Кунин Владимир Владимирович. Воздухоплаватель

   – Гляди туда, сейчас птичка вылетит!
   Фарман повернулся к фотографу, Заикин напружинился, выкатил глаза, и снимок был сделан.
   Анри Фарман рассмеялся, сдвинул кепку козырьком назад, спрятал в карман трубку и что-то скомандовал Жану и Жаку. Мотор затарахтел, Заикин снял с головы котелок, трижды перекрестился истово и бросил котелок Жаку. Тот ловко поймал его и весело отсалютовал им Заикину.
   Аэроплан покатился на взлетную полосу.
   Сверху Заикин смотрел на поле, на ангары, на крохотные фигурки людей, жмурился от сильного встречного ветра и судорожно цеплялся за расчалки руками.
   Фарман спокойно и уверенно управлял аэропланом. Время от времени он поворачивался к своему пассажиру и вопросительно смотрел на него.
   – Формидабль! – кричал ему Заикин. – Так красиво, просто спасу нет! Я говорю: красиво! Жоли! Се тре жоли! Огромадное вам мерси, господин Фарман!

* * *

   В Одессе, в кафе на Николаевской набережной, Куприн читал вслух письмо Заикина. Ярославцев, Нильский и Саша Диабели слушали серьезно и печально.
   Голос Куприна был сухим и нерадостным:
   – «...денег нет ни капельки. Что господа Пташниковы чеком выписали – того и на половину расходов не хватило. Хорошо, что своих было сколько-то, а то бы совсем беда. Заказал фотографии и афиши, потому как здесь делают их быстро и красиво. Чем платить – ума не приложу. Завтра в Париж поеду – чемпионскую ленту с золотыми медалями закладывать. А больше у меня ничего нет. Хорошо, что еще сильно помогает капитан флота Лев Макарович Мациевич. Тоже очень грамотный господин и душевный. Вроде тебя, дорогой мой сердечный друг Александр Иванович.
   Пишет это письмо Коленька Горшков. Я ему говорю, а он пишет. А еще встретил я здесь госпожу де ля Рош. Оказывается, ее Клотильдой звать. По-нашему, значит, Клавдия, Клава... Она тут за новым аэропланом приехала. Ей Фарман наказал ждать три месяца. А мне из уважения, что я чемпион, сразу сделали. Ты, Сашенька, накажи Пете Ярославцеву, чтобы он к Пташниковым сходил и положение мое обрисовал. Пусть денег шлют, коли хотят на мне зарабатывать. Сам к им не ходи и дела с ими не имей. Помни, кто ты и кто они. А Петя Ярославцев со всякими привычен общаться. Пусть он идет. А еще поклонись Петру Осиповичу Пильскому и накажи ему, чтобы лишний раз не горячился. У него здоровье слабое. Сашу Диабели поцелуй и водки трескать ему много не давай, а то он свой талант вконец загубит. Сам себя береги и отпиши мне, что в цирке делается. А еще все господа русские офицеры, когда узнали, что мы с тобой люди не чужие, велели тебе низко кланяться. Обнимаю тебя, незабвенный ты мой друг, дорогой Сашенька, и желаю тебе здоровья и долгих лет жизни. К сему, ваш Иван».
   – Иван... – с трудом проговорил Пильский, замотал головой и стряхнул набежавшие слезы.
   – М-м-да... – Куприн еще раз заглянул в письмо и обвел взглядом друзей.
   Все сидели подавленные.
   В это время к их столику подошел не очень трезвый, помятый франтик с дешевой тросточкой в руке, и соломенным канотье на голове. Он изысканно поклонился и приподнял свою нелепую шляпку.
   – Господин Куприн, я жутко извиняюсь. Я вам не собираюсь долго морочить голову. Что слышно от Ивана Михайловича из Франции?
   Это было так неожиданно, что все оторопели. И только Пильский сразу же взорвался:
   – А вас почему это интересует?! Вы, собственно говоря, кто такой?
   – Я?.. – Франтик даже отступил на шаг от удивления. – Кто я такой?! Я – одессит! Вот почему это меня интересует!

