Страница:
Сотрудничеством всё это можно было назвать уже потому, что один получал что хотел, а другой раз, а то и два в месяц уезжал из лагеря на несколько дней и жил почти как свободный человек. Да и в лагере его жизнь была не намного сложнее жизни какого-нибудь затюканного охранника. Он хоть по ночам нормально спал, а не торчал на вышке в дождь и метель.
Что касается Цибелиуса, то свой клад – темно-синий меточек с затягивающимся шнурком-кулиской – он хранил в квартире своей старшей сестры. Она овдовела еще в ту войну и жила с тех пор совершенно одна в небольшом городке Альсдорфе на самом западе Вестфалии. Там у Цибелиуса был тайник, известный ему одному, в котором он и держал свой мешочек. Он приезжал к сестре примерно раз в два месяца и привозил свои очередные приобретения. Он выпроваживал совсем поглупевшую в последнее время Барбару к соседям или за покупками и, достав из тайника мешок, высыпал его содержимое, извлекал каждый камень из папиросной бумаги и раскладывал их на столе у окна. К ним он добавлял новые и наслаждался двойным огнем бриллиантов, таинственными метаморфозами света в зелено-голубых изумрудах или вечно не гаснущим холодным пламенем темных рубинов. Потом он снова заворачивал каждый камень в отдельный листок папиросной бумаги и прятал в своем тайнике под подоконником.
Одного боялся Цибелиус: бомбы падали всё чаще. Стало доставаться и небольшим городкам вроде Альсдорфа. Не дай бог, попадет в этот дом и вместе с сестрой, на которую ему было, по большому счету, наплевать, завалит и его надежду на спокойную старость.
И вдруг, в августе 1944 года, Цибелиуса неожиданно вызвали в Берлин и велели по возвращении в Берген-Бельзен сдать дела новому начальнику лагеря. После этого ему надлежало прибыть в распоряжение департамента личного состава СС для получения нового назначения.
Собирая камни, он изрядно запустил работу, снизив показатели вверенного ему хозяйства. Были на него и жалобы. В эти августовские дни по всей стране выявляли заговорщиков и тех, кто им сочувствовал. Заодно мели и тех, кто не справлялся с работой. Многих отправляли на фронт, многих просто меняли местами, тасуя, как карточную колоду. Людей не хватало.
Вернувшись в лагерь, Цибелиус пришел к Ларсену и молча поставил на стол бутылку коньяка. Он был, как всегда, в черном мундире, рубашке цвета табако и съехавшем куда-то под низ живота поясном ремне с кобурой. Его расстегнутый галстук болтался на золотой заколке в виде маленького имперского орла. Повязку со свастикой в лагере он не носил.
Ювелир достал из шкафчика стаканчик, а когда комендант жестом дал понять, что нужен и второй, поставил рядом второй.
– Меня переводят в другое место, – сказал лагерфюрер, выпив налитую до краев рюмку. – Но я позабочусь о тебе. Душно здесь, – сказал он, немного помолчав, – пойдем пройдемся. Нужно поговорить. – И, оставив почти полную бутылку на столе, направился к выходу.
Они спустились вниз и сразу оказались у раскрытых центральных ворот. Под конвоем охраны возвращалась покрытая белой пылью группа заключенных, мостивших неподалеку от лагеря площадку под зенитную батарею. Солнце уже садилось, но было душно, как перед дождем. Прыгая под ногами, щебетали птицы. Двое сомлевших часовых у ворот, увидев коменданта, подтянулись. Цибелиус, засунув руки в карманы галифе, не спеша вышел за ворота. Следом хромал Ларсен. В лагере он не носил свой ботинок с тайником – его следовало беречь для дела, – поэтому хромал не так сильно. Захмелев после полной рюмки, он что-то говорил коменданту о каких-то списках. Они отошли на несколько шагов от ворот, и Ларсен, прикрыв глаза рукой, посмотрел на закатное солнце. Рассуждая о предстоящей грозе, приближение которой он ощущал ломотой в костях, он прошел еще немного вперед. В это время Цибелиус достал из кобуры парабеллум и, не вынимая левую руку из штанов, поднял правую и выстрелил Ларсену в затылок. Затем он подошел к уткнувшемуся лицом в щебенку ювелиру и смотрел, как из-под его головы вытекает а тут же впитывается в щебень струя темной крови. Солнце уже не освещало это место, и она не имела никакого сходства с цветом Седьмой крови Дожа.
Цибелиус повернулся и пошел назад к воротам. Проходя мимо насторожившихся часовых, он, засовывая пистолет в кобуру и так и не вынув левую руку из кармана галифе, сказал, не глядя на них:
– Он вышел без разрешения за территорию. Нужно будет искать нового старшего писаря.
Цибелиус стоял у окна. Он был, как обычно, в черном мундире с красной повязкой на рукаве. В последнее время этот тип униформы вышел из моды. Тыловые эсэсовцы, служившие в многочисленных департаментах центрального аппарата и отделах имперской безопасности, предпочитали серую униформу армейского образца. В ней они не отличались от фронтовиков из грозных войск СС, к которым в общем-то не имели никакого отношения. Но шеф фленсбургского гестапо не собирался примазываться к кому бы то ни было. Он так же демонстративно носил не белую рубашку, а тоже уже вышедшую из моды коричневую. Такие в начале тридцатых носили постоянно, а теперь только по партийным юбилеям, да и то всё реже и реже.
Над его старым Железным крестом первого класса всегда блестел золотой партийный значок, полагавшийся первым ста тысячам членам партии. В петлице из-под черно-белой ленты с пристежкой высовывалась красная ленточка медали за Восточную кампанию. На правом нагрудном кармане – та самая Галлиполийская звезда, красная, пятиконечная, совсем как у большевиков. Она была изготовлена по частному заказу известным берлинским ювелиром и выглядела очень эффектно. И наконец, ветеранский шеврон из серебристого галуна, пришитый над правым локтем, завершал список основных регалий оберштурмбаннфюрера.
Впрочем, следовало бы упомянуть еще об одном предмете: на толстом безымянном пальце левой руки Цибелиуса черненым серебром поблескивало тонкое кольцо «мертвой головы». Это была личная награда рейхсфюрера, ценившаяся среди эсэсовцев очень высоко. Как раз несколько дней назад Гиммлер распорядился прекратить выпуск новых колец до окончания войны. Слишком мало осталось в рейхе серебра, последние крохи которого шли на обрамление Рыцарских Железных крестов. На кресты первого класса давно уже шел посеребренный цинк, а рамки второклассников и вовсе штамповали без дополнительного покрытия из альпака или так называемого «немецкого серебра», благородного металла в котором было не больше, чем в ржавой ручной гранате. В кабинет вошел офицер СС в сером кителе.
