По крайней мере, в этом отношении его жена Мелани была в каждой черточке ему под стать. Темноволосая и темноглазая, с овальным лицом, близким к классическому совершенству персонажей Джорджоне или Ингре, она ослепляла и поражала своей красотой. Ее семья Гофриди де Дортан, пожалуй, отличалась еще большей знатностью, нежели Вильморины, и, как писала позже ее дочь: «Благодаря своим предкам, она родилась в лесу генеалогических деревьев, трепещущих своими геральдическими листьями: титулы налево, титулы направо, титулы сзади, сверху – везде. Они окружают ее, чтобы наполнить ее существо смутной ностальгической тоской по миру роскошных теней, оставленному ради жизни в семье торговцев зерном и рождения детей».
   Одну из ее сестер, вышедшую замуж за парфюмерное богатство, называли «хорошенькая парфюмерша», но для блистательной Мелани Вильморин нельзя придумать ничего лучше, чем «прекрасная садовница». Рождение шестерых детей ни в коей мере не затуманило совершенство ее внешности, и когда, после смерти мужа, она переехала в город вместе со своими многочисленными чадами, это была очень веселая вдова, управлявшая домом на рю де ла Шез. Послы, министры и даже члены королевских семей пылко соперничали, добиваясь ее благосклонности, и в редкий день здесь не удавалось столкнуться в вестибюле, если не в самой гостиной, с каким-нибудь видным политическим деятелем или светским львом. «Я никогда не обманывала моего мужа, – однажды заметила красавица Мелани и добавила не менее задумчиво: – Короли, в конце концов, в расчет не идут».
   Разделенный на множество небольших квартир, с черными лестницами, беспорядочными коридорами, полуэтажами и антресолями, где приглушенные смех и шепот терялись позади древних стен и великолепных старинных дверей, дом на рю де ла Шез, был создан (даже в большей мере, нежели Сен-Морис-де-Реманс) для сосуществования обворожительно несоизмеримых миров. Мир молодости четырех мальчиков и двух девочек начинался на втором этаже, где веселые забавы, озорные проказы и непрестанные интриги и козни тайно поощрялись Леоном Юбером, консьержем, заправлявшим секретной почтой (которую маман, как предполагалось, не видела) и из чьей каморки дети могли звонить по телефону в город. Но соседствующие миры, хотя и различные между собой, часто сливались воедино во время еды, когда дети на равных, на дружеской ноге общались с министрами и политическими деятелями, изумляясь их тщетным усилиям вникнуть в тайны дипломатии и государственных дел. Поль Пэйнлеве, математик, премьер-министр и покровитель ранней авиации, величественный Леон Берард, с его необычной беарнской страстью к латинским и греческим изречениям, Даниель Винсент с жесткой щеткой черных усов, Эдуард Эриот, мэр Лиона и восходящая звезда в Радикальной социалистической партии, – все они были завсегдатаями на рю де ла Шез. Как и многие другие, слишком многочисленные, чтобы всех их назвать. Порой возвратно-поступательное движение приобретало столь интенсивный характер, что вело к комическим столкновениям, холодным поклонам и надменным прикосновениям к шляпам на лестнице.
   Таковым предстал сей экстраординарный уклад жизни этого семейства перед Антуаном, впервые переступившим порог их дома во время своей учебы в Боссюэ. Сюда он снова вернулся осенью 1922 года. Наряду с четырьмя братьями – Роже, Анри, Оливье и Андре – в семье росли две дочери, младшая из которых, Луиза, как и Сент-Экзюпери, сочиняла стихи. Высокая, с темно-рыжими волосами и карими глазами, она обладала бледной прозрачной кожей, привлекавшей его внимание. Хотя она не отличалась почти безупречной красотой своей матери – черты ее лица, и особенно зубы, были слишком грубоваты, – восполняла это тем не поддающимся объяснению качеством, которое может определяться только словами «чаровница Вильморин»: очаровательной смесью воодушевления, непочтительного самомнения и ничем не сдерживаемых причуд. Жан Кокто, познакомившийся с ней дюжину лет спустя, описывал ее следующим образом: «Высокая, восхитительная девушка с хрипловатым голосом и немного угловатыми движениями школьницы… От смеха морщится кожа ее носа и поднимается деспотичная губа над ослепительными зубами… Доверчивое, совершенно простодушное, наивное, некультурное создание… Мадам Вильморин владеет красным воздушным шаром, который уносит ее от Земли и несет туда, куда она только пожелает».