* * *

   В центре летного поля школы господина Фармана стояли два аэроплана. Около них суетилась группа учеников.
   А на краю, около ангара, стоял третий аэроплан – Заикина. Иван Михайлович в кожаной тужурке и вязаной кепочке сидел на пилотском месте и сосредоточенно двигал рычагами. Внизу, у колеса, стояла Клотильда де ля Рош и что-то быстро объясняла ему по-французски, показывая кистями рук эволюции аэроплана.
   Заикин напряженно слушал и делал судорожные движения штурвалом, чем приводил в отчаяние свою прелестную учительницу. Она уже горячилась, покрикивала на него и вдруг в какой-то момент села на колесо и попросту расплакалась. Заикин тяжело слез с аэроплана, огляделся – не видит ли кто – и угрюмо склонился над плачущей де ля Рош.
   – Клава, а Клава... Ну, не обижайся, Клавочка... – прогудел он. – Ну, не понимаю я. Же не компран па... Понимаешь? Вот Лев Макарыч отлетает, придет и все мне объяснит. По-русски.
   Де ля Рош вскочила, глаза ее блеснули гневом, и она указала рукой на пилотское сиденье:
   – Анкор! Репетэ!..
   Заикин поспешно забрался на аэроплан, схватился за рукоять управления и выжидательно уставился на де ля Рош. Медленно и раздельно де ля Рош произнесла несколько слов. Заикин вслушался и так же медленно сделал движение рукоятью.
   – Браво! – крикнула де ля Рош и счастливо засмеялась. Заикин перевел дух, не удержался и горделиво произнес:
   – А ты что думала? Что я уж совсем чурбан неотесанный? Ты только говори помедленней, я мужик понятливый. Разберусь, что к чему.
   – Му-жик... – нежно проговорила де ля Рош. – Ваня...
   – Во! – удовлетворенно сказал Заикин. – Правильно. Давай еще репетэ...

* * *

   – Да Господи! Да рази ж мы не понимаем! – сказал Дмитрий Тимофеевич Пташников Ярославцеву и Диабели. Он даже руками всплеснул в отчаянии. – Да неужели мы что-либо пожалеем для Ванички?! Да сегодня же переведем деньги в Париж! Не извольте беспокоиться, господа хорошие... Шутка ли дело – летать учиться! Да еще эти французы окаянные – дерут небось за все втридорога. Не хотят, чтобы русский человек под небесами парил. Не хотят... Ну что за оказия, Боже ж ты мой! Не извольте беспокоиться, господа, не извольте беспокоиться! Ну что ж за несчастье такое?..
   И Дмитрий Тимофеевич горестно покачал головой.
   Ярославцев и Диабели поклонились и вышли. Дмитрий Тимофеевич закрыл за ними дверь. Откуда-то неожиданно показался Травин и вопросительно посмотрел на хозяина.
   – Иван Сергеевич, – спокойно проговорил Пташников, – проверить все счета, затребовать прейскурант фирмы Фармана, немедленно выяснить все побочные расходы этого дурака Заикина. Переезды, отели, запасные части, возможную отгрузку аппарата по железной дороге отнести за счет этого милого энтузиаста. Чтобы заткнуть пасть господам репортерам, переведите в Париж на имя этого густопсового авиатора двести рублей и категорическое требование немедленно предоставить отчет обо всех произведенных затратах. Пташниковы – не дойная корова.