– Вот что, Ротманн, – не отворачиваясь от окна, сказал Цибелиус, – пошлите кого-нибудь… или нет, лучше сами поезжайте в 3-й участок. Полицейские опять хотят кого-то нам сплавить. Не то марсианина, не то… Короче, разберитесь на месте. Нашли они там у него что-то в карманах. Если это очередной псих или беглый, нечего его сюда тащить. Пускай сами с ним валандаются.
«Дармоеды, – продолжил он свою мысль, когда подчиненный ушел, – половину на фронт. Особенно этих полицейских и бездарей из магистрата. В округе 30 тысяч пленных и остарбайтеров, а они не могут своевременно расчищать улицы…»
Когда часа через полтора Антона снова привели в кабинет полицейского майстера, он увидел там, кроме своих старых знакомых, офицера в сером плаще. Из-под воротника плаща был виден черный воротник к ителя с эсэсовскими петлицами. Офицер стоял у стола, держа в одной руке картонную коробку голубоватого цвета, а в другой что-то из ее содержимого. Увидев Антона, он поставил коробку на стол и подошел к нему.
– Этот?
– Он самый, – ответил майстер.
– Как вас зовут и кто вы ? – обратился незнакомец к Антону.
– Дворжак. Антон Дворжак. Я из России. Я попал сюда случайно…
– Ладно, я его забираю. Протокол составляли?
– Да, вот протокол, вот опись найденного при обыске. Я всё положил сюда же, – сказал майстер.
– Я забираю всё. Будем считать, что вы передали его нам сразу в момент ареста. Ну, пошли, – сказал уже Антону офицер в плаще и, взяв из рук майстера коробку, вышел первым.
На этот раз они ехали в машине. Это был черный автомобиль с откидным серо-зеленым брезентовым верхом. Эсэсовец сам сел за руль, положив коробку на свободное пассажирское сиденье справа, а Антону велел садиться сзади. Там его поджидал здоровенный солдат с автоматом на коленях.
Здание, куда они приехали, выходило фасадом на небольшую тихую улицу. В нем было три этажа. Войдя в вестибюль, офицер стал подниматься по лестнице, а громила с автоматом повел Антона вниз. Его заперли в камере, мало отличавшейся от той, где он только что побывал.
«Ну вот я и в гестапо», – подумал Антон, усевшись на единственный предмет, который был в камере, – деревянный топчан, застеленный одеялом. Впрочем, нет – в маленькой нише у двери находились еще унитаз и умывальник.
Немного посидев и почувствовав, что совсем замерзает, Дворжак снял с топчана одеяло, под которым оказалось что-то напоминающее очень тонкий спортивный мат, и, закутавшись, стал ждать.
За столом сидел тот же худощавый человек лет тридцати, в сером с черным воротником мундире. Его правая бровь была рассечена шрамом. По четырем звездочкам в левой петлице Антон машинально отметил – штурмбаннфюрер. На складке левого кармана был пристегнут Железный крест первого класса. Сбоку и чуть ниже – пехотный штурмовой знак и серебряный значок за ранение. На левом рукаве над эсэсовским орлом виднелся почетный щит, но Антон пока не мог разглядеть, какой именно.
Человек за столом о чем-то негромко говорил по телефону и был, как показалось Антону, напряжен. Дворжаку удавалось уловить лишь короткие «да» и «конечно». «Говорит с начальством», – подумал он. Антон и приведший его солдат-охранник продолжали стоять, ожидая. Наконец штурмбаннфюрер положил трубку и некоторое время в задумчивости рассматривал что-то на столе, постукивая по нему пальцами правой руки. Неожиданно он едва заметным кивком указал на стоящий возле стола стул, после чего солдат подтолкнул Антона в нужном направлении и, надавив рукой на плечо, заставил сесть. Еще одно чуть заметное движение головой, и солдат, щелкнув каблуками, повернулся и вышел, тихонько притворив за собой дверь.
Эсэсовец встал из-за стола и, подойдя к окну, отдернул тяжелую штору. Сразу стало светлее, и можно было лучше разглядеть друг друга. Впрочем, разглядывать стал хозяин кабинета. Антон же от его пристального и одновременно задумчивого взгляда сжался и опустил глаза. Учитывая всё то, что он знал о гестапо, ничего хорошего ждать не приходилось. Та надежда, которую он возлагал на свой план, разработанный еще в полицейском участке, таяла. Ему уже казалось наивным рассчитывать на то, что его здесь вообще станут слушать.
Эсэсовец смотрел на Антона, погруженный в свои мысли, вероятно, не отойдя еще от телефонного разговора. «Ну и что мне с тобой делать?» – говорил его взгляд. Затем он повернулся, обошел свой письменный стол и, сев на стул с высокой спинкой, стал рассматривать какие-то бумаги.
Лишь взглянув на содержимое серо-голубой коробки, показанной ему в полицейском участке, Ротманн понял, что этого человека надо без лишних слов забирать с собой. Странные деньги и какие-то непонятные карточки могли попасть сюда только из-за границы. Нигде в Германии такие предметы не имели хождения. Что же касается границы, то вот она – десять километров, и Дания. Правда, там немецкие оккупационные власти и пограничные заставы, ..
Уже там, в участке, Ротманн решил не привлекать к этому делу лишних людей и по возможности отсечь тех, кто уже с ним соприкоснулся. Прочитав объяснение задержанного, он понял, что тот просто валяет дурака. Но валяет как-то необычно. Ему стало интересно, чем это кончится. «Кроме вас, кто-нибудь еще видел эти предметы?» – спросил он тогда полицейских и, получив отрицательный ответ, настоятельно попросил никому о них не рассказывать, Когда же он впервые посмотрел на задержанного и услышал его голос, то растерянный вид, явно не датский акцент и полное отсутствие документов у этого странно одетого человека еще более укрепили его уверенность в том, что всё это очень необычно. Во всяком случае ни о чем подобном он никогда не слышал и сам ни с чем таким не сталкивался,
– Так вы русский? – спросил он наконец арестованного.
– Да.
– Часом, не родственник известного чешского композитора?
Вспомнив известный анекдот, Антон чуть было не ответил: «Даже не однофамилец».
– Нет, нет, Но имя действительно получил в память о нем.
Так получилось, что мать Антона и вправду имела чешские корни, но по странному стечению обстоятельств фамилию Дворжак носил его отец, коренной русак с Волги. Тем не менее они оба были очень музыкальны и назвали сына в честь Антонина Дворжака. «А ведь теперь получается, что мой знаменитый двойной тезка умер всего сорок лет назад», – отметил про себя Антон.
– Когда и как оказались в Германии? – продолжил допрос Ротманн.
