- Глазами-то, брат, слеп я стал, разобрал ту грамоту с превеликим трудом.
- Что ж в той грамоте?
- Не упомню, брат.
- А ты вспомни, вспомни!
- Горечи я помню.
- Какие горечи? Говори!
Старик стал жаловаться:
- Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече, бахвалится: "Во! Каков я казак - руками уток ловлю!" Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих глазах сырьем и не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит другой, пуще первого бахвалится: "Мне что, палкой зайцев бью!" Я так и ахнул, сердце в груди оторвалось. Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца, моего любимца. Лечил я его, хвор он был, на ноги разбит, едва ходил. Налетели бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у друга. И тоже не подавились...
- Ты не о том, - перебил Филимон Никанора.
- Как не о том? - обиделся Никанор и замолчал.
В это время у реки испуганно загоготал гусь.
- Батюшки! - сорвался старик с места. - Убьют Петьку, убьют, злодеи!
Старик, размахивая посохом, вместе с медведем бросился на берег, где ватажники гонялись за гусем, бросали в него камнями, палками и кричали:
- Гусь!
- Не бей! Хватай живьем! Зажирел - не летит!
- Хватай!
- Гусь! Гусь!
Ватажники оставили гуся и бросились бежать от разъяренного медведя. Грохнул выстрел - медведь шарахнулся в сторону.
Никанор упал, зажал седую голову. Прибежал Филимон, пристыдил ватажников.
Гуся Петьку спасли. Никанор схватил его и подкинул над головой. Гусь взвился и улетел за реку. Никанор облегченно вздохнул.
Филимон тихо сказал:
- Гусь жив, брат. О грамотке речь веду...
- Вестимо, жив, - перебил Никанор, - коль я отправил его на Гусь-озеро.
Филимон вновь постарался вернуть разговор к грамоте - щемила сердце та тайная грамота. Оба помолчали. Никанор стоял, опираясь на посох, нехотя говорил:
- Гонец воеводский к государю летел. Вот и подстерегли его разбойники, изловили, убойно били; убив, грамоту отобрали.
- Отобрали? - заторопился Филимон.
- Отобрали и мне на прочтение доставили, сами уразуметь ту грамоту не сумели.
- Что ж в той царской грамоте?
Никанор потер морщинистый лоб, зевнул, буркнул себе под нос:
- Не сетуй, брат, запамятовал.
- А ты, брат, вспомни! - горячился Филимон. - Беспременно вспомни!
- На то сил не имею, не мучь, брат, - наотрез отказался Никанор, тревожно посматривая на ватажников.
Филимон понял тревогу брата.
- Велю я Артамошке и Чалыку доглядеть, чтобы ватажники не обижали в этих краях ни зверя, ни птицы, коль у тебя они заветные.
- Заветные, брат, доподлинно заветные! - оживился Никанор. Слезящиеся глаза его подобрели, стал он разговорчивее.
Филимон опять о грамоте.
- Грамоту? Вот не упомню, - тряс седой головой Никанор. - Бросили ту грамоту.
- Где бросили?
Филимон схватил за руку Никанора, и они направились в избушку. В нос ударило прелью. Филимон с трудом разглядел в полумраке черное логово, где жил Никанор. Через маленькую дыру-оконце прорезывалась узкая полоска света. По стенам, на деревянных гвоздях-колышках, висели пучки сухой травы, корешков; тут же болтались маленькие холщовые мешочки.
- Что это?
- Снадобья, - ответил Никанор. - От всякой хвори помогают; от звериной, от птичьей, от всякой иной.
- А то? - показал Филимон в угол.
- То зелье от пчелиного и змеиного жала.
У оконца стоял обрубок, а на обрубке - белый лист. Никанор взял лист шершавыми руками и подал его Филимону:
- То грамотка, в ней я корешки хранил.
Филимон схватил ее, бросился из избушки.
Грамоту долго разглаживали на гладком пне корявыми ладонями. Низко склонились головы к затейливым завитушкам. Грамоту читали Никанор с Артамошкой. Никанор щурил белесые глаза, вертел выцветший и оборванный лист, но прочитать ничего не мог. Артамошка разбирал, но плохо. Филимон подбадривал чтецов. Артамошка по складам вычитывал спутанные, неясные слова. С каждым словом вспоминал Никанор написанное и этим помогал читать дальше. Писал иркутский воевода в Москву государю. Начало грамоты было изодрано и потерто, эту часть пропустили чтецы, а дальше с трудом, но разобрали:
- "...Сижу я в осаде и гонца быстрого шлю тайно, и не знаю, дойдет ли моя грамота до твоих пресветлых царских очей. Изменники Ивашка Тайшин да Петрунька Степанов с острогу моего сбежали, воровским путем угнали табун лошадей..."
Артамошка остановился, повернул грамотку к солнцу. Филимона трясло, как в лихорадке. Никита Седой мигал глазом часто-часто, что случалось с ним только в сильном гневе. Филимон торопил:
- Читай сын, читай, родной!
- Стерлось писаное, - вздохнул Артамошка, быстро разгадал стертое, усмехнулся и читал нараспев дальше: - "...Разбойники те, Ивашка Тайшин и Петрунька Степанов, бегаючи по улусам и становищам, собрали немалую рать и, творя всякие угрозы, подошли к Иркутскому острогу.
Рать ту, царь-государь, мои казаки отбили и поразогнали начисто. У реки Иркута, окружив жилье, где сидели те разбойники - Ивашка с Петрунькой, им наши казаки кричали, чтоб они в осаде не сидели, а сдались бы на твою, государеву, милость..."
Опять запнулся Артамошка, водил грязным пальцем по завитушкам, тянул:
- "...Ивашка Тайшин начал браниться и бахвалиться: "Али вы не знаете Ивашку, каков он есть? Жив я вам, казакам, не дамся!" - и начал стрелять. Ранил Никиту Белогора, насмерть уложил Христоню Паклина, и на ком были панцыри железные, то пробивал насквозь. И казаки стрельбой Ивашку не осилили и подожгли его жилье, и он, Ивашка, сгорел, но не сдался. Жену свою с сыном успел верхом выкинуть, и они с Петрунькой Степановым бежали, в дыму того и не углядели казаки..."
Артамошка остановился, показал грамоту Филимону. Филимон и Никита переглянулись. Середина грамоты протерлась до дыр.
- Читай, миновав рваное! - рассердился нетерпеливый Филимон.
