Кунин Владимир Владимирович. Воздухоплаватель

   – Сейчас времена купцов Островского прошли. Сегодняшний купец должен быть личностью прогрессивной, смелой и рискованной. Он должен идти в ногу со временем, а кой-где и вперед забежать.
   Дмитрий Тимофеевич толкнул дверь кабинета и пропустил вперед Заикина.
   В кабинете сидел маленький сухонький человечек в очках.
   – Знакомься, Иван Михайлович, – сказал Пташников. – Это Травин, юрист мой. Я за ним – как за каменной стеной.
   Заикин не смог скрыть своего удивления, увидев юриста в кабинете Пташникова в три часа ночи. Он сухо поклонился Травину, а тот льстиво пробормотал:
   – Очень, очень рад, – и цепко оглядел Заикина.
   И в этот момент Дмитрий Тимофеевич незаметно подмигнул Травину.
   – Вот, засиделся тут над всякими бумаженциями, – развел руками Травин. – Ну, да пора и честь знать. Разрешите откланяться.
   – Ну уж нет! Коль мы тебя тут застали, изволь-ка помочь нам своим просветленным мнением, – решительно проговорил Пташников.
   Травин улыбнулся за спиной Ивана Михайловича и с готовностью согласился:
   – Всегда рад, всегда рад. – И снова прочно уселся в кресло, словно и не собирался уходить, а только ждал прихода Заикина и Пташникова. – Итак?

* * *

   Уже светало. Заикин медленно и тяжело подошел к подъезду гостиницы.
   Дверь была заперта. Заикин нажал кнопку звонка и повернулся, прислонился спиной к двери. Пустынный одесский бульвар, набережная, море предстали перед растерянными глазами Заикина в рассветной утренней желтизне.
   Заикин глубоко вздохнул и удивленно покачал головой.
   Заспанный швейцар, громыхая ключами, открыл двери. Иван Михайлович сунул ему полтинник и тяжело и медленно пошел по тем же коридорам и лестницам, по которым три часа тому назад бежал, исполненный радостных надежд.
   Он подошел к своему номеру, удивленно хмыкнул и покачал головой. А затем отворил дверь и вошел.
   Куприн, Ярославцев, Саша Диабели и Петр Осипович Пильский спали. Кто в кресле, кто на кушетке, кто сидя за столом.
   Заикин сел на стул и налил себе полный стакан водки. Выпить не торопился. Посмотрел сквозь водку на свет, понюхал ее, сплюнул и отставил стакан в сторону. И вдруг рассмеялся. Рассмеялся весело, беззаботно, все время удивленно покачивая головой.
   Куприн первый открыл глаза, увидел сидящего на стуле Заикина и испугался его состояния:
   – Что это с тобой, Ваничка?!
   Тревожный голос Куприна разбудил остальных. Все вскочили, смотрели на Ивана Заикина.
   – Ты что, Ваня? – спросил Ярославцев.
   А Заикин уже хохотал в голос и все вытаскивал и вытаскивал из кармана какие-то бумажки. Собрал их воедино, вынул большой платок и вытер набежавшие от смеха слезы.
   – Братцы! – с трудом сдерживая смех, проговорил он. – А ведь я теперь вроде как крепостной. Ей-богу!
   – Ты что, с ума сошел? – спросил Пильский.
   – Точно, – подтвердил Заикин. – Скорей всего что сошел. Вот вы люди грамотные – вы в этих бумажках хорошо разберетесь.
   Заикин бросил на стол несколько листов плотной бумаги.
   – Что это? – спросил Саша Диабели.
   – Что?! – крикнул Заикин. – Купчая крепость на мое имение, которое теперь не мое, а господ Пташниковых! Контракт, по которому шестьдесят процентов всех доходов от демонстрации полетов принадлежит теперь господам Пташниковым. Обязательство мое, что за все поломки аэроплана плачу я сам. Обязательства господ Пташниковых высылать мне в период обучения столько денег, сколько нужно, чтобы с голоду не подохнуть! А это – чек на тридцать пять тысяч франков в контору господина Фармана в Париже за аэроплан. Аэроплан будет принадлежать тоже господам Пташниковым. И я теперь ихний, господский. Мне даже билет до Парижа был уже приготовлен!
   Заикин увидел, что его потрясенные друзья потянулись к бумагам, лежавшим на столе, и крикнул:
   – Смотрите, смотрите! Они, оказывается, вчера еще заготовлены были и во всяких конторах печатями заверены! Ну как, не крепостной я теперь, что ли?!