– Сегодня утром.
– Да? И каким же образом?
– Я не могу ответить на этот вопрос… господин штурмбаннфюрер, – помедлив, добавил Антон. – Я просто сам этого не понимаю. Я пытался объяснить это тем… господам, – Антон кивнул на листки бумаги, лежащие на столе. – Там в бумагах, вероятно, записано…
– Тут много чего записано, но, раз уж вы здесь, потрудитесь отвечать. – Ротманн некоторое время помолчал, что-то читая, и вдруг неожиданно спросил: – Чем вы занимались до войны?
– Я… – начал было Антон и сразу осекся. Он хотел быть предельно правдивым и честно рассказать всё. В конце концов, он ведь не был пойманным разведчиком и даже вообще не служил в данный момент в армии. Он не знал и не скрывал никаких секретов. Ему не нужно было геройски запираться, сочинять небылицы, выгораживая своих товарищей. Но ответить правдиво на элементарный вопрос «Чем вы занимались до войны?» он просто не мог. Для этого пришлось бы напомнить этому эсэсовцу, что он до войны вообще еще не был. Что он родился на свет только спустя двадцать один год после окончания этой войны.
– Я школьный учитель, – сказал Антон.
– Что и где преподавали?
– Немецкий язык в русской школе.
Штурмбаннфюрер вернулся за стол и снова стал читать полицейский протокол. Затем он еще раз просмотрел листок с показаниями Антона, после чего взглянул на арестованного, и взгляд его говорил: «Ну нельзя же быть идиотом до такой степени». Антон же тем временем смог наконец разглядеть его знак на левом рукаве. Это был фигурный щит из белого металла со скрещенными мечами в нижней части, над которыми было написано слово «DEMJANSK». Сверху находился орел со свастикой. Демянский щит. Значит, этот штурмбаннфюрер воевал в России. Там в начале сорок второго стотысячная немецкая группировка надолго попала в окружение под городом Демянском. Это Антон знал достаточно хорошо еще и потому, что читал в свое время с огромным интересом книгу Бруно Винцера «Солдат трех армий».
– И всё же, кто вы? – оторвавшись от своих мыслей, сказал наконец Ротманн. – Какую цель преследуете? На что рассчитываете? На то, что вам здесь поверят? – он потряс перед ним листком с показаниями. – Но здесь, – Ротманн сделал ударение на слове «здесь», – не верят даже очень правдивым историям. А уж в ваши-то бредни… Я понимаю, – продолжил он после небольшой паузы, – что предметы, найденные при вас, несколько усложняют всё дело. Они сбивают с толку, и с ними мы будем еще разбираться. Но поверить в то, что вы гость из будущего, как вы это пишете… Согласитесь, для этого нужны доказательства. И очень веские доказательства. И даже если вы их предоставите, я вам всё равно не поверю. Так что давайте говорить правду.
– А если я все же дам вам одно из таких доказательств, – сказал Антон, вдруг напрягшись, как игрок, собравшийся пустить в ход свой единственный козырь, – которое просто нельзя будет объяснить иначе, как поверить в мою историю?
– Что ж, дайте, – усмехнулся эсэсовец, – а потом мы будем делать выводы. Но не советую морочить мне голову. – Он наклонился к Антону, пристально глядя ему в глаза. – Не думайте, что я буду возиться с вами бесконечно. Итак, я слушаю.
– Хорошо, я постараюсь. – Антон собрался с мыслями и стал молить бога о том, чтобы в его расчетах не было ошибки. – Но сначала скажите мне, что вам известно о фельдмаршале Роммеле? – спросил он извиняющимся голосом и, увидев удивленный взгляд эсэсовца, поспешно добавил: – Я хотел сказать, что вам известно о его нынешнем состоянии? Он жив?
– Насколько я знаю – да. Во всяком случае о его смерти ничего не сообщалось, – снисходительно, как бы приняв условия игры, ответил Ротманн.
– Это очень хорошо! – У Антона отлегло от сердца. Теперь даже если он ошибся с точной датой, то уж месяц-то он помнил наверняка. А это значило, что несчастному фельдмаршалу в любом случае оставалось недолго. – И второй вопрос: сегодня тринадцатое октября 1944 года?
Когда штурмбаннфюрер кивнул, Антон медленно выложил свой козырь на стол.
– Так вот завтра, то есть четырнадцатого октября, генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель умрет от кровоизлияния в мозг. Во всяком случае так сообщат по вашему радио и в газетах.
Возникла пауза, в течение которой оба смотрели друг на друга. Ротманн, ожидавший чего угодно, только не такой ошеломляющей конкретики, был немного ошарашен. «Нет, он точно сумасшедший», – подумал штурмбаннфюрер. Однако Антон поспешил прервать паузу и быстро заговорил:
– Вы можете сейчас же навести справки о состоянии здоровья фельдмаршала и убедиться, что ему ничто не угрожает. Если я ничего не напутал с датами, то Роммель сейчас находится в своем доме под Ульмом в кругу семьи. После серьезного ранения, полученного им за несколько дней до покушения на фюрера, он вполне оправился и даже готов приступить к своим служебным обязанностям.
– А при чем здесь покушение на фюрера? – резко спросил Ротманн.
– Я просто не знаю точной даты ранения Роммеля, а день 20 июля вошел в историю. Роммель же был ранен во Франции за несколько дней до взрыва в Растенбурге. Я запомнил этот факт.
Антон, как и задумал накануне, не собирался сразу раскрывать, что знал о причастности Роммеля к заговору. Во взгляде Ротманна, в котором ранее присутствовала усталость, раздражение, недоверие и ирония, вдруг появилось нечто новое – нескрываемое удивление и интерес. Было ли это удивление смелостью и изворотливостью арестованного, степенью его сумасшествия или самим смыслом того, что он только что сказал?
Он встали прошелся по кабинету.
– Так вы говорите, завтра?
– Да.
– На него готовится покушение?
– Нет, нет! Ни в коем случае. Я просто предсказываю его смерть.
Эсэсовец с Демянским щитом на рукаве изучающе смотрел на Антона.
– А сегодня он жив и умирать не собирается?
– Да. Так во всяком случае напишут в книгах после войны. – Антон, осмелев, шел напролом и даже не отводил взгляд от холодных зрачков гестаповца.
– Курт! – крикнул Ротманн. – Разыщите гауптштурмфюрера Юлинга, – скомандовал он вошедшему унтер-офицеру, – и попросите его зайти ко мне. Ну смотрите же, господин Дворжак, или кто вы там есть на самом деле, – он повернулся к Антону. – В рейхе хватает прорицателей и без вас. К сожалению, кое-кто им еще верит. Но вся эта сволочь ни черта не знала в сороковом году, что с нами будет в сорок четвертом, а девятнадцатого июля никто из них не предполагал, что произойдет двадцатого. – Он задумчиво шагал по кабинету. – Я подожду один день и посмотрю, что вы будете говорить завтра вечером.