Артамошка, водя пальцем по грамоте, с трудом разбирал написанное:
- "...приснилось мне знамение в виде зари кровавой, а в тех кровях младенец царский. Наутро крикнул я монахиню Пелагею, юродивого - божья человека Киршу да еще двух юродивых, и те в один голос сказали мне, что это знамение к худу, к войне. И то исполнилось. Лазутчики мои принесли вести страшные. Пошли на Русь черные монголы. Монгольский хан послал рать с вожаком-бабой, прозывается та баба-вожак Эрдени-Нойон. То сделал хан на посмешище и поругание твоего, государства, престола..."
Дальше грамота обрывалась.
Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени. Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:
"...И тут убит был свирепый хан Кантайша, напавший в черную ночь на русские земли. Сестра его, ханша Эрдени-Нойон, набрав разбойную рать, порешила Иркутск с ближними его землями пограбить, мирных людей наших побить... Иркутский острог сел в осаду..."
Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:
- Читай, сын, сызнова грамотку. Зачинаю понимать тяжкую мудрость написанного.
Артамошка вновь прочитал.
Филимон раскраснелся, вспотел: придавили его думы. Обратился он к Никите Седому:
- На Русь монголы пошли. Ты уразумел?
- Не жирно ли это? Не обломит ли хан монгольский зубы? - угрюмо вздохнул Никита.
- Русь-то - монголам? А нам, Руси сынам, что? - снова спросил Филимон.
- Мало ли за Русь нашей крови текло! - ответил Никита.
- Для Руси ущерб... Только ума не приложу, почему монгольский хан ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?
Никанор устало прошептал:
- Сказывали: ханша та злобна без меры, в бою ханские монголы люты...
- То, Никанор, брехня. Не таких ломала русская рука! - рассмеялся Филимон; ус седой покрутил, сбросил капли с разгоряченного лба. - Надумал я страшное, и сердце вскипело, зажглось... Зови, Никита, всех ватажников!
Ватажники сбились в круг. Прочитал еще раз Артамошка обрывки грамоты. Филимон поднялся, шапку снял:
- За сибирскую землицу постоим!
Ошеломленные ватажники переглянулись, многие опустили головы.
- Ужимочки ваши мне не по нраву! - загремел Филимон. - Русь наша сибирская может сгинуть. Аль на поклон к хану монгольскому?
- Тому не быть! - загудели голоса. - Хану не покоримся!
- Монгольский хан не подавился бы! - засмеялся Филимон.
- Хо-хо-хо!
- Постоим за Русь, за Сибирь-землю!
- Русь - она матушка наша кровная!
- Государю нашему послужим, милость его на ратном поле заслужим!
- Веди, атаман!
Махнул рукой Филимон, и ватажники побежали готовить корабли к отплытию. Долго Филимон расспрашивал Никанора о коротких путях в Иркутск. Никанор вытирал кулаком изрытый морщинами лоб, гововорил шепотом:
- Путь один - плыть Ангарой!
- Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь... - вздыхал Филимон.
- Иного нет, брат. Правый берег высокий, струи кипучие, ревут воды гремучие - того берега не держись. Плыви левым - берег тот ровен, вода в плесах тиха, вот и доберетесь.
- Плывем, брат, с нами!
- Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.
- Вот повоюем монголов - и на покой.
Ватажники крепили бечеву, чинили паруса, направляли весла. Наутро корабли отчалили от берега.
Филимон с Артамошкой и Чалыком напрасно искали Никанора, рыская по лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.
Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок - ощетинится Ангара, насупится, бьет волной нещадно.
- Ой, свирепа реченька, свирепа!
Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.
Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.
О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.
Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:
- В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!
Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:
- Вороти к берегу! Разгружай!
Над рекой пронеслось гулкое эхо.
Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.
Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие мох добывать, третьи - с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.
Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных - больших и малых, - чинил корабли.
Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:
- Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы... эх!..
Часто поглядывал он на тайгу - ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.
Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.
- Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? - сердито спросил Филимон у сына. - Кажи добычу!
Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:
- Добыча, отец, мала... Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа - и того не слыхать!
- Кажи добычу!
- Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, - ответил Артамошка.
- Бродяга! - выругал сына Филимон. - А этого козла облупленного где сыскал? - И он оглядел злыми глазами пленника.
- То, отец, чудо! - оживился Артамошка.
- Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом... - Филимон отвернулся, позвал: - Чалык!
Чалык подошел.
- Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?
Чалык ответил просто:
- Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.
- Горелое место, - с досадой сказал Филимон, - тому верю!
Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон - на три варева.
- Ну? - спросил Филимон, обращаясь к пойманному. - Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?
- Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, - жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.
- Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий! - того и отличить не умею.
- Мрем, как мухи. Это праведно.
- Что так?
- Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало...
- Хлеб! - перебил Филимон. - И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.
Мужик заплакал:
- Соли нет...
- Без соли погибель, - согласился Филимон.
- Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, - стонал мужик. Смерть - и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке - где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая... В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.
Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.
- Живете худо.
- Куда плоше... - Мужик вытер слезы желтым кулаком.
- Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? - спросил Филимон.
Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.
- Не страшись, мы не царские наушники! - подбодрил его Филимон.
Мужик поднял голову.
- Да ты садись, садись на пенек!
Филимон взял мужика за острые плечи.
Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:
- Кто же будешь?
- Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.
- А откуда взялись?
- С самой Расеи беглецы.
- То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.
- Ну, а как Расея? - интересовались ватажники.
Мужик замотал кудлатой головой:
- Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни...
- Отчего ж так?
- Сгинула Русь-матушка! - заохал мужик. - Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало - не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным...
- Червем?..
- Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.
Мужик передохнул и опять зашамкал:
- Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на все четыре стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и разбой - то грабежники, иные в лесах дремучих укрылись - то шатуны тихие...
Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:
- И пошло по Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол умножился. Стали к богу обращаться кто как вздумает: кто крест кладет ото лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три, а иные чуть не кулаком молятся... С той поры махнули мы на все рукой и пошли по божьему пути.
- А куда ж тот путь ведет? - спросил Филимон.
- К смерти, мил человек, к праведной смерти. Путь един, другого пути человеку не дано.
- Да-а... - протянул Филимон.
- Худ и наг человек, в чем душа трепыхается, - покачал головой один из ватажников.
Мужик устало опустил голову:
- Отощал, милые, смертельно!
- На, пожуй, - дал мужику ватажник затасканную корку хлеба.
Мужик схватил и сунул корку в рот.
- Много ль вас, отшельников?
- Сотни были, да померли. Остались считанные души - не более трех десятков.
- Веди! - скомандовал Филимон.
- Куда? - испуганно заморгал мужик.
- Где жилье ваше, туда и веди!
