Страница:
Олег Курылев
Руна смерти
Передо мной не какое-нибудь единичное злодеяние, не три и не сотня, передо мной повсеместно распространенные, находящие всеобщее одобрение нравы, настолько чудовищные в своей бесчеловечности… что я не могу думать о них без содрогания, и все же я любуюсь ими, пожалуй, не меньше, чем ненавижу их.
Мишель Монтень. Опыты (О суетности)
* * *
Когда Антон пришел в себя, первое, что он ощутил, была прохлада, повеявшая в его лицо. Он стоял, ухватившись за холодные прутья высокой металлической решетки, и ничего не понимал. С ним явно что-то произошло. Не то обморок, не то двинули по голове. В ушах шумела кровь, а сердце, казалось, стучит прямо в черепе, вытеснив собой мозг. Всё тело не только снаружи, но и изнутри кололи миллионы иголок. Колени дрожали от нахлынувшей слабости, желудок производил конвульсивные движения. «Сейчас меня вырвет», – подумал Антон, стараясь крепче держаться за прутья,
Однако через минуту он почувствовал наступающее облегчение. Дрожь в коленях и шум в голове стихали. Успокоился и желудок. Расплывчатое изображение решетки и находящихся за ней деревьев постепенно фокусировалось, становясь все более резким. Антон несколько раз глубоко вздохнул, покрутил головой, проверяя подвижность шеи и целостность позвонков, и обернулся.
То, что он увидел, сначала не особенно его удивило. Какая-то улица уходила вдаль. Вдоль решетки в обе стороны шла другая. Первое, что он отметил, была брусчатая мостовая проезжей части. Тротуары асфальтовые, а вот проезжая часть выложена из плотно пригнанного камня. Не из того цементного камня замысловатых форм, что сейчас вошел в моду на площадях, в скверах и парках, а из натурального, как на Красной площади. «Ладно, разберемся», – подумал Антон, решив сначала окончательно прийти в себя, а потом восстановить в памяти события последних минут до этого чертового обморока. Он еще раз глубоко вздохнул, ощупал голову и вдруг ощутил, что ему холодно.
На Антоне были черные джинсы с ремнем, рубашка в темную клетку и летние туфли из желтой кожи в мелкую дырочку. «Может, меня долбанули по башке и раздели?» – подумал он. Но голова вроде цела, часы, хоть и не бог весть какие, но всё же на руке. Да и очки… Он снял с носа очки в тонкой металлической оправе – в полном порядке. Из нагрудного кармана рубашки слегка высовывался микрокалькулятор, под которым позвякивали монеты. Тут же находилась гелевая ручка и месячный проездной билет на троллейбус. В заднем кармане штанов лежала небольшая стопка сложенных вдвое купюр и какая-то замусоленная бумажка не то с телефоном, не то с адресом. Потрогав передние карманы джинсов, он констатировал наличие в одном из них полупустой пачки сигарет, а в другом зажигалки. «Вроде всё на месте», – удовлетворенно подытожил Антон. Он потер коченеющие руки и еще раз огляделся.
За простирающейся в обе стороны от него решеткой находился большой и, очевидно, старый парк. Между высоких деревьев виднелись аккуратные дорожки аллей, а дальше располагалось какое-то длинное здание. Антон сошел с тротуара на мостовую и отошел на несколько шагов. Над кронами деревьев видна была только часть красно-бурой крыши с многочисленными слуховыми окнами. Но, повернув голову чуть левее, Антон увидел высокую башню с часами, вероятно находившуюся в центре этого огромного здания. Прищурившись, он разглядел на часах положение стрелок – что-то около пяти минут восьмого. Вот только утра или вечера? Он сверился со своими часами. На них цифры и стрелки показывали ровно двенадцать часов дня.
«Всё-таки где я?»
Это была первая по-настоящему тревожная мысль.
Школьный учитель немецкого языка Антон Дворжак, тридцати шести лет от роду, проживал в Иркутске от рождения и до настоящего времени. Изредка он бывал в других городах России, но никогда не выезжал за рубеж. Однако, глядя сейчас на башню с часами и пирамидальным шатром, по четырем углам которого располагались еще четыре небольшие декоративные башенки со своими маленькими шатрами, рассматривая сложную кирпичную кладку стен, он явственно осознавал, что не только в его родном городе, но и во всей России нет и никогда не было такого сооружения. И хотя, кроме Москвы и тогда еще Ленинграда, он бывал лишь в десятке других русских городов, но всю жизнь, глядя по вечерам телевизор, он никогда не видел ничего подобного. Такой домище наверняка был бы ему известен, тем более что Антон, особенно в юности, всерьез увлекался архитектурой. Он знал назубок центральные районы Москвы и Петербурга, где провел в общей сложности за все свои приезды чуть более полугода. Он тонко чувствовал разницу между готикой французской и немецкой, ранней, отягощенной чертами тяжеловесной романской архитектуры и отточенной до совершенства поздней, отличал английский готический собор от континентального. Теперь он понемногу приходил к выводу, что либо временно сошел с ума, либо потерял значительный кусок памяти. И вывод этот он сделал на основании одного неопровержимого факта – в данный момент он не в России!
«Прямо „Кин-дза-дза“ какая-то получается, – подумал Антон. – Может, я куда поехал по путевке и напился с радости до чертиков? Но симптомов похмелья что-то не ощущается. Да и раньше такого не бывало. То есть напиваться-то приходилось, куда ж без этого, но так основательно терять память…»
Антон вспомнил виденную им недавно по телевизору передачу об одном человеке, которого нашли где-то на вокзале и который ничего о себе не знал. Он выглядел вполне нормальным: не бич, не травмирован. Но умел только говорить и читать. Не помнил даже, как его зовут и сколько ему лет. Так и парился три месяца в одной из московских клиник с диагнозом «потеря автобиографической памяти».
«Неужели и со мной приключилось что-то подобное?»
Некоторое время Антон мысленно вырывал из своего прошлого различные фрагменты и вскоре с облегчением убедился, что вполне сносно помнит любой кусок из своей жизни. Он даже вспомнил, что вчера была суббота и он, как обычно, лег спать под утро, просидев в Интернете часов до пяти.
– Ладно, хоть с этим порядок, – сказал Антон вслух, чтобы услышать собственный голос. Для проформы он сильно ущипнул себя за руку, хотя и без того знал, что это не сон. Во сне ты иногда знаешь, что спишь, а иногда нет. Но когда бодрствуешь, то всегда прекрасно понимаешь, что это явь, и не что иное.
