Страница:
251
лип. Здесь много и фруктовых деревьев, особенно яблонь - осенью аллеи усыпаны плодами. Аллеи переходят в улицы; по обеим сторонам - коттеджи, где живут принстонские профессора. Дом № 112 на Мерсер стрит не выделялся бы среди таких коттеджей, если бы фотографии не сделали его известным большому числу людей во всем мире.
Проход в подстриженной живой изгороди ведет к дверям. За дверью слева деревянная лестница на второй этаж около стены, украшенной сухими стеблями кукурузы.
В рабочем кабинете Эйнштейна стены почти полностью заняты книжными полками. Напротив входа - большое окно в сад. Слева от окна, на боковой стене, - портрет Ганди. В правой стене - дверь, ведущая на террасу, и дверь в спальню Эйнштейна. На этой же стене - прекрасные полотна Иозефа Шарля, портреты Фарадея и Максвелла.
Перед окном - прямоугольный стол, возле него - небольшой столик с трубками и тут же австралийский бумеранг. Ближе к входной двери - круглый стол и кресло.
Эйнштейн писал, сидя в кресле, держа бумагу на колене и разбрасывая по полу исписанные листы.
Общественно-политические выступления Эйнштейна во время войны и в последующие годы были очень личными: в них выражалась не какая-либо четкая программа, а скорее непреодолимая потребность сделать что-либо для людей, для их избавления от страданий. Бертран Рассел, поселившийся в 1943 г. в Принстоне, писал об Эйнштейне:
"Я думаю, его работа и его скрипка давали ему значительную меру счастья, но глубокое сочувствие к людям и интерес к их судьбе предохранили Эйнштейна от неподобающей такому человеку меры безнадежности" [16].
16 Einstein on peace, p. XVI.
Рассел видел, что позиции Эйнштейна были тесно связаны с его моральными качествами. Мысли о значении собственной личности оставались для Эйнштейна такими же далекими, как и пренебрежение к другим людям. Рассел сопоставляет характерное для Эйнштейна отсутствие позы, тщеславия, безучастия, недоброжелательства, ощущения превосходства с его борьбой за самодовлеющую ценность каждого человека, против угнетения и третирования человеческой личности.
252
"Общение с Эйнштейном доставляло необычайное удовлетворение. Несмотря на гениальность и славу, он держал себя абсолютно просто, без малейших претензий на превосходство... Он был не только великим ученым, но и великим человеком".
Рассел заметил характерную черту Эйнштейна: его общественные идеи вытекали из психологических и моральных черт; в сущности, они были некоторым постоянным стремлением к счастью и свободе всех людей, постоянным признанием самодовлеющей ценности человеческой личности. Поэтому они ярче всего выражались в непосредственном общении.
Население Принстона ощущало роль Эйнштейна несколько ярче и предметней, чем люди, никогда не видевшие ученого. Но и последние угадывали его постоянную, тревожную, эмоциональную заботу о человеческом счастье. В этом смысле жители Принстона выражали общее убеждение человечества. Они окружили Эйнштейна атмосферой, о которой трудно дать представление. С одной стороны, фигура Эйнштейна, идущего из его дома в институт или обратно по длинной тенистой дороге, стала обычной, почти частью принстонского пейзажа. Переброситься с Эйнштейном каким-либо замечанием стало для принстонского жителя таким же привычным делом, как беседа с прочими соседями. Кроме того, жители Принстона видели в Эйнштейне легендарную фигуру столетия [17].
В этом смысле они не отличались от одной школьницы из Британской Колумбии, которая прислала Эйнштейну строки: "Я Вам пишу, чтобы узнать, существуете ли Вы в Действительности" [18]. Это впечатление несомненной и в то же время непостижимо легендарной личности очень близко к дошедшему до широких кругов представлению об идеях Эйнштейна: нечто трудно постигаемое по величию, общности и парадоксальности и вместе с тем опирающееся на естественную интуицию каждого человека.
253
Почему в Принстоне, где жили многие выдающиеся ученые, только Эйнштейн был одновременно и самым "своим" и самым легендарным человеком? Мы опять возвращаемся к вопросу о популярности Эйнштейна как характерном симптоме основных черт нашего столетия.
17 Frank, 297.
18 Seelig, 344.
Годы, прожитые Эйнштейном в Принстоне, позволили конкретизировать ответ на этот вопрос. Научные интересы Эйнштейна были чужды в этот период большинству физиков и неизвестны широким кругам. Но они позволяли еще конкретнее почувствовать то, что все угадывали уже в двадцатые годы, стремление Эйнштейна нарисовать рациональную, объективную, лишенную какого бы то ни было антропоцентризма и какой бы то ни было мистики картину мира раскрыть в природе царство разума. И тогда и сейчас люди чувствовали также неотделимость рациональных идеалов науки от рациональных общественных идеалов. Легендарным человеком, который хотел увидеть в космосе и построить на Земле царство гармонии, мог быть очень "свой", очень обыкновенный человек. Жители Принстона, видевшие Эйнштейна изо дня в день, догадывались о его историческом подвиге. Люди, никогда не видевшие Эйнштейна, но знакомые с духом его творчества, угадывали черты его личности.