* * *

   За столом в доме Пташниковых шел тихий семейный разговор. На месте Заикина сидел Травин.
   Дмитрий Тимофеевич в одном жилете поднял рюмочку и сказал нормальным «светским» языком:
   – Ну что же, выпьем за воздухоплавание, за дерзость ума человеческого, за прогресс. За все то, что может дать прирост капитала и упрочить наше положение. Положение дома Пташниковых!
   Лица племянников были уже не глуповатыми, а внимательными и серьезными. Они подняли свои рюмки, и младший, Анатолий, сказал:
   – Мон шер онкль, Дмитрий Тимофеевич! В следующий раз, когда вам придет охота начать разрабатывать неведомую доходную жилу, прошу вас не делать это столь многосложными путями и не устраивать столь унизительные для нас всех спектакли.
   – Мои дорогие мальчики, – совершенно искренне произнес Дмитрий Тимофеевич. – Я прошу у вас прощения за все, что вам пришлось сегодня вынести от своего глупого, старого, но очень любящего вас дядьки. Пардон муа, но искусство требует жертв. Вы же не станете отрицать этого?
   Добрейшая старушка Анна Ивановна ничего не понимала и улыбалась всем подряд.

* * *

   Большая компания провожала Ивана Михайловича Заикина в Париж. Артисты цирка, борцы, журналисты. Был и франтик.
   У вагона, чуть в стороне от всех, стояли Куприн и Заикин.
   – Ну, прощай, старик, – тихо говорил Куприн. – Прощай, мой дорогой и хороший друг. Ты уезжаешь в нищету, в неизвестность, может быть, даже в смерть... Так будь же силен духом! – Куприн порылся в кармане и вытащил маленькую фигурку. – Говорят, приносит счастье. Возьми ее себе.
   – Что за карлик? – спросил Заикин, разглядывая фигурку, вырезанную из черного камня.
   – Будда.
   – Спасибо. Прощай, Ляксантра Иваныч.
   Вокзальный колокол пробил трижды.
   – И вы все прощайте! – крикнул на весь перрон Заикин.
   – Прощайте, Иван Михайлович!!! – завопил не очень трезвый франтик в соломенном канотье. – От это да! От это я понимаю! Это – человек!..
   И тогда все закричали и замахали Ивану Михайловичу Заикину, а Куприн вынул носовой платок и высморкался, чтобы не заплакать.
   – И ты будь силен духом, – тихо сказал ему Заикин. – Я скоро вернусь.
   Все бросились к Заикину, и только один человек, стоявший неподалеку, остался на месте. Несмотря на то что он тоже некоторым образом провожал Ивана Михайловича, ему не хотелось себя обнаруживать. Поэтому он стоял в стороне, мило улыбался и даже помахивал ручкой.
   Это был господин Травин – юрисконсульт господ Пташниковых.

