Кунин Владимир Владимирович. Воздухоплаватель

   Франтик махнул рукой, взялся за голову и уселся прямо на ступеньки роскошной мраморной лестницы.
   – «Гибель русского авиатора Льва Макаровича Мациевича. С сумрачной душой и бесконечной печалью стоим мы перед открытой могилой. Не только опытный авиатор, талантливый завоеватель воздуха и хороший товарищ ушел от нас – от нас ушел ЧЕЛОВЕК, смелый, благородный человек, не остановившийся перед риском собственной жизнью на благо культуры и прогресса, и он пал жертвой своей отваги и никогда не увидит плодов своей борьбы со стихией. Вечная память тебе, положившему жизнь за благо других!» – глуховато прочитал немолодой студент.
   На институтской лестнице было тихо, как в пустой церкви. Заикин стоял окаменевший. Глаза его смотрели в пустоту.
   – Простите... – прошептал студент. – Я думал, вы знаете.
   И тогда Заикин взял из рук студента газету и уставился на траурную фотографию Льва Макаровича Мациевича. Осторожно разгладил газету и тихонько, с остановившимися глазами пошел к выходу.
   Он шел, а все молча смотрели ему вслед.
   У подъезда его ждал извозчик.
   – Садитесь, Иван Михайлович! – весело крикнул извозчик.
   Но Заикин не видел извозчика, не слышал его.
   Он медленно шел по улице и держал газету двумя руками. И тогда извозчик также медленно поехал за ним.
   Потом Заикин поднимался по лестнице гостиницы. Он шел сквозь здоровающихся с ним людей, и глаза его не мигая смотрели только вперед, и бог знает что стояло сейчас в его глазах!
   Так же он прошел в свой номер, где в табачном дыму галдел Ярославцев и чертыхался по французски Шарль Риго.
   – Ванечка! – крикнул Ярославцев, потрясая пачкой счетов, и осекся, заглянув в лицо Заикина. – Что? Что случилось?..
   – Вон отсюда, – ровным голосом проговорил Заикин. – Все вон.
   Ярославцев подхватил Риго и вылетел за дверь. Там их уже ждал франтик.
   – Кто ему сказал?! – прошептал Ярославцев и схватил франтика за воротник. – Я тебя спрашиваю! Кто сказал?
   Но франтик приложил палец к губам и в ожидании взрыва зажмурился.
   И в эту секунду из-за плотно прикрытой двери раздался нечеловеческий, звериный вой Заикина. Он кричал и захлебывался в рыданиях, и в номере что-то рушилось, грохотало и разбивалось.
   Не было в этом плаче ни слов сожаления, ни причитаний – ничего. Только яростный крик, только леденящие душу рыдания и грохот ломающейся мебели.

* * *

   Номер был разрушен до основания. В щепки превращена мебель, все перевернуто, разбиты окна.
   Заикин неподвижно лежал на чудом уцелевшей кровати и прижимал к груди газету с траурным снимком Льва Макаровича Мациевича. У дверей стояли франтик и Шарль Риго. Около кровати стоял печальный Петр Данилович Ярославцев.
   Заикин лежал и смотрел в потолок.
   – Что делать будем, Ваня? – негромко спросил Ярославцев.
   Заикин помолчал секунду и жестко ответил:
   – Летать.