– Господин штурмбаннфюрер, предсказаниями занимаются провидцы и гадалки, а я говорю лишь о свершившемся историческом факте, известном тысячам людей в моем времени.
– Ладно, бросьте! Одно вам могу обещать: если фельдмаршал будет убит русскими или их союзниками, или кем-либо еще, то из вас здесь вытрясут душу. И вы всё расскажете уже без ссылок на будущее, из которого якобы прибыли. Уверяю вас.
Ротманн закурил, подошел к столу, положил в папку листок с Антоновой писаниной и запер в сейф. В это время дверь в комнату отворилась и бодрый голос спросил с порога:
– Ты меня искал, Отто?
– Заходи и садись, – ответил Ротманн молодцеватому гауптштурмфюреру в таком же сером мундире с черным воротником, но гораздо более элегантном, хоть и без креста.
Вошедший, бросив взгляд на Антона, сел на стул напротив него и закинул ногу на ногу. По всему было видно, что отношения между эсэсовцами вполне товарищеские. Ротманн тем временем приказал Курту вызвать охранника и увести арестованного. Когда за ними закрылась дверь, он сказал:
– Вот что, Вилли, надо очень оперативно навести справки о состоянии здоровья фельдмаршала Эрвина Роммеля. Прямо сегодня по своим каналам постарайся узнать всё, что сможешь.
Гауптштурмфюрер, изобразив на лице недоумение, посмотрел на только что закрывшуюся дверь и сказал, что созвонится с кем надо и постарается всё узнать.
– А что случилось? При чем здесь наш лис пустыни?
– Да наверняка ни при чем. Мы тут просто решили сыграть в одну игру с этим русским, которого ты только что видел. Утром его задержали около Мюрвика. Он тут несет невесть что. Короче говоря, если завтра ничего не случится, то этому типу, – Ротманн кивнул на дверь, – придется худо. Но прежде чем отдать его Хольстеру, я обещал сыграть с ним в его игру. Только я прошу тебя сделать всё тихо, не привлекая внимания. Дело щекотливое, если всё это чушь собачья, то и ладно, если же нет – тем более не нужны лишние свидетели.
– Да что произошло-то, в конце концов?
– Надо сверить кое-какие показания этого человека, – пояснил Ротманн. – Подробности позже, Вилли. Скорее всего, это бред, но мы должны иногда проверять и его. Так что действуй. С твоими знакомыми в Берлине это несложно. И учти, мне нужна не газетная информация, а реальное положение дел. Кстати, что у тебя там с Керстеном? Когда ты едешь в Гамбург?..
Когда Юлинг ушел, Ротманн еще раз открыл сейф. Наткнувшись взглядом на странную пластмассовую коробочку с множеством кнопок, он подумал, что надо было бы показать всё это специалистам. И чем скорее, тем лучше. Можно попросить для начала спецов из военно-морской школы, возле которой, кстати, и был обнаружен этот странный русский. Там есть и радиоинженеры, и химики. Но что-то подсказывало ему, что не стоит привлекать к этому делу новых людей. И так уже несколько лишних человек знают о нем. Подождем сутки, решил он, никто ведь не торопит. Да и других дел, связанных в основном с отчетами, сводками и ненужными донесениями, было невпроворот.
Он запер сейф, сунул ключ в карман и вызвал Курта.
Штурмбаннфюрер СС Отто Ротманн, начальник отдела общей безопасности, борьбы с саботажем и врагами режима, был моложе Антона Дворжака на пять с половиной лет, хотя и родился почти на пятьдесят два года раньше его. Не имея к этому времени ни родных (не считая дальних родственников, с которыми он в последние месяцы не поддерживал отношений), ни особых друзей, он жил в небольшой служебной квартире, которую никогда не покидал во время ночных воздушных налетов. В такие минуты он вставал, закуривал у окна сигарету и, вглядываясь в отдаленные сполохи от разрывов и пожаров, думал о прошлом.
Из его окон в доме на Гартенштрассе открывался вид на узкую Фленсбургскую бухту, острым углом рассекавшую город с севера на юг. Если расчеты дымовых постов и служба воздушного оповещения срабатывали четко, то к моменту подлета бомбардировщиков вся поверхность бухты с прилегающими городскими кварталами уже была затянута белой пеленой. Но часто резкий северный ветер разрывал спасительное покрывало. Белые полосы дыма вытягивались узкими лоскутами, не в состоянии прикрыть корабли и пристани. Часто летчики применяли обманные маневры. Шли на Киль, бросали там часть бомб и резко поворачивали на Фленсбург, лету до которого было не более десяти минут.
Жилые районы города, бомбить который начали еще с августа сорок второго, пока пострадали не очень сильно. Противник уделял основное внимание докам, укрытиям для подводных лодок и сборочным цехам танковых заводов, в целях рассредоточения разбросанных к тому времени по всей Германии. Однако ночные налеты были более опасны, чем дневные. Бомбы сыпались не прицельно, без разбора и были почему-то всегда мощнее дневных. Так что иногда на следующий день по пути на работу приходилось объезжать новый завал, натыкаясь взглядом на рядок уже извлеченных изувеченных тел.
В эту ночь бомбежка началась ровно в двенадцать. Это был первый налет за неделю, и город успел немного расслабиться. Ротманн еще не ложился спать. Опустив на окнах затемнение, он пытался читать один из томов «Истории заката и падения Римской империи», но его взгляд скользил по строчкам впустую. Смысл прочитанного не достигал сознания, занятого другими вещами. Когда завыли сирены, эсэсовец встал, потушил свет и отдернул шторы. Лучи зенитных прожекторов уже метались по небу в поисках «Ланкастеров» и самолетов сопровождения. Вскоре отрывисто заработали зенитки, и одновременно с ними послышался протяжный гром отдаленных разрывов.
Ротманн знал, что никаких истребителей ПВО для охраны таких городов, как Фленсбург, уже не было. Если соседний Киль или полуразрушенный Гамбург еще хоть как-то прикрывали, то здесь уповали только на флак-артиллерию всевозможных систем от 88-мм орудий до зенитных «эрликонов» и спаренных пулеметов, от которых и вовсе не было никакого толку. Знал он также, что в расчеты орудийных зенитных батарей хотели ввести подростков из гитлерюгенда, но у них не хватало ни сил, ни роста, чтобы крутить рукоятки. Тогда воспользовались более сильными руками молодых женщин-добровольцев, а еще раньше – военнопленных, изъявивших желание сменить лагерные бараки на казармы. Он не раз видел небольшие колонны русских военнопленных, шедших на артиллерийские позиции или возвращавшихся оттуда.