* * *

   Заикин гонял и гонял по полю свой «Фарман». Солнце уже садилось, механики закатывали в ангары учебные аэропланы, ученики школы группками направлялись в сторону Мурмелона. Русские стояли и ждали Заикина.
   – Должен признаться, господа, что меня слегка раздражает этот несколько туповатый фанатизм, – сказал подполковник Ульянин и показал на аэроплан Заикина.
   – Должен признаться, что меня несколько удивляет ваш тон, – резко заметил Мациевич. – То, что вы сейчас изволили назвать «туповатым фанатизмом», не что иное, как комплекс великолепных и, может быть, истинно русских качеств.
   – У нас разные конечные цели, – насмешливо произнес Ульянин. – Для нашего могучего друга это блажь, фиглярство...
   – У нас у всех единая цель, – прервал его Мациевич, – и разница только лишь в том, что за вашей спиной, подполковник, стоит по меньшей мере пять поколений русской интеллигенции, давшей вам достаточно широкие знания, культуру, университет и, простите меня за бестактность, государственное содержание. А у него, кроме жгучего желания бороться вместе с вами... Заметьте, подполковник, вместе с вами, за престиж своей родины, нету ни черта! И если мы, грешные, поднимаемся по этой лестнице, аккуратно пересчитывая каждую ступеньку, то ему необходимо единым махом преодолеть сразу несколько пролетов. Это только для того, чтобы к «конечной цели» прийти одновременно с нами. Неужели это называется «туповатый фанатизм»?!
   А Заикин гонял и гонял по полю свой «Фарман», и лицо его ежесекундно меняло выражение: то оно было испуганным, то счастливым, то внимательным, то растерянным.

* * *

   Мурмелонцы праздновали какой-то свой праздник. Кабачки и кафе были переполнены. Маленькие, но слаженные оркестрики играли разные мелодии, и люди танцевали прямо на улицах. В окнах домов были вывешены национальные флаги. Над центральной площадью выступал канатоходец, и толпа, стоящая внизу, глазела на него, весело и хмельно давая ему советы.
   Будущие авиаторы, принаряженные, многие с цветочками в петлицах, сидели за столиками кафе, толкались на площади, гуляли по улицам, кокетничали с местными дамами. Был праздник.
   В кафе при отеле русские офицеры принимали господина Фармана, мсье Бовье и мадам де ля Рош. Было весело и шумно. Фарман оживленно болтал с Горшковым и Ульяниным. Не очень трезвый маленький Бовье что-то яростно втолковывал Мациевичу, а Лев Макарович любезно улыбался и посматривал на де ля Рош. Она, казалось, участвовала во всех разговорах, на шутку отвечала шуткой, вовремя поднимала свой бокал, но взгляд ее был прикован к входным дверям.
   – Где же мсье Заикин? – наконец спросила де ля Рош у Мациевича.
   – Должен быть с минуты на минуту, – ответил Мациевич.

* * *

   Огромные ворота одного из ангаров были слегка приоткрыты, и оттуда доносился негромкий глуховатый голос Ивана Михайловича Заикина:
   Средь высоких холмов затерялося
   Небогатое наше село.
   Горе горькое по свету шлялося
   И на нас невзначай набрело...
   В углу полутемного ангара вокруг большого ящика, на котором был сервирован «стол», сидели два фабричных охранника, ангарный сторож и Иван Михайлович.
   Под песню Заикина кружились по ангару в каком-то дурашливом вальсе Жан и Жак. Фабричные охранники умиленно слушали незнакомую песню и пили пиво, а пьяненький ангарный сторож совсем по-русски, не отрываясь, смотрел на поющего Заикина снизу вверх и заливался хмельными слезами.
   Горе горькое по свету шлялося,
   И на нас невзначай набрело, —
   пел Иван Михайлович.
   Ангарный сторож тут и вовсе расплакался, а фабричные охранники снова выпили по большому бокалу. Жан изображал девушку, Жак – кавалера. Танцуя и хохоча, они приблизились к «столу», и Жак незаметно подмигнул Заикину. Заикин показал глазами на свой аэроплан. Жан и Жак перестали дурачиться и подсели к столу. Они налили охранникам и сторожу, прокричали «Виват!», но сами пить не стали.
   Как у нас за околицей дальнею
   Застрелился чужой человек...
   Ангарный сторож уронил голову в закуски, а охранники с трудом и уважением повторили незнакомое для себя слово:
   – Че-ло-век...
   Удивились и снова повторили:
   – Че-ло-век... – и посмотрели друг на друга.

* * *

   – Куда подевался Иван Михайлович? – встревоженно спросил Горшков.
   – Где Вания? – по-русски спросила де ля Рош.
   Мациевич обеспокоенно посмотрел в окно и сказал:
   – Скоро должен быть.