Много материалов о жизни Эйнштейна в Принстоне дают воспоминания Инфельда. Уже говорилось о его знакомстве с Эйнштейном, о встрече в Берлине. В 1936 г. Инфельд был доцентом Львовского университета. В это время над польскими университетами все тяжелее нависала туча реакции, и Инфельд чувствовал, что ему не удастся удержаться в университете. Он написал Эйнштейну и вскоре получил приглашение от Принстонского института; Инфельду была предоставлена небольшая стипендия, с тем чтобы он мог под руководством Эйнштейна вести исследовательскую работу по теоретической физике. Он приехал в Принстон и вскоре позвонил в дверь под номером 209 в Файн-холле, где помещался Институт математики и теоретической физики. Эйнштейн показался ему сильно постаревшим - прошло шестнадцать лет после предыдущей встречи. Но сверкающие, полные мысли глаза собеседника и сейчас поразили Инфельда. Его поразила также молниеносная манера, с которой Эйнштейн сразу начал излагать идею своих последних работ. Он не спрашивал Инфельда о том, когда тот приехал,
254
как доехал и т.д. Но здесь ие было ни грана гелертерской черствости. Инфельд понимал это не только потому, что Эйнштейн с большой сердечностью помог ему в беде. Обаяние задушевной беседы охватило Инфельда и на этот раз. Но душа Эйнштейна была поглощена проблемами "надличного". Эйнштейн начал излагать результаты своих попыток построить единую теорию поля. В это время в комнату вошел Леви-Чивита - один из создателей математических приемов, примененных Эйнштейном в общей теории относительности. Леви-Чивите было тогда около шестидесяти лет. Этот маленький и тщедушный итальянский математик отказался принести присягу в верности фашистскому режиму и нашел убежище в Принстоне. Войдя в комнату, Леви-Чивита хотел сразу же уйти, чтобы не мешать беседе Эйнштейна с Инфель-дом. Больше жестами, чем словами (итальянская жестикуляция давалась ему лучше английской речи), он сообщил о своем намерении. Но Эйнштейн попросил его остаться и принять участие в беседе. Пока Эйнштейн кратко излагал содержание предшествующего разговора, Инфельд с трудом удерживался от смеха, вслушиваясь в англо-итальянскую речь Леви-Чивиты, которая была понятна только потому, что наполовину состояла из формул. Эйнштейн тоже плохо владел английским языком, но все же гораздо лучше своего собеседника. К тому же его фразы становились понятными благодаря спокойной и медлительной манере, выразительным интонациям и, главное, благодаря последовательности и прозрачной ясности содержания.
"Я внимательно наблюдал, - вспоминает Инфельд, - за спокойным Эйнштейном и маленьким, худым, живо жестикулирующим Леви-Чивитой в то время, как они указывали на формулы, написанные на доске, пользуясь языком, по их мнению, английским. Вся эта картина и вид Эйнштейна, то и дело подтягивающего брюки (без пояса и подтяжек), была столь великолепна и комична, что я, вероятно, никогда ее не забуду. Я старался сдержать смех, прибегая к самовнушению.
- Вот ты разговариваешь и обсуждаешь физические проблемы с самым прославленным физиком мира и смеешься, потому что он не носит подтяжек, думал я. Внушение подействовало, и я удержался от смеха в тот момент, когда Эйнштейн заговорил о своем последнем, еще не опубликованном труде о гравитационных волнах" [19].
255
Забавная картина, которую наблюдал Инфельд, представляет интерес для биографии Эйнштейна. В начале книги уже говорилось, что жизнеописание Эйнштейна не может быть летописью повседневных событий и перечнем житейских деталей, но оно не может быть и схематическим. Чисто личные детали подчеркивают сквозную для жизни Эйнштейна тенденцию ухода от повседневности. Отказ от подтяжек мог быть забавным, но не мог быть смешным. Он был трогательным, и если вызывал улыбку, то вместе с тем напоминал об интеллектуальной жизни, во имя которой Эйнштейн жертвовал респектабельностью. Когда впоследствии один из знакомых спросил Инфельда, почему Эйнштейн не стрижет волос, носит какую-то немыслимую куртку, не надевает носков, подтяжек, пояса, галстука, Инфельд объяснил это стремлением освободиться от повседневных забот.
"Ответ прост, и его легко можно вывести из одиночества Эйнштейна, из присущего ему стремления к ослаблению связей с внешним миром. Ограничивая свои потребности до минимума, он стремился расширить свою независимость, свою свободу. Ведь мы - рабы миллиона вещей, и наша рабская зависимость все возрастает. Мы - рабы ванных комнат, самопишущих ручек, автоматических зажигалок, телефонов, радио и т.д. Эйнштейн старался свести эту зависимость к самому жесткому минимуму. Длинные волосы избавляют от необходимости часто ходить к парикмахеру. Без носков можно обойтись. Одна кожаная куртка позволяет на много лет разрешить вопрос о пиджаке. Можно обойтись без подтяжек точно так же, как без ночных рубашек или пижам. Эйнштейн реализовал программу-минимум - обувь, брюки, рубашка и пиджак обязательны. Дальнейшее сокращение было бы затруднительно" [20].
19 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 140-141.
20 Там же, с. 157-158.
Вспоминается одно, в сущности очень глубокое, замечание Горького. В рассказе "Кирилка" есть сцена, где человек безуспешно борется с полой, которую отворачивает ветер. "...А я, глядя на него, думал о том, как много человек тратит энергии на борьбу с мелочами. Если бы нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол, - мы легко раздавили бы страшных змей наших несчастий" [21].
256
Для стремления Эйнштейна максимально упростить и ограничить свои потребности существенное значение имело обостренное чувство социальной справедливости. В книге "Mein Weltbild" Эйнштейн писал:
"Вот о чем я думаю очень часто в продолжение каждого дня. Моя внешняя и внутренняя жизнь зависит от труда моих современников и наших предков. Я должен напрягать свои усилия, чтобы отдавать соответственно тому, что получаю и буду получать. И я ощущаю необходимость вести самую простую жизнь, и у меня часто бывает тягостное подозрение, что я требую от себе подобных больше необходимого..." [22]
Таким образом, более чем скромный костюм Эйнштейна каким-то логическим и эмоциональным ходом был связан с основными чертами его внутренней жизни. Это вообще характерно для Эйнштейна: каждая деталь быта, привычек, склонностей в последнем счете (обычно довольно простым и прозрачным образом) связана с основными идеалами мыслителя. Это и создает впечатление удивительного единства образа Эйнштейна.
Когда Леви-Чивита ушел, Эйнштейн и Инфельд отправились в дом, где жил Эйнштейн. По дороге он рассказывал Инфельду о своем отношении к квантовой механике. Она, говорил Эйнштейн, неудовлетворительна с эстетической точки зрения.
"Я зашел, - продолжает свои воспоминания Инфельд, - с ним в дом, в его кабинет с большим окном, выходящим в прекрасный сад, полный живых красок американской осени, и тут услышал от него первое и единственное за весь день замечание, не относящееся к физике:
- Прекрасный вид из этого окна" [23].
21 Горький М. Собр. соч., т. 3. М., 1930, с. 436.
22 Comment je vois le monde, 8.
23 Успехи физических паук, 1956, 59, вып. 1, с. 141.