Что касается Цибелиуса, то свой клад – темно-синий меточек с затягивающимся шнурком-кулиской – он хранил в квартире своей старшей сестры. Она овдовела еще в ту войну и жила с тех пор совершенно одна в небольшом городке Альсдорфе на самом западе Вестфалии. Там у Цибелиуса был тайник, известный ему одному, в котором он и держал свой мешочек. Он приезжал к сестре примерно раз в два месяца и привозил свои очередные приобретения. Он выпроваживал совсем поглупевшую в последнее время Барбару к соседям или за покупками и, достав из тайника мешок, высыпал его содержимое, извлекал каждый камень из папиросной бумаги и раскладывал их на столе у окна. К ним он добавлял новые и наслаждался двойным огнем бриллиантов, таинственными метаморфозами света в зелено-голубых изумрудах или вечно не гаснущим холодным пламенем темных рубинов. Потом он снова заворачивал каждый камень в отдельный листок папиросной бумаги и прятал в своем тайнике под подоконником.
Одного боялся Цибелиус: бомбы падали всё чаще. Стало доставаться и небольшим городкам вроде Альсдорфа. Не дай бог, попадет в этот дом и вместе с сестрой, на которую ему было, по большому счету, наплевать, завалит и его надежду на спокойную старость.
И вдруг, в августе 1944 года, Цибелиуса неожиданно вызвали в Берлин и велели по возвращении в Берген-Бельзен сдать дела новому начальнику лагеря. После этого ему надлежало прибыть в распоряжение департамента личного состава СС для получения нового назначения.
Собирая камни, он изрядно запустил работу, снизив показатели вверенного ему хозяйства. Были на него и жалобы. В эти августовские дни по всей стране выявляли заговорщиков и тех, кто им сочувствовал. Заодно мели и тех, кто не справлялся с работой. Многих отправляли на фронт, многих просто меняли местами, тасуя, как карточную колоду. Людей не хватало.
Вернувшись в лагерь, Цибелиус пришел к Ларсену и молча поставил на стол бутылку коньяка. Он был, как всегда, в черном мундире, рубашке цвета табако и съехавшем куда-то под низ живота поясном ремне с кобурой. Его расстегнутый галстук болтался на золотой заколке в виде маленького имперского орла. Повязку со свастикой в лагере он не носил.
Ювелир достал из шкафчика стаканчик, а когда комендант жестом дал понять, что нужен и второй, поставил рядом второй.
– Меня переводят в другое место, – сказал лагерфюрер, выпив налитую до краев рюмку. – Но я позабочусь о тебе. Душно здесь, – сказал он, немного помолчав, – пойдем пройдемся. Нужно поговорить. – И, оставив почти полную бутылку на столе, направился к выходу.
Они спустились вниз и сразу оказались у раскрытых центральных ворот. Под конвоем охраны возвращалась покрытая белой пылью группа заключенных, мостивших неподалеку от лагеря площадку под зенитную батарею. Солнце уже садилось, но было душно, как перед дождем. Прыгая под ногами, щебетали птицы. Двое сомлевших часовых у ворот, увидев коменданта, подтянулись. Цибелиус, засунув руки в карманы галифе, не спеша вышел за ворота. Следом хромал Ларсен. В лагере он не носил свой ботинок с тайником – его следовало беречь для дела, – поэтому хромал не так сильно. Захмелев после полной рюмки, он что-то говорил коменданту о каких-то списках. Они отошли на несколько шагов от ворот, и Ларсен, прикрыв глаза рукой, посмотрел на закатное солнце. Рассуждая о предстоящей грозе, приближение которой он ощущал ломотой в костях, он прошел еще немного вперед. В это время Цибелиус достал из кобуры парабеллум и, не вынимая левую руку из штанов, поднял правую и выстрелил Ларсену в затылок. Затем он подошел к уткнувшемуся лицом в щебенку ювелиру и смотрел, как из-под его головы вытекает а тут же впитывается в щебень струя темной крови. Солнце уже не освещало это место, и она не имела никакого сходства с цветом Седьмой крови Дожа.
Цибелиус повернулся и пошел назад к воротам. Проходя мимо насторожившихся часовых, он, засовывая пистолет в кобуру и так и не вынув левую руку из кармана галифе, сказал, не глядя на них:
– Он вышел без разрешения за территорию. Нужно будет искать нового старшего писаря.
Цибелиус стоял у окна. Он был, как обычно, в черном мундире с красной повязкой на рукаве. В последнее время этот тип униформы вышел из моды. Тыловые эсэсовцы, служившие в многочисленных департаментах центрального аппарата и отделах имперской безопасности, предпочитали серую униформу армейского образца. В ней они не отличались от фронтовиков из грозных войск СС, к которым в общем-то не имели никакого отношения. Но шеф фленсбургского гестапо не собирался примазываться к кому бы то ни было. Он так же демонстративно носил не белую рубашку, а тоже уже вышедшую из моды коричневую. Такие в начале тридцатых носили постоянно, а теперь только по партийным юбилеям, да и то всё реже и реже.
Над его старым Железным крестом первого класса всегда блестел золотой партийный значок, полагавшийся первым ста тысячам членам партии. В петлице из-под черно-белой ленты с пристежкой высовывалась красная ленточка медали за Восточную кампанию. На правом нагрудном кармане – та самая Галлиполийская звезда, красная, пятиконечная, совсем как у большевиков. Она была изготовлена по частному заказу известным берлинским ювелиром и выглядела очень эффектно. И наконец, ветеранский шеврон из серебристого галуна, пришитый над правым локтем, завершал список основных регалий оберштурмбаннфюрера.
Впрочем, следовало бы упомянуть еще об одном предмете: на толстом безымянном пальце левой руки Цибелиуса черненым серебром поблескивало тонкое кольцо «мертвой головы». Это была личная награда рейхсфюрера, ценившаяся среди эсэсовцев очень высоко. Как раз несколько дней назад Гиммлер распорядился прекратить выпуск новых колец до окончания войны. Слишком мало осталось в рейхе серебра, последние крохи которого шли на обрамление Рыцарских Железных крестов. На кресты первого класса давно уже шел посеребренный цинк, а рамки второклассников и вовсе штамповали без дополнительного покрытия из альпака или так называемого «немецкого серебра», благородного металла в котором было не больше, чем в ржавой ручной гранате. В кабинет вошел офицер СС в сером кителе.
