Курков Андрей. Бикфордов мир

   Они и тогда слезились. Все-таки пожар длился несколько часов и все это время они смотрели на огонь.
   – Эй, шофер! – снова выкрикнул он.
   – Здесь я! – ответил знакомый голос из темноты.
   – Ты отсюда прожектор видел?
   – Да. Красиво…
   – А знаешь, что я думаю, – Горыч на секунду зажмурился. – Ведь пока луч горит – он становится как бы центром, и, куда бы мы не отошли, мы всегда можем к нему вернуться…
   – А куда нам отходить? – спросил шофер. – Зачем отходить, если вокруг голая земля и темно? И наклон постоянный…
   – А по-моему, здесь нет наклона! – возразил Горыч.
   – Может быть, и нет, – сухо согласился шофер. – Но машина-то сама катится, пока ручной тормоз не поднимешь.
   – Ну что ж, – вздохнул Горыч. – Тогда пошли, покатимся дальше…
   И они пошли в сторону единственного ориентира. Чем ближе они подходили к лучу прожектора, тем менее привлекательно он выглядел. Терялось ощущение сказочности, возникшее у Горыча, когда он смотрел на этот луч с расстояния. Терялись все ощущения, и реальностью оставались только темнота и их машина, до недавнего времени считавшаяся экипажем прожекторных войск.
 
   Дни сменялись ночами, леса – степями, и над всем этим летел черный дирижабль, оставляя позади себя и внизу землю, время, события, неспособные достигнуть его высоты. Ветер увлекал его за собой. Между ним и землей кружили птицы, а между ним и небом ничего не было. Все было постоянным, более постоянным, чем воздух или звезды, ведь даже теплый газ в недрах дирижабля не остывал.
   А внизу, далеко внизу и позади, там, где время шло очень медленно, с трудом перебираясь через холмы и овраги, упрямо тянул бикфордов шнур младший матрос Харитонов, карабкаясь на очередную сопку. Позади остались уже четыре не захваченные никем высоты, и это настораживало. Казалось, война передвинулась куда-то далеко, оставив здесь тыл. Безлюдный тыл неизвестно какой армии.
   Весна, должно быть, уже вплотную придвинулась к лету. Хотя и нечасто задумывался Харитонов о календаре, а все-таки жалел, что потерял счет дням и датам. Месяц он примерно знал – или май, или июнь. Но как быть дальше, если он не встретит в пути никакой организованной жизни? А ведь у него летом праздник – 27 июля. День рождения.
   У надломленной молодой лиственницы Харитонов остановился и прислушался к тишине. Все вокруг словно замерло, затаило дыхание – да и сам Харитонов тоже затаил дыхание, чтобы услышать какой-либо другой звук, кроме собственного. Но не услышал. И не то чтобы ему тоскливо стало – просто захотелось шума, и он с силой потянул ствол лиственницы на себя. Дерево заскрипело, и надломленная верхняя часть упала на землю. Харитонов наклонился, поднял кусок ствола и, обломав мелкие ветки, соорудил себе посох. С палкой идти сподручнее, хоть и ноги не болят, и все же какое-никакое оружие.
   Сделав несколько шагов вперед, Харитонов вновь остановился.
   Перед ним росла целая семейка белых грибов. Младший матрос опустился на корточки и, аккуратно срезав их, положил в вещмешок.
   И тут услышал за спиной шорох. Медленно и стараясь быть бесшумным, обернулся и встретился взглядом с настороженными глазами-пуговками крысы. Она словно тянулась к нему носом, дрожащий кончик которого разнюхивал человека. Харитонов подивился смелости или глупости зверька, сидевшего в полуметре от него. После дороги по этим безжизненным холмам встреча с любым живым существом была почти праздником.
   Однако через мгновение Харитонов почувствовал раздражение – вспомнилась кошмарная ночь и крыса, пригревшаяся у него на шее. Может, это она и есть? Откуда здесь может быть крыса?