Чувства продолжали возвращаться к нему в полном объеме. Кроме неотвязного холода, он вдруг ощутил звуки, вычленяя из общего фона отдельные шумы. Одним из них был негромкий шелест листвы. А вот другой… Это кричали чайки! Их крик доносился откуда-то из-за парка с башней. Потянув воздух носом, Антон ощутил запах моря. Или ему так только показалось. А когда услышал отдаленные гудки перекликающихся буксиров, окончательно понял, что рядом море.
Антон снова подошел к решетке и посмотрел на опавшие листья, густо устилавшие траву. То ли он их раньше не замечал, то ли был не в состоянии делать выводы, но если вчера была суббота середины августа то сегодня… Во всяком случае в августе даже в Иркутске листья не падают с деревьев в таких количествах, а уж там, где растут клены с дубами – еще одно открытие приходящего в себя сознания, – и подавно. Вот почему так холодно! После вчерашней летней субботы прошло не меньше двух месяцев, которые он не может вытащить из памяти и за которые его занесло куда-то в сторону от дома на несколько тысяч километров. В его мозгу, как на поврежденном винчестере, пропало несколько тысяч секторов…
В это время Антон услышал непонятный нарастающий шум. Он некоторое время прислушивался, повернув голову в направлении источника звука, и наконец почти сообразил, что бы это могло быть. В этот момент из переулка, пересекающего уходящую от него улицу, буквально через пару домов от места, где он стоял, появилась колонна людей. Это были солдаты. Они шли в ногу – не маршируя, но соблюдая четкий ритм и темп. «Шах, шах, шах, шах…» – разлетался, отскакивая эхом от стен, их гулкий шаг. Первые ряды колонны уже исчезли за правым углом, а ее хвост всё не появлялся из-за левого. Солдаты шли молча. Никто не повернул в его сторону головы. У многих за спинами висели ружья, некоторые несли что-то на плечах или в опущенных руках. Большинство их были одеты в шинели, на некоторых были короткие куртки. Побледневший Антон, привалившись к злосчастной решетке и вдавившись в ее прутья всем телом, всматривался растерянно бегающим взглядом в идущих людей. На головах многих из них, примерно у половины, он отчетливо разглядел каски. Не просто каски, а стальные шлемы германской армии первой половины прошлого века. Знаменитые стальные шлемы, эти «ведерки для угля», которые он мог отличить от любых других с расстояния в километр. Характерная юбка задней части, прикрывавшая шею, приплюснутая верхушка купола и отчетливо различаемые вентиляционные отверстия сбоку над ухом не оставляли никаких сомнений. На некоторых касках были видны даже детали – цветные изображения в виде щита с косыми полустертыми полосами красного, черного и грязно-белого тонов. Такие детали наносились на правой стороне стальных шлемов германского вермахта, в то время как слева в таком же контуре помещался орел со свастикой.
Солдаты шли по четыре в ряд, и прошло не меньше ста рядов, пока не появился последний. Через несколько секунд он скрылся за правым углом и ритмичный звук от четырехсот пар сапог и ботинок втянулся вслед за уходящей колонной в переулок и вскоре угас. Наступила тишина. Антон медленно сполз вдоль прутьев решетки вниз и замер, отказываясь что-либо соображать.
На улицах тем временем начали появляться пешеходы. Правда, их фигуры маячили где-то далеко. Никто не шел по направлению к Антону. По переулку, где прошли солдаты, проехал старенький грузовичок. Через некоторое время во встречном направлении прокатилась легковушка. Обе машины были старинной постройки, какие Антон видел только в кино. Далеко за спиной в глубине парка он услышал голоса двух или трех человек, перекликавшихся на расстоянии. Слов разобрать нельзя, но Антон был уверен: говорили по-немецки.
Ему вдруг захотелось орать, биться головой о стальные прутья, материться или, к примеру, выбить пару окон в ближайшем здании, только бы эти шутники прекратили свой розыгрыш. Он видел как-то по телевизору такую передачу, она так и называлась – «Розыгрыш», где, чтобы разыграть одну известную артистку, настоящим танком раздавили два настоящих легковых автомобиля. Не какие-то там развалюхи со свалки, а приехавшие своим ходом. Антон тогда еще подивился тому, что наконец-то у наших телевизионщиков появились деньги. Скоро и наши киношники будут бить машины не по одной в год, а сколько надо.
Почему он об этом вспомнил? Видимо, мозг искал хоть каких-то объяснений происходящему. Он не мог смириться с фактами, которых просто не может быть. «Значит, это розыгрыш, – с тупой убежденностью сказал про себя Антон, – меня решили разыграть». Неважно, что он никому не известный школьный учитель. Они прознали про его увлечение историей, учли знание языка, хорошенько подготовились и решили сделать суперпрограмму. Вот только не подумали, что у человека может оказаться слабое сердце.
«Да, но как, черт возьми, они лишили меня памяти? Насколько я понимаю, сделать такое без специальных сильнодействующих препаратов нельзя. А это уже не шутки. Это подсудное дело. Да и одеть и пропустить передо мной чуть не тысячу солдат тоже не просто. У нас в кино иной раз полк изображает жалкая сотня, а армию – две. Но самое главное – провал в памяти и явный сдвиг времени года. Архитектура, чайки и клены – это уже вторично. Не усыпляли же меня, в конце концов?»
Антон, продолжая сидеть на корточках, лихорадочно размышлял, пытаясь найти логику во всем произошедшем с ним. Вдруг он ощутил, что очень хочет курить. Он встал, извлек из пачки в правом кармане сигарету, и в это время увидел, что по направлению к нему, наискосок пересекая улицу, направляется полицейский.
То, что это был полицейский, Антон понял сразу по характерному киверу, который носила германская полиция в эпоху кайзера, Веймарской республики и Третьего рейха. Это был довольно красивый головной убор с громадным имперским орлом и овальной трехцветной кокардой наверху. Полицейский был одет в шинель, перетянутую ремнем, и сапоги. Антон забыл, что собирался закурить, и стоял, наблюдая за приближающимся человеком, чувствуя, что наступает кульминационный момент. По хитрому плетению погон без звезд он определил звание полицейского – майстер.
Полицейский остановился в двух шагах от Антона, скользнув по нему взглядом сверху вниз и обратно, затем козырнул и на чистейшем немецком языке сказал:
– Могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете?
– Ничего, просто стою, – запинаясь, ответил Антон тоже по-немецки, однако не своим голосом. Его произношение явно не осталось незамеченным.