   Описание это, вероятно, столь же справедливо и для более молодой Лулу, с которой Сент-Экзюпери подружился в начале 20-х годов. Она не делала никаких попыток проявить мнимую эрудицию. И именно отсутствие претензий на культуру, внезапное удивление и аппетит, с которым она набрасывалась на любое открытие, удовольствие, получаемое ею от каждой новой вещи, присущая ей беззаботная непосредственность, с которой она, казалось, говорила или делала все, что приходило ей в голову в данный момент, делало ее обаяние неотразимым. Мало кто из мальчишек, познакомившись с ней, не подпал под ее чары. Сначала был сражен Бертран де Соссин, потом, в свою очередь, и Антуан де Сент-Экзюпери, хотя и обладал преимуществом более старшего возраста.
   Это было, как легко догадаться, горячее ухаживание и одно из тех, на которое, к немалому удивлению ее братьев, Лулу отвечала взаимностью. Из-за отсутствия роз, для которых он был слишком беден, юноша ублажал ее одами и сонетами, которые она принимала с полагающейся благосклонностью, совсем как мадам Рекамье слушала юного Шатобриана. Серьезное заболевание бедра почти обездвижило ее, пока Антуан находился в Марокко, и даже теперь на рю де ла Шез ей приходилось проводить в постели большую часть времени. Болезнь не сказалась на ее обаянии и только подстегнула пылкое рвение ее молодых поклонников, которые пробирались наверх в ее комнату, мимо чопорных глаз мадемуазель Петерманн, ее гувернантки и дуэньи, дабы выказать свое запинающееся преклонение. Но всех влюбленных вскоре заслонил пылкий молодой Антуан. Брат Луизы позже так описывал происходившие события: «Она испытывала к нему своего рода страсть, которую можно объяснять большим обаянием, исходившим от него, и его рассказами о поэзии вообще и о своих собственных стихах». Большая часть его стихов, видимо, утеряна, но, возможно, Сент-Экзюпери намеренно уничтожил их позже, когда решительно перешел от стихов к прозе. Одно из них называлось «Город», и в нем, по воспоминаниям Анри Сегоня, ночные огни сравнивались с созвездиями.
 
Спеши мечтать и жить. Давно уж полдень пробил.
И грозный мрак идет со склонов мощных гор.
 
   Вот две уцелевшие строчки. «Carpe diem» Вергилия было здесь преобразовано в «Carpe somnium», а Ронсардовы «Mignonne… cueillez votre jeunesse» – в приглашение отобрать мечты у ярко светящихся склонов высокого полудня.