* * *

   Жан, Жак и Заикин уже выкатывали аэроплан из ангара. Заикин обстоятельно определил направление ветра и тяжело забрался на место пилота. Жан вцепился в хвост аэроплана. Жак крутнул пропеллер, и мотор заработал. Иван Михайлович прибавил обороты двигателя, и Жану стало невмоготу сдерживать аппарат.
   – Жак! – закричал он, багровея от натуги.
   Жак метнулся к хвосту, ухватил за расчалки. Заикин еще прибавил обороты, обернулся и посмотрел на Жана и Жака. Те что-то кричали ему. Заикин и не понял, и не расслышал. Он глубоко вздохнул, трижды перекрестился и поднял руку вверх. Жан и Жак разом отпустили хвост аэроплана, и аппарат побежал по земле.
   Аэроплан бежал все быстрее и быстрее. Заикин сидел в своем креслице, ничем не защищенный, судорожно вцепившись в рукоять управления.
   В какой-то момент он плавно и мягко потянул на себя рукоять, и аэроплан оторвался от земли. И по мере того как аэроплан поднимался все выше и выше, лицо Ивана Михайловича менялось. Напряжение спадало. Высота стала уже метров пятьдесят. Заикин уверенно перевел аэроплан в горизонтальный полет и, щурясь от сильного встречного ветра, заорал шальным голосом:
   – Что, взяли?! Накося-выкуси! – И кому-то показал здоровенный кукиш.

* * *

   Баронесса де ля Рош, Анри Фарман, Бовье выходили из кафе в сопровождении русских офицеров. Танцующая толпа подхватила их, закружила, завертела. И вдруг сквозь разные музыки нескольких оркестриков, сквозь крики и нестройные песни авиаторы услышали стрекот аэропланного мотора.
   Фарман первым стал тревожно выбираться из толпы. Клотильда, испуганно глядя вверх, уговаривала какого-то старичка отпустить ее. Но старичок обязательно хотел потанцевать с мадам и не понимал причин ее беспокойства.
   А шум мотора все приближался и приближался. Через несколько секунд его услышали все. Оркестрики перестали играть, все задрали головы вверх, и над площадью показался аэроплан. В воздух понеслись восторженные крики, хохот, приветствия.
   Анри Фарман наконец выбрался из толпы и с перекошенным от ярости лицом закричал:
   – Сволочь! Мерзавец! – И бросился к Мациевичу: – Это ваш негодяй Заикин!
   – Ура!!! – закричал поручик Горшков.
   Мациевич напряженно смотрел вверх. Де ля Рош судорожно вцепилась в плечо Мациевича, не в силах оторвать глаз от аэроплана.
   – Да вы понимаете, чем мне это грозит?! – в ярости закричал Фарман.
   – Возьмите себя в руки, мэтр, – коротко посоветовал ему Мациевич.
   – Где твой автомобиль?! – рявкнул Фарман, поворачиваясь к де ля Рош.
   Толпа вопила от восторга, и маленькие оркестрики, задрав свои инструменты, почти слаженно исполнили какую-то помесь «канкана» с военным маршем.
   Заикин оглядел площадь, помахал рукой и вдруг увидел, как несколько человек бегут от площади к боковой улочке, где стоял автомобиль. Заикин вгляделся и узнал Клотильду де ля Рош, Фармана, Мациевича. Заканчивая круг, он увидел, как они поспешно влезают в автомобиль, и испугался. Трусливо поглядывая вниз, он выровнял аэроплан и направил его в сторону летного поля. Оглянувшись, Заикин с ужасом заметил, что автомобиль помчался за ним.

* * *

   Вздымая пыльное облако, автомобиль мчался по дороге. Он был набит людьми, как арбуз семечками. Держась за спинку переднего сиденья, всклокоченный Фарман грозил кулаком летевшему над ними аэроплану.
   И у автомобиля, и у аэроплана скорость была одинаковой, и поэтому энергичные жесты господина Фармана очень нервировали Ивана Михайловича Заикина. В какой-то момент он обозлился и плюнул вниз, в сторону автомобиля. А затем плавно потянул рукоять управления на себя.
   Аэроплан стал набирать высоту, автомобиль становился все меньше и меньше, и вскоре Заикин и вовсе перестал видеть мсье Фармана и тем более различать его жесты.
   Тогда он счастливо рассмеялся и сказал вниз:
   – Что, съел? А то размахался, видишь ли...