– Ваши документы, пожалуйста, – глаза майстера прищурились, и цепкий взгляд впился в зрачки Антона.
– У меня нет документов.
– Кто вы и где живете ?
– Я русский, – Антон решил, что врать бесполезно, – живу далеко отсюда.
– Остарбайтер?
– Нет.
Полицейский помолчал, еще раз осмотрел Антона с ног до головы, зашел немного сбоку, затем достал из бокового кармана шинели что-то продолговатое на шнурке и громко свистнул. За углом затарахтело, и из-за дома, от которого появился этот унтер-офицер, выехал мотоцикл с коляской. Управлял им солдат в длинном кожаном плаще коричневого цвета, каске и с автоматом на шее.
Мотоцикл подъехал справа, круто развернулся, чтобы стать коляской к тротуару, и остановился. Не спуская глаз с Антона, полицейский подошел к коляске, откинул закрывающий ее полог и велел Антону садиться. Когда тот залез внутрь, на его левом запястье щелкнул браслет наручника и Антон оказался прикованным к металлической скобе на левой стороне коляски. После этого майстер сел позади водителя, что-то коротко сказал ему, и они поехали.
В первое время Антон даже не смотрел по сторонам. Он ощущал себя преступником, застигнутым на месте преступления. В голове его была такая невообразимая каша, что поступающие в мозг зрительные образы не обрабатывались.
Через пару поворотов они подъехали к длинным грудам битого кирпича, из которых торчали остатки стен. Вероятно, всё это еще недавно было двумя или тремя домами, аналогичными тем, что стояли поблизости и пока оставались целыми. На руинах копошились люди в невзрачной серой одежде без ремней. На тротуаре рядом стояли другие – в ремнях и с оружием. Несколько рабочих вытаскивали что-то или кого-то из-под обломков. Проезд был расчищен, но мотоцикл остановился. Оба полицейских сошли с него и, приблизившись к стоящим на тротуаре, закурили. На Антона никто не обращал внимания.
Он огляделся. В домах напротив разрушенного участка улицы, вероятно, недавно были выбиты все стекла. Кое-где их уже вставили, набрав из небольших прямоугольных кусков. В других местах стекло заменяла фанера или картон. Один из домов выгорел изнутри и зиял пустыми провалами. На его стене большими белыми буквами было написано по-немецки: «Могут дрогнуть стены наших городов, но не дрогнут наши сердца!»
Этот завал и эта надпись, едкий запах гари, от которого скоро начало першить в горле и заслезились глаза, и что-то еще, пока неуловимое, но реальное и грозное, лишили Антона всяких остатков надежды на возможность розыгрыша. Он обреченно и окончательно констатировал факт своего нахождения в данный момент в городе времен Второй мировой войны, занятом немцами. Чей это был город, он пока не знал. Какой период войны…
Хотя стоп! Насчет периода войны можно уже и поразмыслить. Значит, так, Такие надписи, что справа на стене, появились никак не раньше сорок второго года, когда немцев начали основательно утюжить англо-американцы. Не писали же это на оккупированных территориях в чужих городах. Значит, это Германия! А поскольку листья падают с деревьев только осенью, то, стало быть, сейчас осень сорок второго, сорок третьего или сорок четвертого года.
Теперь надо искать дополнительную примету, по которой станет возможным уточнить год. Антон стал приглядываться к двум офицерам, остановившимся возле развалин. Когда они повернулись и пошли мимо него дальше, он увидел, как на красной ленточке в петлице одного из них блеснул золотой кружок. Черт возьми, вот и примета! Это была почетная пристежка к ленте Железного креста второго класса. Но ее ввели в начале 1944 года, кажется первого января. Сначала для армии, потом для флота и позже всех для люфтваффе. Значит, сейчас осень 1944 года! Похоже, всё верно.
Подивившись своей способности еще что-то соображать, Антон машинально подсчитал, что его отбросило назад во времени почти на шесть десятилетий и что до его рождения оставалось около двадцати двух лет. Тут он обнаружил в своей правой руке незажженную сигарету и решил, что, пока есть возможность, надо ее побыстрее выкурить. Он сунул сигарету в рот, изогнувшись, вытащил свободной рукой из кармана джинсов зажигалку и задымил. Через несколько минут вернулись полицейские и они поехали дальше.
Впрочем, уже через два квартала мотоцикл свернул в какой-то проезд и въехал в небольшой, замкнутый со всех сторон, двор. В стене слева от проезда была большая двустворчатая входная дверь с какой-то вывеской сбоку и изображением орла со свастикой в когтях над ней. Возле двери на низком широком крыльце в две ступени стоял солдат с карабином. Антона отстегнули от коляски и повели в здание.
В комнате, куда они пришли вдвоем с майстером, находилось два письменных стола, несколько стульев, шкаф и вешалка для одежды типа торшер. На стене над одним из столов висел портрет Гитлера, сидящего на каком-то парапете на фоне гор. «Наверное, в Бергхофе», – подумал Антон. Полицейский, расстегнув ремень, снял шинель, повесил ее на вешалку, а свой кивер спрятал в шкаф. Антон при всем желании ничего такого сделать бы не смог, поскольку ни верхней одежды, ни головного убора на нем не было. Майстер поставил на середину комнаты стул, похлопал по его спинке, предлагая Антону садиться, и размашистым шагом подошел к одному из столов.
– Итак, по порядку, – сказал он, усаживаясь и доставая из ящика стола несколько листов бумаги, – кто, откуда и зачем?
– Я Антон Дворжак, – сказал Антон, решив, что обойдется без отчества.
– Чех, поляк?
– Нет, русский.
Унтер достал из кармана ручку, отвинтил колпачок и потряс ее над полом, как трясут градусник, чтобы сбросить ртутный столбик.
– Где документы? – удаляя с пера невидимые волоски, продолжал спрашивать полицейский.
– Видите ли… – начал было Антон, но в это время в кабинет вошел другой полицейский с погонами вахтмайстера на плечах и в таком же зеленом с голубизной мундире с темно-коричневыми обшлагами и воротником. – Видите ли, я сам не знаю, как здесь оказался.
Второй полицейский, постояв секунду в стороне, вдруг подошел и бесцеремонно вытащил из кармана Антоновой рубашки калькулятор. Посмотрев на кучу кнопок с цифрами и буквами, он передал его старшему по званию. «Сейчас задолбают вопросами», – подумал Антон.
– Что это? – старший, не нажимая кнопок, покрутил калькулятор в руках.