   К недоумению ее братьев, которые не понимали, что такого она нашла в большом, неуклюжем пилоте, Луиза уступила этому поэтическому огневому валу и согласилась отдать своему «кузену» руку. Мать, не понимавшая ни слова во всем этом поэтическом пустословии, считавшая Антуана невыносимо скучным и, что намного хуже, относительно безденежным, неодобрительно смотрела на их отношения с самого начала. Но они обручились и даже объявили о помолвке официально. Мать Антуана, находящегося в затруднительном положении, послала своему влюбленному сыну для подарка невесте старую семейную реликвию – украшенное сапфиром и крошечными бриллиантами обручальное кольцо. Но подарок, тщательно и критически осмотренный братьями, помог мало, и лед, образовавшийся вокруг их отношений, не растаял. Вильморины привыкли жить на широкую ногу, а тут было ясно одно: у жениха Лулу за душой ни гроша! И что за профессия такая – пилот! Она станет женой пилота! Со всеми вытекающими неприятными последствиями, без привычных удобств и радостей. Переезжая – вот это да! – с одной нагоняющей тоску базы на другую, из одного бесцветного гарнизонного городка в другой, такой же безрадостный, по прихоти каких-то далеких и, весьма вероятно, столь же бестолковых военачальников. И это, помимо всего прочего, постоянно рискуя остаться вдовой. Ибо стоит только этому молодому велеречивому пилоту оказаться в воздухе, его ничто, похоже, не сможет обуздать. Он готов сотворить в воздухе несколько диких петель, а затем летать на бреющем полете над полями и лугами с такой скоростью, что волосы становятся дыбом даже у слушателей его рассказов! И все это лишь бы поразить, ослепить своих приятелей из отряда в Ле-Бурже, которые наблюдают за его полетом! Для Вильморинов, так же, как и для Соссинов, он относился к числу уже приговоренных к смерти. Мрачное прозвище, выдвигаемое в качестве веского довода, чуть было не оправдало себя в один из воскресных дней в начале 1923 года.
   Двигатель самолета Антуана вышел из строя во время полета над окрестностями Ле-Бурже, и он упал на краю поля.
   Его вытащили без сознания из-под обломков самолета и доставили в госпиталь Гийемин, где ему потребовалось несколько недель, чтобы оправиться после травмы черепа и преодолеть частые приступы головокружения.
   Для Луизы Вильморин и ее семейства мораль оказалась предельно ясна: если она предполагает оставаться помолвленной с Антуаном де Сент-Экзюпери, ему предстоит выбрать профессию с меньшим риском сломать себе шею. Ей не хотелось самой сообщить ему их волю, и она послала свою старшую сестру Мари-Пьер (Мапи) в госпиталь, чтобы передать ему записку, содержащую ультиматум. Серьезный удар для Антуана, для которого полеты служили редкой радостью. Сначала он отказался воспринимать ее слова всерьез. И как только покинул госпиталь, снова забрался в кабину, стремясь доказать себе, что случившееся с ним несчастье не сказалось отрицательно на его нервах, воля его не ослабла, и он по-прежнему сумеет летать, в дождливые и солнечные дни, сквозь туман или облака. Но на рю де ла Шез он столкнулся с решимостью, ничуть не уступавшей его собственной. Его поставили перед выбором, и очень мучительным выбором. Но на какие жертвы он не пошел бы ради Лулу? И в конце концов, после долгих душевных терзаний он согласился отказаться от своей карьеры летчика и уйти из армии.
   Экс-пилот теперь столкнулся с явной дилеммой. В его двадцать три возобновлять прерванные когда-то занятия архитектурой в Школе изящных искусств было уже, в сущности, поздновато. Это означало бы еще три года учебы перебиваться на те гроши, которые его мать, живущая в постоянной нужде, могла бы, возможно, посылать ему в качестве некоторого подспорья. Полагаться на щедрость семейства его невесты – немыслимо. Ему предстояло найти работу, в этом, по крайней мере, Вильморины сумеют ему посодействовать. И правда, именно один из поклонников Мелани де Вильморин, министр Даниель Винсент («этот друг поэтов, столь великолепно исполняющий их стихи», как сказал о нем Леон-Поль Фарг), подобрал Антуану работу в качестве контролера продукции на производстве в компании, производящей плитку и управляемой «Societe Generale d'Entreprise». Расположенная совсем близко от Елисейского дворца и британского посольства, в доме номер 56, по рю дю Фобур-Сент-Оноре – превосходное местоположение. Но этот закуток