* * *

   В пять часов утра весенний Париж еще затянут черной дымкой. Это час горожан-рыболовов. Только в этот час могут они в спокойствии и тишине закинуть свои удочки в грязноватую Сену.
   Спины рыболовов впечатывались в белесый клочковатый туман над водой. То одна, то другая спина разгибалась, и тогда становилась видна поднятая удочка. На крючок насаживалась новая приманка или снималась микроскопическая добыча, но все это делалось молча, с достоинством, чтобы не мешать друг другу.
   Около десятка неподвижных удочек склонилось над водой. И вдруг вокруг одного поплавка показались тревожные круги. Поплавок нырнул, и удочка дважды дернулась влево, выхватив из воды крохотную рыбешку, которая тут же сорвалась с крючка и шлепнулась обратно в родную стихию.
   И тогда в тишине рассветного Парижа, на фоне знаменитой башни, ставшей символом Франции, на берегу Сены раздался негромкий, исполненный презрительного раздражения голос, сказавший по русски:
   – Ну кто так подсекает? Ну кто так подсекает?! Каким у тебя концом руки-то вставлены, прости Господи?!
   Это был Иван Михайлович Заикин.
   Рыболов – маленький пожилой француз, обозленный неудачей, – гневно закричал на Заикина так, что тот даже попятился.
   Началась перепалка. Рыболовы мгновенно перессорились.
   Из окон домов на них стали кричать, справедливо упрекая в нарушении тишины. Рыболовы объединились и дружно стали переругиваться с разбуженными жильцами.
   – Господи! И чего я сказал-то такого? – растерялся Заикин.
   На него уже никто не обращал внимания, и только маленький пожилой француз наскакивал на него и кричал, наверное, какие-то нехорошие французские слова.
   – Чего я сказал-то? Что ты подсекать не умеешь, так тебе это любой одесский босяк скажет.
   А француз все продолжал вопить и наскакивать.
   – Ну, пардон, ежели так, – примирительно говорил Заикин. – Ну, говорю же, пардон! Ну, миль пардон! Ну, силь ву пле, заткнись ты, Христа ради. Смотри, какой нервный!
   Неизвестно, чем кончилась бы эта ссора, в которую уже была вовлечена вся набережная, если бы из-за угла не появилась большая пароконная фура, груженная ящиками с капустой.
   Фура катилась по мостовой, грохоча и подпрыгивая. Она заглушила голоса ссорящихся, которые тут же накинулись на возчика. Возчик показал язык и еще быстрее погнал лошадей. Но в этот момент переднее колесо фуры приподняло здоровенную крышку канализационного люка, а заднее колесо попросту провалилось в этот люк. Раздался треск и грохот падающих ящиков, посыпались капустные кочаны. Лошади остановились как вкопанные и от неожиданности присели на задние ноги.
   Возчик скатился с козел и стал орать и на жильцов, и на рыболовов, и на лошадей.
   Несколько человек бросились помогать возчику и лошадям, но усилия их были тщетны. Заднее колесо прочно застряло в люке.
   Лошади безуспешно скребли копытами по мостовой, французы горланили и подбадривали друг друга так же темпераментно, как только что ссорились, но фура не двигалась с места.
   – Вот орать-то вы мастера, – сказал Заикин маленькому пожилому французу-рыболову, который суетился больше всех, командовал и был в отчаянии от того, что его никто не слушает.
   Заикин подошел к выступающей оси провалившегося заднего колеса, добродушно оттер плечом суетившихся французов и даже прикрикнул на них по-грузчицки:
   – Поберегись!
   Из переулка на набережную выкатился наемный открытый фиакр, в котором сидели два элегантных господина.
   Дорога была перекрыта застрявшей фурой, и фиакру пришлось волей-неволей остановиться.
   Заикин хозяйски осмотрел колесо, кому-то сунул в руки свою роскошную трость, а сам подошел к возчику и вытащил у него из-за фартука большие рабочие рукавицы. Надел их и ухватился за заднюю ось.
   – Та-а-ак... – сказал он и неторопливо приподнял огромную пароконную фуру со всем ее содержимым. Заднее колесо медленно вышло из люка и повисло в могучих руках Заикина. На набережной воцарилась абсолютная тишина. Потрясенные люди боялись проронить слово.
   Заикин убедился, что колесо полностью вышло из люка, и рявкнул возчику:
   – Пошел!!!
   От крика Ивана Михайловича лошади рванулись раньше, чем возчик успел натянуть поводья. И под восторженные крики, несшиеся с набережной и из окон, фура прокатилась вперед на несколько метров от опасного места.
   – О мсье! – восхищенно простонал пожилой маленький француз.
   Он взял свою удочку в обе руки, словно шпагу, и несколько театральным жестом протянул ее так, как протянул бы свое оружие побежденный, сдаваясь на милость победителя.
   – Мерси, – сказал Заикин и принял подарок.
   – О мсье!.. – восхищенно повторил француз и отступил.
   Несколько рыболовов подхватили свой небогатый улов и бросились вручать его Заикину. Через секунду Заикин держал десяток тощих рыбешек, нанизанных на несколько ниток, а возчик выбрал самый большой и самый белый кочан капусты и положил его у ног Ивана Михайловича.
   – Это он, – сказал по-русски один господин в фиакре другому. – Это может быть только он. – Привстал с сиденья и крикнул: – Иван Михайлович! Господин Заикин!
   Заикин обернулся и увидел фиакр с двумя элегантными господами. Он счастливо засмеялся и поднял приветственно удочку и связку рыбешек над головой. Но тут его осенило.
   – Миша! – громовым голосом закричал он, и лошади снова рванули фуру вперед.
   Набережная захохотала.
   – Миша!!! – снова прокричал Заикин и, продираясь сквозь толпу, по простоте душевной объяснял на ходу французам: – Это Миша Ефимов. Земляк, можно сказать! Наш. Из Одессы! Компрене?
   – Уй, мсье... Уй, мсье... Бон вояж! – отвечали ему со всех сторон.