– Счетная машинка. Вместо логарифмической линейки. – «Знают ли они, что такое логарифмическая линейка?» – усомнился Антон.
– Так, ну-ка всё на стол! – скомандовал майстер, отодвигая листки бумаги в сторону. – И это тоже, – указал он на блестевший на левой руке браслет часов.
Через минуту двое полицейских нацистской Германии созерцали, кроме калькулятора «CITIZEN», наручные электронные часы китайской сборки, проездной билет, полтора десятка монет с двуглавыми орлами, гелевую ручку, несколько разноцветных купюр общей суммой 350 рублей, полупустую пачку сигарет «Петр», зажигалку с изображением верблюда на желтом пластмассовом корпусе, пуговицу от одной из рубашек Антона и оказавшуюся в одном кармане с калькулятором и проездным, пластиковую интернет-карту – новую, в целлофане, с еще не стертой защитной краской на строке пин-кода. В заднем кармане оставалась еще какая-то бумажка, но Антон не посчитал нужным ее доставать. Монеты и купюры сразу пошли по рукам, причем майстер, а потом и второй посмотрели банкноты на просвет, догадавшись, что это какие-то деньги. «Сообразительные», – отметил их бывший владелец.
– Откуда это всё у тебя? – спросил старший унтер-офицер, вертя в руках купюру в 100 рублей с изображениями Большого театра и колесницы с квадригой лошадей.
– Это мои деньги. Можно я лучше всё напишу? – попросил Антон.
Майстер, глядя ему в глаза, пододвинул к краю стола несколько листов бумаги, на которых недавно собирался писать сам. Стоявший рядом младший унтер-офицер отнес их на второй стол. Антон придвинулся к нему и взял лежавшую там простую перьевую ручку. «Как же этим раньше пользовались-то?» – с тоской подумал он, посмотрел на полицейских и обмакнул перо в стоявшую на краю стола чернильницу.
– Вы не скажете, какой сейчас год и месяц? – вдруг спросил он.
Старший полицейский, подперев голову рукой, посмотрел на него долгим взглядом и спросил:
– Ну а по вашему мнению, какой?
– Сорок четвертый, – ответил Антон неуверенно.
– Ну так верно! – обрадовался майстер и принялся изучать калькулятор.
Антон снова обмакнул перо, вздохнули начал писать.
«Я, Антон Дворжак, – накорябал он кое-как, стараясь не порвать бумагу пером и вторично решив обойтись без отчества, – родился в 1966 году в русском городе Иркутске». Здесь он всё-таки поставил кляксу и удрученно покосился на свою гелевую ручку, лежавшую на соседнем столе.
– Извините, можно мне писать своим пером? Этим я не умею, – сказал он таким просящим тоном, что самому стало тошно.
Майстер взял его ручку, повертел в руках, снял колпачок и мазнул себя по пальцу. Затем он провел несколько линий на лежащем рядом листке бумаги, хмыкнул и, вернув колпачок на прежнее место, отдал ручку подчиненному, который принес ее Антону.
Минут через пятнадцать полицейские прочли следующее: «Я, Антон Дворжак, родился в 1966 году в русском городе Иркутске. Сейчас мне 36 лет. Час назад я по неизвестной мне причине оказался в вашем городе и вашем времени. – Здесь Антон хотел добавить: „О чем искренне сожалею“, но не добавил. – Я совершенно не знаю, куда попал, но, изучая в свое время историю, понимаю, что сейчас идет Вторая мировая война. – Он чуть было снова не добавил: „И вам тут не до меня“, – но опять решил воздержаться. – Прошу отнестись к моим показаниям очень серьезно, т. к. я могу подтвердить свои слова знанием огромного числа исторических фактов, которые произойдут относительно вашего времени только в будущем»
– А ведь он не похож на психа, Теодор, – сказал майстер, глядя на Антона, но обращаясь к распрямившемуся после прочтения бумаги вахтмайстеру.
– Не похож, герр майстер, – согласился Теодор.
– А когда нормальный человек может написать такое? – спросил майстер и сам же ответил: – Когда он не уважает полицию и в ее лице власть. – И вдруг, вскочив, заорал: – Ты что себе позволяешь?! Ты где находишься? Знает он факты!
– Герр майстер, может, объяснить ему, где он находится? – предложил Теодор.
Старший сел и, несколько успокоившись, снова посмотрел на непонятные предметы на своем столе.
– Это успеем, – уже более спокойно сказал он. – Помнишь, рассказывали, как в Шлезвиге или в Каппельне задержали при проверке документов человека, который тоже нес какую-то несусветную чушь и называл себя не то генералом Людендорфом, не то адмиралом Шеером. Несколько дней не могли о нем ничего узнать. А потом он оказался столяром из Бремена, свихнувшимся при бомбежке. Его дом разнесло у него на глазах, когда он был неподалеку. Все погибли, а он, тронувшись рассудком, ушел как был, без документов, и пешком пришел аж в наши края.
Говоря всё это, майстер не сводил глаз с Антона, вероятно, давая ему понять, что они много чего тут повидали и знают, что к чему.
– Но этот на такого не похож, – добавил он, помолчав.
– Не похож, герр майстер, – снова согласился Теодор. Старший полицейский встал, подошел к двери и, открыв ее, крикнул в коридор: «Оберлейтенант не приходил?» Получив какой-то ответ, он закрыл дверь и сказал:
– Ну ладно, позвоню сам в гестапо. В конце концов, это их дело. На беглого он не похож, на парашютиста вроде тоже. А у сумасшедших таких вещей в карманах не бывает. Да и одет как-то не очень… Давай-ка, Теодор, садись за опись и протокол. Я и так всю ночь на ногах. Взяли его у военно-морской школы сегодня, тринадцатого октября, в семь часов десять минут.
С этими словами майстер достал из шкафа серо-голубую картонную коробку, вытряхнул из нее в корзину у стола какой-то мусор и стал складывать туда вещи Антона. Затем, поставив коробку на второй стол, за которым уселся Теодор, он распорядился:
– Опиши всё. Ну а вы, – обратился он уже к Антону чуть ли неласково, – пойдемте со мной.
Антон, у которого при слове «гестапо» в глазах потемнело, встал как в полусне и поплелся за полицейским. Через две минуты он стоял посреди маленького помещения тюремного типа, а за его спиной скрипуче закрывалась железная дверь.
Антон сел на железную кровать с жиденьким драным матрацем и решил наконец собраться с мыслями.