   Зверек, почуяв опасность, отбежал метра на два и уже с более безопасного расстояния следил за человеком. Харитонов поднялся и замахнулся на крысу палкой. Зашуршали сухие листья, и зверек исчез; снова водрузилась тишина.
   Харитонов шел и думал о том, как надо было поступить с этой крысой: ударить ее палкой или же нет. У себя дома, на Лаче, он бы не раздумывая влупил по грызуну – там от этих крыс вреда не перечесть, а здесь она – обычный лесной зверь. Людей же нет, так, наверно, и вреда от нее тоже нету.
   Поднявшись на сопку, Харитонов обвел взглядом одинаковые окрестности и неожиданно обрадовался, увидев над соседней сопкой столбик дыма, уходивший прямехонько в безветренное небо. Вот она – захваченная высота! Осталось дойти и узнать, кто там хозяин. А дальше видно будет.
   Радость добавила сил Харитонову, и он, не останавливаясь для передышки, поспешил в сторону дыма, в сторону чьей-то организованной жизни, разбитой на точно отмеренные двадцатичетырехчасовые отрезки времени.
   Второй склон сопки был лысоват. Харитонов шел быстро, однако до нужной ему сопки было еще километра три, а солнце уже наклонялось над закатной стороной. Приближающийся вечер торопил Харитонова.
   Когда стемнело, Харитонов был уже близок к цели. Он шел на костер. Лицо, исцарапанное ветками, зудело. Еще несколько десятков метров – и он встретит людей, и эта встреча может оказаться целью его таежных блужданий. Во всяком случае, он именно с этой целью и шел. Встретить, доложить о грузе и поступить в чье-то дальнейшее распоряжение. Ведь баржу уже с камней не снимешь, а война идет и где-то не хватает бойцов. Может быть, даже здесь.
   – Стой! Кто идет?! – раздался из темноты выкрик постового.
   Харитонов остановился и вздохнул с облегчением: «Наши!»
   – Младший матрос Харитонов! – четко доложил он.
   – Пароль!
   – Не знаю…
   – Руки вверх и вперед! – голос прозвучал уже из-за спины.
   Харитонов вышел на поляну, в центре которой горел костер.
   У костра сидел пожилой офицер. Остановились перед ним.
   – Товарищ генерал, задержан нарушитель!
   – Да какой я нарушитель! – перебил солдата Харитонов. – Я ж к вам сам шел!
   – Сдать оружие! – приказал генерал.
   – Нет у меня оружия…
   Солдат ощупал Харитонова, потом снял с его плеч вещмешок.
   – Тут за ним какая-то веревка тянется! – сказал он задумчиво.
   – Пройти вдоль нее и определить назначение!
   – Товарищ генерал! – снова заговорил Харитонов. – Разрешите объяснить!
   – Объясняй! – великодушно разрешил генерал.
   – Это не веревка, а бикфордов шнур. Он присоединен к грузу динамита на барже, которая на отмели у морского берега.
   – А где здесь морской берег?! – удивился генерал.
   – Недели две пути, – сказал Харитонов.
   – Интересно! – генерал встал и вплотную подошел к младшему матросу. – Мы тебя вот что, арестуем пока… А позже решим, что с тобой делать.
   – Товарищ генерал! – жалобно обратился Харитонов. – Да за что?
   – Моя фамилия – генерал Лыков! Так и говори, не стесняясь: «Товарищ генерал Лыков!» А арестовываем тебя за то, что ты на дезертира похож! Да и сказки мне твои про шнур не нравятся! Может, там по этому шнуру кто-то уже идет к нам?! Изводьев! Разбуди Аникина, и пусть он пройдет до конца шнура.
   – Слушаюсь! – отчеканил солдат, задержавший Харитонова.
   – А этого закрой во второй землянке! – продолжал генерал. – И стереги! Уйдет – расстреляю, а если вдвоем уйдете – двоих расстреляю!
   Изводьев подошел к Харитонову и толкнул в плечо.
   – Пошли!
   На другом конце поляны зашли в низенькую сырую землянку.