– Вот что, Ротманн, – не отворачиваясь от окна, сказал Цибелиус, – пошлите кого-нибудь… или нет, лучше сами поезжайте в 3-й участок. Полицейские опять хотят кого-то нам сплавить. Не то марсианина, не то… Короче, разберитесь на месте. Нашли они там у него что-то в карманах. Если это очередной псих или беглый, нечего его сюда тащить. Пускай сами с ним валандаются.
«Дармоеды, – продолжил он свою мысль, когда подчиненный ушел, – половину на фронт. Особенно этих полицейских и бездарей из магистрата. В округе 30 тысяч пленных и остарбайтеров, а они не могут своевременно расчищать улицы…»
Когда часа через полтора Антона снова привели в кабинет полицейского майстера, он увидел там, кроме своих старых знакомых, офицера в сером плаще. Из-под воротника плаща был виден черный воротник к ителя с эсэсовскими петлицами. Офицер стоял у стола, держа в одной руке картонную коробку голубоватого цвета, а в другой что-то из ее содержимого. Увидев Антона, он поставил коробку на стол и подошел к нему.
– Этот?
– Он самый, – ответил майстер.
– Как вас зовут и кто вы ? – обратился незнакомец к Антону.
– Дворжак. Антон Дворжак. Я из России. Я попал сюда случайно…
– Ладно, я его забираю. Протокол составляли?
– Да, вот протокол, вот опись найденного при обыске. Я всё положил сюда же, – сказал майстер.
– Я забираю всё. Будем считать, что вы передали его нам сразу в момент ареста. Ну, пошли, – сказал уже Антону офицер в плаще и, взяв из рук майстера коробку, вышел первым.
На этот раз они ехали в машине. Это был черный автомобиль с откидным серо-зеленым брезентовым верхом. Эсэсовец сам сел за руль, положив коробку на свободное пассажирское сиденье справа, а Антону велел садиться сзади. Там его поджидал здоровенный солдат с автоматом на коленях.
Здание, куда они приехали, выходило фасадом на небольшую тихую улицу. В нем было три этажа. Войдя в вестибюль, офицер стал подниматься по лестнице, а громила с автоматом повел Антона вниз. Его заперли в камере, мало отличавшейся от той, где он только что побывал.
«Ну вот я и в гестапо», – подумал Антон, усевшись на единственный предмет, который был в камере, – деревянный топчан, застеленный одеялом. Впрочем, нет – в маленькой нише у двери находились еще унитаз и умывальник.
Немного посидев и почувствовав, что совсем замерзает, Дворжак снял с топчана одеяло, под которым оказалось что-то напоминающее очень тонкий спортивный мат, и, закутавшись, стал ждать.
За столом сидел тот же худощавый человек лет тридцати, в сером с черным воротником мундире. Его правая бровь была рассечена шрамом. По четырем звездочкам в левой петлице Антон машинально отметил – штурмбаннфюрер. На складке левого кармана был пристегнут Железный крест первого класса. Сбоку и чуть ниже – пехотный штурмовой знак и серебряный значок за ранение. На левом рукаве над эсэсовским орлом виднелся почетный щит, но Антон пока не мог разглядеть, какой именно.
Человек за столом о чем-то негромко говорил по телефону и был, как показалось Антону, напряжен. Дворжаку удавалось уловить лишь короткие «да» и «конечно». «Говорит с начальством», – подумал он. Антон и приведший его солдат-охранник продолжали стоять, ожидая. Наконец штурмбаннфюрер положил трубку и некоторое время в задумчивости рассматривал что-то на столе, постукивая по нему пальцами правой руки. Неожиданно он едва заметным кивком указал на стоящий возле стола стул, после чего солдат подтолкнул Антона в нужном направлении и, надавив рукой на плечо, заставил сесть. Еще одно чуть заметное движение головой, и солдат, щелкнув каблуками, повернулся и вышел, тихонько притворив за собой дверь.
Эсэсовец встал из-за стола и, подойдя к окну, отдернул тяжелую штору. Сразу стало светлее, и можно было лучше разглядеть друг друга. Впрочем, разглядывать стал хозяин кабинета. Антон же от его пристального и одновременно задумчивого взгляда сжался и опустил глаза. Учитывая всё то, что он знал о гестапо, ничего хорошего ждать не приходилось. Та надежда, которую он возлагал на свой план, разработанный еще в полицейском участке, таяла. Ему уже казалось наивным рассчитывать на то, что его здесь вообще станут слушать.
Эсэсовец смотрел на Антона, погруженный в свои мысли, вероятно, не отойдя еще от телефонного разговора. «Ну и что мне с тобой делать?» – говорил его взгляд. Затем он повернулся, обошел свой письменный стол и, сев на стул с высокой спинкой, стал рассматривать какие-то бумаги.
Лишь взглянув на содержимое серо-голубой коробки, показанной ему в полицейском участке, Ротманн понял, что этого человека надо без лишних слов забирать с собой. Странные деньги и какие-то непонятные карточки могли попасть сюда только из-за границы. Нигде в Германии такие предметы не имели хождения. Что же касается границы, то вот она – десять километров, и Дания. Правда, там немецкие оккупационные власти и пограничные заставы, ..
Уже там, в участке, Ротманн решил не привлекать к этому делу лишних людей и по возможности отсечь тех, кто уже с ним соприкоснулся. Прочитав объяснение задержанного, он понял, что тот просто валяет дурака. Но валяет как-то необычно. Ему стало интересно, чем это кончится. «Кроме вас, кто-нибудь еще видел эти предметы?» – спросил он тогда полицейских и, получив отрицательный ответ, настоятельно попросил никому о них не рассказывать, Когда же он впервые посмотрел на задержанного и услышал его голос, то растерянный вид, явно не датский акцент и полное отсутствие документов у этого странно одетого человека еще более укрепили его уверенность в том, что всё это очень необычно. Во всяком случае ни о чем подобном он никогда не слышал и сам ни с чем таким не сталкивался,
– Так вы русский? – спросил он наконец арестованного.
– Да.
– Часом, не родственник известного чешского композитора?
Вспомнив известный анекдот, Антон чуть было не ответил: «Даже не однофамилец».
– Нет, нет, Но имя действительно получил в память о нем.
Так получилось, что мать Антона и вправду имела чешские корни, но по странному стечению обстоятельств фамилию Дворжак носил его отец, коренной русак с Волги. Тем не менее они оба были очень музыкальны и назвали сына в честь Антонина Дворжака. «А ведь теперь получается, что мой знаменитый двойной тезка умер всего сорок лет назад», – отметил про себя Антон.
– Когда и как оказались в Германии? – продолжил допрос Ротманн.
– Сегодня утром.
– Да? И каким же образом?