– Итак, во-первых, что произошло? Либо я оказался в роли подопытного кролика в чьем-то эксперименте, либо стал жертвой какого-то природного катаклизма. В первом случае, если эксперимент продолжается и не вышел из-под контроля экпериментаторов, шанс на возвращение теоретически есть. Как они меня сюда забросили, так могут и вернуть. В случае природного катаклизма рассчитывать на то, что что-то там еще раз щелкнет, но уже в обратном направлении, не приходится. В этом случае остается как-то приспосабливаться и доживать здесь остаток дней.
Однако через минуту он почувствовал наступающее облегчение. Дрожь в коленях и шум в голове стихали. Успокоился и желудок. Расплывчатое изображение решетки и находящихся за ней деревьев постепенно фокусировалось, становясь все более резким. Антон несколько раз глубоко вздохнул, покрутил головой, проверяя подвижность шеи и целостность позвонков, и обернулся.
То, что он увидел, сначала не особенно его удивило. Какая-то улица уходила вдаль. Вдоль решетки в обе стороны шла другая. Первое, что он отметил, была брусчатая мостовая проезжей части. Тротуары асфальтовые, а вот проезжая часть выложена из плотно пригнанного камня. Не из того цементного камня замысловатых форм, что сейчас вошел в моду на площадях, в скверах и парках, а из натурального, как на Красной площади. «Ладно, разберемся», – подумал Антон, решив сначала окончательно прийти в себя, а потом восстановить в памяти события последних минут до этого чертового обморока. Он еще раз глубоко вздохнул, ощупал голову и вдруг ощутил, что ему холодно.
На Антоне были черные джинсы с ремнем, рубашка в темную клетку и летние туфли из желтой кожи в мелкую дырочку. «Может, меня долбанули по башке и раздели?» – подумал он. Но голова вроде цела, часы, хоть и не бог весть какие, но всё же на руке. Да и очки… Он снял с носа очки в тонкой металлической оправе – в полном порядке. Из нагрудного кармана рубашки слегка высовывался микрокалькулятор, под которым позвякивали монеты. Тут же находилась гелевая ручка и месячный проездной билет на троллейбус. В заднем кармане штанов лежала небольшая стопка сложенных вдвое купюр и какая-то замусоленная бумажка не то с телефоном, не то с адресом. Потрогав передние карманы джинсов, он констатировал наличие в одном из них полупустой пачки сигарет, а в другом зажигалки. «Вроде всё на месте», – удовлетворенно подытожил Антон. Он потер коченеющие руки и еще раз огляделся.
За простирающейся в обе стороны от него решеткой находился большой и, очевидно, старый парк. Между высоких деревьев виднелись аккуратные дорожки аллей, а дальше располагалось какое-то длинное здание. Антон сошел с тротуара на мостовую и отошел на несколько шагов. Над кронами деревьев видна была только часть красно-бурой крыши с многочисленными слуховыми окнами. Но, повернув голову чуть левее, Антон увидел высокую башню с часами, вероятно находившуюся в центре этого огромного здания. Прищурившись, он разглядел на часах положение стрелок – что-то около пяти минут восьмого. Вот только утра или вечера? Он сверился со своими часами. На них цифры и стрелки показывали ровно двенадцать часов дня.
«Всё-таки где я?»
Это была первая по-настоящему тревожная мысль.
Школьный учитель немецкого языка Антон Дворжак, тридцати шести лет от роду, проживал в Иркутске от рождения и до настоящего времени. Изредка он бывал в других городах России, но никогда не выезжал за рубеж. Однако, глядя сейчас на башню с часами и пирамидальным шатром, по четырем углам которого располагались еще четыре небольшие декоративные башенки со своими маленькими шатрами, рассматривая сложную кирпичную кладку стен, он явственно осознавал, что не только в его родном городе, но и во всей России нет и никогда не было такого сооружения. И хотя, кроме Москвы и тогда еще Ленинграда, он бывал лишь в десятке других русских городов, но всю жизнь, глядя по вечерам телевизор, он никогда не видел ничего подобного. Такой домище наверняка был бы ему известен, тем более что Антон, особенно в юности, всерьез увлекался архитектурой. Он знал назубок центральные районы Москвы и Петербурга, где провел в общей сложности за все свои приезды чуть более полугода. Он тонко чувствовал разницу между готикой французской и немецкой, ранней, отягощенной чертами тяжеловесной романской архитектуры и отточенной до совершенства поздней, отличал английский готический собор от континентального. Теперь он понемногу приходил к выводу, что либо временно сошел с ума, либо потерял значительный кусок памяти. И вывод этот он сделал на основании одного неопровержимого факта – в данный момент он не в России!
«Прямо „Кин-дза-дза“ какая-то получается, – подумал Антон. – Может, я куда поехал по путевке и напился с радости до чертиков? Но симптомов похмелья что-то не ощущается. Да и раньше такого не бывало. То есть напиваться-то приходилось, куда ж без этого, но так основательно терять память…»
Антон вспомнил виденную им недавно по телевизору передачу об одном человеке, которого нашли где-то на вокзале и который ничего о себе не знал. Он выглядел вполне нормальным: не бич, не травмирован. Но умел только говорить и читать. Не помнил даже, как его зовут и сколько ему лет. Так и парился три месяца в одной из московских клиник с диагнозом «потеря автобиографической памяти».
«Неужели и со мной приключилось что-то подобное?»
Некоторое время Антон мысленно вырывал из своего прошлого различные фрагменты и вскоре с облегчением убедился, что вполне сносно помнит любой кусок из своей жизни. Он даже вспомнил, что вчера была суббота и он, как обычно, лег спать под утро, просидев в Интернете часов до пяти.
– Ладно, хоть с этим порядок, – сказал Антон вслух, чтобы услышать собственный голос. Для проформы он сильно ущипнул себя за руку, хотя и без того знал, что это не сон. Во сне ты иногда знаешь, что спишь, а иногда нет. Но когда бодрствуешь, то всегда прекрасно понимаешь, что это явь, и не что иное.
Чувства продолжали возвращаться к нему в полном объеме. Кроме неотвязного холода, он вдруг ощутил звуки, вычленяя из общего фона отдельные шумы. Одним из них был негромкий шелест листвы. А вот другой… Это кричали чайки! Их крик доносился откуда-то из-за парка с башней. Потянув воздух носом, Антон ощутил запах моря. Или ему так только показалось. А когда услышал отдаленные гудки перекликающихся буксиров, окончательно понял, что рядом море.