   – Вот здесь будешь жить! – сообщил Изводьев.
   – Послушай, а где фронт? – спросил Харитонов.
   – Не знаю.
   – А вы что здесь делаете?
   – Мы здесь уже лет восемь. Выходим из окружения.
   – Так тут вроде же никого! – удивился арестованный. – Кто же вас окружает?
   – Генерал говорит, что вокруг вражеское окружение, – повторил Изводьев.
   Харитонов замолчал.
   Солдат оставил арестованного, вышел и задвинул на запор дверь. В полной темноте Харитонов нащупал деревянные нары. Улегся. И задумался, пытаясь разобраться, куда же это он попал.
   Сосредоточиться в этой сырой темноте было трудно. Единственное, что понял Харитонов, было то, что он оказался как бы в двойном плену – и у своих и у врагов, так как его плен был во вражеском окружении, о чем он понял со слов генерала Лыкова.
   Бежать некуда, да и не имеет смысла. Ну убежит, а потом что – снова людей искать?! Нет, надо ждать, пускай они узнают, разбираются, а он может пока и отдохнуть.
   Вскоре он заснул, но сон его не был долгим. Ночью дверь открылась, и тот же Изводьев растолкал его.
   – Ты чего? – недовольно заворчал Харитонов.
   – К генералу на допрос, – едва слышно проговорил солдат.
   Выбрались из землянки и подошли к костру, у которого на колоде в той же задумчивой позе сидел генерал в накинутой поверх солдатской шинели.
   – Товарищ генерал, арестованный доставлен! – доложил солдат.
   – Ударь его! – негромко приказал генерал.
   – Ты уж извини! – прошептал Изводьев и стукнул Харитонова кулаком по уху.
   В голове арестованного зазвенело.
   – Теперь слушай! – генерал прокашлялся. – Ты знаешь, что мы со времен революции находимся во вражеском окружении?!
   – Ну да… – кивнул Харитонов, решив отвечать положительно.
   – Знает! Слышишь, Изводьев, дурья башка, даже он знает! Так вот, ты пришел к нам со стороны вражеского окружения. Меня интересует, кого ты из этого окружения встречал и что о нем знаешь?
   – Нет… – запнулся Харитонов, – не знаю, не встречал…
   – Подонок. Подонок и дезертир! – огорченно произнес генерал. – Если Аникин через два дня не вернется, мы тебя расстреляем.
   – Товарищ генерал Лыков! – встрепенулся Харитонов. – Да ведь только к барже не меньше двух недель идти! Как же он вернется через два дня?!
   – У него приказ. Не вернется – расстреляем тебя, а потом его, если вернется с опозданием.
   Харитонов потупился и горестно размышлял о судьбе, которую ни предсказать, ни предвидеть невозможно. Глупо все как-то получалось.
   Генерал пододвинул колоду поближе к огню и уселся так, что пламя освещало его побитое оспой усатое лицо.
   Изводьев подошел к генералу, наклонился и что-то прошептал.
   – Нет, – замотал головой генерал. – Не могу я спать! Вот выйдем из окружения – отосплюсь, а пока нет. Во сне и убить могут. А за заботу о генерале объявляю благодарность!
   – Служу Советскому Союзу! – протараторил солдат.
   – Ты вот что, ударь его еще разок и отведи назад, сам приляг, поспи часик! – генерал повернул голову, посмотрел, как Изводьев еще раз ударил арестованного кулаком по уху и проводил их взглядом.
   Чтобы отвлечься от звона в голове, Харитонов пытался сосчитать шаги до землянки. Считал он вслух, но негромко.
   – Чего бубнишь? – равнодушно спросил солдат. – Ты извини, приказ генерала – приказ родины.
   – А мне кажется, что он – сумасшедший! – Харитонов обернулся, пытаясь рассмотреть лицо Изводьева.
   – Иди, иди! Генералы сумасшедшими не бывают! Он уже двенадцать лет не спит.
   Зайдя в землянку, Харитонов сразу улегся на нары. Щелкнула задвижка, и остался арестованный наедине с темнотой. Болело ухо, все еще звенело в голове и совершенно не хотелось спать.