Замечание это не относилось к физике, но было не так уж далеко от нее. Ощущение красоты природы переплеталось у Эйнштейна с ощущением красоты научной теории. За несколько минут до взгляда в окно на осенний пейзаж Эйнштейн говорил об эстетической неполноцен
257
ности квантовой механики. У Эйнштейна критика квантовой механики была в большой мере интуитивной ("свидетель - мой мизинец", -писал он Борну). Известно также, как тесно связана у Эйнштейна научная интуиция с эстетическими критериями при выборе научной теории. Поэтому нам ясен смысл замечания о неудовлетворительности квантовой механики с эстетической точки зрения.
Совместная работа Эйнштейна с Инфельдом была посвящена проблеме уравнений движения. Она состоит в следующем. В классической физике существуют уравнения поля, по которым, зная источники поля, можно определить его напряженность в каждой точке, т.е. силу, с которой поле действует на единичный заряд, оказавшийся в этой точке. Например, зная расположение электрически заряженных тел, можно с помощью уравнений электромагнитного поля узнать, с какой силой будет притягиваться или отталкиваться заряд, оказавшийся в данной точке. Таким же образом классические уравнения гравитационного поля позволяют узнать, какова сила тяготения в каждой точке, если известно распределение тяжелых масс. Наряду с уравнениями поля в классической физике существуют уравнения движения. Здесь напряженность поля - заданная величина. Зная эту величину, можно с помощью уравнений движения найти положение тела в каждый последующий момент. Уравнения поля и уравнения движения в классической физике независимы. Напротив, в эйнштейновской теории тяготения уравнения поля и уравнения движения нельзя рассматривать как независимые. Уравнения движения можно вывести из уравнений поля. Но это очень сложная задача. В конце тридцатых годов Эйнштейну с помощью своих учеников удалось ее решить.
Получение уравнений движения из уравнений поля было трудной математической задачей. Но преодоление математических трудностей сопровождалось некоторой физической интуицией, интуитивным, чисто физическим представлением о значении указанной задачи для исходных идей физической картины мира.
В общей теории относительности поле тяготения или искривление пространства и времени рассматривается как результат существования в пространстве и во времени материальных тел - источников поля. Уравнения
258
поля показывают, как искривляется пространство-время или, что то же самое, какова напряженность поля тяготения при заданных источниках поля, при заданном распределении центров тяготения - материальных тел. В гравитационном поле движется частица. Если закон ее движения (уравнения движения) независим от уравнений поля, то речь идет о двух реальностях: 1) поле и 2) движущихся в поле и создающих поле телах. Если же уравнения движения не самостоятельны, а уже содержатся в заданных уравнениях поля, то перед нами нет другой реальности помимо поля. Если движения частиц определяются в последнем счете уравнениями поля и только ими, значит, мы можем рассматривать частицы как некие концентрированные средоточия поля.
Этот ход мысли не связан однозначно с решением задачи - получением уравнений движения из уравнений поля. Но у Эйнштейна такое выведение таило в себе, по-видимому, указанный подтекст. Он связан с линией развития физических идей Эйнштейна в "бесплодный" период.
Герман Вейль когда-то писал, что в классической науке пространство рассматривалось "как наемная квартира" - оно не зависело от того, что в нем происходит [24]. Неевклидова геометрия показала возможность различных свойств пространства, а общая теория относительности показала зависимость этих свойств от наличия в пространстве тел - центров тяготения. "Наемная квартира" превратилась в квартиру, которую жители непрерывно перестраивают. Чтобы иллюстрировать новый взгляд на пространство и тела, нужно отказаться от аналогии Вейля: трудно представить себе, что жители квартиры оказались чем-то вроде ее архитектурных деталей.
24 См. сб.: Об основаниях геометрии. М., 1956, с. 341.
В течение 1936-1937 гг. Инфельд почти ежедневно виделся с Эйнштейном у него и много гулял с ним по Принстону. Воспоминания Инфельда, относящиеся к этому периоду, вносят новые штрихи и краски в портрет Эйнштейна. Инфельду принадлежит одно совершенно неожиданное сравнение при попытке охарактеризовать колоссальную напряженность непрерывной деятельности Эйнштейна. Он говорит о вечно вращающемся интеллектуальном механизме, но, чтобы дать представление о невероятной жизненности этого процесса, он пользуется другим сравнением.
259
"В Америке, - пишет Инфельд, - я впервые в жизни увидел негритянские танцы, пронизанные огнем и жизненной силой. Танцевальный зал в "Савойе" в Гарлеме преображается в африканские джунгли с палящим солнцем и богатой густой растительностью. Воздух полон вибрации. Жизненную силу излучают громкая музыка и страстные танцы; зритель теряет ощущение реальности. В отличие от негров белые кажутся полуживыми, смешными и приниженными. Они создают фон, на котором еще сильнее поражает примитивная, безграничная живучесть негров. Кажется, что не нужно никакой передышки, что это интенсивное движение может продолжаться вечно.
Эта картина часто стояла у меня перед глазами, когда я наблюдал за Эйнштейном. Словно существовал какой-то предельно живучий механизм, вечно вращающийся в его мозгу. Это была сублимированная жизненная сила. Порой наблюдение было попросту мучительным. Эйнштейн мог говорить о политике, с удивительнейшей, присущей ему добротой выслушивать просьбы, отвечать на вопросы, но за этой внешней деятельностью чувствовалась постоянная работа мысли над научными проблемами; механизм его мозга действовал без перерыва, вечное движение этого механизма оборвала лишь смерть" [25].
Обращенная к мирозданию мысль Эйнштейна была потоком, который не могли остановить или повернуть не только сравнительно незначительные эпизоды, но и самые трагические личные и общественные события. И это вовсе не свидетельствовало о личной или общественной безучастности. Эйнштейн с большой остротой воспринимал все, что происходило с его близкими, общественные бедствия были для него глубокой трагедией, но работать он продолжал всегда с неизменной интенсивностью. Инфельд вспоминает, как Эйнштейн жил и работал в то время, когда болезнь его жены приближалась к трагическому концу [26]. Она лежала на нервом этаже, превращенном в домашнюю больницу. Эйнштейн работал на втором этаже. Он очень тяжело переживал надвигавшуюся раз
260
луку с самым близким ему человеком, но работал, как всегда, очень интенсивно. Вскоре после смерти жены он пришел в Файн-холл пожелтевший, осунувшийся, резко постаревший. И сразу же начал обсуждать трудности в работе над уравнениями движения. По-видимому, напряженная абстрактная мысль была для Эйнштейна такой же постоянной, как дыхание.