– Я не могу ответить на этот вопрос… господин штурмбаннфюрер, – помедлив, добавил Антон. – Я просто сам этого не понимаю. Я пытался объяснить это тем… господам, – Антон кивнул на листки бумаги, лежащие на столе. – Там в бумагах, вероятно, записано…
– Тут много чего записано, но, раз уж вы здесь, потрудитесь отвечать. – Ротманн некоторое время помолчал, что-то читая, и вдруг неожиданно спросил: – Чем вы занимались до войны?
– Я… – начал было Антон и сразу осекся. Он хотел быть предельно правдивым и честно рассказать всё. В конце концов, он ведь не был пойманным разведчиком и даже вообще не служил в данный момент в армии. Он не знал и не скрывал никаких секретов. Ему не нужно было геройски запираться, сочинять небылицы, выгораживая своих товарищей. Но ответить правдиво на элементарный вопрос «Чем вы занимались до войны?» он просто не мог. Для этого пришлось бы напомнить этому эсэсовцу, что он до войны вообще еще не был. Что он родился на свет только спустя двадцать один год после окончания этой войны.
– Я школьный учитель, – сказал Антон.
– Что и где преподавали?
– Немецкий язык в русской школе.
Штурмбаннфюрер вернулся за стол и снова стал читать полицейский протокол. Затем он еще раз просмотрел листок с показаниями Антона, после чего взглянул на арестованного, и взгляд его говорил: «Ну нельзя же быть идиотом до такой степени». Антон же тем временем смог наконец разглядеть его знак на левом рукаве. Это был фигурный щит из белого металла со скрещенными мечами в нижней части, над которыми было написано слово «DEMJANSK». Сверху находился орел со свастикой. Демянский щит. Значит, этот штурмбаннфюрер воевал в России. Там в начале сорок второго стотысячная немецкая группировка надолго попала в окружение под городом Демянском. Это Антон знал достаточно хорошо еще и потому, что читал в свое время с огромным интересом книгу Бруно Винцера «Солдат трех армий».
– И всё же, кто вы? – оторвавшись от своих мыслей, сказал наконец Ротманн. – Какую цель преследуете? На что рассчитываете? На то, что вам здесь поверят? – он потряс перед ним листком с показаниями. – Но здесь, – Ротманн сделал ударение на слове «здесь», – не верят даже очень правдивым историям. А уж в ваши-то бредни… Я понимаю, – продолжил он после небольшой паузы, – что предметы, найденные при вас, несколько усложняют всё дело. Они сбивают с толку, и с ними мы будем еще разбираться. Но поверить в то, что вы гость из будущего, как вы это пишете… Согласитесь, для этого нужны доказательства. И очень веские доказательства. И даже если вы их предоставите, я вам всё равно не поверю. Так что давайте говорить правду.
– А если я все же дам вам одно из таких доказательств, – сказал Антон, вдруг напрягшись, как игрок, собравшийся пустить в ход свой единственный козырь, – которое просто нельзя будет объяснить иначе, как поверить в мою историю?
– Что ж, дайте, – усмехнулся эсэсовец, – а потом мы будем делать выводы. Но не советую морочить мне голову. – Он наклонился к Антону, пристально глядя ему в глаза. – Не думайте, что я буду возиться с вами бесконечно. Итак, я слушаю.
– Хорошо, я постараюсь. – Антон собрался с мыслями и стал молить бога о том, чтобы в его расчетах не было ошибки. – Но сначала скажите мне, что вам известно о фельдмаршале Роммеле? – спросил он извиняющимся голосом и, увидев удивленный взгляд эсэсовца, поспешно добавил: – Я хотел сказать, что вам известно о его нынешнем состоянии? Он жив?
– Насколько я знаю – да. Во всяком случае о его смерти ничего не сообщалось, – снисходительно, как бы приняв условия игры, ответил Ротманн.
– Это очень хорошо! – У Антона отлегло от сердца. Теперь даже если он ошибся с точной датой, то уж месяц-то он помнил наверняка. А это значило, что несчастному фельдмаршалу в любом случае оставалось недолго. – И второй вопрос: сегодня тринадцатое октября 1944 года?
Когда штурмбаннфюрер кивнул, Антон медленно выложил свой козырь на стол.
– Так вот завтра, то есть четырнадцатого октября, генерал-фельдмаршал Эрвин Роммель умрет от кровоизлияния в мозг. Во всяком случае так сообщат по вашему радио и в газетах.
Возникла пауза, в течение которой оба смотрели друг на друга. Ротманн, ожидавший чего угодно, только не такой ошеломляющей конкретики, был немного ошарашен. «Нет, он точно сумасшедший», – подумал штурмбаннфюрер. Однако Антон поспешил прервать паузу и быстро заговорил:
– Вы можете сейчас же навести справки о состоянии здоровья фельдмаршала и убедиться, что ему ничто не угрожает. Если я ничего не напутал с датами, то Роммель сейчас находится в своем доме под Ульмом в кругу семьи. После серьезного ранения, полученного им за несколько дней до покушения на фюрера, он вполне оправился и даже готов приступить к своим служебным обязанностям.
– А при чем здесь покушение на фюрера? – резко спросил Ротманн.
– Я просто не знаю точной даты ранения Роммеля, а день 20 июля вошел в историю. Роммель же был ранен во Франции за несколько дней до взрыва в Растенбурге. Я запомнил этот факт.
Антон, как и задумал накануне, не собирался сразу раскрывать, что знал о причастности Роммеля к заговору. Во взгляде Ротманна, в котором ранее присутствовала усталость, раздражение, недоверие и ирония, вдруг появилось нечто новое – нескрываемое удивление и интерес. Было ли это удивление смелостью и изворотливостью арестованного, степенью его сумасшествия или самим смыслом того, что он только что сказал?
Он встали прошелся по кабинету.
– Так вы говорите, завтра?
– Да.
– На него готовится покушение?
– Нет, нет! Ни в коем случае. Я просто предсказываю его смерть.
Эсэсовец с Демянским щитом на рукаве изучающе смотрел на Антона.
– А сегодня он жив и умирать не собирается?
– Да. Так во всяком случае напишут в книгах после войны. – Антон, осмелев, шел напролом и даже не отводил взгляд от холодных зрачков гестаповца.
– Курт! – крикнул Ротманн. – Разыщите гауптштурмфюрера Юлинга, – скомандовал он вошедшему унтер-офицеру, – и попросите его зайти ко мне. Ну смотрите же, господин Дворжак, или кто вы там есть на самом деле, – он повернулся к Антону. – В рейхе хватает прорицателей и без вас. К сожалению, кое-кто им еще верит. Но вся эта сволочь ни черта не знала в сороковом году, что с нами будет в сорок четвертом, а девятнадцатого июля никто из них не предполагал, что произойдет двадцатого. – Он задумчиво шагал по кабинету. – Я подожду один день и посмотрю, что вы будете говорить завтра вечером.