* * *

   В автомобиле шла нервная перепалка.
   – Я могу под суд пойти! – кричал Фарман. – В случае аварии у меня закроют летную школу! Негодяй!!! Ну, я ему покажу!
   – Анри! – Де ля Рош повернулась к Фарману и с неожиданной силой сказала: – Анри! Вы ничего не посмеете сделать этому русскому! Вы меня слышите, Анри?
   – Мне ничего не придется делать! – закричал Фарман, глядя на то, как аэроплан Заикина начал снижаться. – Через минуту он сам разобьется при посадке! Этот кретин обречен!
   – Замолчите!!! – Де ля Рош вскочила коленями на сиденье мчащегося автомобиля и схватила Фарма-на за лацканы сюртука. – Слышите? Замолчите сейчас же!
   Аэроплан сбросил обороты двигателя и стал медленно подбираться к земле.
   – Успокойтесь, мсье, – сказал Мациевич Анри Фарману. – Это очень талантливый человек.

* * *

   Заикин тоже нервничал. Земля надвигалась на него. Он осторожно выключил мотор, мелкими быстрыми движениями перекрестил себе живот и повел аэроплан на посадку.

* * *

   – Стой! – закричал Фарман шоферу. Автомобиль остановился у самого края посадочной полосы.
   – Все, – сказал Фарман. – Это конец...
   Ему никто не ответил. Все смотрели на аэроплан. Пропеллер крутился вхолостую, и было слышно, как свистит ветер в расчалках крыльев.
   И когда колеса аэроплана благополучно коснулись земли, Мациевич негромко сказал по-русски:
   – Я же говорил вам, что это очень талантливый человек.

* * *

   Ночью Заикин смотрел на освещенное голубоватым светом лицо Клотильды де ля Рош и говорил:
   – Я тебе, Клава, вот что скажу: я этого дела все равно добьюсь. Я ни есть, ни пить, ни спать не буду. Мне что главное? Мне главное натренировать себя, чтобы я летун быд; первостатейный. Ну и конечно, документ получить. А уж тогда я Россию в обиду не дам! Это когда мы дома, нам все не нравится. То ругаем, другое, третье... А как кто со стороны ругать нас начнет, мы жутко обижаемся и сердимся. Тут, Клава, как с дитем получается: он у нас, у родителей, и такой, и сякой, и немазаный. Мы его и розгами, и внушениями, и по-всякому. А попробуй кто со стороны обидь его? Словом каким али еще пуще – за ухи отодрать... Да мы ж ему глотку перегрызем! И вправе будем. Кто тебе, басурманская твоя морда, на мое дитя руку позволил поднимать? А ну-ка! Вот какие дела... Понял? Компрене, говорю?
   – Уи, уи... – закивала головой де ля Рош и счастливо прижалась щекой к огромной руке Заикина. – Же компран. Же компран бьен...
   – Ничего ты не «компран», – ласково сказал Иван Михайлович и погладил Клотильду по голове. – Вот погоди, Клава, я еще по-французски выучусь!

* * *

   Взлет, посадка. Взлет, посадка. Разворот, рулежка, старт и снова взлет.
   Иван Михайлович тренировался в стороне от общей группы. Фарман и Бовье неприязненно смотрели в его сторону.