вместо офиса, не больше пяти квадратных ярдов, где-то на пятом этаже был столь же угнетающе мрачен, как и внутренний двор, куда выходило окно, и его работа, состоявшая из просмотра отчетов и проверки цифр. Бывал лишь один момент буйной эйфории, наступавший в начале каждого месяца, когда он получал свой чек по зарплате. Расточительный, как всегда, он приглашал друзей в «Прунье», чуть дальше по улице, где, сильно напоминая некоего гран-синьора, приобщал собравшихся гурманов к спартанской диете из икры и шампанского. Несколькими днями позже эйфория уступала место отчаянию, когда обезумевший Антуан рылся в пустом бумажнике… И еще одно взволнованное письмо уходило в Сен-Морис с патетическим обращением к матери прислать ему денег. В августе Луиза внезапно почувствовала потребность в свежем горном воздухе и, покинув Верьер, в сопровождении преданной мадемуазель Петерманн, отправилась в Ренонвильер (в Юрские горы Бернеса). Была ли эта поездка действительно вызвана необходимостью оправиться от гриппа, как она объясняла, или тайным желанием ненадолго отдохнуть от родных, по-прежнему сохранявших молчаливую враждебную настроенность против ее помолвки, но с которыми она срослась, как срастаются пуповиной? Вероятно, оба эти соображения правильны, и с тем грациозным инстинктом, который так часто руководит женским сердцем, она, вероятно, чувствовала потребность в испытательной загородной поездке вдвоем, где они могли провести вместе своего рода предсвадебный медовый месяц. Сезон летних отпусков был в разгаре, и Антуану не составило труда взять отпуск на работе. Но по обыкновению, ни гроша в кармане… Жених вынужден был продать свой фотоаппарат, чтобы присоединиться к своей любимой, поселившейся в шале местного священника. Самые жаркие дни уже прошли, и в пышной зелени долины гор, где они подолгу гуляли, прозрачный воздух звенел свежестью даже в полдень. Они собирали горечавку и делали букеты из синих, фиолетовых и желтых цветов. Наступило 25 августа, день святого Луи, который всегда праздновался в Верьере с подарками и связками цветов в обертках, нечто вроде Рождества поздним летом. Но давайте послушаем, как Луиза Вильморин рассказывает свою историю щебечущим полетом слов:
   – О, какой очаровательный букет!.. Святой Луи, день моего святого. О, какие прелестные заверения! Я отвечаю на них, я нахожу отклик в себе, я несу ответственность за свои ответные обещания. Нескладные, похожие, нескончаемые? Да, они – бесконечны.
   Подобно всем обрученным, мы живем одновременно и в настоящем, и в будущем. Безусловно, мы строим планы, но часто все мысли Антуана сводятся к его полетам.
   Он рассказывает мне о возвышенных или ужасающих моментах, проведенных им между небесами и землей, в то время как я размышляю о том, как обставить наш будущий дом, и прерываю его рассказ, чтобы поинтересоваться у него, нравится ли ему обивка с гвоздиками.
   – Канапе перед камином, это всегда так здорово, не правда ли? Особенно зимой, и даже больше осенью, когда шипят сырые дрова.
   – Да, да… Но пойдем же.
   – Куда ты хочешь пойти?
   – Прогуляться. Ты увидишь.
   И мы ускользаем. За несколько су мы садимся на крошечный поезд. Я осторожно усаживаюсь, чтобы не смять юбку, снимаю свои белые хлопчатобумажные перчатки, и в то время, как он смотрит на птиц, облака и небесные потоки, я рассматриваю на шале аккуратно подвешенные занавески, небольшие садики и растения на набережной. Затем, не спуская друг с друга глаз, мы делимся нашими наблюдениями и достигаем блаженства. Погода серая, воды озера унылы, с черными отражениями, этот час полон мрачных предчувствий, и в тени деревьев холодно.
   – Давай купим немного шоколада, чтобы согреться, покурим и зайдем посидеть внутри станции. Смотри, какие там симпатичные афиши, – предлагает он мне.
   Люди, прощающиеся на перроне, целуются, не стесняясь. Свист локомотива – сигнал для возбужденных объятий, и в момент прощания возлюбленные судорожно цепляются друг за друга и не отпускают объятий. Мы знаем, что лукавим, и тоже обнимаемся.
   Антуан уже начинает терять волосы. Это волнует его, да и меня тоже. Кажется, есть какие-то эликсиры для волос, которые творят чудеса и которые можно отыскать в превосходных аптеках Женевы. Приближается сентябрь. Увы, он уже наступил. До свидания, Бернес Юрский, до свидания, месье пастор. Мы возвращаемся в Париж поездом.