Антон снова подошел к решетке и посмотрел на опавшие листья, густо устилавшие траву. То ли он их раньше не замечал, то ли был не в состоянии делать выводы, но если вчера была суббота середины августа то сегодня… Во всяком случае в августе даже в Иркутске листья не падают с деревьев в таких количествах, а уж там, где растут клены с дубами – еще одно открытие приходящего в себя сознания, – и подавно. Вот почему так холодно! После вчерашней летней субботы прошло не меньше двух месяцев, которые он не может вытащить из памяти и за которые его занесло куда-то в сторону от дома на несколько тысяч километров. В его мозгу, как на поврежденном винчестере, пропало несколько тысяч секторов…
В это время Антон услышал непонятный нарастающий шум. Он некоторое время прислушивался, повернув голову в направлении источника звука, и наконец почти сообразил, что бы это могло быть. В этот момент из переулка, пересекающего уходящую от него улицу, буквально через пару домов от места, где он стоял, появилась колонна людей. Это были солдаты. Они шли в ногу – не маршируя, но соблюдая четкий ритм и темп. «Шах, шах, шах, шах…» – разлетался, отскакивая эхом от стен, их гулкий шаг. Первые ряды колонны уже исчезли за правым углом, а ее хвост всё не появлялся из-за левого. Солдаты шли молча. Никто не повернул в его сторону головы. У многих за спинами висели ружья, некоторые несли что-то на плечах или в опущенных руках. Большинство их были одеты в шинели, на некоторых были короткие куртки. Побледневший Антон, привалившись к злосчастной решетке и вдавившись в ее прутья всем телом, всматривался растерянно бегающим взглядом в идущих людей. На головах многих из них, примерно у половины, он отчетливо разглядел каски. Не просто каски, а стальные шлемы германской армии первой половины прошлого века. Знаменитые стальные шлемы, эти «ведерки для угля», которые он мог отличить от любых других с расстояния в километр. Характерная юбка задней части, прикрывавшая шею, приплюснутая верхушка купола и отчетливо различаемые вентиляционные отверстия сбоку над ухом не оставляли никаких сомнений. На некоторых касках были видны даже детали – цветные изображения в виде щита с косыми полустертыми полосами красного, черного и грязно-белого тонов. Такие детали наносились на правой стороне стальных шлемов германского вермахта, в то время как слева в таком же контуре помещался орел со свастикой.
Солдаты шли по четыре в ряд, и прошло не меньше ста рядов, пока не появился последний. Через несколько секунд он скрылся за правым углом и ритмичный звук от четырехсот пар сапог и ботинок втянулся вслед за уходящей колонной в переулок и вскоре угас. Наступила тишина. Антон медленно сполз вдоль прутьев решетки вниз и замер, отказываясь что-либо соображать.
На улицах тем временем начали появляться пешеходы. Правда, их фигуры маячили где-то далеко. Никто не шел по направлению к Антону. По переулку, где прошли солдаты, проехал старенький грузовичок. Через некоторое время во встречном направлении прокатилась легковушка. Обе машины были старинной постройки, какие Антон видел только в кино. Далеко за спиной в глубине парка он услышал голоса двух или трех человек, перекликавшихся на расстоянии. Слов разобрать нельзя, но Антон был уверен: говорили по-немецки.
Ему вдруг захотелось орать, биться головой о стальные прутья, материться или, к примеру, выбить пару окон в ближайшем здании, только бы эти шутники прекратили свой розыгрыш. Он видел как-то по телевизору такую передачу, она так и называлась – «Розыгрыш», где, чтобы разыграть одну известную артистку, настоящим танком раздавили два настоящих легковых автомобиля. Не какие-то там развалюхи со свалки, а приехавшие своим ходом. Антон тогда еще подивился тому, что наконец-то у наших телевизионщиков появились деньги. Скоро и наши киношники будут бить машины не по одной в год, а сколько надо.
Почему он об этом вспомнил? Видимо, мозг искал хоть каких-то объяснений происходящему. Он не мог смириться с фактами, которых просто не может быть. «Значит, это розыгрыш, – с тупой убежденностью сказал про себя Антон, – меня решили разыграть». Неважно, что он никому не известный школьный учитель. Они прознали про его увлечение историей, учли знание языка, хорошенько подготовились и решили сделать суперпрограмму. Вот только не подумали, что у человека может оказаться слабое сердце.
«Да, но как, черт возьми, они лишили меня памяти? Насколько я понимаю, сделать такое без специальных сильнодействующих препаратов нельзя. А это уже не шутки. Это подсудное дело. Да и одеть и пропустить передо мной чуть не тысячу солдат тоже не просто. У нас в кино иной раз полк изображает жалкая сотня, а армию – две. Но самое главное – провал в памяти и явный сдвиг времени года. Архитектура, чайки и клены – это уже вторично. Не усыпляли же меня, в конце концов?»
Антон, продолжая сидеть на корточках, лихорадочно размышлял, пытаясь найти логику во всем произошедшем с ним. Вдруг он ощутил, что очень хочет курить. Он встал, извлек из пачки в правом кармане сигарету, и в это время увидел, что по направлению к нему, наискосок пересекая улицу, направляется полицейский.
То, что это был полицейский, Антон понял сразу по характерному киверу, который носила германская полиция в эпоху кайзера, Веймарской республики и Третьего рейха. Это был довольно красивый головной убор с громадным имперским орлом и овальной трехцветной кокардой наверху. Полицейский был одет в шинель, перетянутую ремнем, и сапоги. Антон забыл, что собирался закурить, и стоял, наблюдая за приближающимся человеком, чувствуя, что наступает кульминационный момент. По хитрому плетению погон без звезд он определил звание полицейского – майстер.
Полицейский остановился в двух шагах от Антона, скользнув по нему взглядом сверху вниз и обратно, затем козырнул и на чистейшем немецком языке сказал:
– Могу я поинтересоваться, что вы здесь делаете?
– Ничего, просто стою, – запинаясь, ответил Антон тоже по-немецки, однако не своим голосом. Его произношение явно не осталось незамеченным.
– Ваши документы, пожалуйста, – глаза майстера прищурились, и цепкий взгляд впился в зрачки Антона.
– У меня нет документов.
– Кто вы и где живете ?
– Я русский, – Антон решил, что врать бесполезно, – живу далеко отсюда.
– Остарбайтер?
– Нет.
