Трещала восковая свеча, дрожало желтое пламя. Еще ниже склонились взлохмаченные головы.
Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу - не по душе ему речи старого казака.
Не век же по лесам прятаться - где ночь, где день...
Пробился в избу белый луч: выглянуло солнышко из-за горы. Ушли мужики по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.
Остался Филимон один. Ходил по избе, стонали половицы, длинная тень металась по бревенчатым стенам. Открыл оконце. На реке жалобно свистели кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал бревна мужик, а баба с двумя парнями скатывала их с горы.
- Ишь ты, отвоевались, избы ставят! - удивился Филимон.
Тут и созрела у него дума. В полдень собрал он вольный круг, чтобы вместо лихого приказчика избрать управителя честного и достойного, чтобы не мучил народ казнями лютыми, не гнул взятками несносными, а правил бы по закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.
Наутро ударили барабаны, на площадь собрался народ. Полыхало казачье вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой лисицы - то было знамя вожака эвенков Чапчагира. Поодаль, сидя на коне, Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, - то было бурятское знамя.
Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди в круг. На бревенчатый помост поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на все четыре стороны:
- Люди вольные! Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва успел он свою душу унести. Как жить станем? Без управителя пойдет у нас раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править...
- Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где крещеный, а где некрещеный, - вставил кто-то из толпы.
- Сгибнем! - испуганно закричал мужик с жиденькой бородкой. - Даже попа не имеем. Господи, да ведь звери - и те вожака имеют, птица, тварь безвинная, и та без поводыря в путь далекий не летит, страшится!.. А мы же человеки!
Филимон перебил визгливого мужика:
- Прикидывали мы своим умом малым, держали совет долгий, порешили твердо: избрать на самом кругу и управителя и помощников, чтоб правили они народом и с делами управлялись сносно.
- А государь? - послышался чей-то гневный голос.
- Государь?.. - Филимон остановился.
Толпа заволновалась, загудела:
- За разбой быть на дыбе!
- До государя далеко! Он не услышит!
- А подслухи его? Они не дремлют!
- Говори, Филимон!
- Надумал я так: умолим великих государей наших, подарки в казну отправим, а в грамоте отпишем всем народом без утайки о лиходее-приказчике и его прижимках и казнях, о нашем самоуправстве. Цари рассудят!
Вокруг зашумели:
- Рассудят!
- Склоним повинны головушки! Не век же нам мыкаться по лесам!
- Знамо, склоним, - сказал пашенный мужик. - Из века в век склоняем, все от бога!
Воцарилось тягостное молчание. Его нарушили женские голоса:
- Нового приказчика надобно у царя просить!
- Чтоб не вор!
- Чтоб не лиходей и не мучитель!
- Вот те на! - выбежал из толпы мужик. - Приказчика спихнули, приказчика ж и давай!
- Умолкни, черт!
Филимон спросил:
- Как жить будем?
- Своих управителей изберем - пусть правят, а государям отпишем, государи в обиду не дадут!
Так и решили.
Целую неделю выбирали достойных и надежных. Выбрали всем народом управителями острога Филимона Лузина и Никиту Седого. От всего народа в помощники к ним: десять казаков вольных, троих из людей посадских, четверых от пашенных крестьян, шестерых от бурятских селений и шестерых от эвенкийских стойбищ.
Бурятские и эвенкийские избранники не согласились жить в остроге. Недалеко от острожной стены, на солнечной стороне горы, стояли две юрты это поселились бурятские избранники. Поодаль от юрт чернели два остроконечных чума - в них стали жить эвенкийские избранники.
Поднималось над острогом черное облако пыли: уходила бурятская рать. Эвенков увел Чапчагир рано утром. Ватажники Филимона расселились, где кто умел: кто на посаде, кто на острожном дворе, кто с крестьянами пашенными. Расселились и зажили. Так началась в Братском остроге жизнь без царского приказчика.
Вскоре пришла весть, что в Илимске, что стоит от Братска в десяти днях ходу, жители собрали вольный сход, выгнали воеводу - мучителя и вора Богдана Челишева, а вместо него посадили своего казака. Отобрали и поделили илимцы казенный хлеб, а илимского лиходея-приказчика, который ведал сборами хлеба в царскую казну и содержал винную торговлю, утопили без жалости в реке.
...А пока устанавливались в остроге власть и порядок, приказчик Кафтырев с большими муками добрался до Иркутского острога. Правитель иркутский Перфильев немедля послал гонца в Енисейский острог, а оттуда скорым ходом отправили грамоту в Москву, к самому царю. Писал в ней воевода, что Братский острог и Илимский захватили подлые разбойники, воры и грабежники. А приказчик-де Братского острога Кафтырев прибыл бледен и чуть жив, побросав и свое добро и казну царскую, и что то добро и казна разграблены без остатку грабежниками и убийцами Филимоном Лузиным да Никитой Седым. Тех воров и самоуправцев надо захватить, пытать и наказать. Но силы малы, и управиться с ними, ворами, - труд великий.
Царь Петр Первый поспешил ответить, и через полгода был получен его указ. В гневе и обиде он писал: "...А приказчика того, Христофора Кафтырева, труса, бродягу и бездельника, за то, что бросил царскую службу, бежал зайцем и острог вместе с казной тем разбойникам сдал, велю немедля схватить, накрепко заковать в колодки и держать в тюрьме до моего на то, государева, указу. А тех воров, разбойников и грабежников подлых, особливо Филимошку Лузина с Никиткой Седым, что посмели поднять свои воровские руки на мою царскую казну, велю из острога выбить, изловить и казнить самой лютой казнью".
С двух сторон - с Енисейского и с Иркутского острогов - стали готовить воеводы поход на мятежный Братский острог. Никаких вестей о том походе до Филимона и Никиты не доходило, и правили они острогом привольно, без опаски около двух лет. Вели Филимон с Никитой суд и расправу, наводили порядок, слали указы именем царя. Эвенки и буряты кочевали по лесам, били зверя и птицу, исправно несли царский ясак в съезжую избу острога.
Чалык и Артамошка на воеводском дворе слыли за малых помощников, использовали строгие приказы Филимона и Никиты. Парни подросли, поумнели, налились силой, раздались в плечах, возмужали. Артамошка теребил жидкий пушок над верхней губой, чтоб росли усы побыстрее. Лих парень - и силен и красив, люди любуются. Вскинет Артамошка шапчонку баранью набекрень, чуб рыжим пламенем по ветру пустит, взглянет задорным глазом, словно искры рассыплет. На ременном пояске, в кожаных ножнах гордость Артамошки походный нож; по рукоятке видно - нож тот заветный, отцовской работы.