   – Давайте сделаем крюк, – говорит Антуан.
   – Крюк? Какое безумие! Почему крюк? – волнуется мадемуазель Петерманн, сопровождавшая нас и опекавшая меня.
   Я отвечаю:
   – Уф, уф… Лосьон для волос… Важно… Лысина… Бедствие…
   И с этими словами мы отбываем в Женеву, где останавливаемся на ленч на берегу озера.
   – Слушай, это военный оркестр? – спрашивает Антуан, вскакивая на ноги и потянув меня через улицу.
   Военная музыка! Подобно всей молодежи, рожденной перед 1914 годом, мы – патриоты. Наши гувернантки имели обыкновение петь: «Sentinelles ne tirez pas, c'est un oiseau qui vient de France» («Часовые, не стреляйте, эта птица летит из Франции»). Мы знаем слова «Sambre et Meuse» и «Marche Lorraine». При звуках военных маршей слезы наворачиваются на наши глаза. Мы дрожим при мысли о французском флаге, границах Рейна и укутанной в креп статуе города Страсбурга на площади Согласия в Париже, этом жалобном напоминании о востоке. Музыка приближается, поглощает меня, переполняет все мое существо, и я кричу сквозь рыдания: «Да здравствует Франция!» – и тут только различаю флаг Швейцарии. О, позор мне, изменщице… То был Женевский полк, возвращавшийся с полевых маневров.
   Блаженная, но короткая идиллия… Вместе с осенью ей пришел конец на меланхолической ноте, подобно звукам затихающего рожка охотника. В Париже ничего не изменилось, и вежливо-неодобрительная атмосфера по-прежнему встречала Антуана в Верьере. Между тем что-то перерождалось в самой Луизе. Будучи почти на два года моложе Антуана, она оставалась эмоционально еще не готова для замужества. Она все так же была прикована цепью к Верьеру, слишком предана духу семейства Вильморин, чтобы суметь взглянуть прямо в лицо разлуке с близкими. Когда-то, очень давно, мать необдуманно отдала любимую куклу Луизы дочери своей подруги, не понимая степень привязанности к этой игрушке своего ребенка. Эта потеря оставила в душе Лулу чувство безутешной, тяжелой утраты – сопоставимой с болью, которую испытывал Кейн из фильма Орсона Уэллса «Гражданин Кейн». Но теперь речь шла не о кукле – под угрозой потери был весь мир Верьера. И рю де ла Шез, где беседы настолько остроумны и обеды настолько живые, что официанты, как правило, поспешно убегали с подносами на кухню, боясь лопнуть со смеху в присутствии гостей. Ей предстояло покинуть мир этого дома с мужем, который не совсем вписывался в этот мир, не был членом ее клана и едва-едва мог содержать себя, не говоря уж о жене.
   Разрыв напоминал бегство. Однажды, когда Антуан зашел на рю де ла Шез, Луизы там уже не оказалось. Она уехала, не сказав ему ни слова. Только позже он узнал, что девушка убежала от него в Биарриц. Жестокий удар… Антуану потребовались недели, чтобы оправиться, и, как мы увидим, потрясение оставило кровавые следы в его произведениях. Позже они помирились и снова стали друзьями. Бедняга даже написал ей множество писем, наполненных философскими размышлениями, проницательными и яркими, – о ней столько же, сколько о себе. «Ты столь нуждаешься в мире, где ни один жест не оставляет следа, ты испытываешь почти животный страх, когда оставляешь свой след на песке», – писал он ей. После чего добавлял, причем смена его метафор могла порадовать самого Ганса Христиана Андерсена: «Ты сотворена для жизни в океанских глубинах, где все неподвижно». В мире, столь отличном от его собственного, где все находилось в состоянии постоянного движения.
* * *
   В том октябре его сестра Габриэлла вышла замуж в Сен-Морис-де-Реманс за молодого человека из Истрель по имени Пьер д'Агей. Приезд домой по случаю этого семейного торжества, на котором присутствовал и его друг Шарль Салль, – один из немногих ярких моментов в череде мрачных событий того года. Антуан был восхищен выбором своей сестры, но счастливое завершение помолвки сестры неизбежно усиливало его печаль от менее удачного развития его отношений с Лулу.
   Единственным утешением для него стали его друзья – начиная с Ивонны де Лестранж, троюродной сестры его матери. Будучи на двенадцать лет старше его, она заменила ему старшую сестру, и он частенько находил убежище в ее прелестной квартире в квартале Малакуа, рядом с Французским институтом и роскошной библиотекой Мазарини. Еще его старинный приятель по Марокко, в квартире которого вблизи от Бют-де-Шамон он устраивал себе недолгий привал, и его друзья по Боссюэ, Анри де Сегонь и Бертран де Соссин. Прозвище последнего Би в квадрате, похоже, в тот период подходило ему, как никогда раньше: теперь он носил расклешенные брюки морского кадета, так как, в отличие от Сент-Экса и Сегоня, упорно потрудившись, добился, чтобы его приняли в Морскую академию в Бресте. Его появление в Париже сейчас ограничивалось периодическими увольнительными, предоставляемыми кадетам. Но в доме номер 16 на рю Сент-Гийом Антуана всегда ждал теплый прием, пусть даже только сестер Соссин. Чтобы доставить ему удовольствие, Рене доставала свою скрипку и играла его любимого Баха. Или они выходили за ворота и направлялись по улице направо, до пересечения с бульваром Сен-Жермен, где могли присесть и побаловать себя ромовой бабой в фешенебельной кондитерской «Дам Бланш» или опустошить кружку, а то и две, пива в небольшом баре-ресторанчике «Липп».
   «Я вспоминаю одну его привычку, – писала Рене де Соссин об Антуане спустя годы, – возможно, самую знакомую мне: зажав сигарету между указательным и третьим пальцем, он держит коробок спичек той же левой рукой. Чиркает спички правой рукой, наконец, одна из них вспыхивает и освещает его снизу, затем мерцает и гаснет. Его атлетическая фигура и лицо, как у «Жиля» Ватто, возникали из темноты, затем снова в нее погружались. Времени хватало, чтобы начать фразу или сонет, отстоять свою позицию страстным, хотя и приглушенным голосом, но его оказывалось слишком мало, чтобы принять решение и прийти к выводу. К тому же он никогда не настаивал, поскольку у нас не складывалось одинакового мнения. И Антуан снова выступал на сцену. Пепельница вскоре до краев заполнялась спичками, образующими крошечную жаровню под его нетронутой сигаретой».
   В своем отношении к Сент-Экзюпери семья разделилась.
   – Какой замечательный мальчик! – считал отец.
   Но мама Рене и обе ее старшие сестры (третья давно была замужем и не жила с ними) поражались нередкой для него молчаливости. Это был крепостной вал, который он возводил, как и многие юноши, пытаясь защитить свое внутреннее «я» от этого непостижимого мира. Но вал легко преодолевали те, кто действительно хотел узнать его лучше, да временами разводной мост опускался, и чувства потоком устремлялись наружу из-за вала, совсем как вода в половодье.