* * *

   И летает аэроплан Заикина над городом Армавиром, и гласят на всех городских углах афиши: «Впервые в Армавире! Летун-богатырь Иван Заикин!!!»
   Аэроплан закончил круг и садится...
   ... А взлетает уже на другом поле.
   «Только три дня в Ростове! Полеты чемпиона мира Ивана Заикина!»
   Непрерывно работает мотор «Фармана».
   «Прощальный полет в Екатеринославле совершит знаменитый цирковой борец Иван Заикин!»
   Кружит над толпой аэроплан Заикина, гудит мотор «Фармана». Затем слышно, как мотор начинает сбавлять обороты, несколько раз чихает и замолкает.
   С выключенным двигателем Заикин садится на поле воронежского ипподрома.
   Он пролетает над пышно разукрашенным входом на ипподром, летит мимо длинного ряда конюшен, мимо трибун, забитых народом, и, наконец, совершает «чистую» посадку в центре поля.
   Шарль Риго в косоворотке и полуголый франтик в канотье встречают его на земле.
   Франтик немедленно лезет в мотор, перекрывает кран горючего и кричит Риго:
   – Шура, что еще делать?
   – Проверь уровень масла!
   И перемазанный франтик вполне профессионально проверяет уровень масла. Видно, он многому научился у Риго.
   Через все поле подкатывает пролетка. В ней сидит раздраженный кавалерийский генерал.
   – Я запрещаю вам полеты! – кричит он. – Категорически!
   – Но почему, ваше превосходительство?! – поражен Заикин.
   – Вы мне всех лошадей испортите! У меня на конюшне жеребцы, которые стоят десятки тысяч рублей каждый, а вы их пугаете этой своей гадостью!
   – Помилуйте, ваше превосходительство! Где же тогда летать? Ведь в России повсюду лошади...
   – И генералы, – говорит франтик.
   – Что вы сказали?! – взрывается генерал. – Посмейте только подняться еще раз, я прикажу арестовать вас!

* * *

   Иван Михайлович сидел в кабинете у городского головы.
   – Переносите полеты за город, – предложил городской голова.
   – Но ведь за городом мы не соберем публику!
   – Я не могу вам ничем помочь, господин Заикин, – сказал голова и стал озабоченно рыться в своих бумагах. – Ваши полеты – ваше частное дело.
   – Но ведь я предъявляю людям не только самого себя, но и достижения ума человеческого! Я же демонстрирую изобретение, которое в ближайшем будущем должно произвести целую научно-техническую революцию!
   Городской голова оторвался от бумаг и не мигая уставился на Заикина. А затем медленно и раздельно произнес:
   – Полеты за городом я тоже запрещаю. И прошу вас покинуть Воронеж в течение двадцати четырех часов.

* * *

   В коридоре спального вагона поезда у окна стояли Шарль Риго и франтик.
   – Шура, – горячо говорил франтик, – вся твоя Европа по сравнению с Одессой – это смех! Ты посмотришь, как нас там встретят! Ты увидишь таких людей, такую набережную! Мы пойдем с тобой к «Фанкони», и ты будешь пить кофе, а я...
   – Ты – патриот, – с уважением произнес Риго.
   – Я – одессит, Шура!
   Из купе вышел Иван Михайлович Заикин, посмотрел на франтика:
   – Ступай, сынок, в купе. Петр Данилович зовет.
   Франтик метнулся в купе, а Заикин огляделся и сказал Шарлю Риго:
   – Шурик, у меня до тебя одно дело есть.
   – Пожалуйста, мсье.
   – Идем в тамбур.
   Они прошли по спящему вагону в тамбур, и там Заикин вынул из внутреннего кармана сюртука нераспечатанное письмо.
   Он протянул его Шарлю и попросил:
   – Прочти мне и переведи, Шурик. Только... – Он приложил палец к губам.
   – О мсье!..
   Риго быстро вскрыл конверт, пробежал первые строки и сказал:
   – Это от мадам де ля Рош.
   – Это я и сам знаю, – печально ответил Заикин. – Ты читай! Чего там дальше-то? Чего она пишет-то, Шурик?
   Риго читал письмо. Несколько раз он без удивления, но какими-то новыми глазами посмотрел на Заикина и молча продолжал читать. Потом спросил:
   – Когда мсье получил это письмо?
   – Да уж двенадцатый день ношу, да все не решаюсь...
   Риго поднял глаза в потолок, что-то подсчитал и спокойно сказал:
   – Мсье, мне не надо переводить вам это письмо. Мадам все скажет вам сама. Она уже пять дней как должна быть в Петербурге.
   – Батюшки-светы! – вскричал Заикин. – Ты что, сдурел?
   – Это вы сдурел, мсье. Так долго носить письмо от женщины!
   Но Заикин уже кричал в коридор на весь вагон:
   – Петя! Петр Данилович! Я в Петербург еду! Я в Петербург еду!..
   Выскочил Петр Данилович Ярославцев из купе, выскочил ошалелый франтик, высунулись из своих купе напуганные недовольные пассажиры.
   – Где мои вещи?!
   – Да здесь, здесь... Мы тоже поворачиваем? – спросил Ярославцев, и у франтика от огорчения отвалилась челюсть.
   – Нет, – сказал Заикин. – Вы продолжаете путь в Одессу. Я вернусь через неделю. Вы там пока все приготовьте... Я, может быть, не один вернусь!