Чалык ростом меньше, но в плечах шире Артамошки. Крепкий, скуластый, он как будто налит таежной силой. Брови черные, как тонкие нити, а под ними бегают живые раскосые глаза. Давно надумал Чалык срезать косичку, но страшно. Да и как это можно! Что скажет Чапчагир, что скажут эвенки? Не простят. Вот и прячет он косичку черно-смоляную на самой макушке головы, под высокой шапкой. Слывет Чалык за искусного стрелка: равного ему по стрельбе не найдется ни одного эвенка из Чапчагирского рода. Горд этим Чалык.
Славят его эвенки, хвалят его зоркий глаз, крепкие руки, подарки ему засылают и уговаривают бросить русских и идти к Чапчагиру в помощники. Качает головой Чалык, вздыхают эвенки.
Их уговоры тревожат Чалыка, и часто он уходит к серой скале, садится на выступ и смотрит на белые таежные просторы. Хорошо кочевать по тайге, ставить чум в местах, богатых зверем и птицей, пасти оленей на привольных моховых кормовищах, добывать белку, соболя, лисицу. Закроет глаза Чалык, а перед ним родной чум. Старый отец и мать сидят у очага. Дым от трубок тянется в верхнее окно чума. В большом котле варит мясо Агада и тихо поет; голос у нее ласковый, как у таежной пташки.
Откроет в страхе Чалык глаза: "Худой ветер залетел в мою голову! Зачем вспомнил тех, кто кочует вместе с луной, звездами и солнцем!"
Взглянет Чалык на строения городка, на русские избы, густо поставленные по склону горы, на пашни, на торговые ряды, вспомнит Артамошку, его отца, славного атамана вольницы, Никиту Седого и других близких ему и дорогих людей. Захолонет у него сердце, бросит он серый уступ и бежит в городок, чтобы скорее отыскать своего дружка Артамошку.
Пойдут они вместе к плотникам, или кузнецам, или корабельщикам; стоят смотрят, а то начнут помогать: мехи раздувают, молотом бьют, топором тешут, гвозди заколачивают. Выбьется из-под шапки косичка у Чалыка, жарко пылает лицо, кипит молодая сила. Рядом Артамошка стоит, улыбается, белые искры дождем сыплются из-под ловкого молота. Хороша вольная жизнь! Суровы руки работных умельцев, но покоряются им и железо, и камень, и дерево. Жадно смотрит на них Чалык, все бы охватил, узнал, чтобы самому стать умельцем.
Случилась в том году весна ранняя да бурная. Не успел осесть снег, как появились проталины на солнцепеках и заговорили бурливые ручьи, обнажились пашни на южных склонах; заголосили весенние птицы, рано поднялся из логова медведь, заяц вмиг сбросил зимнюю шубу и бегал с подпаленными боками. Потемнела река, синели на ней большие полыньи, и ждал острог, что вот-вот лед поломается, река вскроется.
Решил Филимон отправить в Москву первый караван с царской казной и покорной грамотой. Решил вести тот караван Никита Седой. Думали так: примет царь казну сполна, а тут Никита и упадет на колени, станет просить у царя милости и пощады.
Не успела река очиститься ото льда - готовы были корабли сплавные. Нагрузили те корабли доверху отборной пушниной, вручил Филимон Никите грамоту покорную. Грамоту писали три дня.
В ней вольный острог жаловался царю:
"В Братском остроге крестьяне, посадские, служилые люди ясачные мужики разорителю крестьянских дворов, мучителю мирскому и душегубу Христофору Кафтыреву от всяких дел отказали. А вина его - в больших налогах, взятках и обидах, в мучении и разорении. Бил нас Христофор Кафтырев батогами нещадно, пытал огнем, в цепи и колодки ковал. Видя это, Христофорово, к себе разорение и нестерпимые, томительные муки смертные и напрасные нападки, ясачные мужики, покинув улусы свои и юрты, разбежались в дальние степи и в ущелья каменные; многие пашенные мужики пашни бросили и в бегах жили долгое время, и от этого разорились вконец, без остатку. Мучителя Христофора Кафтырева своей рукой мы боем повалили.
Теперь в Братском остроге всякими делами ведают, суд и расправу вершат выборные люди честные, а тем людям мы послушны. Просим, царь-государь, пощады и милости..."
Забили грамоту в трубку деревянную накрепко, и спрятал ее Никита на своем корабле в потайном месте.
Обнялись Филимон с Никитой, расстались как братья.
Не успели корабли отчалить от берега - случилась беда. Прибежал Чалык и привел ободранного и окровавленного эвенка. Это был скорый посланец от самого Чапчагира. Гонец летел на оленях быстрее ветра. Сколько попадало за дорогу сменных оленей, тому счету нет, а когда упал последний олень, то гонец бежал по тайге пешим бегом и доставил к сроку берестяную трубочку. Чалык по значкам на бересте рассказал Филимону и Никите Чапчагировы слова. Чапчагир сообщал, что его люди своими глазами видели, как вверх по Ангаре плывут черные корабли, а на тех кораблях людей с огненными палками и в железных панцирях множество. А еще проведали Чапчагировы люди через подслухов и лазутчиков, что плывет это царское войско для покорения воровского острога и казни бунтовщиков.
И тут же сообщил посланец, что велел Чапчагир откочевать эвенкам в глубь тайги не менее как на десять ходовых дней.
Почесал Филимон бороду, дернулась его всклокоченная с проседью бровь.
- Мы - с покорным животом, а к нам - с острым топором? Так!
К полдню на взмыленном коне прилетел гонец от бурятского вожака Хонадора. Едва успел он вытащить ноги из стремян, грохнулась загнанная лошадь. Гонец сообщил, что вниз по Ангаре летят быстрым ходом корабли с царскими казаками, и хвалится казачий атаман, что Братский разбойный острог он сметет с лица земли дочиста, воров Филимона Лузина да Никиту Седого приведет в Иркутск на веревочке, как псов.
Вихрем разнеслась страшная весть.
Люди сбежались к избе Филимона, орали, грозились, во всем его винили. Высокий широколицый мужик в синем стеганом кафтане махал сухими кулаками:
- Ты, Филимон, да твой спарщик Никита Седой беду накликали! Казну утаили, государя разгневали - мы в ответе!
Мужика оттолкнул старик в длинной поддевке, без шапки; ветер седые волосы ему раскосматил. Старик заговорил натужным, обидчивым голосом:
- На государя-батюшку руку подняли... Горе нам, глупые головы, погибель!
Филимон поднялся на крыльцо повыше:
- Люди вольные!..
Ему говорить не дали, зашумели. Старик усмехнулся в седую бороду:
- Вольные?.. Слова твои - пыль! Плаха да топорик палача - вот наша воля.
В толпе послышался женский плач, но мужичьи голоса его заглушили.