   Образец такого прорыва – самое первое письмо, написанное им Рене Соссин, напечатанное с ее великодушного согласия вместе с целой кипой других его писем через несколько лет после его исчезновения. Поводом для письма послужила лекция, которую Анри провел в клубе «Альпин» для величественных пожилых дам, заполнивших зал. Для службы в армии Сегонь выбрал полк альпийских стрелков, и головокружение от высоты так и осталось с ним на всю жизнь. «Он держал переполненный зал в напряжении, – вспоминал позже Антуан, – рассказывая, как люди взбираются на вершины, подобные готическим церковным шпилям. Он выплескивал свой героизм с небрежностью, заставлявшей пожилых дам дрожать». Их аплодисменты, ради которых они не щадили рук, затянутых в перчатки, и их бархатистые восторженные приветствия еще звучали в ушах, когда лектор и его три друга, и среди них Сент-Экзюпери и Бертран Соссин, отправились отпраздновать триумфальное завершение несколько напряженного сеанса. Они посетили сначала одно, а затем другое из их любимых бистро близ Сен-Жермен-де-Пре. И скоро они уже не могли припомнить, сколько заведений они обошли… Когда пришло время прервать вечеринку, кое-кто из них все еще сумел бы проикать «Сент-Женевьева», название скромного пансиона, где Антуан тогда жил, но никто уже не мог вспомнить и, того хуже, произнести членораздельно «Понятовский», – это заковыристое название бульвара, где располагался тот пансион. Бесполезно было обращаться к Сент-Эксу, к тому времени уже витавшему где-то в ином месте… Сегонь, еще не потерявший полностью способности ориентироваться, вызвался оттащить друга в квартиру своей матери, где обмякшего приятеля уложили на ковер. Опасаясь, что того может стошнить, Анри поставил у головы Антуана тазик с водой, затем отправился на кухню поставить чай. Вернувшись, он увидел, что лицо друга погружено в воду, и оттуда раздаются странные звуки. «На помощь! На помощь! – булькал он. – Я тону!»
   Вероятно, чтобы доказать, пусть только самому себе, что он был трезвее епископа весь тот праздничный вечер, Сент-Экзюпери позже написал письмо своей подруге Рене де Соссин, в действительности представлявшее собой образец литературной критики, вдохновленной, среди прочего, коротким рассказом об ее сестре Лауре, который он несколько дней по забывчивости носил в кармане. Антуан чувствовал, что семья Соссин вполне могла бы обойтись день, а то и два без его близорукого присутствия. Итак, он сел в кафе и начал писать, и уже не мог удержаться и не поддразнить своего друга Анри, посмеиваясь над его бьющей через край риторикой, все еще звеневшей в ушах, со всеми этими «величественными вершинами», к которым в эйфории от прикосновений розового рассвета он добавлял «приторные, как джем цвета, подобные каплям смолы. Остроконечные пики были розовыми, горизонты – молочными, камни все – медово-цветные и золотые в первых всполохах утра. Весь пейзаж казался съедобным. Слушая его, я думал о трезвости твоей истории. Нужно работать, Ренетта. Тебе очень хорошо удается выявлять особенность каждой вещи, заставляя ее жить своей собственной жизнью…». И он продолжал дальше, отстаивая кредо, под которым с удовольствием подписался бы Владимир Набоков: «Следует учиться видеть, а не учиться писать. Написанное – лишь следствие увиденного. Когда видение отсутствует, используемые эпитеты подобны слоям краски: они добавляют случайные украшения, но не показывают, не выявляют существенное… Нужно спросить себя: «Как я собираюсь передать свое впечатление?» И объекты оживают через ту реакцию, которую они вызывают в нас, они описаны до самых глубин. Только это больше не игра…» После он добавлял нечто совсем уж по Набокову: «Взгляни, как самый несвязный из монологов Достоевского дает нам впечатление необходимости, логики и связности. Связь внутренняя… Никому не дано создать живого литературного героя, лишь наделяя его теми или иными качествами, пусть положительными, пусть отрицательными, и на этом развивая сюжетную линию. Герой должен испытывать человеческие чувства. Даже простая эмоция, такая, как радость, слишком сложна, чтобы быть изобретенной, если вы не довольствуетесь только тем, что говорите о своем герое: «Он радовался», не содержит в себе ничего индивидуального. Одна радость не походит на другую. И именно это различие, своеобразную жизнь этой радости, нужно передать. Но нельзя педантично объяснять это торжество. Все должно быть выражено через его последствия, через реакции индивидуума. И тогда вам даже не придется говорить: «Он радовался». Это чувство возникнет само по себе, с его самобытностью, подобно некоей радости, которую вы ощущаете и к которой никакое слово точно не применяется».