25 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 142.
26 Там же, с. 149.
В воспоминаниях Инфельда затронута очень важная проблема интеллектуальных истоков сердечности Эйнштейна. У нас уже был случай заметить, что моральный облик Эйнштейна находился в глубокой, хотя и не явной, гармонии с чертами интеллекта. Редко можно было найти ученого, у которого мысль в такой степени была бы пронизана чувством, имела бы такой отчетливый эмоциональный топ, в такой степени питалась бы эмоциональным ощущением "служения надличному" и эстетическим восхищением перед лицом природы. В свою очередь, редко можно было найти человека, у которого сердечное отношение к людям, любовь к людям, чувство ответственности перед людьми в такой степени вытекало бы из мысли.
Инфельд дает очень меткую характеристику этой черты Эйнштейна.
"Я многому научился у Эйнштейна в области физики. Но больше всего я ценю то, чему научился у него помимо физики. Эйнштейн был - я знаю, как банально это звучит, - самым лучшим человеком в мире. Впрочем, и это определение не так просто, как кажется, и требует некоторых пояснений.
Сочувствие - это вообще источник людской доброты. Сочувствие к другим, сочувствие к нужде, к человеческому несчастью - вот источники доброты, действующие через резонанс симпатии. Привязанность к жизни и к людям через наши связи с внешним миром будит отзвук в наших чувствах, когда мы смотрим на борьбу и страдания других.
Но существует и совершенно другой источник доброты. Он заключается в чувстве долга, опирающемся на одинокое, ясное мышление. Добрая, ясная мысль ведет человека к доброте, к лояльности, потому что эти качества делают жизнь более простой, полной, богатой, потому что таким путем мы сокращаем число бедствий в нашей среде, уменьшаем трения со средой, в которой
261
живем, и, увеличивая сумму человеческого счастья, укрепляем и свое внутреннее спокойствие. Надлежащая позиция в общественных делах, помощь, дружба, доброта могут вытекать из обоих названных источников, если мы выразимся анатомически, - из сердца или из головы. С годами я учился все сильнее ценить второй род доброты - тот, который вытекает из ясного мышления. Много раз приходилось мне видеть, как разрушительны чувства, не поддерживаемые ясным рассудком" [27].
Многие, знавшие Эйнштейна, спрашивали себя, что является более великим в этом человеке: интеллект, проникающий в структуру Вселенной, или сердце, резонирующее на каждое человеческое горе и на каждое проявление общественной несправедливости? Это впечатление проходит и через другие воспоминания о жизни Эйнштейна в Принстоне. Густав Букки, врач, лечивший Эйнштейна, пишет, что каким бы сильным ни было впечатление, производимое глубиной и неожиданностью мыслей Эйнштейна, "все же его человечность была наибольшим и самым трогательным чудом" [28]. Букки рассказывает, что Эйнштейн не соглашался на просьбы позировать художникам, но существовал аргумент, действовавший на него безошибочно. Достаточно было художнику сказать, что портрет Эйнштейна поможет ему хоть на время выйти из нужды, и Эйнштейн безропотно тратил долгие часы, позируя бедняку. Букки говорит, что на улицах у прохожих при взгляде на Эйнштейна всегда появлялась добрая улыбка. Он немного смущенно отвечал на эти улыбки. В Принстоне его знали все.
27 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1.
28 Helle Zeit, 61.
"Даже в Принстоне, маленьком университетском городке, все смотрели на Эйнштейна жадными изумленными глазами. Во время наших прогулок мы избегали нескольких более оживленных улиц, выбирали поля и безлюдные улочки. Однажды, например, из какого-то автомобиля нас попросили задержаться. Из машины вышла немолодая уже женщина с фотоаппаратом, и, зарумянившись от волнения, попросила:
- Господин профессор, разрешите мне сфотографировать вас.
- Пожалуйста.
262
Он несколько секунд стоял спокойно, а потом продолжил свои рассуждения.
Я уверен, что через несколько минут он забыл об этом инциденте.
Как-то в Принстоне мы пошли в кино на картину "Жизнь Эмиля Золя". Купив билеты, мы вошли в переполненное фойе, где узнали, что придется ждать еще 15 минут. Эйнштейн предложил пройтись. Выходя, я сказал контролеру:
- Мы вернемся через несколько минут. Эйнштейн, однако, забеспокоился.
- У нас уже нет билетов, вы нас узнаете? Контролер, считая, что это удачная шутка, ответил
Эйнштейну:
- Да, профессор, я вас наверное узнаю. Когда я смотрел картину, я думал, что если не я сам, то мои дети увидят, вероятно, когда-нибудь фильм "Жизнь Альберта Эйнштейна" и он будет так же исторически правдив, как этот" [29].
В начале 1937 г. Инфельд после долгих колебаний решил поговорить с Эйнштейном по одному чисто личному вопросу. Он получил степендию в Принстоне на один год. Пора было подумать о дальнейшей возможности работы с Эйнштейном. Несмотря на энергичные просьбы последнего, Инфельду отказали в продлении стипендии. Тогда ему пришла в голову мысль написать вместе с Эйнштейном популярную книгу. Достаточно было сказать любому издателю о согласии Эйнштейна, чтобы половины полученного аванса хватило Инфельду еще на год жизни в Принстоне. С трудом преодолевая сковывающую неловкость, запинаясь и сбиваясь, Инфельд изложил Эйнштейну этот план. Эйнштейн спокойно слушал и ждал, пока Инфельд объяснит, наконец, чего он хочет. Наконец, он тихо произнес: "Эта мысль недурна. Совсем недурна!"
Потом он протянул Инфельду руки.
- Мы сделаем это" [30].
29 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 155.
30 Там же, с. 162.
Эйнштейн не захотел писать популярную книгу о теории относительности. Его привлек, а потом и захватил другой план - показать логику основных физических идей, последовательно входивших в научную картину
263
мира. Именно физических, без математического аппарата. Историческое изложение физики неизбежно улавливает предварительные, чисто физические картины, которые сменяются формулами и расчетами при позднейшем строгом и систематическом изложении. В историческом аспекте явственно выступает романтика поисков и идейных столкновений.