- Такового не имеем: в ямах живем.
- В ямах?
- Аль не имеете чем дерево срубить? Отчего стали кротами земляными?
- Живем, как бог велит, - с достоинством ответил мужик, - а не так, как самому надобно.
- Веди и кажи, где те ямы!
Мужик неподвижно сидел, потом жалобно простонал:
- То не можно. Оставьте богово богу, не мешайте людям смерть принять... Не тревожьте...
- Артамошка! - крикнул Филимон. - Дай-ка человеку соли.
- Сколь?
- Сколь унесет.
- Не много ли, тятька? Не столь богаты солью.
- Делай! - рассердился Филимон.
Артамошка принес мешок соли и легко сбросил его с плеча под ноги мужику. Мужик впился костлявыми руками в дерюжный мешок и торопливо поволок его в тайгу. Сделал несколько шагов и упал, оглянулся, вновь вцепился в мешок, вновь упал от бессилья. Ватажники вздумали помочь ему, но он зарычал зверем, замахал руками: никого к себе не подпускает. Как муравей, вертелся он около мешка и волок его по земле.
Вскоре из темного леса показались люди. Выглядывая из-за деревьев, они моргали глазами испуганно и дико. Ветер трепал всклокоченные бороды и седые космы, спадающие до плеч. Ватажники звали:
- Эй, лесовики! Вылезайте из нор!
- Вылазь, не бойсь!
Несмело стали выходить из леса люди с желтыми, морщинистыми, измученными лицами. Рваное тряпье да обрывки затасканных звериных шкур едва покрывали серые тела. Главаря искали долго. Отыскали в одной из земляных нор, что вырыты были отшельниками около Черного озера. Стоял он на коленях в липкой грязи и молился за упокой своей души и душ отшельников, которых уже давно не считал в живых. Его белая борода спадала чуть не до пояса, ветер трепал седые волосы. Маленькие живые глазки светились из-под нависших бровей. Длинные высохшие пальцы отливали синевой, как у мертвеца. Старец бормотал себе под нос:
Ветры буйные, гулящие.
Бури дикие, свистящие,
Облетели вы сини горы,
Облетели степные просторы,
Рыщете вы дьяволу на потеху,
Страшно на земле человеку,
Худо!
Смерть! Смерть! Смерть!..
Старец припал к земле лбом и долго бормотал непонятное.
- Этот? - громко спросил Филимон.
- Потеха! - засмеялся Артамошка.
- Тише! - зашипели отшельники и, пугливо озираясь, стали усердно молиться.
Артамошка ухмылялся, хитро щурил глаза.
К нему наклонился отшельник, в самое ухо зашипел:
- Ой, отрок, неладное творишь!
- Эй ты, поп! Вылазь! Ишь, вожак, в яму забился! - сердито говорил Никита Седой.
Отшельники затряслись в испуге. Старец повернул голову, сверкнул глазами и дал знак, чтобы не мешали.
- Гриб червивый, - не вытерпел Никита, - разве поп может в вожаках быть!
- Святой, - тряслись в страхе отшельники, - за всех с богом беседует!
- Без еды и пищи живет, век молитвой кормится...
Артамошка заглянул в пещеру-яму старца. Из нее несло могильным запахом и сыростью. В стороне стоял грубо сделанный сосновый гроб, на кромке его теплилось жиденькое пламя восковой свечи, в изголовье лежала древняя иконка. Артамошка просунулся в пещеру и за гробом увидел целую груду высохших и свежеобглоданных костей дичи и рыбы. Артамошка вытянулся, сгреб кости в кучу и выбросил из пещеры. Ватажники ахнули. Отшельники окаменели. Старец злобно метнул глазами, схватил посох и пустил его в Артамошку. Тот едва увернулся от удара, захохотал:
- То кости святого духа, что на Черном озере кричит "кря-кря"!
- Шш!.. - зашипели в страхе отшельники. - Уведите отрока!
- Быть беде! Сгинешь, отрок, - иссушит тебя старец в былинку, напустит злые болезни... Кайся! - бормотали отшельники.
- Зачем врали, что не ест земной пищи старец? А кости? - смеялся Артамошка.
- Ослушник окаянный! Зачем на старца праведного издевки кладешь? Отколь приполз, змееныш? - закричал рыжий мужик.
- Гони его! - замахали посохами отшельники.
Старец буравил глазом толпу и, постучав посохом о землю, скрипучим голосом сказал, показывая на стоящих в стороне Чалыка и Артамошку:
- Вижу дьявольских выкормков! Чую черных кровей змеенышей, осквернителей святого нашего стана.
Старец заплакал. Отшельники уставились на Чалыка и Артамошку. Старец поднял посох и бросился на Артамошку и Чалыка.
Артамошка вскинул пищаль. Филимон подбежал к Артамошке, вцепился в его рыжие волосы:
- Не балуй, озорник! - И, обращаясь к ватажникам, приказал: - Не дело надумали. Боговых людишек разобидели! Расходись по кораблям.
Ватажники нехотя потянулись к берегу.
Старец стоял, опершись на пенек, и тупо смотрел на Филимона. Грудь у старца была голая, на медной цепочке висела маленькая иконка. Он взял ее желтыми пальцами, поднес к губам, потом перекрестился и спросил:
- Куда бредете, грешники?
- Куда бог укажет.
- Шатунов лесных, разбойных бог проклял и отвернулся...
- Бог грешных милует. Филимоном Лузиным прозываюсь, вольных людей веду в Иркутский городок, тороплюсь царю на подмогу... Укажи, старец, ближние пути.
- Путь человека по звезде вечерней к праведному покою, к могиле холодной, иного нет и не ищи, грешник... А царя не поминай, он разбойных людишек не милует...
Старец стукнул посохом о землю и пошел в свою пещеру.
* * *
Догорали на берегу последние костры, отплывали ватажники в последний путь. До Иркутского острога оставалось плыть не более пяти дней.
А тем временем в пещере старца зажглась свеча. Перед старцем стоял на коленях перепуганный мужик-отшельник, которого в лесу поймал Артамошка, а Филимон дал мешок соли.
Старец смотрел тусклыми-глазами:
- Кайся, грешник окаянный... Душу свою опоганил, бога прогневал... Говори, что видел, что слышал?
- Дощаные кораблики...
- Сколько?
- Пять.
- А разбойных людей много ли видел?
- Не считал: может, сто, а может, меньше...