* * *

   В фиакре Заикин сидел напротив Ефимова и его спутника, держа в руках удочку и рыбешек.
   – Иван Михайлович, хочу представить тебе инженер-капитана российского флота господина Мациевича Льва Макаровича, – сказал Ефимов.
   Заикин поклонился и добросердечно сказал:
   – Очень, очень рад. Просто и слов не найду! Это же надо, где своих встретил!
   – Это не ты встретил, а мы тебя, – засмеялся Ефимов. – Мы тебя с ночи разыскиваем.
   – Батюшки-светы! – изумился Заикин. – Это каким же путем проведали?
   – Александр Иванович Куприн узнал наш адрес и телеграфировал о твоем приезде.
   – Ох, светлая душа Ляксантра Иваныч! – с нежностью проговорил Заикин.
   – А вы, Иван Михайлович, насколько я знаю, в прошлом году здесь, в Париже, чемпионат мира выиграли? – с улыбкой спросил Мациевич. – По каким же делам теперь во Францию пожаловали? Снова по спортивным или отдыхать?
   Заикин подозрительно глянул на Ефимова и Мациевича:
   – А Ляксантра Иваныч в телеграмме не сказывал?
   – Нет, – ответил Ефимов. – Только просил встретить и помочь на первых порах.
   – Дак я же к вам, – расплылся в улыбке Заикин. – В школу воздухоплавательскую!
   – Решили на полеты посмотреть? – вежливо осведомился Мациевич.
   Фиакр остановился на улице Мира у дома 27, где помещалась маленькая гостиница, в которой остановился Заикин.
   Заикин встал, обстоятельно подвесил рыбок к удочке, взял свою палку и неторопливо сошел на мостовую. И только тогда ответил:
   – Зачем «посмотреть»? Самому научиться.