* * *

   В маленьком парижском бистро Иван Михайлович сидел за столиком и внимательно слушал толстенького художника Видгофа.
   – Но вы себе представляете, Ваня, что это стоит денег? – спросил Видгоф с неистребимым южнорусским акцентом.
   – А как же! – прогудел Заикин и тут же спохватился: – А сколько?
   – Ваня, – торжественно сказал Видгоф, – что я теперь живу в Париже, так это не делает нас чужими. Сколько вам нужно плакатов?
   – Тысячи три.
   – Таки меньше чем по франку... Три тысячи плакатов – две тысячи франков. И учтите, Ваня, это только для вас. Я б даже сказал больше – для России.
   – Ладно, Сема, наскребу.
   – Показывать эскиз?
   – Давай.
   Видгоф вынул из-под столика огромную папку и раскрыл ее.
   – Слушай, а это зачем? – смущенно спросил Заикин и ткнул пальцем в смерть с косой, которая занимала на плакате больше места, чем аэроплан, портрет Заикина и текст.
   – Не смешите меня, – презрительно сказал Видгоф. – Вы не мальчик в рекламе, чтобы задавать такие вопросы. Это раз. А кроме всего, дай вам Бог здоровья и долгих лет жизни, но пока что летать по воздуху – это вам не торговать бычками на Привозе. Или я не знаю Одессу?

* * *

   И снова на летном поле грязный, измученный Заикин возился у своего аэроплана в стороне от всей группы учеников.
   Подошел Мациевич в полетном обмундировании.
   – Англичане сунули взятку Бовье, и все учебные аппараты теперь заняты только ими. Так что я абсолютно свободен. Тебе помочь?
   – Постой рядой, Лев Макарыч, и то ладно, – улыбнулся Заикин.
   На велосипеде подъехал Фарман. Посмотрел секунду на Заикина и достал из кармана телеграмму. Протянул ее Мациевичу:
   – Передайте эту депешу мсье Заикину и поздравьте его от моего имени.
   Мациевич развернул телеграмму и охнул.
   – Откуда? – спросил Заикин.
   – Из Ясной Поляны. От Льва Николаевича Толстого. Ты про такого слышал?
   – Я-то слышал, а вот он откуда про меня знает?
   – Значит, знает. Лев Николаевич поздравляет тебя с победой над воздушной стихией. Вот, Ваня, честь тебе какая.
   – Батюшки-светы!.. – растерялся Заикин. – Это что же мне теперь делать?
   – Летать, – коротко ответил Мациевич.

* * *

   И снова взлет, посадка... Взлет, посадка.
   – Браво, Вания! – кричит де ля Рош. – Тре бьен! Тре бьен!
   Заикин не может ее услышать. Он далеко. Да еще и тарахтят моторы трех аэропланов – одного заикинского и двух учебных на другом краю летного поля.
   – Тре бьен, мон ами, – шепчет де ля Рош, – тре бьен...
   И голос сзади подтверждает:
   – Этот гладиатор хорошо летает!
   – Превосходно! – с восторгом отвечает де ля Рош и поворачивается.
   Позади нее стоит Леже.
   – Здравствуй, Кло.
   Некоторое время Клотильда де ля Рош разглядывает осунувшееся, с воспаленными глазами лицо Леже, медленно поднимает руку и, тихонько касаясь пальцами лба, щек и подбородка Леже, горько говорит:
   – Здравствуй, Пьер.

* * *

   Держа в руке пачку газет и легко перескакивая через три ступеньки сразу, огромный Заикин бежал наверх по ветхой лестнице мурмелонского отеля.
   А за ним, не поспевая, семенил старенький портье и кричал слабым голосом:
   – Мсье Заикин! Мсье Заикин!
   Заикин весело отмахнулся от него:
   – Некогда, батя, некогда... Не до тебя сейчас!
   Он промчался по коридору и затарабанил в дверь номера де ля Рош.
   – Клава! Клавочка! Открой! Радость-то какая!.. – крикнул Заикин и потряс пачкой газет.
   Подоспел старенький портье. Деликатно постучал сухоньким пальчиком в широченную спину Ивана Михайловича:
   – Мсье Заикин, вам письмо от мадемуазель де ля Рош. – И протянул небольшой конверт.
   Заикин услышал имя де ля Рош, резко повернулся:
   – Чего?
   – Вам письмо от мадемуазель, – повторил старик-портье. – Она уехала час тому назад и просила передать вам вот это...
   Заикин ничего не понял, но осторожно взял письмо и напряженно спросил у маленького старика:
   – А где Клава-то?..