Старец мужика отпустил поздно - допрашивал долго; в пещеру вызвал гонца. Наказывал гонцу так:
- Добежишь, сыне, до Вертун-камня, там река большой кривун делает, ты же беги прямиком. Добежишь до Белого хребта, пойдет река той горе в обход, ты же, сыне, беги через тот хребет. Так живой рукой, без малого в два дня, прибудешь в Иркутск.
Старец поправил пальцами пламя свечи, оглянулся по сторонам совиным глазом и зашамкал над самым ухом гонца:
- Иди, сыне, к воеводскому попу и говори, только ему в ухо говори, тайно; плывут по реке Ангаре на стружках дощаных воры и разбойники, в атаманах у них Филимон Лузин.
Долго шептал на ухо старец, потом закашлял. Свеча потухла. Гонец быстро вышел из землянки, направился по узкой тропинке, которая вилась по крутому склону горы. Спешил он в Иркутский острог с тайной вестью от старца-отшельника, бежал коротким путем, чтоб опередить корабли Филимона.
ВОЛЯ!
Иркутский острог находился в осаде. Подошла монгольская рать во главе с Эрдени-Нойон. Завязались жаркие схватки. Казаки отступили, закрылись в городке.
Иркутский воевода, подсчитав запасы огненного и холодного снаряжения, перепугался: воевать было нечем. Паника обуяла казаков и жителей городка.
В это время с шатра северной башни дозорный казак заметил темное пятно. "Кому бы это быть?" - думал казак. Пятно приближалось, и вскоре казак через посланца сообщил воеводе, что к стене крадется человек.
Казаки-доглядчики передали:
- Ползет человек с пустыми руками, даже лука за спиной не имеет.
- Чудно - встревожился воевода и сам полез на башню.
Воевода приказал не допускать того неведомого человека ближе падения стрелы. Человек заметил людей на шатре, быстро сдернул шапку, перекрестился.
- Крещен! - в один голос прошептали и воевода и казаки.
Человек помахал белой тряпкой, и его допустили подойти к стене.
- Кто? - спросил воевода.
- Гонец с превеликой тайной!
- Завязать глаза, впустить в городок.
Казаки привели полунагого, бледного человека. Он дышал тяжело, настойчиво требовал воеводского попа. Попа отыскали. Он вошел, размахивая длинными рукавами засаленной рясы, оглядел посланца.
- Откуда, крещеная душа?
Гонец склонился к самому уху и, шлепая обветренными губами, прошептал:
- От старца-отшельника, от праведного Симеона.
- Говори.
- Молитвы старца и его помощников до бога дошли...
- Дошли?
- Дошли, - повторил гонец.
- Как же это сказалось? - засуетился поп.
Гонец провел высохшей рукой по лицу, закашлялся. Поп переждал. Гонец заговорил тихо:
- Поведал нам старец, что беседовал он с самой матерью божьей, и она ответила ему: "Пришло время, души ваши сподобились рая, оставляйте грешницу-землю торопясь". Теперь все, однако, умерли, а только я... - И гонец зажал голову руками.
Оба помолчали. Гонец вздохнул:
- Умирая, старец Симеон просил исполнить последний земной его завет. Дозволь исполнить.
- Говори, - заторопил поп.
- Осквернили наш стан и старца повергли в стыд разбойники, грабежники, царские ослушники...
- Какие?
- Рыщут, как звери, по лесам, по рекам и по всей земле грешной и не находят на ней пристанища и покоя от грехов своих.
- Кто же те грабежники?
Гонец долго морщил ободранный лоб и, вспомнив, ответил:
- Филимошка Лузин с сыном и черных кровей парень, тунгус - имя запамятовал.
- Дело толковое говоришь. Велю крикнуть самого воеводу, - сказал поп.
- Не надо, - гонец вяло махнул рукой, - говорю только тебе, ослушником старца не бывал.
- Велика ли рать грабежников? И куда их путь?
- Рать не велика, но злобна, разбойна.
- Ой, - вскочил поп, - страшны?
- Страшности превеликой! Сам видел. Путь держат на Иркутск. Именем государя клянутся!
- Государя?! - закрестился поп. - Надо немедля сказать воеводе!
Поп быстро скрылся за дверью. Гонец широко взмахнул руками и повалился на узорчатый ковер.
- Что ж в той грамоте?
- Не упомню, брат.
- А ты вспомни, вспомни!
- Горечи я помню.
- Какие горечи? Говори!
Старик стал жаловаться:
- Жила утка-нырок в камышах прибрежных, привыкла. И такая была та утка ласковая! Ан, смотрю, один из бродяжек несет ее на плече, бахвалится: "Во! Каков я казак - руками уток ловлю!" Мало-мало ощипав ее, сожрал на моих глазах сырьем и не подавился. Не успел я от этого горя опамятоваться, бежит другой, пуще первого бахвалится: "Мне что, палкой зайцев бью!" Я так и ахнул, сердце в груди оторвалось. Смотрю, несет тот разбойник Ваньку-зайца, моего любимца. Лечил я его, хвор он был, на ноги разбит, едва ходил. Налетели бродяжки; кое-как ободрав шкуру, Ваньку сожрали. Рвут куски друг у друга. И тоже не подавились...
- Ты не о том, - перебил Филимон Никанора.
- Как не о том? - обиделся Никанор и замолчал.
В это время у реки испуганно загоготал гусь.
- Батюшки! - сорвался старик с места. - Убьют Петьку, убьют, злодеи!
Старик, размахивая посохом, вместе с медведем бросился на берег, где ватажники гонялись за гусем, бросали в него камнями, палками и кричали:
- Гусь!
- Не бей! Хватай живьем! Зажирел - не летит!
- Хватай!
- Гусь! Гусь!
Ватажники оставили гуся и бросились бежать от разъяренного медведя. Грохнул выстрел - медведь шарахнулся в сторону.
Никанор упал, зажал седую голову. Прибежал Филимон, пристыдил ватажников.
Гуся Петьку спасли. Никанор схватил его и подкинул над головой. Гусь взвился и улетел за реку. Никанор облегченно вздохнул.
Филимон тихо сказал:
- Гусь жив, брат. О грамотке речь веду...
- Вестимо, жив, - перебил Никанор, - коль я отправил его на Гусь-озеро.
Филимон вновь постарался вернуть разговор к грамоте - щемила сердце та тайная грамота. Оба помолчали. Никанор стоял, опираясь на посох, нехотя говорил:
- Гонец воеводский к государю летел. Вот и подстерегли его разбойники, изловили, убойно били; убив, грамоту отобрали.
- Отобрали? - заторопился Филимон.
- Отобрали и мне на прочтение доставили, сами уразуметь ту грамоту не сумели.