   Утром за ним снова пришел Изводьев. Поинтересовался самочувствием, пожаловался на живот. Лицо у него было бледное, как у покойника, под глазами синеватые круги.
   – Я уже давно не жилец, – грустно протянул он. – Здесь зимой знаешь как морозно! У меня уже и ноги синие какой год. Каждый день болят! Ладно, пошли к генералу. У него сегодня настроение хорошее.
   У генерала действительно было хорошее настроение. Он расхаживал вокруг костра, о чем-то вполголоса размышляя. Увидев Изводьева и арестованного, резко остановился, подождал, пока те подойдут.
   – Ну как, выспался? – обратился он к Харитонову.
   – Нет, – мрачно ответил арестованный.
   Генерал набычился, перевел взгляд на солдата, потом снова на арестанта.
   – Карту дороги к морю нарисовать можешь? – спросил он.
   – Нет, – замотал головой Харитонов. – Это если по шнуру идти, то можно выйти, а так я даже не знаю, в какой стороне оно отсюда.
   – По шнуру… – повторил генерал. – Надо тебя расстрелять все-таки. Карту нарисовать не можешь, вражеского окружения не видел. Родился где?
   – В Архангельской области.
   – Ишь ты, – генерал облизал сухие губы. – Дети есть?
   – Нет.
   – Это хорошо. Значит, сирот не прибавится. Папиросы есть?
   – Не курю, – Харитонову надоело отвечать на эти короткие, как бы невзначай заданные вопросы, он смотрел на землю и думал о дирижаблях.
   – Не куришь… – повторил генерал. – А я вот уже двенадцать лет не сплю… И вот за это время таких двух подонков, как этот, – генерал ткнул пальцем в Изводьева, – расстрелял за сон на посту… А ты – «не курю», «карты не рисую», «детей не имею», тьфу!
   На земле перед Харитоновым остановились грязные, много лет не чищенные сапоги.
   Харитонов поднял глаза и встретился взглядом с рассматривавшим его в упор генералом.
   – И зубы я уже двенадцать лет не чищу. Порошка нет. А они тем временем гниют, вот посмотри! – и генерал дыхнул в лицо Харитонову такой затхлостью, что арестованный зажмурился, словно запах был неприятен и глазам.
   – Видишь, до чего нас враги довели! А мы не сдаемся! И не сдадимся, наверное… Ты какое время суток больше любишь?
   – Ночь, – ответил Харитонов. – Самое мирное время.
   – Ишь ты! Мирное время!.. – хмыкнул генерал. – Это я спрашиваю, когда тебя лучше расстреливать – утром, днем или вечером. Ночью не будем. Патронов мало, да и промахнуться легко.
   Харитонов молчал.
   Генерал смотрел на него в упор с расстояния протянутой руки.
   Изводьев сидел на генеральской колоде в генеральской позе.
   Смотрел на костер и чесал рукой колено. Потом скинул сапог, размотал портянку и сунул чуть ли не в огонь действительно синеватую правую ногу.
   – Изводьев! – крикнул, не оборачиваясь, генерал.
   Солдат подпрыгнул и застыл, стоя согласно команде «смирно».
   – Отведи арестованного! – приказал генерал.
   Изводьев быстро просунул ногу в сапог и, оставив у костра портянку, поспешил к Харитонову.
   Арестованный побрел к землянке, ставшей для него первой в жизни тюрьмой.
   Солдат зашел внутрь вместе с ним. Вместе присели на нары.
   – Нарисовал бы ему какую-нибудь карту! – дружелюбно проговорил Изводьев. – Разве трудно?
   – Да не умею я… – Харитонов пожал плечами. – Я и дороги назад без шнура не найду.
   – Давай я за тебя нарисую… – предложил солдат, как-то странно заглянув в глаза арестованному. – Просто нарисую что-нибудь похожее на карту. Никто ж не проверит…
   – А тебе это зачем?
   – Дурак ты! Увидишь, завтра он прикажет тебя расстрелять, а исполнять приказ, кроме меня, некому… Я ж еще никого в своей жизни не убил!
   – Что, и ни одного немца? – искренне удивился арестованный.
   – Я их и в глаза ни разу не видел, – признался Изводьев. – Только ты генералу об этом не говори… Мы с Аникиным ему раз десять докладывали о замеченном неприятеле…
   – Зачем?
   – Чтобы врагов боялся… Ведь если он не будет бояться, то начнет нас подозревать в чем-нибудь и, того гляди, расстреляет. Он знаешь какой подозрительный!
   Странный, далеко не во всем понятный Харитонову разговор продолжался еще долго, а когда закончился, Изводьев встал, вежливо попрощался с арестованным и, сообщив напоследок, что ему на сегодня еще приказано собрать грибы на ужин, вышел из землянки, не забыв закрыть за собой дверь. После упоминания о грибах Харитонов почувствовал себя голодным, заглянул под нары, но, как и предполагал, ничего там не обнаружил. Вспомнил о вещмешке, в котором еще хранились две банки тушенки и семейка белых грибов, срезанных в день его встречи со «своими», иначе говоря, в день его ареста.
   По сравнению с порядками на этой высоте, вся морская жизнь показалась Харитонову легкой и безоблачной, а сам его командир, старший матрос Грицак, выглядел просто ангелом. Да что вся эта война, чем она была для Харитонова? Он не был ни в окопах, ни в боях – подручный бойцов, снабженец партизан. Смерть увидел только благодаря Грицаку, да и то – смерть вражескую, какую-то жалкую и жестокую. А здесь, на этой высоте, продолжалась уже другая война. Война с каким-то невидимым врагом, спрятавшимся за деревьями, за холмами, за тонкими стебельками травы. Казалось, что враг прозрачен, безлик, иными словами – его просто нет, но его придуманное присутствие спасает людей от мира, от которого они отвыкли, спасает их от доверия друг к другу.
   И мысли, способные забираться в пределы, недосягаемые для глаз, вернули Харитонова к его черному дирижаблю, бесшумно проносящемуся по ночному небу в кудаугодном направлении. Под дирижаблем, словно отражения звезд, блестели огоньки деревушек, где-то выла собака, то ли на луну, то ли на дирижабль. К ней присоединились остальные друзья человека, ночующие во дворах вне пределов комнатной домашней теплоты и уюта. А люди еще не спали, и не обращали они внимания на вой собак, и не знали они о проносящемся высоко в небе дирижабле. Они ужинали или думали о завтра, не о том завтра, которое наступит с восходом солнца, а о другом, подробно описанном в газетах и книгах. Думать о таком завтра было приятней и интереснее, а говорить о нем можно было без конца. Так и жизнь состояла из множества таких разговоров, но жизнь принадлежала вчерашнему дню, а завтра еще не наступало. Оно, без сомнения, приближалось, и люди ждали. Они ужинали и думали о нем. Они слышали вой собак и не обращали на него внимания. А собаки – они видели проносящееся мимо высоко вверху и, не зная, завтра оно или просто дирижабль, выли; выли долго, протяжно и тоскливо лишь потому, что это нечто улетает, исчезает в этом удивительно звездном и лунном небе. И вой, и огоньки деревенских окошек остались позади и внизу, как оставалось все. Снова черное таежное море лиственниц, кедров и блуждающих меж кронами деревьев ветров. Что-то цельное, вечное. Полет продолжался, непилотируемый, свободный, без карт, приборов, без человека. Полет, достойный лучшей людской мечты. А впереди и внизу снова появились огоньки таежной деревушки – староверческого скита.
   Движение воздуха замедлилось. Дирижабль, оставшийся без поддержки ветра, остановился. Впереди внизу горели огоньки, на небе равномерно разбросанными бусинками светились созвездия, составляя искрящуюся паутину, преграждающую путь в дальнейшие миры.
   Движение воздуха прекратилось.
   Харитонов решил дождаться ночи и бежать.
   А пока он прилег на нары и задремал. Сквозь щели в землянку пробивался дневной свет. Время приблизит вечер, и свет потухнет.
   В уши неожиданно вкрался детский голос, готовый рассказать о какой-то тайне, принадлежавшей прошедшему детству, а оттого еще более бесценной…
   «Вчера вечером, когда я все-таки забрался на подоконник и первый раз в своей жизни сам открыл окно, мне никак не верилось, что уже шесть лет я живу на этой красивой земле, в большом, почти сказочном доме моих дорогих родителей. Мне не верилось, что я уже, наверное, наизусть знаю наш огромный сад, знаю три старые яблони, знаю заросли крапивы и чертополоха, знаю большой муравейник, за которым, как за деревьями, ухаживает мой отец.
   Иногда по утрам, особенно по воскресеньям, он выходит в сад, собирает с листьев гусениц и относит их муравьям. Я тоже хочу подружиться с муравьями, но пока что они меня боятся. Я уже знакомился с ними, и они знают, как меня зовут. Я наклонялся низко-низко над муравейником, так низко, что мама потом вытирала песок с кончика моего носа. Я наклонялся и говорил так, как меня учили родители: «Позвольте представиться, меня зовут Вильям».
   Я повторял так несколько раз и несколько дней, но в ответ ничего не услышал. Наверное, потому, что муравьи очень маленькие и голоса у них очень маленькие и неслышные.
   Вчера вечером у нас были гости. Они поздравляли меня с днем рождения и дарили подарки. Моя тетя из Блэкпула была так добра, что подарила мне настоящий маленький паровозик с вагончиками. Папа сказал, что к тому времени, как я подрасту, таких паровозов на улицах будет больше, чем шляпок у мамы. Мама назвала папу фантазером. Мне еще подарили несколько книжек, два отряда оловянных солдатиков и вкусный именинный торт.
   Мы сидели за столом. Папа достал тоненькие свечи и украсил ими торт, а потом попросил меня сосчитать эти свечи. Их было шесть. А еще я сосчитал гостей, их было девять, но об этом я не сказал папе. Мой дядя, живущий недалеко от нас, зажег свечи на тортике и погасил газовую лампу. Стало так тихо, что даже я затаил дыхание. И мне показалось, что я услышал муравьиные голоса, которые тоже поздравляли меня с днем рождения. Голоса доносились со стороны сада, но никто, кроме меня, их, кажется, не слышал. Свечи разгорелись и осветили весь стол и лица гостей, и я подумал, что все это сказка, и я – сказочный, и мои гости, и папа с мамой тоже пришли из доброй сказки. А на тортике красивыми кремовыми буквами было написано: «С днем рождения, Вильям!». Это я прочитал сразу. Папа очень гордится, что так рано научил меня читать.
   И так долго тянулась тишина, в которой муравьиные голоса сливались с потрескиванием горящих свечей, что я закрыл глаза и придумал себе сказку, в которой я был уже большим и взрослым, и у меня тоже был день рождения. И дом был еще больше, чем этот. И стол был таким большим, как вот эта комната, а на столе лежал большущий торт, на котором так же красиво было написано: «С днем рождения, Вильям!», и торт был украшен высокими, красивыми свечами из желтого воска, такими же, какие зажигают по воскресеньям в нашей церкви. И этих свечей было больше, их было двадцать или даже тридцать, и они горели так ярко, что гости щурились и отворачивались от яркого света лицами друг к другу и молча улыбались друг другу, потому что говорить при горящих свечах разрешается только с Богом. Сказка придумалась очень хорошей и доброй, только в этом сказочном дне рождения мне никто ничего не подарил. Только большущий торт и высокие-высокие свечи, которые так долго горели, что наступившая тишина даже остановила старые настенные часы. И язычки пламени опускались все ниже и ниже, пока не коснулись розового крема, а когда коснулись – за окном заиграла музыка и праздничный фейерверк разбросал вокруг огненные брызги, и сразу стало так светло, как после восхода солнца. Но яркий свет фейерверка медленно потух, и так же медленно затихла музыка, и снова в наступившей темноте громко затикали настенные часы. И кто-то торопливо зажег газовую лампу, гости зашевелились, стали разговаривать. Дядя разрезал мой большущий торт на много маленьких кусочков, и на моих глазах он стал уменьшаться и исчезать. А моя добрая тетя из Блэкпула, откусив кусочек тортика с моим кремовым именем, нравоучительно сказала, что по традиции именинник сам должен гасить свечи на именинном тортике. Потом она взяла в руку свечку, зажгла ее, подождала, пока она разгорится, и дунула на маленькое пламя. От потухшего фитилька поднялась вверх жалобная струйка дыма. «Вот так надо, Вилли! – сказала она. – Это приносит счастье!» – «А что такое счастье?» – спросил я. «Счастье, – ответила тетя, – это когда ты с одного раза потушишь все именинные свечи!» После этого она снова зажгла потушенную свечу и поднесла ее к моему лицу. Я провел пальчиком по теплому, нежному воску. «Ну давай, фукай!» – попросила тетя. Это было похоже на игру. Я научился фукать чуть-чуть мимо, так, чтобы огонек не гас, а как бы танцевал. Жаль, что моей тете игра не понравилась. Она сама потушила свечечку и посмотрела на меня с упреком. А за столом было весело, все жевали тортик, пили чай, смеялись, разговаривали и только папа, улыбаясь, смотрел на меня. А тетя из Блэкпула обиженно отвернулась и что-то рассказывала моей маме. И опять мне показалось, что я услышал муравьиные голоса, мне показалось, что муравьи из нашего сада зачем-то зовут меня. Мне показалось, что я им очень нужен, и я спросил папу, может ли он исполнить мое именинное желание. Папа рассмеялся, и гости рассмеялись тоже. «Конечно, – сказал он, – но сегодня ты должен высказать свое самое сильное, самое сокровенное желание. Ведь такой день бывает лишь раз в году». Гости притихли и выжидательно смотрели на меня. «Папа, – сказал я, – разреши мне забраться на подоконник и самому открыть окно!» Все заулыбались. «Что ж делать! – развел руками папа. – Разрешаю!» И он встал, отодвинул с окна тяжелые гардины и отошел чуть в сторону. Я взял свой стул, подтащил к окну, залез на него, а с него уже забрался на подоконник и – первый раз сам отодвинул задвижки и распахнул наше большое окно, выходящее в сад. Окно открылось, и я увидел внизу светлое пятно, и тут же из глубины сада донеслись до меня муравьиные голоса. И они уже не были такими тихими, как раньше, и я легко различил свое имя. Они кричали: «Вилли! Иди к нам! Вилли!» Я закрыл глаза и спрыгнул вниз. Еще не успел я долететь до нашего сада, как меня догнал испуганный крик мамы. А когда я поднялся с земли, отряхнулся от песка и задрал голову вверх, чтобы посмотреть на наше большое окно, которое я сам сегодня открыл, я увидел девять напуганных лиц. «Можно, я схожу к муравьям?» – спросил я папу. Папа не разрешил. Он приказал мне сейчас же вернуться в дом и шагать наверх в спальню. Только праздник избавил меня от более серьезного наказания. Но даже если бы меня и наказали, я бы не плакал. Ведь вчера был на самом деле удивительный день. И вовсе не потому, что пришли гости, принесли подарки. Вчера я первый раз в своей жизни САМ открыл окно, вчера я придумал сказку про свое будущее и вчера я наконец услышал муравьиные голоса, которые называли меня по имени. Хорошо, что они запомнили мое имя. Теперь, когда я приду к муравьям нашего сада, они узнают меня и уже не будут бояться. И я смогу рассказать им очень много, я им расскажу о вчерашнем дне, об именинном тортике, о шести свечах, которые задули мои гости и, самое главное, об этом окне, выходящем в наш сад, об окне, сквозь которое я услышал их голоса.