Полицейский помолчал, еще раз осмотрел Антона с ног до головы, зашел немного сбоку, затем достал из бокового кармана шинели что-то продолговатое на шнурке и громко свистнул. За углом затарахтело, и из-за дома, от которого появился этот унтер-офицер, выехал мотоцикл с коляской. Управлял им солдат в длинном кожаном плаще коричневого цвета, каске и с автоматом на шее.
Мотоцикл подъехал справа, круто развернулся, чтобы стать коляской к тротуару, и остановился. Не спуская глаз с Антона, полицейский подошел к коляске, откинул закрывающий ее полог и велел Антону садиться. Когда тот залез внутрь, на его левом запястье щелкнул браслет наручника и Антон оказался прикованным к металлической скобе на левой стороне коляски. После этого майстер сел позади водителя, что-то коротко сказал ему, и они поехали.
В первое время Антон даже не смотрел по сторонам. Он ощущал себя преступником, застигнутым на месте преступления. В голове его была такая невообразимая каша, что поступающие в мозг зрительные образы не обрабатывались.
Через пару поворотов они подъехали к длинным грудам битого кирпича, из которых торчали остатки стен. Вероятно, всё это еще недавно было двумя или тремя домами, аналогичными тем, что стояли поблизости и пока оставались целыми. На руинах копошились люди в невзрачной серой одежде без ремней. На тротуаре рядом стояли другие – в ремнях и с оружием. Несколько рабочих вытаскивали что-то или кого-то из-под обломков. Проезд был расчищен, но мотоцикл остановился. Оба полицейских сошли с него и, приблизившись к стоящим на тротуаре, закурили. На Антона никто не обращал внимания.
Он огляделся. В домах напротив разрушенного участка улицы, вероятно, недавно были выбиты все стекла. Кое-где их уже вставили, набрав из небольших прямоугольных кусков. В других местах стекло заменяла фанера или картон. Один из домов выгорел изнутри и зиял пустыми провалами. На его стене большими белыми буквами было написано по-немецки: «Могут дрогнуть стены наших городов, но не дрогнут наши сердца!»
Этот завал и эта надпись, едкий запах гари, от которого скоро начало першить в горле и заслезились глаза, и что-то еще, пока неуловимое, но реальное и грозное, лишили Антона всяких остатков надежды на возможность розыгрыша. Он обреченно и окончательно констатировал факт своего нахождения в данный момент в городе времен Второй мировой войны, занятом немцами. Чей это был город, он пока не знал. Какой период войны…
Хотя стоп! Насчет периода войны можно уже и поразмыслить. Значит, так, Такие надписи, что справа на стене, появились никак не раньше сорок второго года, когда немцев начали основательно утюжить англо-американцы. Не писали же это на оккупированных территориях в чужих городах. Значит, это Германия! А поскольку листья падают с деревьев только осенью, то, стало быть, сейчас осень сорок второго, сорок третьего или сорок четвертого года.
Теперь надо искать дополнительную примету, по которой станет возможным уточнить год. Антон стал приглядываться к двум офицерам, остановившимся возле развалин. Когда они повернулись и пошли мимо него дальше, он увидел, как на красной ленточке в петлице одного из них блеснул золотой кружок. Черт возьми, вот и примета! Это была почетная пристежка к ленте Железного креста второго класса. Но ее ввели в начале 1944 года, кажется первого января. Сначала для армии, потом для флота и позже всех для люфтваффе. Значит, сейчас осень 1944 года! Похоже, всё верно.
Подивившись своей способности еще что-то соображать, Антон машинально подсчитал, что его отбросило назад во времени почти на шесть десятилетий и что до его рождения оставалось около двадцати двух лет. Тут он обнаружил в своей правой руке незажженную сигарету и решил, что, пока есть возможность, надо ее побыстрее выкурить. Он сунул сигарету в рот, изогнувшись, вытащил свободной рукой из кармана джинсов зажигалку и задымил. Через несколько минут вернулись полицейские и они поехали дальше.
Впрочем, уже через два квартала мотоцикл свернул в какой-то проезд и въехал в небольшой, замкнутый со всех сторон, двор. В стене слева от проезда была большая двустворчатая входная дверь с какой-то вывеской сбоку и изображением орла со свастикой в когтях над ней. Возле двери на низком широком крыльце в две ступени стоял солдат с карабином. Антона отстегнули от коляски и повели в здание.
В комнате, куда они пришли вдвоем с майстером, находилось два письменных стола, несколько стульев, шкаф и вешалка для одежды типа торшер. На стене над одним из столов висел портрет Гитлера, сидящего на каком-то парапете на фоне гор. «Наверное, в Бергхофе», – подумал Антон. Полицейский, расстегнув ремень, снял шинель, повесил ее на вешалку, а свой кивер спрятал в шкаф. Антон при всем желании ничего такого сделать бы не смог, поскольку ни верхней одежды, ни головного убора на нем не было. Майстер поставил на середину комнаты стул, похлопал по его спинке, предлагая Антону садиться, и размашистым шагом подошел к одному из столов.
– Итак, по порядку, – сказал он, усаживаясь и доставая из ящика стола несколько листов бумаги, – кто, откуда и зачем?
– Я Антон Дворжак, – сказал Антон, решив, что обойдется без отчества.
– Чех, поляк?
– Нет, русский.
Унтер достал из кармана ручку, отвинтил колпачок и потряс ее над полом, как трясут градусник, чтобы сбросить ртутный столбик.
– Где документы? – удаляя с пера невидимые волоски, продолжал спрашивать полицейский.
– Видите ли… – начал было Антон, но в это время в кабинет вошел другой полицейский с погонами вахтмайстера на плечах и в таком же зеленом с голубизной мундире с темно-коричневыми обшлагами и воротником. – Видите ли, я сам не знаю, как здесь оказался.
Второй полицейский, постояв секунду в стороне, вдруг подошел и бесцеремонно вытащил из кармана Антоновой рубашки калькулятор. Посмотрев на кучу кнопок с цифрами и буквами, он передал его старшему по званию. «Сейчас задолбают вопросами», – подумал Антон.
– Что это? – старший, не нажимая кнопок, покрутил калькулятор в руках.
– Счетная машинка. Вместо логарифмической линейки. – «Знают ли они, что такое логарифмическая линейка?» – усомнился Антон.
– Так, ну-ка всё на стол! – скомандовал майстер, отодвигая листки бумаги в сторону. – И это тоже, – указал он на блестевший на левой руке браслет часов.