Филимон рукой взмахнул, гневно оглядел старика, громко, чтоб все слышали, сказал:
- Приказчика негодного повалили, приспешников его выгнали, покалечили - худое ли сделали? Хозяйствуем, как бог велел...
- Мы при твоем хозяйствовании не разбогатели, хоромов не построили, ответил старик и обратился к толпе: - Правда ли мною сказана?
- Правда!..
- Животы у всех подтянуты!..
Народ крыльцо окружил, гудел, как тайга в непогоду:
- Ты, Филимон, вожак - ты в ответе!
- Царские слуги не помилуют, со всех полной мерой возьмут... Отобьемся, острог крепок! - призывал Филимон.
- Спасаться надо!
- Царские казаки острог по бревнышку разнесут!
- Огнем выжгут!
Слово хотел сказать Никита Седой, он давно порывался. Его с крыльца вытолкали.
До темной ночи бушевал народ. Утром, с восходом солнца, сорвали юрты буряты и скрылись со своими стадами, откочевали в тайгу ближние стойбища эвенков. Посадские люди, крестьяне пашенные побросали свои избы и поля и убежали без оглядки кто куда мог.
Опустел острог, осиротел.
Филимон и Никита сбили вокруг себя ватагу - рать малую из крепких ватажников, мужиков бесстрашных. Собралась вольница на пять кораблей, счетом всего-навсего восемьдесят человек. В темную ночь тайно отплыли быстроходные корабли. Плыли ватажники скорым ходом, торопились попасть на Илим, чтоб соединить силы и совместно с илимцами отбить царских казаков. Корабли стрелой неслись вниз по Ангаре. Но не успели отплыть и пяти верст, закрутилась река в бешеных водоворотах, зарыдала, загремела в порогах. Кормчий переднего корабля подумал: "Горяча ноне Ангара, коль на Похмельном пороге бьет с этакой силой". С трудом пробились корабли через буйные пороги - Похмельный и Пьяный. Впереди был страшный порог Ангары - Пьяный Бык.
Рвалась Ангара, металась и пенилась через гранитные крутые пороги, била волной по бортам кораблей, прижимала их к берегу. Рев водопадов гремел над рекой. Налегали ватажники на весла, кричали во все горло кляли реку недобрым словом:
- Озлилась, бешеная!
- Прорвало окаянную! Утопит!
Плыли с большим боем, а бой тот был с непокорной рекой Ангарой. Чем дальше плыли, тем свирепее становилась буян-река. Черные пороги высились острыми пиками, зияли на реке бездонные пропасти, кипела и бурлила зеленая вода в страшных водоворотах.
Корабли проводили между крутых порогов. Не удержали ватажники у одного корабля бечеву. Подхватила его волна и метнула на острый порог. Заскрежетал корабль, заскрипели доски, и вмиг разлетелся он в щепки. Выплеснула река черные клочья: ни корабля, ни людей - все проглотила ненасытная, все похоронила в синей бездне.
Дрогнули сердца ватажников:
- Крепость!
- Не пройти! Потонем!
- Потопим корабли! Смерть!
Плюнул кормчий переднего корабля за борт, вытер шапкой потный лоб, повернул корабль к берегу. За ним потянулись и все остальные.
Судили, рядили, прикидывали - как быть? Поняли, что до Илима на таких кораблях не добраться, ангарские шиверы да бешеные пороги не осилить.
Повернули назад и тихим ходом, бечевой потянулись обратно - вверх по Ангаре.
Доплыли до острога, передохнули, перекрестились на восток и потянулись дальше. Берега круты: камни, выбоины. По обе стороны реки встала глухой стеной тайга. Миновали тайгу, а за ней потянулись скалы. Редкая птица пролетит, редкий зверь пробежит. Ни шума, ни гула, ни рокота. Синь. Глушь. Безлюдье. Только река меж скал бьется, ветер стонет, солнце палит.
Артамошка и Чалык плыли на первом корабле. Велел атаман вглядываться в темь ночную и лазурь дневную, чтоб заметить вдалеке корабли царских казаков.
Чалык стоял на вахте, Артамошка спал. Кормчий нет-нет, да и спросит:
- Глянь в ночь!
Чалык в ответ:
- Небо вижу, звезды вижу, а больше ничего не вижу.
- А ты - ухом, ваша порода чуткая. Ухом лови!
Чалык послушает и скажет:
- Слышу в лодке храп, а за лодкой вода плачет, больше ничего не слышу.
Замолчит кормчий.
На утренней заре, продирая сонные глаза, увидел Чалык черные точки:
- Лодку страшную вижу!
- Где? - отозвался кормчий.
Ватажники, повернув головы, стали всматриваться в синюю даль. Напрасно они щурили глаза, с трудом поднимали распухшие веки, всматривались - никто ничего не примечал. Разбудили атамана. Махнул Филимон рукой, чтоб все весла подняли и умолкли. В мертвой тишине услышали ватажники плеск воды, скрип весел. Быстро свернули за желтую косу, притихли.
Вниз по Ангаре по самой струе неслись корабли, подгоняемые ветром. Посчитали корабли ватажники, да так и ахнули: было их десять. Прикинули на каждый по двадцать казаков - итого две сотни.
- Ого, - сказал атаман, - сила!
- Силища! - угрюмо простонали голоса.
Проводили корабли. Сдернув шапки, размашисто перекрестились, да и в путь.
Нажимали ватажники на бечеву, резала и жгла она плечи, до крови рвала спину. Люди ухали от восхода солнца до его захода.
- У-ух-да!
- Ра-зом!
- Навались!
- У-ух-да!
Ухали враз, лямки сбрасывали с окровавленных плеч враз, падали на камни и ворчали угрюмо:
- Будет! Хватит!
- Мочи нет!
Жались друг к другу лохмотьями и, прикрывшись драной дерюгой, спали как убитые по двое суток подряд. Так и плыли. Плыли к морю, грозному Байкалу, где воля широка, царская рука далека. Места рыбные, звериные, нехоженые, неезженые - живи вволю!.. Плыть тошно, а не плыть еще тошнее...
Мрачный сидел атаман, думал.
Выбились из сил ватажники. Злобно поглядывали на атамана. Были дни, когда топтались ватажники на одном месте: корабли не пускала злая река вперед - то прибивала волной к берегу, то откидывала струей вспять.
Решил Филимон свернуть в неведомую речку, что пала тихим плесом в Ангару. На той реке думали отдохнуть, подкормиться, побитые корабли починить. А как дальше плыть - судьба покажет.
ЛЕСНОЙ ДЕД
На склоне крутой горы, среди вековечных сосен и лиственниц, прилепилась черная избушка. Вросла избушка в седую гору по самый верх, как старый гриб. Плескалась речка, извивалась по долине черной змеей. Вокруг леса да горы крутые. К избушке тянулась узенькая тропинка, на желтом песке темнели пятна - следы ног человека и лап медведя.