* * *

   Заикин стоял на краю Коломяжского летного поля и смотрел на парящий высоко в небе аэроплан. В одной руке он держал небольшой дорожный саквояж, в другой – легкое летнее пальто.
   За его спиной стоял извозчик, который привез его сюда, и тоже смотрел в небо.
   Мимо пробежал солдатик из стартового наряда.
   – Эй! – крикнул ему Заикин. – Кто в воздухе?
   – Какая-то баба французская, – на бегу ответил солдатик. – Завтра у нее первое выступление, так она третий день летает как ненормальная!
   Заикин посмотрел вверх и расплылся в счастливой улыбке.
   Неподалеку, около ангаров, стояла группа офицеров и штатских. Вокруг суетились служители аэродрома и солдаты из воздухоплавательной команды.
   Кто-то из офицеров подозвал служителя, показал на Заикина и его извозчика и что-то приказал.
   Служитель подбежал к Заикину и строго сказал:
   – Сударь, здесь посторонним не положено! Извольте отсюда.
   – Я вот тебе сейчас покажу «не положено», – усмехнулся Заикин и снова уставился в небо.
   Служитель повернулся к группе офицеров и прокричал жалобно:
   – Они не желают и грозятся!
   Все повернулись в сторону Заикина, и один из штатских вдруг всплеснул руками:
   – Господи! Да ведь это же Заикин! Иван Михайлович!.. Ваня! Ванечка!!! – и бросился к Заикину.
   Это был Петр Осипович Пильский.