* * *

   Через двор аэропланной фабрики господина Фармана четверо рабочих несли самолетный мотор «Гном», а за ними в простых портах и кожаном фартуке шел Иван Михайлович Заикин и один нес на плечах точно такой же второй мотор.
   Из ворот цеха выскочил мастер и крикнул рабочим:
   – Вит, вит аллон!..
   Из дверей конторы вышел господин – хозяин фабрики и директор школы мсье Анри Фарман.
   – Гастон! – окликнул Фарман мастера.
   – Мсье? – Мастер немедленно подбежал к Фарману.
   – Гастон, надеюсь, вы не забыли, что я строжайше запретил пускать на фабрику кого-либо из иностранцев.
   – Нет, мсье.
   – Тогда почему у вас уже целый месяц болтается по всем цехах этот русский? Скандал братьев Райт и Вуазена до сих пор жив в моей памяти. Мне не хотелось бы быть втянутым в подобную историю, когда я узнаю, что русские начали выпускать аппараты моего типа.
   Мастер весело рассмеялся:
   – О мсье, вам это не грозит! Подозревать мсье Заикина в том, что он сможет хотя бы что-нибудь понять в секретах производства, простите меня, смешно. Во-первых, он ни слова не понимает по французски, а во-вторых, он настолько же силен физически, насколько умственно слаб.
   – Но, Гастон...
   – Прошу прощения, мсье, есть еще причина. Если бы мсье купил еще один хотя бы небольшой подъемный кран для переноски двигателей, я тут же выставил бы мсье Заикина за дверь.
   – У нас нет лишних денег, – резко сказал Фарман.
   – О мсье! – иронично воскликнул мастер. – Я вам так сочувствую!
   – Вы забываетесь, Гастон.
   – Мсье, вы сконструировали аэроплан и поручили строить его мне. Я сделал так, чтобы вы могли продавать летательные аппараты всем, кому вздумается. Вместе с вами мы максимально удешевили производство. Но нельзя же этим заниматься бесконечно! Прочность вашей конструкции еще весьма сомнительна.
   – Гастон! Я сам летаю на этих аппаратах! Упрек не по адресу!
   – Мсье! Не напоминайте мне о своих подвигах. Я готов трубить о них на каждом перекрестке. Вы вправе рисковать собственной жизнью, но вам никто не позволял рисковать жизнью других. Мало того, что вы обучаете летному делу на самых изношенных аппаратах, вы еще умудряетесь получать с учеников триста процентов прибыли за каждую поломку в процессе обучения. О мсье! Стоит ли после этого говорить о том, что у вас нет лишних денег?
   – Как бы нам не пришлось расстаться с вами, Гастон...
   – Мсье! Этого должны бояться только вы. Скандал братьев Райт и Вуазена, вы же сами сказали, еще жив в вашей памяти. И вряд ли вам захочется, чтобы фирма, в которую уйду я, в скором времени стала выпускать аппараты, очень похожие на те, какие выпускаем мы с вами сейчас. Уж если вы боитесь безграмотного Заикина, представьте, как вам следует опасаться моего ухода.
   – Вы просто мерзавец, Гастон!
   – Не будьте мерзавцем, Анри! Я слишком люблю вас, чтобы молча следить за тем, как падает ваш авторитет в глазах тех же учеников.
   – Идите к черту!
   – О мсье! С вами – куда угодно!
   Из ворот цеха выскочил молодой рабочий и подбежал к мастеру и Фарману.
   – Прошу прощения, но нам хотелось бы, чтобы вы заглянули в цех.
   – Что случилось? – спросил мастер.
   – Дело в том, что этот русский, кажется, предложил совершенно новый способ крепления тросов стабилизатора. Из того, что он говорил, мы не поняли ничего, но то, что он нам показал, – это просто потрясающе!
   Мастер и Фарман переглянулись и бросились к воротам цеха.

* * *

   – Ну, смотри, – говорил Заикин и что-то чертил на бумаге. – Ежели ты вырежешь вот такую пластиночку и просверлишь тут две дырки, а потом пропустишь сюда вот эти хреновины, то тебе никакие гайки и нужны не будут. Чем оно сильней натянется, тем крепче зажмет ее здеся. Понял?
   Анри Фарман, мастер и несколько человек рабочих склонились над чертежом.
   – А раз тебе гайки с болтами стали ни к чему, то чего у нас получается? А получается уменьшение веса...
   Заикин взял приспособление для крепления тросов, вынул из него гайки с болтами, для наглядности взвесил в руке и отбросил их в сторону.
   Фарман и мастер горячо заговорили о чем-то, а затем Фарман повернулся к Заикину и стал что-то говорить ему, одновременно рисуя на бумаге свой вариант.
   – Да подожди ты! – с досадой прогудел Заикин. – Вот непонятливый. Ну, не так это! Не так. Вот смотри-ко...
   Он отобрал у Фармана лист бумаги и снова стал набрасывать эскиз крепления.
   – Ты слушай, – говорил он, не отрываясь от чертежа. – Раз уж ты по-русски ни бельмеса, я тебе буду говорить помедленней. Компрене?
   – Компрене, компрене! – быстро сказал Фарман, тоже не отрывая глаз от чертежа и снимая сюртук.
   И все стоящие вокруг закивали головами и сказали «компрене».
   – Вот здеся сверлить две дырки... – медленно и раздельно стал объяснять Заикин.