Пошли к избушке Филимон и Никита. Дернул Филимон дверь, а навстречу ему с диким ревом бросился косматый бурый медведь. Попятился Филимон:
- Глушите зверя!
Вслед за медведем вышел сгорбленный старик. Седые космы спадали на плечи, желтое лицо, изрытое морщинами, сплошь заросло бородой, зеленые слезящиеся глаза бегали под торчащей щетиной седых бровей. Посохом старик указал место медведю. Тот покорно повалился и, лежа, рычал, роя лапой желтый песок.
- Кто и откуда? Из каких стран? - спросил старик тихим голосом.
От этого голоса затрепетало сердце Филимона.
- Никанор, - прошептал он, - тебя ли вижу?
- Весь век Никанором прозываюсь, я и есть, - ответил старик спокойно.
- Признаешь ли? - заволновался Филимон.
- Много ноне по лесам людишек шатается, разве всех упомнишь! Стар стал Никанор, стар... - Старик сердился: - Бросать избу надо в этих лесах, бежать в глубокие дебри: нарушают беглецы уединение мое...
- Никанор, брат мой!.. - обнимал старика Филимон.
- "Брат" сказал ты. Брат был, то верно, но нет его, и стал у Никанора вместо брата зверь. - И старик показал на медведя.
- Филимон я, брат твой кровный!
Старик замахал руками, потом прищурил слезящиеся глаза, в упор посмотрел на Филимона, и задрожала его седая борода, покатились по ней слезы:
- Филимоша!..
Братья поцеловались.
Подошли Чалык и Артамошка. Старик недовольным голосом спросил, показывая на Артамошку:
- А это что за мужик, молодой да вихрастый?
- То Артамон. Не признал?
- Батюшки! - заохал старик. - Давно ли я ему клеста дарил...
Артамошка повернул голову, старик подбежал к нему:
- Озорник, поет ли клест?
- Пела, пела та птица, да и ноги вытянула, - ответил Артамошка.
- Вот она, беда-то! - от всей души пожалел старик. - Тут моей вины нет, клест тот из самых певчих... с подпаленной грудкой.
Артамошка подумал: "Как старик клеста знает? Кто же он?"
Филимон улыбался:
- Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?
- Что ж, дядька, в отшельники пошел ты аль как? - обнял Артамошка Никанора.
- От людей хоронюсь, родные, от людей!
- Что ж они тебе, люди-то? - спросил Филимон.
- Солоно, брат, от них. Каждый человек - злой зверь! Вот и хоронюсь.
Артамошка впился глазами в Никанора, и поплыли перед ним дни его раннего детства, дни, когда жива была мать, когда Никанор ходил к нему, поучал его тайнам жизни.
- А вот вы рыщете по тайгам, - с обидой сказал Никанор. - Не ладно это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!
Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:
- Вольные мы, что нам хорониться!
- Может, и так, но со зверем сподручнее, с птицей веселее - твари божьи, а с человеком страшно... Мишка, волоки еду!
Медведь вскочил и на задних лапах торопливо пошел в избу, притащил большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.
- Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. - И он ласково погладил морду медведя.
Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.
Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.
- Спим вдвоем - тепло. По тайге бродим вдвоем - не страшно! - сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.
Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.
- Без хлеба проживаем, отвыкли, - пробормотал он. - Жуем корешки, соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем - так и живем.
Ватажники трудились у кораблей. Никита Седой наводил порядки. Далеко слышен был его резкий голос.
Филимон, Артамошка и Чалык сели вокруг корыта. Присел и Никанор, взял из корыта рыбину и дал медведю:
- Ешь, ноне нам с тобой работа.
- Что ж, в молении пребываешь, брат? - осторожно спросил Филимон.
- Некогда, - ответил старик.
- От каких трудов некогда?
- От зари до зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и вас принесло...
Артамошка вслушивался в речь старика, а Чалык не мог оторвать глаз от медведя.
Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:
- Каков у старца труд, кроме моления богу...
- Ишь ведь ты, так и норовит ужалить! Змея! - недовольно прошептал Никанор. - Богу и без моления видны мои дела.
Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:
- Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу, не кормил с рук золотых лисят... Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду, а не ладно это... - Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: - Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!
- А что там? - не утерпел Артамошка.
- Лечу я, милый, там, лечу.
- Кого ж ты, Никанор, лечишь? - забеспокоился Филимон и подумал: "На людей натыкаемся - ладно ли это?"
- Лисенка лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в кружении пребываю - где птица знакомая, где заяц, где белка, где лисица. Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка...
Артамошка и Чалык придвинулись к старику и смотрели ему в рот. Старик бормотал:
- На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка...
- К щуке? - в один голос спросили Чалык и Артамошка.
- Целый год с веревочки рыбкой-малявкой кормил, а сам за кустом хоронился. Потом с прутика короткого кормить начал. А ноне уломалась - с рук кормлю. Хитра рыбка, знает свое время: подойдешь к реке рано - нет, подойдешь поздно - тоже нет, а придешь в свое время - пасть ее из воды далеко видна.
- Велика та щука? - спросил Артамошка.
- Щука преогромная.
- Эх, в котел бы ее! Вот уха! - не вытерпел Артамошка и чмокнул губами.
Старик бросил злобный взгляд на него и умолк.
- Зачем сердишь старика? - остановил сына Филимон.
Никанор обиделся:
- Вот и по весне прибегали этакие же шатуны бездомные, разорили тайгу, зверя и птицу пообидели и скрылись.
- Кто? - спросил Филимон.
- Разве их упомнишь, брат! Голь, бродяжки бездомные, разбойный люд...
- Что ж они бродили? - допытывался Филимон.
- "Судьба, - говорили, - до тебя, Никанор, довела. Грамоту царскую имеем, а прочесть - ума на то никому из нас не дано".
- Ну! - торопил Филимон.
Филимон щурил глаза: усмешка пробежала по его лицу - не по душе ему речи старого казака.
Не век же по лесам прятаться - где ночь, где день...
Пробился в избу белый луч: выглянуло солнышко из-за горы. Ушли мужики по утренней росе, и у каждого на сердце холодно и смутно.
Остался Филимон один. Ходил по избе, стонали половицы, длинная тень металась по бревенчатым стенам. Открыл оконце. На реке жалобно свистели кулики, где-то мерно ударял топор. Филимон разглядел: тесал бревна мужик, а баба с двумя парнями скатывала их с горы.
- Ишь ты, отвоевались, избы ставят! - удивился Филимон.
Тут и созрела у него дума. В полдень собрал он вольный круг, чтобы вместо лихого приказчика избрать управителя честного и достойного, чтобы не мучил народ казнями лютыми, не гнул взятками несносными, а правил бы по закону, умножал по силе царскую казну, а не свой карман.