– Господин штурмбаннфюрер, предсказаниями занимаются провидцы и гадалки, а я говорю лишь о свершившемся историческом факте, известном тысячам людей в моем времени.
– Ладно, бросьте! Одно вам могу обещать: если фельдмаршал будет убит русскими или их союзниками, или кем-либо еще, то из вас здесь вытрясут душу. И вы всё расскажете уже без ссылок на будущее, из которого якобы прибыли. Уверяю вас.
Ротманн закурил, подошел к столу, положил в папку листок с Антоновой писаниной и запер в сейф. В это время дверь в комнату отворилась и бодрый голос спросил с порога:
– Ты меня искал, Отто?
– Заходи и садись, – ответил Ротманн молодцеватому гауптштурмфюреру в таком же сером мундире с черным воротником, но гораздо более элегантном, хоть и без креста.
Вошедший, бросив взгляд на Антона, сел на стул напротив него и закинул ногу на ногу. По всему было видно, что отношения между эсэсовцами вполне товарищеские. Ротманн тем временем приказал Курту вызвать охранника и увести арестованного. Когда за ними закрылась дверь, он сказал:
– Вот что, Вилли, надо очень оперативно навести справки о состоянии здоровья фельдмаршала Эрвина Роммеля. Прямо сегодня по своим каналам постарайся узнать всё, что сможешь.
Гауптштурмфюрер, изобразив на лице недоумение, посмотрел на только что закрывшуюся дверь и сказал, что созвонится с кем надо и постарается всё узнать.
– А что случилось? При чем здесь наш лис пустыни?
– Да наверняка ни при чем. Мы тут просто решили сыграть в одну игру с этим русским, которого ты только что видел. Утром его задержали около Мюрвика. Он тут несет невесть что. Короче говоря, если завтра ничего не случится, то этому типу, – Ротманн кивнул на дверь, – придется худо. Но прежде чем отдать его Хольстеру, я обещал сыграть с ним в его игру. Только я прошу тебя сделать всё тихо, не привлекая внимания. Дело щекотливое, если всё это чушь собачья, то и ладно, если же нет – тем более не нужны лишние свидетели.
– Да что произошло-то, в конце концов?
– Надо сверить кое-какие показания этого человека, – пояснил Ротманн. – Подробности позже, Вилли. Скорее всего, это бред, но мы должны иногда проверять и его. Так что действуй. С твоими знакомыми в Берлине это несложно. И учти, мне нужна не газетная информация, а реальное положение дел. Кстати, что у тебя там с Керстеном? Когда ты едешь в Гамбург?..
Когда Юлинг ушел, Ротманн еще раз открыл сейф. Наткнувшись взглядом на странную пластмассовую коробочку с множеством кнопок, он подумал, что надо было бы показать всё это специалистам. И чем скорее, тем лучше. Можно попросить для начала спецов из военно-морской школы, возле которой, кстати, и был обнаружен этот странный русский. Там есть и радиоинженеры, и химики. Но что-то подсказывало ему, что не стоит привлекать к этому делу новых людей. И так уже несколько лишних человек знают о нем. Подождем сутки, решил он, никто ведь не торопит. Да и других дел, связанных в основном с отчетами, сводками и ненужными донесениями, было невпроворот.
Он запер сейф, сунул ключ в карман и вызвал Курта.
Штурмбаннфюрер СС Отто Ротманн, начальник отдела общей безопасности, борьбы с саботажем и врагами режима, был моложе Антона Дворжака на пять с половиной лет, хотя и родился почти на пятьдесят два года раньше его. Не имея к этому времени ни родных (не считая дальних родственников, с которыми он в последние месяцы не поддерживал отношений), ни особых друзей, он жил в небольшой служебной квартире, которую никогда не покидал во время ночных воздушных налетов. В такие минуты он вставал, закуривал у окна сигарету и, вглядываясь в отдаленные сполохи от разрывов и пожаров, думал о прошлом.
Из его окон в доме на Гартенштрассе открывался вид на узкую Фленсбургскую бухту, острым углом рассекавшую город с севера на юг. Если расчеты дымовых постов и служба воздушного оповещения срабатывали четко, то к моменту подлета бомбардировщиков вся поверхность бухты с прилегающими городскими кварталами уже была затянута белой пеленой. Но часто резкий северный ветер разрывал спасительное покрывало. Белые полосы дыма вытягивались узкими лоскутами, не в состоянии прикрыть корабли и пристани. Часто летчики применяли обманные маневры. Шли на Киль, бросали там часть бомб и резко поворачивали на Фленсбург, лету до которого было не более десяти минут.
Жилые районы города, бомбить который начали еще с августа сорок второго, пока пострадали не очень сильно. Противник уделял основное внимание докам, укрытиям для подводных лодок и сборочным цехам танковых заводов, в целях рассредоточения разбросанных к тому времени по всей Германии. Однако ночные налеты были более опасны, чем дневные. Бомбы сыпались не прицельно, без разбора и были почему-то всегда мощнее дневных. Так что иногда на следующий день по пути на работу приходилось объезжать новый завал, натыкаясь взглядом на рядок уже извлеченных изувеченных тел.
В эту ночь бомбежка началась ровно в двенадцать. Это был первый налет за неделю, и город успел немного расслабиться. Ротманн еще не ложился спать. Опустив на окнах затемнение, он пытался читать один из томов «Истории заката и падения Римской империи», но его взгляд скользил по строчкам впустую. Смысл прочитанного не достигал сознания, занятого другими вещами. Когда завыли сирены, эсэсовец встал, потушил свет и отдернул шторы. Лучи зенитных прожекторов уже метались по небу в поисках «Ланкастеров» и самолетов сопровождения. Вскоре отрывисто заработали зенитки, и одновременно с ними послышался протяжный гром отдаленных разрывов.
Ротманн знал, что никаких истребителей ПВО для охраны таких городов, как Фленсбург, уже не было. Если соседний Киль или полуразрушенный Гамбург еще хоть как-то прикрывали, то здесь уповали только на флак-артиллерию всевозможных систем от 88-мм орудий до зенитных «эрликонов» и спаренных пулеметов, от которых и вовсе не было никакого толку. Знал он также, что в расчеты орудийных зенитных батарей хотели ввести подростков из гитлерюгенда, но у них не хватало ни сил, ни роста, чтобы крутить рукоятки. Тогда воспользовались более сильными руками молодых женщин-добровольцев, а еще раньше – военнопленных, изъявивших желание сменить лагерные бараки на казармы. Он не раз видел небольшие колонны русских военнопленных, шедших на артиллерийские позиции или возвращавшихся оттуда.