* * *

   Он лежал на траве за ангарами и смотрел в небо.
   Рядом валялись десятки экземпляров одного и то го же номера «Ле Матен», где вся первая полоса была занята его фотографиями: Заикин у аэроплана, Заикин и Фарман на аэроплане, в полете, после приземления и среди других авиаторов. Была даже фотография факсимиле Заикина. Корявыми буквами «Борец Заикин».
   Рядом сидел Лев Макарович Мациевич и глуховатым голосом читал ему по-русски письмо Клотильды де ля Рош:
   – «...сумма, которую мы должны были выплатить в качестве неустойки, оказалась такой большой, что нам ничего не оставалось делать, как немедленно выехать в Мадрид. Каждый час промедления грозил нам грандиозными штрафами и резким уменьшением гонорара. Через две недели я на несколько дней прекращу гастроли и вернусь в Мурмелон за новым аэропланом, но тебя уже там не будет, и я знаю, что...» – Тут Мациевич оторвался от письма и сказал: – Дальше, Иван Михайлович, очень личное...

* * *

   Мурмелонское летное поле было усеяно народом.
   У посадочной полосы стоял стол, за которым восседала экзаменационная комиссия.
   Заканчивая полет, на полосу садились три аэроплана: один впереди, два других чуть сзади. Зрители бурно аплодировали.
   Аэропланы закончили пробег у самого стола комиссии. Из первого аппарата выпрыгнул Иван Заикин, из двух других – немец Шмидт и итальянец Пинетти. Все трое четко подошли к столу экзаменационной комиссии. Встали три члена комиссии. Анри Фарман представил им своих учеников.
   – Имею честь, господа, рекомендовать своих учеников. Мсье Шмидт, мсье Пинетти и мсье... Заикин, – чуть запнувшись, произнес он. – Вы сами все видели, господа. – Фарман развел руками, как бы показывая, что он сделал все, что мог.
   Пожилой француз-авиатор, по виду– глава комиссии, с интересом разглядывал Заикина. Потом что-то тихо сказал Фарману.
   – Мой аппарат рассчитан и на больший вес. Он может выдержать и слона, – улыбнулся Фарман. – Если бы слон умел летать.
   – Полагаю, слона выучить было бы легче, чем этого русского, – вставил другой член комиссии по-французски.
   – Вы совершенно правы, мсье, – льстиво улыбнулся Фарман.
   Иван Михайлович Заикин с тревогой вслушивался в непонятную речь.
   Пожилой авиатор взял со стола диплом и зачитал его. Затем вручил диплом Заикину и пожал ему руку.
   Деланно поморщился, как бы от крепкого рукопожатия Ивана Михайловича, и потрогал его мускулы через рукав пилотской кожаной куртки.
   – Мсье будет лучшим авиатором среди борцов и... лучшим борцом среди авиаторов...
   Заикин с напряжением вслушивался в чужую фразу, подумал и сказал по-русски:
   – Благодарствуйте. Живы будем – не помрем.

* * *

   А через несколько дней Мациевич провожал Заикина домой на парижском вокзале. Они стояли на перроне, ожидая, когда подадут состав.
   –... в общем, все это достаточно серьезно, и за час до отхода поезда всего и не скажешь, – проговорил Мациевич.
   – А ты мне самую суть, – попросил Заикин и по привычке погладил лошадиную морду.
   – Сейчас попробую... Мне кажется, что Россия минует и смуты, и духовную гибель, на которые обречены многие нации и страны в нашем только что начавшемся веке, если овладеет вершинами науки и порожденной ею техники. Не очень сложно? Все понятно?
   – А чего ж не понять? Хочешь жить – умей вертеться. – Заикин сделал хитроватую паузу и добавил: – Но вертись по науке, изучая законы вращения, чтобы тебя на барьер не выбросило и не разметало по первым рядам зрителей. Так?
   Мациевич улыбнулся:
   – Так... Можно и так.
   – Ты в Россию вернешься – не бросай меня. Я тебя там с господином Куприным познакомлю. Вы люди друг к другу очень подходящие.
   – Сочту за честь.
   – А если вдруг Клава из Испании приедет... Ты скажи ей... – смутился Заикин.