Наутро ударили барабаны, на площадь собрался народ. Полыхало казачье вольное знамя, а рядом, на острие копья, развевался хвост дорогой чернобурой лисицы - то было знамя вожака эвенков Чапчагира. Поодаль, сидя на коне, Хонадор держал на коротком древке белый плат, окаймленный синими узорами, - то было бурятское знамя.
Били барабаны дробь, били так, что земля стонала, тесней сбивались люди в круг. На бревенчатый помост поднялся Филимон Лузин, низко поклонился на все четыре стороны:
- Люди вольные! Острог мы повоевали, злодея-приказчика спихнули, едва успел он свою душу унести. Как жить станем? Без управителя пойдет у нас раздор, смятение, разбой и убийство, и некому будет судить и править...
- Смешаются все языки и народы, и не разберешься, где крещеный, а где некрещеный, - вставил кто-то из толпы.
- Сгибнем! - испуганно закричал мужик с жиденькой бородкой. - Даже попа не имеем. Господи, да ведь звери - и те вожака имеют, птица, тварь безвинная, и та без поводыря в путь далекий не летит, страшится!.. А мы же человеки!
Филимон перебил визгливого мужика:
- Прикидывали мы своим умом малым, держали совет долгий, порешили твердо: избрать на самом кругу и управителя и помощников, чтоб правили они народом и с делами управлялись сносно.
- А государь? - послышался чей-то гневный голос.
- Государь?.. - Филимон остановился.
Толпа заволновалась, загудела:
- За разбой быть на дыбе!
- До государя далеко! Он не услышит!
- А подслухи его? Они не дремлют!
- Говори, Филимон!
- Надумал я так: умолим великих государей наших, подарки в казну отправим, а в грамоте отпишем всем народом без утайки о лиходее-приказчике и его прижимках и казнях, о нашем самоуправстве. Цари рассудят!
Вокруг зашумели:
- Рассудят!
- Склоним повинны головушки! Не век же нам мыкаться по лесам!
- Знамо, склоним, - сказал пашенный мужик. - Из века в век склоняем, все от бога!
Воцарилось тягостное молчание. Его нарушили женские голоса:
- Нового приказчика надобно у царя просить!
- Чтоб не вор!
- Чтоб не лиходей и не мучитель!
- Вот те на! - выбежал из толпы мужик. - Приказчика спихнули, приказчика ж и давай!
- Умолкни, черт!
Филимон спросил:
- Как жить будем?
- Своих управителей изберем - пусть правят, а государям отпишем, государи в обиду не дадут!
Так и решили.
Целую неделю выбирали достойных и надежных. Выбрали всем народом управителями острога Филимона Лузина и Никиту Седого. От всего народа в помощники к ним: десять казаков вольных, троих из людей посадских, четверых от пашенных крестьян, шестерых от бурятских селений и шестерых от эвенкийских стойбищ.
Бурятские и эвенкийские избранники не согласились жить в остроге. Недалеко от острожной стены, на солнечной стороне горы, стояли две юрты это поселились бурятские избранники. Поодаль от юрт чернели два остроконечных чума - в них стали жить эвенкийские избранники.
Поднималось над острогом черное облако пыли: уходила бурятская рать. Эвенков увел Чапчагир рано утром. Ватажники Филимона расселились, где кто умел: кто на посаде, кто на острожном дворе, кто с крестьянами пашенными. Расселились и зажили. Так началась в Братском остроге жизнь без царского приказчика.
Вскоре пришла весть, что в Илимске, что стоит от Братска в десяти днях ходу, жители собрали вольный сход, выгнали воеводу - мучителя и вора Богдана Челишева, а вместо него посадили своего казака. Отобрали и поделили илимцы казенный хлеб, а илимского лиходея-приказчика, который ведал сборами хлеба в царскую казну и содержал винную торговлю, утопили без жалости в реке.
...А пока устанавливались в остроге власть и порядок, приказчик Кафтырев с большими муками добрался до Иркутского острога. Правитель иркутский Перфильев немедля послал гонца в Енисейский острог, а оттуда скорым ходом отправили грамоту в Москву, к самому царю. Писал в ней воевода, что Братский острог и Илимский захватили подлые разбойники, воры и грабежники. А приказчик-де Братского острога Кафтырев прибыл бледен и чуть жив, побросав и свое добро и казну царскую, и что то добро и казна разграблены без остатку грабежниками и убийцами Филимоном Лузиным да Никитой Седым. Тех воров и самоуправцев надо захватить, пытать и наказать. Но силы малы, и управиться с ними, ворами, - труд великий.
Царь Петр Первый поспешил ответить, и через полгода был получен его указ. В гневе и обиде он писал: "...А приказчика того, Христофора Кафтырева, труса, бродягу и бездельника, за то, что бросил царскую службу, бежал зайцем и острог вместе с казной тем разбойникам сдал, велю немедля схватить, накрепко заковать в колодки и держать в тюрьме до моего на то, государева, указу. А тех воров, разбойников и грабежников подлых, особливо Филимошку Лузина с Никиткой Седым, что посмели поднять свои воровские руки на мою царскую казну, велю из острога выбить, изловить и казнить самой лютой казнью".
С двух сторон - с Енисейского и с Иркутского острогов - стали готовить воеводы поход на мятежный Братский острог. Никаких вестей о том походе до Филимона и Никиты не доходило, и правили они острогом привольно, без опаски около двух лет. Вели Филимон с Никитой суд и расправу, наводили порядок, слали указы именем царя. Эвенки и буряты кочевали по лесам, били зверя и птицу, исправно несли царский ясак в съезжую избу острога.
Чалык и Артамошка на воеводском дворе слыли за малых помощников, использовали строгие приказы Филимона и Никиты. Парни подросли, поумнели, налились силой, раздались в плечах, возмужали. Артамошка теребил жидкий пушок над верхней губой, чтоб росли усы побыстрее. Лих парень - и силен и красив, люди любуются. Вскинет Артамошка шапчонку баранью набекрень, чуб рыжим пламенем по ветру пустит, взглянет задорным глазом, словно искры рассыплет. На ременном пояске, в кожаных ножнах гордость Артамошки походный нож; по рукоятке видно - нож тот заветный, отцовской работы.
Чалык ростом меньше, но в плечах шире Артамошки. Крепкий, скуластый, он как будто налит таежной силой. Брови черные, как тонкие нити, а под ними бегают живые раскосые глаза. Давно надумал Чалык срезать косичку, но страшно. Да и как это можно! Что скажет Чапчагир, что скажут эвенки? Не простят. Вот и прячет он косичку черно-смоляную на самой макушке головы, под высокой шапкой. Слывет Чалык за искусного стрелка: равного ему по стрельбе не найдется ни одного эвенка из Чапчагирского рода. Горд этим Чалык.