- Что ж в той царской грамоте?
Никанор потер морщинистый лоб, зевнул, буркнул себе под нос:
- Не сетуй, брат, запамятовал.
- А ты, брат, вспомни! - горячился Филимон. - Беспременно вспомни!
- На то сил не имею, не мучь, брат, - наотрез отказался Никанор, тревожно посматривая на ватажников.
Филимон понял тревогу брата.
- Велю я Артамошке и Чалыку доглядеть, чтобы ватажники не обижали в этих краях ни зверя, ни птицы, коль у тебя они заветные.
- Заветные, брат, доподлинно заветные! - оживился Никанор. Слезящиеся глаза его подобрели, стал он разговорчивее.
Филимон опять о грамоте.
- Грамоту? Вот не упомню, - тряс седой головой Никанор. - Бросили ту грамоту.
- Где бросили?
Филимон схватил за руку Никанора, и они направились в избушку. В нос ударило прелью. Филимон с трудом разглядел в полумраке черное логово, где жил Никанор. Через маленькую дыру-оконце прорезывалась узкая полоска света. По стенам, на деревянных гвоздях-колышках, висели пучки сухой травы, корешков; тут же болтались маленькие холщовые мешочки.
- Что это?
- Снадобья, - ответил Никанор. - От всякой хвори помогают; от звериной, от птичьей, от всякой иной.
- А то? - показал Филимон в угол.
- То зелье от пчелиного и змеиного жала.
У оконца стоял обрубок, а на обрубке - белый лист. Никанор взял лист шершавыми руками и подал его Филимону:
- То грамотка, в ней я корешки хранил.
Филимон схватил ее, бросился из избушки.
Грамоту долго разглаживали на гладком пне корявыми ладонями. Низко склонились головы к затейливым завитушкам. Грамоту читали Никанор с Артамошкой. Никанор щурил белесые глаза, вертел выцветший и оборванный лист, но прочитать ничего не мог. Артамошка разбирал, но плохо. Филимон подбадривал чтецов. Артамошка по складам вычитывал спутанные, неясные слова. С каждым словом вспоминал Никанор написанное и этим помогал читать дальше. Писал иркутский воевода в Москву государю. Начало грамоты было изодрано и потерто, эту часть пропустили чтецы, а дальше с трудом, но разобрали:
- "...Сижу я в осаде и гонца быстрого шлю тайно, и не знаю, дойдет ли моя грамота до твоих пресветлых царских очей. Изменники Ивашка Тайшин да Петрунька Степанов с острогу моего сбежали, воровским путем угнали табун лошадей..."
Артамошка остановился, повернул грамотку к солнцу. Филимона трясло, как в лихорадке. Никита Седой мигал глазом часто-часто, что случалось с ним только в сильном гневе. Филимон торопил:
- Читай сын, читай, родной!
- Стерлось писаное, - вздохнул Артамошка, быстро разгадал стертое, усмехнулся и читал нараспев дальше: - "...Разбойники те, Ивашка Тайшин и Петрунька Степанов, бегаючи по улусам и становищам, собрали немалую рать и, творя всякие угрозы, подошли к Иркутскому острогу.
Рать ту, царь-государь, мои казаки отбили и поразогнали начисто. У реки Иркута, окружив жилье, где сидели те разбойники - Ивашка с Петрунькой, им наши казаки кричали, чтоб они в осаде не сидели, а сдались бы на твою, государеву, милость..."
Опять запнулся Артамошка, водил грязным пальцем по завитушкам, тянул:
- "...Ивашка Тайшин начал браниться и бахвалиться: "Али вы не знаете Ивашку, каков он есть? Жив я вам, казакам, не дамся!" - и начал стрелять. Ранил Никиту Белогора, насмерть уложил Христоню Паклина, и на ком были панцыри железные, то пробивал насквозь. И казаки стрельбой Ивашку не осилили и подожгли его жилье, и он, Ивашка, сгорел, но не сдался. Жену свою с сыном успел верхом выкинуть, и они с Петрунькой Степановым бежали, в дыму того и не углядели казаки..."
Артамошка остановился, показал грамоту Филимону. Филимон и Никита переглянулись. Середина грамоты протерлась до дыр.
- Читай, миновав рваное! - рассердился нетерпеливый Филимон.
Артамошка, водя пальцем по грамоте, с трудом разбирал написанное:
- "...приснилось мне знамение в виде зари кровавой, а в тех кровях младенец царский. Наутро крикнул я монахиню Пелагею, юродивого - божья человека Киршу да еще двух юродивых, и те в один голос сказали мне, что это знамение к худу, к войне. И то исполнилось. Лазутчики мои принесли вести страшные. Пошли на Русь черные монголы. Монгольский хан послал рать с вожаком-бабой, прозывается та баба-вожак Эрдени-Нойон. То сделал хан на посмешище и поругание твоего, государства, престола..."
Дальше грамота обрывалась.
Так и не узнали ватажники, почему в разбойный поход пошла ханша Эрдени. Воевода же иркутский не забыл это пометить, записал коротко:
"...И тут убит был свирепый хан Кантайша, напавший в черную ночь на русские земли. Сестра его, ханша Эрдени-Нойон, набрав разбойную рать, порешила Иркутск с ближними его землями пограбить, мирных людей наших побить... Иркутский острог сел в осаду..."
Филимон помолчал, руку положил на плечо Артамошке:
- Читай, сын, сызнова грамотку. Зачинаю понимать тяжкую мудрость написанного.
Артамошка вновь прочитал.
Филимон раскраснелся, вспотел: придавили его думы. Обратился он к Никите Седому:
- На Русь монголы пошли. Ты уразумел?
- Не жирно ли это? Не обломит ли хан монгольский зубы? - угрюмо вздохнул Никита.
- Русь-то - монголам? А нам, Руси сынам, что? - снова спросил Филимон.
- Мало ли за Русь нашей крови текло! - ответил Никита.
- Для Руси ущерб... Только ума не приложу, почему монгольский хан ханшу вожаком послал? Какая же с ней война?
Никанор устало прошептал:
- Сказывали: ханша та злобна без меры, в бою ханские монголы люты...
- То, Никанор, брехня. Не таких ломала русская рука! - рассмеялся Филимон; ус седой покрутил, сбросил капли с разгоряченного лба. - Надумал я страшное, и сердце вскипело, зажглось... Зови, Никита, всех ватажников!
Ватажники сбились в круг. Прочитал еще раз Артамошка обрывки грамоты. Филимон поднялся, шапку снял:
- За сибирскую землицу постоим!