Через минуту двое полицейских нацистской Германии созерцали, кроме калькулятора «CITIZEN», наручные электронные часы китайской сборки, проездной билет, полтора десятка монет с двуглавыми орлами, гелевую ручку, несколько разноцветных купюр общей суммой 350 рублей, полупустую пачку сигарет «Петр», зажигалку с изображением верблюда на желтом пластмассовом корпусе, пуговицу от одной из рубашек Антона и оказавшуюся в одном кармане с калькулятором и проездным, пластиковую интернет-карту – новую, в целлофане, с еще не стертой защитной краской на строке пин-кода. В заднем кармане оставалась еще какая-то бумажка, но Антон не посчитал нужным ее доставать. Монеты и купюры сразу пошли по рукам, причем майстер, а потом и второй посмотрели банкноты на просвет, догадавшись, что это какие-то деньги. «Сообразительные», – отметил их бывший владелец.
– Откуда это всё у тебя? – спросил старший унтер-офицер, вертя в руках купюру в 100 рублей с изображениями Большого театра и колесницы с квадригой лошадей.
– Это мои деньги. Можно я лучше всё напишу? – попросил Антон.
Майстер, глядя ему в глаза, пододвинул к краю стола несколько листов бумаги, на которых недавно собирался писать сам. Стоявший рядом младший унтер-офицер отнес их на второй стол. Антон придвинулся к нему и взял лежавшую там простую перьевую ручку. «Как же этим раньше пользовались-то?» – с тоской подумал он, посмотрел на полицейских и обмакнул перо в стоявшую на краю стола чернильницу.
– Вы не скажете, какой сейчас год и месяц? – вдруг спросил он.
Старший полицейский, подперев голову рукой, посмотрел на него долгим взглядом и спросил:
– Ну а по вашему мнению, какой?
– Сорок четвертый, – ответил Антон неуверенно.
– Ну так верно! – обрадовался майстер и принялся изучать калькулятор.
Антон снова обмакнул перо, вздохнули начал писать.
«Я, Антон Дворжак, – накорябал он кое-как, стараясь не порвать бумагу пером и вторично решив обойтись без отчества, – родился в 1966 году в русском городе Иркутске». Здесь он всё-таки поставил кляксу и удрученно покосился на свою гелевую ручку, лежавшую на соседнем столе.
– Извините, можно мне писать своим пером? Этим я не умею, – сказал он таким просящим тоном, что самому стало тошно.
Майстер взял его ручку, повертел в руках, снял колпачок и мазнул себя по пальцу. Затем он провел несколько линий на лежащем рядом листке бумаги, хмыкнул и, вернув колпачок на прежнее место, отдал ручку подчиненному, который принес ее Антону.
Минут через пятнадцать полицейские прочли следующее: «Я, Антон Дворжак, родился в 1966 году в русском городе Иркутске. Сейчас мне 36 лет. Час назад я по неизвестной мне причине оказался в вашем городе и вашем времени. – Здесь Антон хотел добавить: „О чем искренне сожалею“, но не добавил. – Я совершенно не знаю, куда попал, но, изучая в свое время историю, понимаю, что сейчас идет Вторая мировая война. – Он чуть было снова не добавил: „И вам тут не до меня“, – но опять решил воздержаться. – Прошу отнестись к моим показаниям очень серьезно, т. к. я могу подтвердить свои слова знанием огромного числа исторических фактов, которые произойдут относительно вашего времени только в будущем»
– А ведь он не похож на психа, Теодор, – сказал майстер, глядя на Антона, но обращаясь к распрямившемуся после прочтения бумаги вахтмайстеру.
– Не похож, герр майстер, – согласился Теодор.
– А когда нормальный человек может написать такое? – спросил майстер и сам же ответил: – Когда он не уважает полицию и в ее лице власть. – И вдруг, вскочив, заорал: – Ты что себе позволяешь?! Ты где находишься? Знает он факты!
– Герр майстер, может, объяснить ему, где он находится? – предложил Теодор.
Старший сел и, несколько успокоившись, снова посмотрел на непонятные предметы на своем столе.
– Это успеем, – уже более спокойно сказал он. – Помнишь, рассказывали, как в Шлезвиге или в Каппельне задержали при проверке документов человека, который тоже нес какую-то несусветную чушь и называл себя не то генералом Людендорфом, не то адмиралом Шеером. Несколько дней не могли о нем ничего узнать. А потом он оказался столяром из Бремена, свихнувшимся при бомбежке. Его дом разнесло у него на глазах, когда он был неподалеку. Все погибли, а он, тронувшись рассудком, ушел как был, без документов, и пешком пришел аж в наши края.
Говоря всё это, майстер не сводил глаз с Антона, вероятно, давая ему понять, что они много чего тут повидали и знают, что к чему.
– Но этот на такого не похож, – добавил он, помолчав.
– Не похож, герр майстер, – снова согласился Теодор. Старший полицейский встал, подошел к двери и, открыв ее, крикнул в коридор: «Оберлейтенант не приходил?» Получив какой-то ответ, он закрыл дверь и сказал:
– Ну ладно, позвоню сам в гестапо. В конце концов, это их дело. На беглого он не похож, на парашютиста вроде тоже. А у сумасшедших таких вещей в карманах не бывает. Да и одет как-то не очень… Давай-ка, Теодор, садись за опись и протокол. Я и так всю ночь на ногах. Взяли его у военно-морской школы сегодня, тринадцатого октября, в семь часов десять минут.
С этими словами майстер достал из шкафа серо-голубую картонную коробку, вытряхнул из нее в корзину у стола какой-то мусор и стал складывать туда вещи Антона. Затем, поставив коробку на второй стол, за которым уселся Теодор, он распорядился:
– Опиши всё. Ну а вы, – обратился он уже к Антону чуть ли неласково, – пойдемте со мной.
Антон, у которого при слове «гестапо» в глазах потемнело, встал как в полусне и поплелся за полицейским. Через две минуты он стоял посреди маленького помещения тюремного типа, а за его спиной скрипуче закрывалась железная дверь.
Антон сел на железную кровать с жиденьким драным матрацем и решил наконец собраться с мыслями.
– Итак, во-первых, что произошло? Либо я оказался в роли подопытного кролика в чьем-то эксперименте, либо стал жертвой какого-то природного катаклизма. В первом случае, если эксперимент продолжается и не вышел из-под контроля экпериментаторов, шанс на возвращение теоретически есть. Как они меня сюда забросили, так могут и вернуть. В случае природного катаклизма рассчитывать на то, что что-то там еще раз щелкнет, но уже в обратном направлении, не приходится. В этом случае остается как-то приспосабливаться и доживать здесь остаток дней.