Славят его эвенки, хвалят его зоркий глаз, крепкие руки, подарки ему засылают и уговаривают бросить русских и идти к Чапчагиру в помощники. Качает головой Чалык, вздыхают эвенки.
Их уговоры тревожат Чалыка, и часто он уходит к серой скале, садится на выступ и смотрит на белые таежные просторы. Хорошо кочевать по тайге, ставить чум в местах, богатых зверем и птицей, пасти оленей на привольных моховых кормовищах, добывать белку, соболя, лисицу. Закроет глаза Чалык, а перед ним родной чум. Старый отец и мать сидят у очага. Дым от трубок тянется в верхнее окно чума. В большом котле варит мясо Агада и тихо поет; голос у нее ласковый, как у таежной пташки.
Откроет в страхе Чалык глаза: "Худой ветер залетел в мою голову! Зачем вспомнил тех, кто кочует вместе с луной, звездами и солнцем!"
Взглянет Чалык на строения городка, на русские избы, густо поставленные по склону горы, на пашни, на торговые ряды, вспомнит Артамошку, его отца, славного атамана вольницы, Никиту Седого и других близких ему и дорогих людей. Захолонет у него сердце, бросит он серый уступ и бежит в городок, чтобы скорее отыскать своего дружка Артамошку.
Пойдут они вместе к плотникам, или кузнецам, или корабельщикам; стоят смотрят, а то начнут помогать: мехи раздувают, молотом бьют, топором тешут, гвозди заколачивают. Выбьется из-под шапки косичка у Чалыка, жарко пылает лицо, кипит молодая сила. Рядом Артамошка стоит, улыбается, белые искры дождем сыплются из-под ловкого молота. Хороша вольная жизнь! Суровы руки работных умельцев, но покоряются им и железо, и камень, и дерево. Жадно смотрит на них Чалык, все бы охватил, узнал, чтобы самому стать умельцем.
Случилась в том году весна ранняя да бурная. Не успел осесть снег, как появились проталины на солнцепеках и заговорили бурливые ручьи, обнажились пашни на южных склонах; заголосили весенние птицы, рано поднялся из логова медведь, заяц вмиг сбросил зимнюю шубу и бегал с подпаленными боками. Потемнела река, синели на ней большие полыньи, и ждал острог, что вот-вот лед поломается, река вскроется.
Решил Филимон отправить в Москву первый караван с царской казной и покорной грамотой. Решил вести тот караван Никита Седой. Думали так: примет царь казну сполна, а тут Никита и упадет на колени, станет просить у царя милости и пощады.
Не успела река очиститься ото льда - готовы были корабли сплавные. Нагрузили те корабли доверху отборной пушниной, вручил Филимон Никите грамоту покорную. Грамоту писали три дня.
В ней вольный острог жаловался царю:
"В Братском остроге крестьяне, посадские, служилые люди ясачные мужики разорителю крестьянских дворов, мучителю мирскому и душегубу Христофору Кафтыреву от всяких дел отказали. А вина его - в больших налогах, взятках и обидах, в мучении и разорении. Бил нас Христофор Кафтырев батогами нещадно, пытал огнем, в цепи и колодки ковал. Видя это, Христофорово, к себе разорение и нестерпимые, томительные муки смертные и напрасные нападки, ясачные мужики, покинув улусы свои и юрты, разбежались в дальние степи и в ущелья каменные; многие пашенные мужики пашни бросили и в бегах жили долгое время, и от этого разорились вконец, без остатку. Мучителя Христофора Кафтырева своей рукой мы боем повалили.
Теперь в Братском остроге всякими делами ведают, суд и расправу вершат выборные люди честные, а тем людям мы послушны. Просим, царь-государь, пощады и милости..."
Забили грамоту в трубку деревянную накрепко, и спрятал ее Никита на своем корабле в потайном месте.
Обнялись Филимон с Никитой, расстались как братья.
Не успели корабли отчалить от берега - случилась беда. Прибежал Чалык и привел ободранного и окровавленного эвенка. Это был скорый посланец от самого Чапчагира. Гонец летел на оленях быстрее ветра. Сколько попадало за дорогу сменных оленей, тому счету нет, а когда упал последний олень, то гонец бежал по тайге пешим бегом и доставил к сроку берестяную трубочку. Чалык по значкам на бересте рассказал Филимону и Никите Чапчагировы слова. Чапчагир сообщал, что его люди своими глазами видели, как вверх по Ангаре плывут черные корабли, а на тех кораблях людей с огненными палками и в железных панцирях множество. А еще проведали Чапчагировы люди через подслухов и лазутчиков, что плывет это царское войско для покорения воровского острога и казни бунтовщиков.
И тут же сообщил посланец, что велел Чапчагир откочевать эвенкам в глубь тайги не менее как на десять ходовых дней.
Почесал Филимон бороду, дернулась его всклокоченная с проседью бровь.
- Мы - с покорным животом, а к нам - с острым топором? Так!
К полдню на взмыленном коне прилетел гонец от бурятского вожака Хонадора. Едва успел он вытащить ноги из стремян, грохнулась загнанная лошадь. Гонец сообщил, что вниз по Ангаре летят быстрым ходом корабли с царскими казаками, и хвалится казачий атаман, что Братский разбойный острог он сметет с лица земли дочиста, воров Филимона Лузина да Никиту Седого приведет в Иркутск на веревочке, как псов.
Вихрем разнеслась страшная весть.
Люди сбежались к избе Филимона, орали, грозились, во всем его винили. Высокий широколицый мужик в синем стеганом кафтане махал сухими кулаками:
- Ты, Филимон, да твой спарщик Никита Седой беду накликали! Казну утаили, государя разгневали - мы в ответе!
Мужика оттолкнул старик в длинной поддевке, без шапки; ветер седые волосы ему раскосматил. Старик заговорил натужным, обидчивым голосом:
- На государя-батюшку руку подняли... Горе нам, глупые головы, погибель!
Филимон поднялся на крыльцо повыше:
- Люди вольные!..
Ему говорить не дали, зашумели. Старик усмехнулся в седую бороду:
- Вольные?.. Слова твои - пыль! Плаха да топорик палача - вот наша воля.
В толпе послышался женский плач, но мужичьи голоса его заглушили.
Филимон рукой взмахнул, гневно оглядел старика, громко, чтоб все слышали, сказал:
- Приказчика негодного повалили, приспешников его выгнали, покалечили - худое ли сделали? Хозяйствуем, как бог велел...
- Мы при твоем хозяйствовании не разбогатели, хоромов не построили, ответил старик и обратился к толпе: - Правда ли мною сказана?