Ошеломленные ватажники переглянулись, многие опустили головы.
- Ужимочки ваши мне не по нраву! - загремел Филимон. - Русь наша сибирская может сгинуть. Аль на поклон к хану монгольскому?
- Тому не быть! - загудели голоса. - Хану не покоримся!
- Монгольский хан не подавился бы! - засмеялся Филимон.
- Хо-хо-хо!
- Постоим за Русь, за Сибирь-землю!
- Русь - она матушка наша кровная!
- Государю нашему послужим, милость его на ратном поле заслужим!
- Веди, атаман!
Махнул рукой Филимон, и ватажники побежали готовить корабли к отплытию. Долго Филимон расспрашивал Никанора о коротких путях в Иркутск. Никанор вытирал кулаком изрытый морщинами лоб, гововорил шепотом:
- Путь один - плыть Ангарой!
- Сурова речка, порожиста да буйна. Тяжкий путь... - вздыхал Филимон.
- Иного нет, брат. Правый берег высокий, струи кипучие, ревут воды гремучие - того берега не держись. Плыви левым - берег тот ровен, вода в плесах тиха, вот и доберетесь.
- Плывем, брат, с нами!
- Стар я для таких дел. Не лишай старца покоя.
- Вот повоюем монголов - и на покой.
Ватажники крепили бечеву, чинили паруса, направляли весла. Наутро корабли отчалили от берега.
Филимон с Артамошкой и Чалыком напрасно искали Никанора, рыская по лесу. Никанор вместе с мишкой бесследно исчез. Так его и не нашли.
Упорна вода, туга бечева. Чуть ветерок - ощетинится Ангара, насупится, бьет волной нещадно.
- Ой, свирепа реченька, свирепа!
Ватажники крестятся и налегают плечами на жгучую бечеву.
Плыли долго, счет дням потеряли, а конца пути не видно.
О резучие камни, о пороги крутые побила буйная река утлые кораблики ватажников, била в щели и грозила потоплением.
Кормчие кричали до хрипоты, налегали на бечеву ватажники. Кормчий последнего корабля, где сидел Филимон, крикнул:
- В десятый раз, атаман, говорю тебе: вода люто хлещет! Не доплыть!
Встал Филимон, сложил широкие ладони трубой, гаркнул:
- Вороти к берегу! Разгружай!
Над рекой пронеслось гулкое эхо.
Не думал и не гадал Филимон, что будет большая задержка в пути. Прохудились кораблики, побила их буйная волна.
Тревожились ватажники, рассматривая дырявые лодки. Быстро на берегу разбросали стан. Жгли костры. Одни были отряжены смолу курить, другие мох добывать, третьи - с Артамошкой и Чалыком рыскали по лесам, еду добывали для всей ватаги.
Филимон ходил угрюмый. Никита Седой, подобрав из ватажников умельцев корабельных - больших и малых, - чинил корабли.
Жаркая наступила пора. Торопил Филимон ватажников, кусал ус, сердился:
- Выбился народ из силы. Сломала спины проклятая река! Эх, кабы крылья птицы... эх!..
Часто поглядывал он на тайгу - ждал. Давно люди ушли за добычей. Солнце к горе склонилось, дунул с реки вечерний холодный ветерок, а охотники не возвращались. Филимон ругал Артамошку за нерадивость, грозил за ослушание крепко побить при всем народе.
Только к закату солнца вернулись охотники. Добыча оказалась невелика: вел Артамошка под руки страшного, полунагого, ободранного человека, заросшего волосами. Желт, костляв, сух был этот неведомый человек, страшен своими лохмотьями и худобой.
- Не этим ли пугалом кормить ватагу вздумал? - сердито спросил Филимон у сына. - Кажи добычу!
Артамошка заторопился, говорил, заикаясь:
- Добыча, отец, мала... Леса голы и бедны: не слышно в них ни птичьего клекоту, ни звериного шепоту. Даже змеиного шипа - и того не слыхать!
- Кажи добычу!
- Три зайца, семь рябков, и те сухи и облезлы, - ответил Артамошка.
- Бродяга! - выругал сына Филимон. - А этого козла облупленного где сыскал? - И он оглядел злыми глазами пленника.
- То, отец, чудо! - оживился Артамошка.
- Чудо? Ой, Артамошка, растешь ты и вширь и ввысь, словно деревина, а вот умом... - Филимон отвернулся, позвал: - Чалык!
Чалык подошел.
- Ты лесной умелец. Сколь людей я вам отрядил! Где добыча?
Чалык ответил просто:
- Зверь и птица укочевали. В тайге огонь ходил.
- Горелое место, - с досадой сказал Филимон, - тому верю!
Филимон тут же отрядил десять ватажников на протоку ловить рыбу и приказал, чтоб улов к утру был полон - на три варева.
- Ну? - спросил Филимон, обращаясь к пойманному. - Кто такой? И что по лесам бродишь, как леший?
- Не леший я, мил атаман, а, сам видишь, человек есть, - жалобно прошамкал мужик беззубым ртом.
- Больно страшен: смерть ли ходячая, человек ли бродячий! - того и отличить не умею.
- Мрем, как мухи. Это праведно.
- Что так?
- Хлебушко разучились жевать, и каков он есть, бог с ним, забыли. Пятый годок на зубах хлебушка-то не бывало...
- Хлеб! - перебил Филимон. - И без хлеба еды не перегрызть, были бы зубы, а у тебя рот чист и гол, как у младенца.
Мужик заплакал:
- Соли нет...
- Без соли погибель, - согласился Филимон.
- Соли-то, ее, мил атаман, нигде не сыщешь, - стонал мужик. Смерть - и та плоха. Рот гниет, зубы падают и, почернев, умирает человек. Вот и бегаем на солнцепеке - где увидим солончаки, к земле припадем, лижем ее, землю-то, соленые росинки собирая... В зверя, прости господи, обратились, так и живем перебиваемся.
Вздрогнул Филимон, переглянулись ватажники.
- Живете худо.
- Куда плоше... - Мужик вытер слезы желтым кулаком.
- Как очутились в лесах? Аль беглые? Много ль вас? - спросил Филимон.
Мужик, пугливо озираясь, замялся, замолчал.
- Не страшись, мы не царские наушники! - подбодрил его Филимон.
Мужик поднял голову.
- Да ты садись, садись на пенек!
Филимон взял мужика за острые плечи.
Мужик сел. Ватажники окружили его, насторожив уши. Филимон спрашивал:
- Кто же будешь?
- Отшельники мы. За веру страдальцы, боговы мученики.