* * *

   Несколько человек русских офицеров в летной форме и Иван Михайлович Заикин сидели на краю Мурмелонского аэродрома и молча смотрели на взлеты и посадки двух аэропланов системы «Фарман». Там, вдалеке, где садились аэропланы, можно было разглядеть десяток стоявших фигур.
   – Все летают, – зло сказал поручик Габер-Влынский. – Немцы, англичане, французы, японцы... Все! А мы сидим и ждем какой-то особой, уготованной только для нас очереди!
   – Кончится это тем, что я вынужден буду писать его императорскому высочеству, – сказал подполковник Ульянин.
   – Кому? – удивленно переспросил Заикин.
   – Великому князю Александру Михайловичу, – пояснил Мациевич. – Он же председатель Всероссийского императорского аэроклуба. Мы командированы сюда его молитвами. И деньгами тоже.
   – Елки-моталки! – поразился Заикин. – Неужто?
   – Сегодня не в духе господин Фарман, завтра у мсье Бовье, нашего обожаемого и истеричного инструктора, разболится зуб, послезавтра будет ветер, а послепослезавтра произойдет еще что-нибудь, и полеты снова отменят! До каких пор это будет продолжаться? – нервно сказал поручик Горшков.
   От группы, стоявшей около аэропланов, отделился человек и побежал к сидевшим на земле русским офицерам.
   – Мы все так единодушны в своих возмущениях, что, казалось бы, сплоченней нас и быть не может. Однако стоит господину профессору Бовье вызвать кого-нибудь из нас на внеочередной полет, как от нашей солидарности не останется и следа, – улыбнулся Лев Макарович Мациевич, глядя на бегущего человека.
   – Капитан, вы недооцениваете нас, – жестко сказал подполковник Ульянин. – Мы здесь все как на необитаемом острове, и наша сплоченность...
   – Молю Бога, чтобы мы не начали есть друг друга на этом острове, – заметил Мациевич.
   Бежавший человек остановился метрах в тридцати от группы. Это был японец в кожаной летной куртке и шлеме.
   – Мистер Ульянин! Мистер Ульянин!!! – закричал он по-английски. – Профессор просит вас к аэроплану! Вы летите с ним на тренировку!
   Ульянин вскочил, растерянно оглядел всех.
   – Бегите, подполковник, бегите, – мирно проговорил Мациевич. – Наша солидарность не должна вставать преградой перед достижением главной цели.
   Ульянин натянул шлем и побежал за японцем к самолету.
   – Господа! – потрясенно воскликнул молодой поручик Горшков. – Я только сейчас понял основной принцип государственного правления! Одну секундочку, я постараюсь почетче сформулировать его. Значит, так: из любой массовой оппозиции нужно выбрать наиболее яростно настроенных и наиболее решительно противостоящих и неожиданно предоставить им те блага, которых лишена вся оппозиция и из-за лишения которых оппозиция и возникла. Таким образом, масса лишается руководящей силы, становится хаотическим сбродом, а правитель получает в союзники сильную личность, которая еще недавно стояла по другую сторону баррикад и наводила ужас на этого же правителя!
   – И это называется четкая формулировка? – насмешливо проговорил Габер-Влынский. – Это же какое-то кошмарное словоблудие! Лев Макарович! Объясните Горшкову, что он открывает для себя мир с самой неудобной стороны: он ломится в давно открытые ворота. Тщетность его усилий – максимальная, коэффициент полезного действия равен нулю.
   Заикин внимательно прислушивался, не отводя глаз от взлетающего и садящегося аэроплана.
   – Я могу продолжить свою мысль! – закричал Горшков.
   – Не надо, – мягко сказал Мациевич. – Весь принцип правления, открытый вами и так страстно и подробно сформулированный, укладывается в два слова: «Разделяй и властвуй!» Способ, известный со времени падения ассиро-вавилонской культуры. А это было совсем недавно – около пяти тысяч лет до нашей с вами эры...
   – Иван Михайлович! – воскликнул Горшков. – Почему вы молчите? Вступитесь же за меня! Неужели вам нечего сказать?!
   Заикин с трудом оторвал глаза от летного поля, оглядел всех с нежностью и негромко сказал:
   – Почему же нечего? Есть, конечно! Я летать хочу.
   И снова уставился на аэропланы.