* * *

   В центре группы стоял высокий военный в длинной шинели. Здесь же были подполковник Ульянин, поручик Горшков, Габер-Влынский и Михаил Ефимов.
   – Ну вот, – сказал высокий военный, – я наконец с ним и познакомлюсь...
   Заикин и Пильский поцеловались трижды, радостно разглядывая друг друга, и Заикин спросил:
   – Какими же судьбами, дружочек ты мой сердешный? А, Петр Осипович?
   – Мне заказали серию статей. Вот я и здесь. Тебя не спрашиваю. – Пильский показал на круживший над ними аэроплан и добавил: – Давно ждем тебя... Пошли! – И повел Заикина к группе.
   – А Клава скоро на посадку пойдет? – спросил Заикин.
   – Минут через двадцать. Успеешь, международный донжуан!
   Они подошли к группе военных и штатских, и молоденький Горшков в порыве дружеских чувств хотел было броситься к Заикину, но Ульянин сдержал его:
   – В присутствии великого князя, поручик, вы могли бы проявлять свои эмоции с меньшим рвением! – Затем он отступил в сторону и с легким поклоном сказал высокому военному: – Ваше императорское высочество, позвольте представить вам нашего товарища, известного борца и авиатора господина Заикина Ивана Михайловича.
   – Рад познакомиться, – протянул руку великий князь. – Много хорошего мне рассказывал о вас покойный Лев Макарович Мациевич.
   – И я рад, ваше сияте... Виноват. Ваше императорское превосходи... – запутался Заикин и смутился.
   – Просто Александр Михайлович, – выручил его великий князь.
   – Простите великодушно, Александр Михайлович, – сказал Заикин. – Я, знаете ли, с дороги... С поезда прямо на могилку ко Льву Макарычу. Посидел, повспоминал, поплакал, да и сюда... Так что голова кругом, Александр Михайлович...
   Великий князь взял Заикина под руку, отвел его на несколько шагов от общей группы и сказал:
   – Я слышал, вы разбились в Харькове? Как это произошло?
   Заикин посмотрел в небо на аэроплан де ля Рош. Великий князь тоже посмотрел вверх и улыбнулся:
   – У нас еще есть время. Баронесса произведет посадку минут через пятнадцать.
   Заикин испуганно глянул на великого князя, но тот был уже серьезен и ждал ответа на свой вопрос. И Заикин сказал:
   – Первый блин – комом. Александр Михайлович. Так рвался из-за границы на родину, а потерпел сразу же неудачу...
   – Из-за чего?
   – Я ему говорю: «Лететь нельзя – ветер больно сильный».
   – Кому?
   – Господину харьковскому полицмейстеру... А он мне: «Нет, полетите!» Я говорю: «Аэроплан сломаем, и никакого удовольствия публика не получит». А он: «Летите, и все тут. Иначе вы из кассы ни копейки не получите!» А ветер кошмарный! Прямо с ног валит. Ну, куда денешься, полетел. Круг сделал, стал на посадку заходить, меня как у самой земли швырнет! Перевернулся и об землю! Ну, неделю отлежался, очухался. А полицмейстер все равно выручку арестовал. Говорит: «При таком положении дел полет считаю несостоявшимся...»
   Великий князь остановился.
   – Иван Михайлович, а не согласитесь ли вы стать инструктором в школе военных летчиков? Мне кажется, что вам очень пошла бы офицерская форма с погонами капитана воздушных сил России. Вы будете хорошо обеспечены, и, надеюсь, вам тогда не придется сталкиваться с господами харьковскими полицмейстерами.
   – Что вы, Александр Михайлович! Я ведь сильно малограмотный...
   – Не словесности же вы будете обучать курсантов, а практике. Воздухоплаванию.
   – Мы как-то во Франции после полетов шли с Львом Макарычем, а мимо нас ученики разных наций в отель спешили. Лев Макарыч посмотрел на них и говорит: «Неужто когда-нибудь эти ребята будут воевать друг против дружки на аэропланах?» А я ему говорю: «Бог с тобой, Лев Макарыч... Что за страсти ты говоришь?!» А оказывается, вполне возможно такое, а, Александр Михайлович?
   – Во всяком случае, нам нужно быть готовыми к защите отечества.
   – Не обижайтесь, Александр Михайлович, – мягко сказал Заикин. – Гром грянет – первый взлечу, а пока...
   – Хорошо, Иван Михайлович.
   Заикин оглядел великого князя с ног до головы и хмыкнул.
   – Что вы? – спросил великий князь.
   – Хорошим борцом могли бы быть, ваше императорское высочество, судя по комплекции, – рассмеялся Заикин.
   – Только по комплекции, Иван Михайлович, только по комплекции... Во всем остальном я, к несчастью, борец никудышный, как ни грустно в этом признаться, – тихо сказал великий князь.
   Садился аэроплан Клотильды де ля Рош. К посадочной полосе побежал француз-механик и спокойно пошел какой-то пожилой господин.
   Великий князь и Заикин подошли к общей группе, и, улучив момент, Заикин шепотом спросил у Пильского:
   – А где ее антрепренер?
   – А вот он. – Пильский показал на пожилого господина. Потом посмотрел на удивленного Заикина и добавил: – С Леже она разошлась окончательно перед самым отъездом в Россию... Она тебя очень ждет.
   Садился аэроплан Клотильды де ля Рош. Вот он почти коснулся колесами земли...
   ...как в эту секунду из мотора полыхнули языки пламени. Аэроплан ударился колесами о землю, подскочил, снова ударился и рухнул, объятый огнем.
   – Клава!!! – в ужасе закричал Заикин и бросился к горящему аэроплану.
   – Осторожней! Сейчас бензин взорвется!.. – крикнул кто-то.
   Но Заикин мчался через все поле, на ходу сбрасывая с себя сюртук. Со всех сторон Коломяжского аэродрома к посадочной полосе бежали люди. Заикин обогнал всех и первым подбежал к искалеченному горящему аэроплану.
   Клотильда де ля Рош без сознания лежала под исковерканной конструкцией.
   – Клава... Клавочка! – бормотал Заикин и расшвыривал тяжеленные огненные обломки в разные стороны.
   Он схватил огромный остов фюзеляжа и с диким напряжением оторвал его от земли.
   – Помогите, кто там есть!.. – закричал он, подставляя плечо под полыхающие шпангоуты.
   И в эту же секунду к нему подскочили маленький, тщедушный Петр Пильский и великий князь Александр Михайлович.
   Они перехватили у Заикина фюзеляж «Фармана».
   – Держи! – крикнул Заикин и, нагнувшись, поднял окровавленную Клотильду на руки.
   – Немедленно в мой автомобиль! – крикнул великий князь.
   Несколько офицеров бросились на помощь великому князю и Петру Осиповичу Пильскому.
   – Бегите за ним! – крикнул подполковник Ульянин Пильскому.
   И Пильский побежал за Иваном Заикиным. Обожженный, с кровоточащими руками, в сгоревшей рубашке, Иван Заикин почти бежал с Клотильдой де ля Рош на руках.
   За ним семенил Петр Осипович.
   – К автомобилю, Ванечка... К автомобилю... – бормотал он.
   Но Заикин ничего не слышал. Он смотрел в залитое кровью лицо умирающей любимой женщины и говорил ей на бегу!
   – Клавочка... Родненькая ты моя! Это я во всем виноват, скотина я неграмотная. Не смог я твоего нисьмишечки прочитать раньше, все стыдился попросить кого-нибудь...
   Де ля Рош открыла глаза, увидела Ивана и слабо улыбнулась.
   – Бог ты мой, хорошо-то как! – обрадовался Заикин, и слезы потекли у него по лицу. – Петенька, очнулась она, слава тебе, Господи!
   Де ля Рош с трудом сказала несколько слов.
   – Что? Что она сказала, Петенька? – на бегу спросил Заикин у Пильского.
   – Мне кажется, что я всю жизнь любила тебя, – перевел задыхающийся Пильский.
   – И я тебя, солнышко ты мое, бесстрашная ты моя птичка... – сказал Заикин и беспомощно посмотрел на Пильского.
   И Пильский повторил то же самое по-французски. Клотильда коротко спросила о чем-то, и Пильский тут же сказал по-русски:
   – Я умираю?
   – Нет! Нет! Нет! – закричал Заикин в ужасе. – Мы с тобой еще сто лет проживем! И все только счастливо, только счастливо! Мы с тобой над всей Россией летать будем!
   И Пильский синхронно переводил Клотильде де ля Рош все, что кричал Иван Заикин.
   Они бежали через все поле – Заикин, держа на руках Клотильду де ля Рош, и маленький задыхающийся Петр Осипович Пильский.
   Де ля Рош слабо улыбнулась и произнесла два слова.
   – Она просит поцеловать ее, – перевел Пильский.
   – Сейчас... Сейчас...
   Де ля Рош настойчиво повторила эти два слова. И Пильский снова перевел:
   – Поцелуй ее.
   Заикин замедлил бег и с великой любовью, боясь причинить ей лишнюю боль, поцеловал ее.
   И в эту же секунду голова Клотильды де ля Рош откинулась, и глаза ее, устремленные в небо, застыли в мертвой слепоте.
   Заикин остановился посреди поля, медленно опустился на колени, да так и остался, осторожно и нежно покачивая на руках тело Клотильды де ля Рош, словно не умерла она, а только уснула и он очень боится ее разбудить.

* * *

   К одесскому вокзалу медленно подкатывал петербургский поезд.
   В купе спального вагона молча сидели Заикин и Пильский. Вещи были собраны, котелки на головах. Сейчас выходить.
   Остановился поезд. Пильский и Заикин встали, взяли свои вещи и, не говоря ни слова, пошли к выходу.
   Афиши о полете Заикина украшали здание вокзала.
   На перроне стояли Куприн, Ярославцев, Риго, франтик и Пташников. Чуть поодаль – группа чисто одетых торжественных амбалов. Старый портовый грузчик, который преподносил Заикину «козу» на арене одесского цирка, держал в огромной лапище один георгин.
   Заикин и Пильекий сошли на перрон и сразу же попали в объятия встречающих.
   Куприн тихонько сказал Заикину:
   – Мы все знаем,. Ванечка.
   Усы Заикина дрогнули.
   – Тем лучше. Не будет нужды пересказывать.
   Стоявший сзади всех Травин передал Пташникову хлеб-соль на вышитом полотенце, и Дмитрий Тимофеевич с низким поклоном протянул его Заикину.
   – Ну, здравствуй, Иван Михайлович! – начал Дмитрий Тимофеевич. – Здравствуй, ты наш богатырь, превозмогший все науки ради большого и светлого...
   – Здравствуй, Дмитрий Тимофеевич, – прервал его Заикин. – Здравствуй, благодетель ты мой...
   Он сунул хлеб-соль франтику, который тут же отщипнул кусочек, попробовал и презрительно сказал Шарлю Риго:
   – Чтоб я так жил, что эта краюха была испечена по случаю отмены крепостного права.
   Поближе подвинулась группа огромных молчаливых грузчиков.
   – Мы, Ванька, тебя провожали. Мы тебя и встречаем, – сказал старый амбал и протянул Заикину георгин.
   Заикин крепко расцеловался с ним и сказал Ярославцеву:
   – Откупи самый лучший ресторан на всю ночь! – Повернулся к старому амбалу и попросил: – Скажи всем портовым грузчикам, всей босоте приморской, кто меня помнит и любит, что Ванька Заикин приглашает их ужинать ради встречи. И пусть кто в чем приходят. Фраки не требуются. – И пояснил всем, кто его встречал: – Я сегодня хочу только со своими быть. Я последнее время терял близких мне людей, и в какую-то минуту показалось, что я остался совсем один. Вот я и хочу сегодня убедиться в своей ошибке...

* * *

   В самом лучшем ресторане Одессы, среди плюша, амурчиков и золотой лепнины по стенам, шел дым коромыслом.
   Гремел оркестр, метались затянутые во фраки официанты, плясали грузчики с портовыми босяками, шли споры про то, как ловчее спускать грузы в трюмы, рассказывались невероятные истории о легендарных силачах-амбалах и пелись разные песни. И ни одной женщины.
   Куприн, Заикин, Ярославцев, Пильский, Саша Диабели, Риго и франтик сидели за отдельным столом. Перед Заикиным стоял стакан с молоком, и он потихоньку тянул из него маленькими глотками.
   – Не простит тебе Пташников! – говорил Ярославцев Заикину. – Не простит!
   Заикин окинул взглядом зал, улыбнулся и внимательно посмотрел на каждого из своих друзей:
   – Плевать. Я ему завтра из своей доли сбора остаток долга выплачу – и аэроплан мой!
   – Ти-ха!!! – громовым голосом рявкнул старый амбал.
   Оркестрик сбился и испуганно замолчал.
   Остановились танцующие пары. Мимо пробегал официант с подносом. Старик перехватил его за шиворот, приподнял над полом и назидательно произнес:
   – Ну, сказал же тиха. Куда ты мечешься?
   Он осторожно поставил официанта на пол, и тот замер в ужасе.
   – Ванька! – сказал старый амбал и поднял стакан с водкой. – Я к тебе обращаюсь. Встань!
   Заикин встал.
   – Мы тебе про чувства свои говорить будем. Только ты, господин Куприн, не смейся, ежели я что не так скажу.
   – Что ты, Петрович! – сказал Куприн. – Как можно?
   – А чувства, Ванька, у нас к тебе вот какие: вроде как у старой портовой шлюхи, которая всю жизнь путалась черт-те с кем за корку хлеба и за стакан кислого вина, а потом, когда жизнишка ей показалась и вовсе конченной, вдруг невесть от кого ребеночка родила. Представляешь, Ванька, принадлежала эта бедолага всем и каждому, а у самой ей ничего за душой не было. А? И вдруг ей Бог ребеночка послал! Да как же она должна его любить, как ограждать должна от своей мерзкой жизни?! А ежели он, ее молитвами, и впрямь хорошим человеком вырос, да еще и талантом сподобленный, как же она им гордиться должна! Как она в этой гордости должна возвыситься надо всеми, кто ею помыкал раньше?! Вот мы и гордимся тобою, Иван, что ты из чрева нашего вышел... А ежели ты там на аэроплане покалечишься или бороться да железо гнуть устанешь, а то и просто сердцем ослабнешь – ты приходи к нам в порт обратно. Мы тебя завсегда ждать будем. Хоть ты теперь как авиатор только молоко и трескаешь...
   Зал чуть не рухнул от криков, аплодисментов и хохота.
   – Шура, – сказал франтик Шарлю Риго и смахнул слезу, – это Одесса... Это моя Одесса.