- А откуда взялись?
- С самой Расеи беглецы.
- То-то, слышу я, голос у тебя расейский, против наших, сибирских, тих и кроток. У наших сибирских голоса ревущи, грубы, не говорят, а в барабан бьют.
- Ну, а как Расея? - интересовались ватажники.
Мужик замотал кудлатой головой:
- Ой, не спрашивайте, милые, и не расспрашивайте! Горько! Горше полыни...
- Отчего ж так?
- Сгинула Русь-матушка! - заохал мужик. - Истощилась земля, обнищала, иссохла в камень. Ждал народ дождя. И вот затмилось ясное солнышко тучей, к не разобрать стало - не то день, не то ночь, сплошная темь. Обрадовался народ, да рано. Упала та черным-черная туча на землю не дождевыми обильными каплями, а червем смрадным...
- Червем?..
- Именно, милые, червем-обжорою. Изничтожил тот проклятый червь все сущее на земле: травы сенные, цветы, злаки хлебные, листья древесные и даже иголки с лиственниц, елок и сосен ободрал.
Мужик передохнул и опять зашамкал:
- Голод косить начал и животину и народ. Кинулся тогда народ в бега на все четыре стороны. От черной смерти спасаясь, иные ударились в убийство и разбой - то грабежники, иные в лесах дремучих укрылись - то шатуны тихие...
Насупились ватажники. Мужик закашлялся, обвел мутными глазами сидящих:
- И пошло по Руси смятение великое и вере церковной шатание, и раскол умножился. Стали к богу обращаться кто как вздумает: кто крест кладет ото лба на грудь, кто до пупа, кто два перста складывает, кто три, а иные чуть не кулаком молятся... С той поры махнули мы на все рукой и пошли по божьему пути.
- А куда ж тот путь ведет? - спросил Филимон.
- К смерти, мил человек, к праведной смерти. Путь един, другого пути человеку не дано.
- Да-а... - протянул Филимон.
- Худ и наг человек, в чем душа трепыхается, - покачал головой один из ватажников.
Мужик устало опустил голову:
- Отощал, милые, смертельно!
- На, пожуй, - дал мужику ватажник затасканную корку хлеба.
Мужик схватил и сунул корку в рот.
- Много ль вас, отшельников?
- Сотни были, да померли. Остались считанные души - не более трех десятков.
- Веди! - скомандовал Филимон.
- Куда? - испуганно заморгал мужик.
- Где жилье ваше, туда и веди!
- Такового не имеем: в ямах живем.
- В ямах?
- Аль не имеете чем дерево срубить? Отчего стали кротами земляными?
- Живем, как бог велит, - с достоинством ответил мужик, - а не так, как самому надобно.
- Веди и кажи, где те ямы!
Мужик неподвижно сидел, потом жалобно простонал:
- То не можно. Оставьте богово богу, не мешайте людям смерть принять... Не тревожьте...
- Артамошка! - крикнул Филимон. - Дай-ка человеку соли.
- Сколь?
- Сколь унесет.
- Не много ли, тятька? Не столь богаты солью.
- Делай! - рассердился Филимон.
Артамошка принес мешок соли и легко сбросил его с плеча под ноги мужику. Мужик впился костлявыми руками в дерюжный мешок и торопливо поволок его в тайгу. Сделал несколько шагов и упал, оглянулся, вновь вцепился в мешок, вновь упал от бессилья. Ватажники вздумали помочь ему, но он зарычал зверем, замахал руками: никого к себе не подпускает. Как муравей, вертелся он около мешка и волок его по земле.
Вскоре из темного леса показались люди. Выглядывая из-за деревьев, они моргали глазами испуганно и дико. Ветер трепал всклокоченные бороды и седые космы, спадающие до плеч. Ватажники звали:
- Эй, лесовики! Вылезайте из нор!
- Вылазь, не бойсь!
Несмело стали выходить из леса люди с желтыми, морщинистыми, измученными лицами. Рваное тряпье да обрывки затасканных звериных шкур едва покрывали серые тела. Главаря искали долго. Отыскали в одной из земляных нор, что вырыты были отшельниками около Черного озера. Стоял он на коленях в липкой грязи и молился за упокой своей души и душ отшельников, которых уже давно не считал в живых. Его белая борода спадала чуть не до пояса, ветер трепал седые волосы. Маленькие живые глазки светились из-под нависших бровей. Длинные высохшие пальцы отливали синевой, как у мертвеца. Старец бормотал себе под нос:
Ветры буйные, гулящие.
Бури дикие, свистящие,
Облетели вы сини горы,
Облетели степные просторы,
Рыщете вы дьяволу на потеху,
Страшно на земле человеку,
Худо!
Смерть! Смерть! Смерть!..
Старец припал к земле лбом и долго бормотал непонятное.
- Этот? - громко спросил Филимон.
- Потеха! - засмеялся Артамошка.
- Тише! - зашипели отшельники и, пугливо озираясь, стали усердно молиться.
Артамошка ухмылялся, хитро щурил глаза.
К нему наклонился отшельник, в самое ухо зашипел:
- Ой, отрок, неладное творишь!
- Эй ты, поп! Вылазь! Ишь, вожак, в яму забился! - сердито говорил Никита Седой.
Отшельники затряслись в испуге. Старец повернул голову, сверкнул глазами и дал знак, чтобы не мешали.
- Гриб червивый, - не вытерпел Никита, - разве поп может в вожаках быть!
- Святой, - тряслись в страхе отшельники, - за всех с богом беседует!
- Без еды и пищи живет, век молитвой кормится...
Артамошка заглянул в пещеру-яму старца. Из нее несло могильным запахом и сыростью. В стороне стоял грубо сделанный сосновый гроб, на кромке его теплилось жиденькое пламя восковой свечи, в изголовье лежала древняя иконка. Артамошка просунулся в пещеру и за гробом увидел целую груду высохших и свежеобглоданных костей дичи и рыбы. Артамошка вытянулся, сгреб кости в кучу и выбросил из пещеры. Ватажники ахнули. Отшельники окаменели. Старец злобно метнул глазами, схватил посох и пустил его в Артамошку. Тот едва увернулся от удара, захохотал:
- То кости святого духа, что на Черном озере кричит "кря-кря"!
- Шш!.. - зашипели в страхе отшельники. - Уведите отрока!
- Быть беде! Сгинешь, отрок, - иссушит тебя старец в былинку, напустит злые болезни... Кайся! - бормотали отшельники.
- Зачем врали, что не ест земной пищи старец? А кости? - смеялся Артамошка.
- Ослушник окаянный! Зачем на старца праведного издевки кладешь? Отколь приполз, змееныш? - закричал рыжий мужик.
- Гони его! - замахали посохами отшельники.
Старец буравил глазом толпу и, постучав посохом о землю, скрипучим голосом сказал, показывая на стоящих в стороне Чалыка и Артамошку:
- Вижу дьявольских выкормков! Чую черных кровей змеенышей, осквернителей святого нашего стана.
Старец заплакал. Отшельники уставились на Чалыка и Артамошку. Старец поднял посох и бросился на Артамошку и Чалыка.
Артамошка вскинул пищаль. Филимон подбежал к Артамошке, вцепился в его рыжие волосы:
- Не балуй, озорник! - И, обращаясь к ватажникам, приказал: - Не дело надумали. Боговых людишек разобидели! Расходись по кораблям.
Ватажники нехотя потянулись к берегу.
Старец стоял, опершись на пенек, и тупо смотрел на Филимона. Грудь у старца была голая, на медной цепочке висела маленькая иконка. Он взял ее желтыми пальцами, поднес к губам, потом перекрестился и спросил:
- Куда бредете, грешники?
- Куда бог укажет.
- Шатунов лесных, разбойных бог проклял и отвернулся...
- Бог грешных милует. Филимоном Лузиным прозываюсь, вольных людей веду в Иркутский городок, тороплюсь царю на подмогу... Укажи, старец, ближние пути.
- Путь человека по звезде вечерней к праведному покою, к могиле холодной, иного нет и не ищи, грешник... А царя не поминай, он разбойных людишек не милует...
Старец стукнул посохом о землю и пошел в свою пещеру.
* * *
Догорали на берегу последние костры, отплывали ватажники в последний путь. До Иркутского острога оставалось плыть не более пяти дней.
А тем временем в пещере старца зажглась свеча. Перед старцем стоял на коленях перепуганный мужик-отшельник, которого в лесу поймал Артамошка, а Филимон дал мешок соли.
Старец смотрел тусклыми-глазами:
- Кайся, грешник окаянный... Душу свою опоганил, бога прогневал... Говори, что видел, что слышал?
- Дощаные кораблики...
- Сколько?
- Пять.
- А разбойных людей много ли видел?
- Не считал: может, сто, а может, меньше...
Старец мужика отпустил поздно - допрашивал долго; в пещеру вызвал гонца. Наказывал гонцу так:
- Добежишь, сыне, до Вертун-камня, там река большой кривун делает, ты же беги прямиком. Добежишь до Белого хребта, пойдет река той горе в обход, ты же, сыне, беги через тот хребет. Так живой рукой, без малого в два дня, прибудешь в Иркутск.
Старец поправил пальцами пламя свечи, оглянулся по сторонам совиным глазом и зашамкал над самым ухом гонца:
- Иди, сыне, к воеводскому попу и говори, только ему в ухо говори, тайно; плывут по реке Ангаре на стружках дощаных воры и разбойники, в атаманах у них Филимон Лузин.
Долго шептал на ухо старец, потом закашлял. Свеча потухла. Гонец быстро вышел из землянки, направился по узкой тропинке, которая вилась по крутому склону горы. Спешил он в Иркутский острог с тайной вестью от старца-отшельника, бежал коротким путем, чтоб опередить корабли Филимона.
ВОЛЯ!
Иркутский острог находился в осаде. Подошла монгольская рать во главе с Эрдени-Нойон. Завязались жаркие схватки. Казаки отступили, закрылись в городке.
Иркутский воевода, подсчитав запасы огненного и холодного снаряжения, перепугался: воевать было нечем. Паника обуяла казаков и жителей городка.
В это время с шатра северной башни дозорный казак заметил темное пятно. "Кому бы это быть?" - думал казак. Пятно приближалось, и вскоре казак через посланца сообщил воеводе, что к стене крадется человек.
Казаки-доглядчики передали:
- Ползет человек с пустыми руками, даже лука за спиной не имеет.
- Чудно - встревожился воевода и сам полез на башню.
Воевода приказал не допускать того неведомого человека ближе падения стрелы. Человек заметил людей на шатре, быстро сдернул шапку, перекрестился.
- Крещен! - в один голос прошептали и воевода и казаки.
Человек помахал белой тряпкой, и его допустили подойти к стене.
- Кто? - спросил воевода.
- Гонец с превеликой тайной!
- Завязать глаза, впустить в городок.
Казаки привели полунагого, бледного человека. Он дышал тяжело, настойчиво требовал воеводского попа. Попа отыскали. Он вошел, размахивая длинными рукавами засаленной рясы, оглядел посланца.
- Откуда, крещеная душа?
Гонец склонился к самому уху и, шлепая обветренными губами, прошептал:
- От старца-отшельника, от праведного Симеона.
- Говори.
- Молитвы старца и его помощников до бога дошли...
- Дошли?
- Дошли, - повторил гонец.
- Как же это сказалось? - засуетился поп.
Гонец провел высохшей рукой по лицу, закашлялся. Поп переждал. Гонец заговорил тихо:
- Поведал нам старец, что беседовал он с самой матерью божьей, и она ответила ему: "Пришло время, души ваши сподобились рая, оставляйте грешницу-землю торопясь". Теперь все, однако, умерли, а только я... - И гонец зажал голову руками.
Оба помолчали. Гонец вздохнул:
- Умирая, старец Симеон просил исполнить последний земной его завет. Дозволь исполнить.
- Говори, - заторопил поп.
- Осквернили наш стан и старца повергли в стыд разбойники, грабежники, царские ослушники...
- Какие?
- Рыщут, как звери, по лесам, по рекам и по всей земле грешной и не находят на ней пристанища и покоя от грехов своих.
- Кто же те грабежники?
Гонец долго морщил ободранный лоб и, вспомнив, ответил:
- Филимошка Лузин с сыном и черных кровей парень, тунгус - имя запамятовал.
- Дело толковое говоришь. Велю крикнуть самого воеводу, - сказал поп.
- Не надо, - гонец вяло махнул рукой, - говорю только тебе, ослушником старца не бывал.
- Велика ли рать грабежников? И куда их путь?
- Рать не велика, но злобна, разбойна.
- Ой, - вскочил поп, - страшны?
- Страшности превеликой! Сам видел. Путь держат на Иркутск. Именем государя клянутся!
- Государя?! - закрестился поп. - Надо немедля сказать воеводе!
Поп быстро скрылся за дверью. Гонец широко взмахнул руками и повалился на узорчатый ковер.