- Правда!..
- Животы у всех подтянуты!..
Народ крыльцо окружил, гудел, как тайга в непогоду:
- Ты, Филимон, вожак - ты в ответе!
- Царские слуги не помилуют, со всех полной мерой возьмут... Отобьемся, острог крепок! - призывал Филимон.
- Спасаться надо!
- Царские казаки острог по бревнышку разнесут!
- Огнем выжгут!
Слово хотел сказать Никита Седой, он давно порывался. Его с крыльца вытолкали.
До темной ночи бушевал народ. Утром, с восходом солнца, сорвали юрты буряты и скрылись со своими стадами, откочевали в тайгу ближние стойбища эвенков. Посадские люди, крестьяне пашенные побросали свои избы и поля и убежали без оглядки кто куда мог.
Опустел острог, осиротел.
Филимон и Никита сбили вокруг себя ватагу - рать малую из крепких ватажников, мужиков бесстрашных. Собралась вольница на пять кораблей, счетом всего-навсего восемьдесят человек. В темную ночь тайно отплыли быстроходные корабли. Плыли ватажники скорым ходом, торопились попасть на Илим, чтоб соединить силы и совместно с илимцами отбить царских казаков. Корабли стрелой неслись вниз по Ангаре. Но не успели отплыть и пяти верст, закрутилась река в бешеных водоворотах, зарыдала, загремела в порогах. Кормчий переднего корабля подумал: "Горяча ноне Ангара, коль на Похмельном пороге бьет с этакой силой". С трудом пробились корабли через буйные пороги - Похмельный и Пьяный. Впереди был страшный порог Ангары - Пьяный Бык.
Рвалась Ангара, металась и пенилась через гранитные крутые пороги, била волной по бортам кораблей, прижимала их к берегу. Рев водопадов гремел над рекой. Налегали ватажники на весла, кричали во все горло кляли реку недобрым словом:
- Озлилась, бешеная!
- Прорвало окаянную! Утопит!
Плыли с большим боем, а бой тот был с непокорной рекой Ангарой. Чем дальше плыли, тем свирепее становилась буян-река. Черные пороги высились острыми пиками, зияли на реке бездонные пропасти, кипела и бурлила зеленая вода в страшных водоворотах.
Корабли проводили между крутых порогов. Не удержали ватажники у одного корабля бечеву. Подхватила его волна и метнула на острый порог. Заскрежетал корабль, заскрипели доски, и вмиг разлетелся он в щепки. Выплеснула река черные клочья: ни корабля, ни людей - все проглотила ненасытная, все похоронила в синей бездне.
Дрогнули сердца ватажников:
- Крепость!
- Не пройти! Потонем!
- Потопим корабли! Смерть!
Плюнул кормчий переднего корабля за борт, вытер шапкой потный лоб, повернул корабль к берегу. За ним потянулись и все остальные.
Судили, рядили, прикидывали - как быть? Поняли, что до Илима на таких кораблях не добраться, ангарские шиверы да бешеные пороги не осилить.
Повернули назад и тихим ходом, бечевой потянулись обратно - вверх по Ангаре.
Доплыли до острога, передохнули, перекрестились на восток и потянулись дальше. Берега круты: камни, выбоины. По обе стороны реки встала глухой стеной тайга. Миновали тайгу, а за ней потянулись скалы. Редкая птица пролетит, редкий зверь пробежит. Ни шума, ни гула, ни рокота. Синь. Глушь. Безлюдье. Только река меж скал бьется, ветер стонет, солнце палит.
Артамошка и Чалык плыли на первом корабле. Велел атаман вглядываться в темь ночную и лазурь дневную, чтоб заметить вдалеке корабли царских казаков.
Чалык стоял на вахте, Артамошка спал. Кормчий нет-нет, да и спросит:
- Глянь в ночь!
Чалык в ответ:
- Небо вижу, звезды вижу, а больше ничего не вижу.
- А ты - ухом, ваша порода чуткая. Ухом лови!
Чалык послушает и скажет:
- Слышу в лодке храп, а за лодкой вода плачет, больше ничего не слышу.
Замолчит кормчий.
На утренней заре, продирая сонные глаза, увидел Чалык черные точки:
- Лодку страшную вижу!
- Где? - отозвался кормчий.
Ватажники, повернув головы, стали всматриваться в синюю даль. Напрасно они щурили глаза, с трудом поднимали распухшие веки, всматривались - никто ничего не примечал. Разбудили атамана. Махнул Филимон рукой, чтоб все весла подняли и умолкли. В мертвой тишине услышали ватажники плеск воды, скрип весел. Быстро свернули за желтую косу, притихли.
Вниз по Ангаре по самой струе неслись корабли, подгоняемые ветром. Посчитали корабли ватажники, да так и ахнули: было их десять. Прикинули на каждый по двадцать казаков - итого две сотни.
- Ого, - сказал атаман, - сила!
- Силища! - угрюмо простонали голоса.
Проводили корабли. Сдернув шапки, размашисто перекрестились, да и в путь.
Нажимали ватажники на бечеву, резала и жгла она плечи, до крови рвала спину. Люди ухали от восхода солнца до его захода.
- У-ух-да!
- Ра-зом!
- Навались!
- У-ух-да!
Ухали враз, лямки сбрасывали с окровавленных плеч враз, падали на камни и ворчали угрюмо:
- Будет! Хватит!
- Мочи нет!
Жались друг к другу лохмотьями и, прикрывшись драной дерюгой, спали как убитые по двое суток подряд. Так и плыли. Плыли к морю, грозному Байкалу, где воля широка, царская рука далека. Места рыбные, звериные, нехоженые, неезженые - живи вволю!.. Плыть тошно, а не плыть еще тошнее...
Мрачный сидел атаман, думал.
Выбились из сил ватажники. Злобно поглядывали на атамана. Были дни, когда топтались ватажники на одном месте: корабли не пускала злая река вперед - то прибивала волной к берегу, то откидывала струей вспять.
Решил Филимон свернуть в неведомую речку, что пала тихим плесом в Ангару. На той реке думали отдохнуть, подкормиться, побитые корабли починить. А как дальше плыть - судьба покажет.
ЛЕСНОЙ ДЕД
На склоне крутой горы, среди вековечных сосен и лиственниц, прилепилась черная избушка. Вросла избушка в седую гору по самый верх, как старый гриб. Плескалась речка, извивалась по долине черной змеей. Вокруг леса да горы крутые. К избушке тянулась узенькая тропинка, на желтом песке темнели пятна - следы ног человека и лап медведя.
Пошли к избушке Филимон и Никита. Дернул Филимон дверь, а навстречу ему с диким ревом бросился косматый бурый медведь. Попятился Филимон:
- Глушите зверя!