* * *

   Под вечер около ангара два механика, Жан и Жак, мыли аэроплан касторовым маслом, перекрикивались и время от времени разражались хохотом.
   И под их истинно французскую веселую перебранку Мациевич неторопливо объяснял Заикину:
   – Манипуляции при полете совершаются так: вот этот рычаг несет четыре проволоки – две к рулю глубины...
   – Две к рулю глубины, – старательно повторил Заикин.
   –...а две – к шарнирным подвескам главного биплана.
   – Две – к подвескам биплана.
   – Правильно, – похвалил Мациевич. – Двигая рычаг вперед и назад по отношению к направлению движения, сообщаем аппарату уклон вниз или вверх.
   – А когда– что? – спросил Заикин. – Когда «вверх»?
   – Вперед – вниз, на себя – вверх, – пояснил Мациевич.
   – Вперед – вниз, – повторил Заикин и двинул рукой вперед воображаемый рычаг. – На себя – вверх.
   Заикин сделал вид, что тянет рычаг на себя, и посмотрел наверх. В оранжевом от заходящего солнца небе летела стая гусей.
   – В Россию летят, – вдруг хриплым голосом сказал он.
   – Ну почему в Россию? – ласково возразил Мациевич. – Не обязательно.
   – В Россию... – глядя вослед стае, упрямо повторил Заикин, и голос его дрогнул.
   А французы перекрикивались и хохотали.

* * *

   В цеху аэропланной фабрики господина Фармана Иван Михайлович Заикин продолжал таскать моторы, помогал натягивать расчалки, переносил с места на место крылья и огромные тяжелые детали. Молодые механики Жан и Жак работали вместе с ним, шутили, смеялись, пытались объяснить Заикину назначение того или иного агрегата. Заикин внимательно присматривался, слушал, переспрашивал.
   В момент одного такого русско-французского диалога, подкрепленного жестикуляцией, в цех вошел Анри Фарман.
   Он внимательно прислушался к разговору Жана, Жака и Ивана Михайловича и пальцем поманил к себе мастера.
   – Гастон, вы можете купить кран, о котором так мечтали. Счет пусть пришлют на мое имя. И постарайтесь сделать так, чтобы кран выполнял свои прямые функции – поднимал тяжести, а не болтал бы с вашими рабочими.
   – Слушаюсь, мсье.
   – И попросите ко мне мсье Заикина.
   Мастер окликнул Заикина и показал на Анри Фармана.
   Заикин подошел, поклонился.
   – Как вы себя чувствуете, мсье Заикин? – неожиданно по-русски, с трудом выговаривая слова, спросил его Фарман.
   На что Заикин на плохом французском языке, но без малейшей запинки ответил:
   – Благодарю вас, мсье Фарман, очень хорошо. Когда я начну летать?
   Ошарашенный Фарман уставился на Заикина, как на седьмое чудо света. Потом проглотил комок и перевел растерянный взгляд на мастера. Мастер был поражен не меньше Фармана.
   Жан и Жак давились от сдерживаемого хохота.
   Фарман наконец справился с собой, любезно улыбнулся и по-французски сказал: