапрошлым летом, были поистине драматичны, необъяснимы, но они были к лучшему. В тридцать три года он наконец стал хозяином своей жизни, добился блестящего успеха и сменил место жительства. Он нравился теперь самому себе и боялся сползти вновь к прежнему жалкому существованию.
Возможно, его сомнамбулизм и был каким-то непонятным образом связан с переменой его отношения к жизни, как на том настаивал Паркер, но у Доминика имелись свои резоны для сомнений в этой версии. Он не был склонен усложнять проблему, полагая, что все объясняется довольно просто: его полуночные блуждания были как бы лишним поводом, чтобы уклониться от вызовов судьбы, нервного напряжения и перегрузок, связанных с его новой ролью. А этого нельзя было допустить.
Вот почему Доминик и предпочел остаться один у себя дома, принимать лекарства, прописанные доктором Коблецом, и в одиночку пересиливать недуг.
К такому решению он пришел в понедельник, возвращаясь на «Вольво» Паркера в свой курортный городок, и до субботы 7 декабря все складывалось так, что он уже почти уверовал в правильность своего решения. Он не собирал больше у себя в спальне арсеналов, не строил баррикад, принимал лекарства, пил какао с молоком, и в результате вместо обычных еженочных блужданий он бродил во сне по дому только два раза за последние пять суток, на рассвете в среду и в пятницу, всякий раз просыпаясь в чулане, мокрым от страшного сна, тотчас же по пробуждении напрочь им забытого.
Слава богу, говорил себе он, худшее, похоже, позади.
В четверг он снова начал писать, начав работу над новым романом с того места, на котором остановился несколько недель назад.
В пятницу Табита Вайкомб, его редактор в Нью-Йорке, сообщила по телефону приятную новость. Только что вышли предваряющие публикацию «Сумерек» рецензии, и обе весьма лестные, так что она даже процитировала их, прежде чем сообщить еще одно приятное известие: ажиотаж вокруг его книги среди книготорговцев нарастает, в связи с чем во второй раз увеличен тираж. Они проговорили почти полчаса, и, положив наконец трубку, Доминик почувствовал, что жизнь вошла в колею.
Но субботняя ночь принесла новые события, которые можно было расценивать и как поворот к лучшему, и как возврат к худшему. Раньше после ночных похождений он не мог вспомнить ровным счетом ничего из того, что с ним происходило или что ему снилось. Субботний же кошмар, вынудивший его в панике метаться по дому, частично запомнился если и не в деталях, то в общих чертах, особенно его конец.
В последние одну-две минуты сна он видел себя стоящим в плохо освещенной комнате, как бы заполненной туманом. Какой-то человек нагнул его над раковиной, так что Доминик почти касался фарфора лицом, в то время как еще кто-то поддерживал его, помогая устоять на ногах, потому что сам Доминик испытывал необычайную слабость. Его колени дрожали, его мутило, и он не в состоянии был бороться со вторым незнакомцем, который тыкал его лицом в сток в раковине. Доминик чувствовал, что не может ни говорить, ни дышать, ему казалось, что он умирает. Нужно было бы высвободиться и бежать прочь от этих людей, из этой комнаты, но для этого совершенно не было сил. Как ни расплывалось все у него перед глазами, он отчетливо видел гладкую фарфоровую раковину и хромированное кольцо сточного отверстия, поскольку его лицо было всего в нескольких дюймах от него. Ему запомнилось, что раковина была старой модели, без механической затычки, резиновая пробка была вынута и куда-то убрана, он ее не видел. Вода сильной струей била из крана мимо его лица, с брызгами ударялась о дно раковины и ввинчивалась, круг за кругом, в сливное отверстие. Те двое, что запихивали его голову под струю, кричали и спорили, хотя он и не понимал, о чем именно. У него перед глазами вертелась вода, он не мог оторвать взгляда от сливного отверстия, куда она уходила, и ему уже казалось, что и его самого засосет эта расширяющаяся на глазах страшная дыра. Внезапно ему стало ясно, что его хотят туда насильно впихнуть, чтобы таким образом избавиться от него. Там, внутри, должно быть, находилась какая-нибудь дробилка, которая изрубила и измельчила бы на мелкие кусочки...
Он закричал и проснулся. Он был в ванной, куда забрался, когда спал. Он стоял, нагнувшись над раковиной, и кричал в сливное отверстие. Отшатнувшись, он поскользнулся и едва не упал, стукнувшись о край ванны и чуть не свалившись внутрь. Хорошо, что успел ухватиться за сушилку для полотенец.
Тяжело дыша и дрожа, Доминик наконец собрался с духом и заглянул в умывальник. Глянцевый белый фарфор. Латунное кольцо сточного отверстия и латунная затычка. И ничего больше, ничего сверхъестественного.
Приснившаяся ему комната была совершенно иной.
Доминик умыл лицо и вернулся в спальню.
Судя по часам на столике, было только около половины третьего ночи.
Последний кошмар не на шутку обеспокоил Доминика, хотя и не имел вроде бы никакого смысла или тайного значения и никак не был связан с реальной жизнью. Успокаивало только то, что он не заколачивал на этот раз ставни гвоздями и не собирал во сне оружие. Так что этот случай можно было расценивать как небольшое отступление в атаке на болезнь.
Но если поразмыслить, то вполне можно было считать его и признаком улучшения. Если он не станет забывать сны, а будет помнить их от начала до конца, тогда он сможет отыскать источник своих тревог, превративших его в лунатика, что, естественно, облегчит лечение.
Ложиться снова спать Доминику не хотелось, потому что он боялся вновь увидеть тот же страшный сон. Он бросил взгляд на пузырек со снотворным, стоявший на столике у изголовья кровати. Врач прописал ему только одну таблетку на каждый вечер, но порой можно и нарушить предписание, подумал Доминик.