лип. Здесь много и фруктовых деревьев, особенно яблонь - осенью аллеи усыпаны плодами. Аллеи переходят в улицы; по обеим сторонам - коттеджи, где живут принстонские профессора. Дом № 112 на Мерсер стрит не выделялся бы среди таких коттеджей, если бы фотографии не сделали его известным большому числу людей во всем мире.
Проход в подстриженной живой изгороди ведет к дверям. За дверью слева деревянная лестница на второй этаж около стены, украшенной сухими стеблями кукурузы.
В рабочем кабинете Эйнштейна стены почти полностью заняты книжными полками. Напротив входа - большое окно в сад. Слева от окна, на боковой стене, - портрет Ганди. В правой стене - дверь, ведущая на террасу, и дверь в спальню Эйнштейна. На этой же стене - прекрасные полотна Иозефа Шарля, портреты Фарадея и Максвелла.
Перед окном - прямоугольный стол, возле него - небольшой столик с трубками и тут же австралийский бумеранг. Ближе к входной двери - круглый стол и кресло.
Эйнштейн писал, сидя в кресле, держа бумагу на колене и разбрасывая по полу исписанные листы.
Общественно-политические выступления Эйнштейна во время войны и в последующие годы были очень личными: в них выражалась не какая-либо четкая программа, а скорее непреодолимая потребность сделать что-либо для людей, для их избавления от страданий. Бертран Рассел, поселившийся в 1943 г. в Принстоне, писал об Эйнштейне:
"Я думаю, его работа и его скрипка давали ему значительную меру счастья, но глубокое сочувствие к людям и интерес к их судьбе предохранили Эйнштейна от неподобающей такому человеку меры безнадежности" [16].
16 Einstein on peace, p. XVI.
Рассел видел, что позиции Эйнштейна были тесно связаны с его моральными качествами. Мысли о значении собственной личности оставались для Эйнштейна такими же далекими, как и пренебрежение к другим людям. Рассел сопоставляет характерное для Эйнштейна отсутствие позы, тщеславия, безучастия, недоброжелательства, ощущения превосходства с его борьбой за самодовлеющую ценность каждого человека, против угнетения и третирования человеческой личности.
252
"Общение с Эйнштейном доставляло необычайное удовлетворение. Несмотря на гениальность и славу, он держал себя абсолютно просто, без малейших претензий на превосходство... Он был не только великим ученым, но и великим человеком".
Рассел заметил характерную черту Эйнштейна: его общественные идеи вытекали из психологических и моральных черт; в сущности, они были некоторым постоянным стремлением к счастью и свободе всех людей, постоянным признанием самодовлеющей ценности человеческой личности. Поэтому они ярче всего выражались в непосредственном общении.
Население Принстона ощущало роль Эйнштейна несколько ярче и предметней, чем люди, никогда не видевшие ученого. Но и последние угадывали его постоянную, тревожную, эмоциональную заботу о человеческом счастье. В этом смысле жители Принстона выражали общее убеждение человечества. Они окружили Эйнштейна атмосферой, о которой трудно дать представление. С одной стороны, фигура Эйнштейна, идущего из его дома в институт или обратно по длинной тенистой дороге, стала обычной, почти частью принстонского пейзажа. Переброситься с Эйнштейном каким-либо замечанием стало для принстонского жителя таким же привычным делом, как беседа с прочими соседями. Кроме того, жители Принстона видели в Эйнштейне легендарную фигуру столетия [17].
В этом смысле они не отличались от одной школьницы из Британской Колумбии, которая прислала Эйнштейну строки: "Я Вам пишу, чтобы узнать, существуете ли Вы в Действительности" [18]. Это впечатление несомненной и в то же время непостижимо легендарной личности очень близко к дошедшему до широких кругов представлению об идеях Эйнштейна: нечто трудно постигаемое по величию, общности и парадоксальности и вместе с тем опирающееся на естественную интуицию каждого человека.
253
Почему в Принстоне, где жили многие выдающиеся ученые, только Эйнштейн был одновременно и самым "своим" и самым легендарным человеком? Мы опять возвращаемся к вопросу о популярности Эйнштейна как характерном симптоме основных черт нашего столетия.
17 Frank, 297.
18 Seelig, 344.
Годы, прожитые Эйнштейном в Принстоне, позволили конкретизировать ответ на этот вопрос. Научные интересы Эйнштейна были чужды в этот период большинству физиков и неизвестны широким кругам. Но они позволяли еще конкретнее почувствовать то, что все угадывали уже в двадцатые годы, стремление Эйнштейна нарисовать рациональную, объективную, лишенную какого бы то ни было антропоцентризма и какой бы то ни было мистики картину мира раскрыть в природе царство разума. И тогда и сейчас люди чувствовали также неотделимость рациональных идеалов науки от рациональных общественных идеалов. Легендарным человеком, который хотел увидеть в космосе и построить на Земле царство гармонии, мог быть очень "свой", очень обыкновенный человек. Жители Принстона, видевшие Эйнштейна изо дня в день, догадывались о его историческом подвиге. Люди, никогда не видевшие Эйнштейна, но знакомые с духом его творчества, угадывали черты его личности.
Много материалов о жизни Эйнштейна в Принстоне дают воспоминания Инфельда. Уже говорилось о его знакомстве с Эйнштейном, о встрече в Берлине. В 1936 г. Инфельд был доцентом Львовского университета. В это время над польскими университетами все тяжелее нависала туча реакции, и Инфельд чувствовал, что ему не удастся удержаться в университете. Он написал Эйнштейну и вскоре получил приглашение от Принстонского института; Инфельду была предоставлена небольшая стипендия, с тем чтобы он мог под руководством Эйнштейна вести исследовательскую работу по теоретической физике. Он приехал в Принстон и вскоре позвонил в дверь под номером 209 в Файн-холле, где помещался Институт математики и теоретической физики. Эйнштейн показался ему сильно постаревшим - прошло шестнадцать лет после предыдущей встречи. Но сверкающие, полные мысли глаза собеседника и сейчас поразили Инфельда. Его поразила также молниеносная манера, с которой Эйнштейн сразу начал излагать идею своих последних работ. Он не спрашивал Инфельда о том, когда тот приехал,
254
как доехал и т.д. Но здесь ие было ни грана гелертерской черствости. Инфельд понимал это не только потому, что Эйнштейн с большой сердечностью помог ему в беде. Обаяние задушевной беседы охватило Инфельда и на этот раз. Но душа Эйнштейна была поглощена проблемами "надличного". Эйнштейн начал излагать результаты своих попыток построить единую теорию поля. В это время в комнату вошел Леви-Чивита - один из создателей математических приемов, примененных Эйнштейном в общей теории относительности. Леви-Чивите было тогда около шестидесяти лет. Этот маленький и тщедушный итальянский математик отказался принести присягу в верности фашистскому режиму и нашел убежище в Принстоне. Войдя в комнату, Леви-Чивита хотел сразу же уйти, чтобы не мешать беседе Эйнштейна с Инфель-дом. Больше жестами, чем словами (итальянская жестикуляция давалась ему лучше английской речи), он сообщил о своем намерении. Но Эйнштейн попросил его остаться и принять участие в беседе. Пока Эйнштейн кратко излагал содержание предшествующего разговора, Инфельд с трудом удерживался от смеха, вслушиваясь в англо-итальянскую речь Леви-Чивиты, которая была понятна только потому, что наполовину состояла из формул. Эйнштейн тоже плохо владел английским языком, но все же гораздо лучше своего собеседника. К тому же его фразы становились понятными благодаря спокойной и медлительной манере, выразительным интонациям и, главное, благодаря последовательности и прозрачной ясности содержания.
"Я внимательно наблюдал, - вспоминает Инфельд, - за спокойным Эйнштейном и маленьким, худым, живо жестикулирующим Леви-Чивитой в то время, как они указывали на формулы, написанные на доске, пользуясь языком, по их мнению, английским. Вся эта картина и вид Эйнштейна, то и дело подтягивающего брюки (без пояса и подтяжек), была столь великолепна и комична, что я, вероятно, никогда ее не забуду. Я старался сдержать смех, прибегая к самовнушению.
- Вот ты разговариваешь и обсуждаешь физические проблемы с самым прославленным физиком мира и смеешься, потому что он не носит подтяжек, думал я. Внушение подействовало, и я удержался от смеха в тот момент, когда Эйнштейн заговорил о своем последнем, еще не опубликованном труде о гравитационных волнах" [19].
255
Забавная картина, которую наблюдал Инфельд, представляет интерес для биографии Эйнштейна. В начале книги уже говорилось, что жизнеописание Эйнштейна не может быть летописью повседневных событий и перечнем житейских деталей, но оно не может быть и схематическим. Чисто личные детали подчеркивают сквозную для жизни Эйнштейна тенденцию ухода от повседневности. Отказ от подтяжек мог быть забавным, но не мог быть смешным. Он был трогательным, и если вызывал улыбку, то вместе с тем напоминал об интеллектуальной жизни, во имя которой Эйнштейн жертвовал респектабельностью. Когда впоследствии один из знакомых спросил Инфельда, почему Эйнштейн не стрижет волос, носит какую-то немыслимую куртку, не надевает носков, подтяжек, пояса, галстука, Инфельд объяснил это стремлением освободиться от повседневных забот.
"Ответ прост, и его легко можно вывести из одиночества Эйнштейна, из присущего ему стремления к ослаблению связей с внешним миром. Ограничивая свои потребности до минимума, он стремился расширить свою независимость, свою свободу. Ведь мы - рабы миллиона вещей, и наша рабская зависимость все возрастает. Мы - рабы ванных комнат, самопишущих ручек, автоматических зажигалок, телефонов, радио и т.д. Эйнштейн старался свести эту зависимость к самому жесткому минимуму. Длинные волосы избавляют от необходимости часто ходить к парикмахеру. Без носков можно обойтись. Одна кожаная куртка позволяет на много лет разрешить вопрос о пиджаке. Можно обойтись без подтяжек точно так же, как без ночных рубашек или пижам. Эйнштейн реализовал программу-минимум - обувь, брюки, рубашка и пиджак обязательны. Дальнейшее сокращение было бы затруднительно" [20].
19 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 140-141.
20 Там же, с. 157-158.
Вспоминается одно, в сущности очень глубокое, замечание Горького. В рассказе "Кирилка" есть сцена, где человек безуспешно борется с полой, которую отворачивает ветер. "...А я, глядя на него, думал о том, как много человек тратит энергии на борьбу с мелочами. Если бы нас не одолевали гнусные черви мелких будничных зол, - мы легко раздавили бы страшных змей наших несчастий" [21].
256
Для стремления Эйнштейна максимально упростить и ограничить свои потребности существенное значение имело обостренное чувство социальной справедливости. В книге "Mein Weltbild" Эйнштейн писал:
"Вот о чем я думаю очень часто в продолжение каждого дня. Моя внешняя и внутренняя жизнь зависит от труда моих современников и наших предков. Я должен напрягать свои усилия, чтобы отдавать соответственно тому, что получаю и буду получать. И я ощущаю необходимость вести самую простую жизнь, и у меня часто бывает тягостное подозрение, что я требую от себе подобных больше необходимого..." [22]
Таким образом, более чем скромный костюм Эйнштейна каким-то логическим и эмоциональным ходом был связан с основными чертами его внутренней жизни. Это вообще характерно для Эйнштейна: каждая деталь быта, привычек, склонностей в последнем счете (обычно довольно простым и прозрачным образом) связана с основными идеалами мыслителя. Это и создает впечатление удивительного единства образа Эйнштейна.
Когда Леви-Чивита ушел, Эйнштейн и Инфельд отправились в дом, где жил Эйнштейн. По дороге он рассказывал Инфельду о своем отношении к квантовой механике. Она, говорил Эйнштейн, неудовлетворительна с эстетической точки зрения.
"Я зашел, - продолжает свои воспоминания Инфельд, - с ним в дом, в его кабинет с большим окном, выходящим в прекрасный сад, полный живых красок американской осени, и тут услышал от него первое и единственное за весь день замечание, не относящееся к физике:
- Прекрасный вид из этого окна" [23].
21 Горький М. Собр. соч., т. 3. М., 1930, с. 436.
22 Comment je vois le monde, 8.
23 Успехи физических паук, 1956, 59, вып. 1, с. 141.
Замечание это не относилось к физике, но было не так уж далеко от нее. Ощущение красоты природы переплеталось у Эйнштейна с ощущением красоты научной теории. За несколько минут до взгляда в окно на осенний пейзаж Эйнштейн говорил об эстетической неполноцен
257
ности квантовой механики. У Эйнштейна критика квантовой механики была в большой мере интуитивной ("свидетель - мой мизинец", -писал он Борну). Известно также, как тесно связана у Эйнштейна научная интуиция с эстетическими критериями при выборе научной теории. Поэтому нам ясен смысл замечания о неудовлетворительности квантовой механики с эстетической точки зрения.
Совместная работа Эйнштейна с Инфельдом была посвящена проблеме уравнений движения. Она состоит в следующем. В классической физике существуют уравнения поля, по которым, зная источники поля, можно определить его напряженность в каждой точке, т.е. силу, с которой поле действует на единичный заряд, оказавшийся в этой точке. Например, зная расположение электрически заряженных тел, можно с помощью уравнений электромагнитного поля узнать, с какой силой будет притягиваться или отталкиваться заряд, оказавшийся в данной точке. Таким же образом классические уравнения гравитационного поля позволяют узнать, какова сила тяготения в каждой точке, если известно распределение тяжелых масс. Наряду с уравнениями поля в классической физике существуют уравнения движения. Здесь напряженность поля - заданная величина. Зная эту величину, можно с помощью уравнений движения найти положение тела в каждый последующий момент. Уравнения поля и уравнения движения в классической физике независимы. Напротив, в эйнштейновской теории тяготения уравнения поля и уравнения движения нельзя рассматривать как независимые. Уравнения движения можно вывести из уравнений поля. Но это очень сложная задача. В конце тридцатых годов Эйнштейну с помощью своих учеников удалось ее решить.
Получение уравнений движения из уравнений поля было трудной математической задачей. Но преодоление математических трудностей сопровождалось некоторой физической интуицией, интуитивным, чисто физическим представлением о значении указанной задачи для исходных идей физической картины мира.
В общей теории относительности поле тяготения или искривление пространства и времени рассматривается как результат существования в пространстве и во времени материальных тел - источников поля. Уравнения
258
поля показывают, как искривляется пространство-время или, что то же самое, какова напряженность поля тяготения при заданных источниках поля, при заданном распределении центров тяготения - материальных тел. В гравитационном поле движется частица. Если закон ее движения (уравнения движения) независим от уравнений поля, то речь идет о двух реальностях: 1) поле и 2) движущихся в поле и создающих поле телах. Если же уравнения движения не самостоятельны, а уже содержатся в заданных уравнениях поля, то перед нами нет другой реальности помимо поля. Если движения частиц определяются в последнем счете уравнениями поля и только ими, значит, мы можем рассматривать частицы как некие концентрированные средоточия поля.
Этот ход мысли не связан однозначно с решением задачи - получением уравнений движения из уравнений поля. Но у Эйнштейна такое выведение таило в себе, по-видимому, указанный подтекст. Он связан с линией развития физических идей Эйнштейна в "бесплодный" период.
Герман Вейль когда-то писал, что в классической науке пространство рассматривалось "как наемная квартира" - оно не зависело от того, что в нем происходит [24]. Неевклидова геометрия показала возможность различных свойств пространства, а общая теория относительности показала зависимость этих свойств от наличия в пространстве тел - центров тяготения. "Наемная квартира" превратилась в квартиру, которую жители непрерывно перестраивают. Чтобы иллюстрировать новый взгляд на пространство и тела, нужно отказаться от аналогии Вейля: трудно представить себе, что жители квартиры оказались чем-то вроде ее архитектурных деталей.
24 См. сб.: Об основаниях геометрии. М., 1956, с. 341.
В течение 1936-1937 гг. Инфельд почти ежедневно виделся с Эйнштейном у него и много гулял с ним по Принстону. Воспоминания Инфельда, относящиеся к этому периоду, вносят новые штрихи и краски в портрет Эйнштейна. Инфельду принадлежит одно совершенно неожиданное сравнение при попытке охарактеризовать колоссальную напряженность непрерывной деятельности Эйнштейна. Он говорит о вечно вращающемся интеллектуальном механизме, но, чтобы дать представление о невероятной жизненности этого процесса, он пользуется другим сравнением.
259
"В Америке, - пишет Инфельд, - я впервые в жизни увидел негритянские танцы, пронизанные огнем и жизненной силой. Танцевальный зал в "Савойе" в Гарлеме преображается в африканские джунгли с палящим солнцем и богатой густой растительностью. Воздух полон вибрации. Жизненную силу излучают громкая музыка и страстные танцы; зритель теряет ощущение реальности. В отличие от негров белые кажутся полуживыми, смешными и приниженными. Они создают фон, на котором еще сильнее поражает примитивная, безграничная живучесть негров. Кажется, что не нужно никакой передышки, что это интенсивное движение может продолжаться вечно.
Эта картина часто стояла у меня перед глазами, когда я наблюдал за Эйнштейном. Словно существовал какой-то предельно живучий механизм, вечно вращающийся в его мозгу. Это была сублимированная жизненная сила. Порой наблюдение было попросту мучительным. Эйнштейн мог говорить о политике, с удивительнейшей, присущей ему добротой выслушивать просьбы, отвечать на вопросы, но за этой внешней деятельностью чувствовалась постоянная работа мысли над научными проблемами; механизм его мозга действовал без перерыва, вечное движение этого механизма оборвала лишь смерть" [25].
Обращенная к мирозданию мысль Эйнштейна была потоком, который не могли остановить или повернуть не только сравнительно незначительные эпизоды, но и самые трагические личные и общественные события. И это вовсе не свидетельствовало о личной или общественной безучастности. Эйнштейн с большой остротой воспринимал все, что происходило с его близкими, общественные бедствия были для него глубокой трагедией, но работать он продолжал всегда с неизменной интенсивностью. Инфельд вспоминает, как Эйнштейн жил и работал в то время, когда болезнь его жены приближалась к трагическому концу [26]. Она лежала на нервом этаже, превращенном в домашнюю больницу. Эйнштейн работал на втором этаже. Он очень тяжело переживал надвигавшуюся раз
260
луку с самым близким ему человеком, но работал, как всегда, очень интенсивно. Вскоре после смерти жены он пришел в Файн-холл пожелтевший, осунувшийся, резко постаревший. И сразу же начал обсуждать трудности в работе над уравнениями движения. По-видимому, напряженная абстрактная мысль была для Эйнштейна такой же постоянной, как дыхание.
25 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 142.
26 Там же, с. 149.
В воспоминаниях Инфельда затронута очень важная проблема интеллектуальных истоков сердечности Эйнштейна. У нас уже был случай заметить, что моральный облик Эйнштейна находился в глубокой, хотя и не явной, гармонии с чертами интеллекта. Редко можно было найти ученого, у которого мысль в такой степени была бы пронизана чувством, имела бы такой отчетливый эмоциональный топ, в такой степени питалась бы эмоциональным ощущением "служения надличному" и эстетическим восхищением перед лицом природы. В свою очередь, редко можно было найти человека, у которого сердечное отношение к людям, любовь к людям, чувство ответственности перед людьми в такой степени вытекало бы из мысли.
Инфельд дает очень меткую характеристику этой черты Эйнштейна.
"Я многому научился у Эйнштейна в области физики. Но больше всего я ценю то, чему научился у него помимо физики. Эйнштейн был - я знаю, как банально это звучит, - самым лучшим человеком в мире. Впрочем, и это определение не так просто, как кажется, и требует некоторых пояснений.
Сочувствие - это вообще источник людской доброты. Сочувствие к другим, сочувствие к нужде, к человеческому несчастью - вот источники доброты, действующие через резонанс симпатии. Привязанность к жизни и к людям через наши связи с внешним миром будит отзвук в наших чувствах, когда мы смотрим на борьбу и страдания других.
Но существует и совершенно другой источник доброты. Он заключается в чувстве долга, опирающемся на одинокое, ясное мышление. Добрая, ясная мысль ведет человека к доброте, к лояльности, потому что эти качества делают жизнь более простой, полной, богатой, потому что таким путем мы сокращаем число бедствий в нашей среде, уменьшаем трения со средой, в которой
261
живем, и, увеличивая сумму человеческого счастья, укрепляем и свое внутреннее спокойствие. Надлежащая позиция в общественных делах, помощь, дружба, доброта могут вытекать из обоих названных источников, если мы выразимся анатомически, - из сердца или из головы. С годами я учился все сильнее ценить второй род доброты - тот, который вытекает из ясного мышления. Много раз приходилось мне видеть, как разрушительны чувства, не поддерживаемые ясным рассудком" [27].
Многие, знавшие Эйнштейна, спрашивали себя, что является более великим в этом человеке: интеллект, проникающий в структуру Вселенной, или сердце, резонирующее на каждое человеческое горе и на каждое проявление общественной несправедливости? Это впечатление проходит и через другие воспоминания о жизни Эйнштейна в Принстоне. Густав Букки, врач, лечивший Эйнштейна, пишет, что каким бы сильным ни было впечатление, производимое глубиной и неожиданностью мыслей Эйнштейна, "все же его человечность была наибольшим и самым трогательным чудом" [28]. Букки рассказывает, что Эйнштейн не соглашался на просьбы позировать художникам, но существовал аргумент, действовавший на него безошибочно. Достаточно было художнику сказать, что портрет Эйнштейна поможет ему хоть на время выйти из нужды, и Эйнштейн безропотно тратил долгие часы, позируя бедняку. Букки говорит, что на улицах у прохожих при взгляде на Эйнштейна всегда появлялась добрая улыбка. Он немного смущенно отвечал на эти улыбки. В Принстоне его знали все.
27 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1.
28 Helle Zeit, 61.
"Даже в Принстоне, маленьком университетском городке, все смотрели на Эйнштейна жадными изумленными глазами. Во время наших прогулок мы избегали нескольких более оживленных улиц, выбирали поля и безлюдные улочки. Однажды, например, из какого-то автомобиля нас попросили задержаться. Из машины вышла немолодая уже женщина с фотоаппаратом, и, зарумянившись от волнения, попросила:
- Господин профессор, разрешите мне сфотографировать вас.
- Пожалуйста.
262
Он несколько секунд стоял спокойно, а потом продолжил свои рассуждения.
Я уверен, что через несколько минут он забыл об этом инциденте.
Как-то в Принстоне мы пошли в кино на картину "Жизнь Эмиля Золя". Купив билеты, мы вошли в переполненное фойе, где узнали, что придется ждать еще 15 минут. Эйнштейн предложил пройтись. Выходя, я сказал контролеру:
- Мы вернемся через несколько минут. Эйнштейн, однако, забеспокоился.
- У нас уже нет билетов, вы нас узнаете? Контролер, считая, что это удачная шутка, ответил
Эйнштейну:
- Да, профессор, я вас наверное узнаю. Когда я смотрел картину, я думал, что если не я сам, то мои дети увидят, вероятно, когда-нибудь фильм "Жизнь Альберта Эйнштейна" и он будет так же исторически правдив, как этот" [29].
В начале 1937 г. Инфельд после долгих колебаний решил поговорить с Эйнштейном по одному чисто личному вопросу. Он получил степендию в Принстоне на один год. Пора было подумать о дальнейшей возможности работы с Эйнштейном. Несмотря на энергичные просьбы последнего, Инфельду отказали в продлении стипендии. Тогда ему пришла в голову мысль написать вместе с Эйнштейном популярную книгу. Достаточно было сказать любому издателю о согласии Эйнштейна, чтобы половины полученного аванса хватило Инфельду еще на год жизни в Принстоне. С трудом преодолевая сковывающую неловкость, запинаясь и сбиваясь, Инфельд изложил Эйнштейну этот план. Эйнштейн спокойно слушал и ждал, пока Инфельд объяснит, наконец, чего он хочет. Наконец, он тихо произнес: "Эта мысль недурна. Совсем недурна!"
Потом он протянул Инфельду руки.
- Мы сделаем это" [30].
29 Успехи физических наук, 1956, 59, вып. 1, с. 155.
30 Там же, с. 162.
Эйнштейн не захотел писать популярную книгу о теории относительности. Его привлек, а потом и захватил другой план - показать логику основных физических идей, последовательно входивших в научную картину
263
мира. Именно физических, без математического аппарата. Историческое изложение физики неизбежно улавливает предварительные, чисто физические картины, которые сменяются формулами и расчетами при позднейшем строгом и систематическом изложении. В историческом аспекте явственно выступает романтика поисков и идейных столкновений.