Вслед за медведем вышел сгорбленный старик. Седые космы спадали на плечи, желтое лицо, изрытое морщинами, сплошь заросло бородой, зеленые слезящиеся глаза бегали под торчащей щетиной седых бровей. Посохом старик указал место медведю. Тот покорно повалился и, лежа, рычал, роя лапой желтый песок.
- Кто и откуда? Из каких стран? - спросил старик тихим голосом.
От этого голоса затрепетало сердце Филимона.
- Никанор, - прошептал он, - тебя ли вижу?
- Весь век Никанором прозываюсь, я и есть, - ответил старик спокойно.
- Признаешь ли? - заволновался Филимон.
- Много ноне по лесам людишек шатается, разве всех упомнишь! Стар стал Никанор, стар... - Старик сердился: - Бросать избу надо в этих лесах, бежать в глубокие дебри: нарушают беглецы уединение мое...
- Никанор, брат мой!.. - обнимал старика Филимон.
- "Брат" сказал ты. Брат был, то верно, но нет его, и стал у Никанора вместо брата зверь. - И старик показал на медведя.
- Филимон я, брат твой кровный!
Старик замахал руками, потом прищурил слезящиеся глаза, в упор посмотрел на Филимона, и задрожала его седая борода, покатились по ней слезы:
- Филимоша!..
Братья поцеловались.
Подошли Чалык и Артамошка. Старик недовольным голосом спросил, показывая на Артамошку:
- А это что за мужик, молодой да вихрастый?
- То Артамон. Не признал?
- Батюшки! - заохал старик. - Давно ли я ему клеста дарил...
Артамошка повернул голову, старик подбежал к нему:
- Озорник, поет ли клест?
- Пела, пела та птица, да и ноги вытянула, - ответил Артамошка.
- Вот она, беда-то! - от всей души пожалел старик. - Тут моей вины нет, клест тот из самых певчих... с подпаленной грудкой.
Артамошка подумал: "Как старик клеста знает? Кто же он?"
Филимон улыбался:
- Артамошка, аль не узнаешь дядьку Никанора?
- Что ж, дядька, в отшельники пошел ты аль как? - обнял Артамошка Никанора.
- От людей хоронюсь, родные, от людей!
- Что ж они тебе, люди-то? - спросил Филимон.
- Солоно, брат, от них. Каждый человек - злой зверь! Вот и хоронюсь.
Артамошка впился глазами в Никанора, и поплыли перед ним дни его раннего детства, дни, когда жива была мать, когда Никанор ходил к нему, поучал его тайнам жизни.
- А вот вы рыщете по тайгам, - с обидой сказал Никанор. - Не ладно это! Хоронитесь, родные, хоронитесь!
Артамошка не вытерпел и, подняв вихрастую голову, гордо взглянул:
- Вольные мы, что нам хорониться!
- Может, и так, но со зверем сподручнее, с птицей веселее - твари божьи, а с человеком страшно... Мишка, волоки еду!
Медведь вскочил и на задних лапах торопливо пошел в избу, притащил большое долбленое корыто с объедками и поставил к ногам старика.
- Не обессудьте, родные, иной посуды не имею, вместе кормимся. - И он ласково погладил морду медведя.
Все умолкли, с удивлением смотрели то на старика, то на медведя.
Старик медведя за ухо потрепал, на траву усадил.
- Спим вдвоем - тепло. По тайге бродим вдвоем - не страшно! - сказал он и, опираясь на посох, пошел в избу.
Вскоре принес вязку сухих корешков, сараны и ворох вяленой рыбы.
- Без хлеба проживаем, отвыкли, - пробормотал он. - Жуем корешки, соки древесные и травяные сосем, рыбку гложем - так и живем.
Ватажники трудились у кораблей. Никита Седой наводил порядки. Далеко слышен был его резкий голос.
Филимон, Артамошка и Чалык сели вокруг корыта. Присел и Никанор, взял из корыта рыбину и дал медведю:
- Ешь, ноне нам с тобой работа.
- Что ж, в молении пребываешь, брат? - осторожно спросил Филимон.
- Некогда, - ответил старик.
- От каких трудов некогда?
- От зари до зари в трудах пребываю. Вот лишь ноне прихворнул, да и вас принесло...
Артамошка вслушивался в речь старика, а Чалык не мог оторвать глаз от медведя.
Филимон кашлянул и заговорил как бы сам с собой:
- Каков у старца труд, кроме моления богу...
- Ишь ведь ты, так и норовит ужалить! Змея! - недовольно прошептал Никанор. - Богу и без моления видны мои дела.
Старик сунул в беззубый рот сарану, обвел глазами сидящих:
- Вот за крутобокой горой нора лисья, второй день не навещал я лисицу, не кормил с рук золотых лисят... Ох-хо-хо! Хвороба мучает, вот и не иду, а не ладно это... - Старик снова заохал и, вспомнив что-то, забеспокоился: - Эх, ведь грех, и в логове ноне не был!
- А что там? - не утерпел Артамошка.
- Лечу я, милый, там, лечу.
- Кого ж ты, Никанор, лечишь? - забеспокоился Филимон и подумал: "На людей натыкаемся - ладно ли это?"
- Лисенка лечу. Ногу ему погрызли, вот и лечу припарками. Весь день в кружении пребываю - где птица знакомая, где заяц, где белка, где лисица. Тайга безбрежна, зверя и птицы тьма, и каждому потребна ласка...
Артамошка и Чалык придвинулись к старику и смотрели ему в рот. Старик бормотал:
- На реку ходим, щуку навещаем. Крутонрава рыбка...
- К щуке? - в один голос спросили Чалык и Артамошка.
- Целый год с веревочки рыбкой-малявкой кормил, а сам за кустом хоронился. Потом с прутика короткого кормить начал. А ноне уломалась - с рук кормлю. Хитра рыбка, знает свое время: подойдешь к реке рано - нет, подойдешь поздно - тоже нет, а придешь в свое время - пасть ее из воды далеко видна.
- Велика та щука? - спросил Артамошка.
- Щука преогромная.
- Эх, в котел бы ее! Вот уха! - не вытерпел Артамошка и чмокнул губами.
Старик бросил злобный взгляд на него и умолк.
- Зачем сердишь старика? - остановил сына Филимон.
Никанор обиделся:
- Вот и по весне прибегали этакие же шатуны бездомные, разорили тайгу, зверя и птицу пообидели и скрылись.
- Кто? - спросил Филимон.
- Разве их упомнишь, брат! Голь, бродяжки бездомные, разбойный люд...
- Что ж они бродили? - допытывался Филимон.
- "Судьба, - говорили, - до тебя, Никанор, довела. Грамоту царскую имеем, а прочесть - ума на то никому из нас не дано".
- Ну! - торопил Филимон.