* * *

   У закрытых дверей ресторана стояли городовой и швейцар.
   Подъезжали коляски к ресторану, подходили господа с дамами, спрашивали изумленно:
   – В чем дело? Почему закрыт ресторан?
   А городовой отвечал бесцветным голосом:
   – Проезжайте, господа. Не велено.
   – Но ресторан же работает?! – возмущались господа.
   И тогда швейцар пояснял:
   – Иван Михайлович гуляют.

* * *

   Через несколько дней писатель Александр Иванович Куприн впервые в жизни поднялся в воздух на аэроплане, управляемом Иваном Михайловичем Заикиным. А еще немного времени спустя Куприн написал об этом рассказ «Мой полет».
   «... В очень ненастную, переменчивую одесскую погоду Заикин делает два великолепных круга... достигает высоты пятисот метров.
   ... Несмотря на то что на аэродроме почти что не было публики платной, однако из-за заборов все-таки глазело несколько десятков тысяч народа, Заикину устроили необыкновенно бурную и несомненно дружескую овацию.
   Как раз он проходил мимо трибуны и раскланивался с публикой, улыбаясь и благодаря ее приветственными, несколько цирковыми жестами. В это время, бог знает почему, я поднял руку и помахал. Заметив это, Заикин наивно и добродушно размял толпу, подошел ко мне и сказал:
   – Ну что ж, Ляксантра Иваныч, полетим?
   Было очень холодно, и дул норд-вест. Для облегчения веса мне пришлось снять пальто и заменить его газетной бумагой, вроде манишки. Молодой Навроцкий... любезно предложил мне свою меховую шапку с наушниками. Кто-то пришпилил мне английскими булавками газетную манишку к жилету, кто-то завязал мне под подбородком наушники шапки, и мы пошли к аэроплану.
   Садиться было довольно трудно. Нужно было не зацепить ногами за проволоки и не наступить на какие-то деревяшки. Механик указал мне маленький железный упор, в который я должен был упираться левой ногой. Правая нога моя должна была быть свободной. Таким образом, Заикин, сидевший впереди и немного ниже меня на таком же детском креслице, как и я, был обнят моими ногами.
   ...пустили в ход пропеллер.
   ... Затем ощущение быстрого движения по земле – и страх!
   Я чувствую, как аппарат, точно живой, поднимается на несколько метров над землей и опять падает на землю и катится по ней и опять поднимается... Наконец Заикин, точно насилуя свою машину, заставляет ее подняться сразу вверх.
   ... Мне кажется, что мы не движемся, а под нами бегут назад трибуны, каменные стены, зеленеющие поля, деревья, фабричные трубы.
   Гляжу вниз – все кажется таким смешным и маленьким, точно в сказке. Страх уже пропал. Сознательно говорю, что помню, как мы повернули налево и еще и еще налево. Но тут-то вот и случилась наша трагическая катастрофа...
   Сначала я видел Заикина немножко ниже своей головы. Вдруг я увидел его голову почти у своих колен... С каким-то странным равнодушным любопытством я видел, что нас несет на еврейское кладбище, где было в тесном пространстве тысяч до трех народа.
   ... Заикин в эту трагическую секунду сохранил полное хладнокровие. Он успел рассчитать, что лучше пожертвовать аэропланом и двумя людьми, чем произвести панику и стать виновником нескольких десятков человеческих жизней. Он очень круто повернул налево. И затем я услышал только треск и увидел, как мой пилот упал на землю.