Страница:
— Щиты. Я так понимаю, ты предпочтёшь большие? Плетёная ива, обтянутая кожей. Умбон — толстое вязкое дерево. Два, три пальца ивы или липы. Никакой оковки. Кожа и дерево. Шесть тысяч.
— Пять, — поправил Эмилий, — берберам лучше малые щиты. Они сражаются, рассыпавшись, и полагаются на ловкость. Отчего предпочтут малый щит, который вернее удержит стрелу или удар, чем большой, которым легче прикрыться, но менее прочный. Оковка необязательна. Большие же щиты пусть будут вытянутые, и равно круглые со всех сторон. Как у вашей стражи, собственно.
— И тысяча маленьких щитов из липы толщиной в два пальца, — продиктовал Дэффид, — Да, мы это сделаем. Теперь об остальной защите. Я размышлял над этим. Металла нам не хватит. А потому я предлагаю стёганый доспех. И мы не будем шить его сами. Просто поставим ткань. С учётом морской перевозки, которая часто портит шерсть — это будет льняная ткань. На пять тысяч тысяч стёганок.
— На двенадцать тысяч, — предложил Эмилий, — Стёганка не лорика. Прослужит меньше. А берберы сами предпочитают именно этот доспех. Прибавь ещё столько же пар сапог. Нас вполне устроит сарматский тип.
Это означало — работы хватит всем ткачихам. На всю зиму. А также — что кожа поднимется в цене. Поначалу горные пастухи будут довольны. А потом заметят, что жёны, дочери и невесты всё равно зарабатывают больше. Не больше мужей — но больше, чем раньше. Впрочем, военная добыча поможет горцам сохранять иллюзии, что всё снова стало по старому. До весны.
— Сделаем и это. Но часть, менее половины, возможно, окажется из шерсти. Тогда при перевозке штуки шерсти лучше везти внутри льна, который примет сырость в себя. Записала?
Эйлет кивнула.
— Теперь о сложном. О наступательном вооружении. Нужны ли вам луки? Это простое оружие из вяза, не очень сильное. Тетивы — изо льна и шёлка, не будут бояться сырости.
— Разве вместе с лучниками, — римлянин приуныл. По хорошему в каждой византийской пехотной фаланге непременно были ряды лучников. Три из семи, а лучше — четыре из восьми. Но за полгода их не натренировать.
Дэффид развёл руками.
— Немного, в запас, и для наёмников, — решил, наконец, Эмилий, — около пяти сотен. Зато нам нужны стрелы. И много. Без ограничения. Сколько сможете сделать. Для тех стрелков, что уже есть…
А потому вопрос о стрелах — точнее, о древках и наконечниках раздельно — пришлось отложить. До тех пор, пока не выяснится, сколько же металла останется после оснащения армии прочим наступательным оружием.
С которым оказалось сложнее всего. Византия традиционно делала ставку на копья, как греки — и тут особых проблем не возникло. Листовидный наконечник кельтского типа и ясеневые древки римлянина устроили, и он заказал их — пять и шесть тысяч. Но Византия не забыла и короткий пехотный меч. Знаменитый римский гладий.
— Пять сотен. Больше никак. И руда есть — кузнецов не хватит.
Дэффид предложил топоры и булавы.
Булавы — тысячу железных, залитых свинцом, Эмилий охотно взял — для лёгкой пехоты. Это было едва не любимое оружие берберов, и отказываться от него они точно не станут. Но…
— Топоры? Римской пехоте? Не насмехайся. Не варвар, знаешь — у нас всё обучение поставлено на колющий удар.
Решение искали долго. Пока Эмилий не вспомнил, что «Стратегикон» Маврикия допускает вооружение пехоты секирами — у которых на один конец надето железко, а на другой — острый наконечник. Как у дротика.
Дэффид подумал.
— Выглядеть будет гадко, — заявил он, — но и железко топора, и наконечник копья можно получить литьём. И очень недолгой проковкой. Это мы сможем. Четыре с половиной тысячи, а?
— Вы умеете лить железо? — у римлянина глаза на лоб полезли, — как бронзу и свинец?
— Можно и так сказать. Только никакого «мы». Этому научила Немайн. Как раз теперь мы строим большую печь, в которой можно будет делать разом много плавок и отливок…
Вот тут Эмилий начал изображать недоверие и беспокойство — и подписал договор только после того, как его пообещали пригласить на первую плавку и всё подробно показать. Разведчик внутри купца прыгал от восторга. Фиаско с печатью было перекрыто — с лихвой.
После этого Дэффид направился собирать воинов своего клана — а заодно и дружественных Тармонов и Монтови. С последними прежде бывали трения — но брак Кейра с Туллой и новое владение Немайн на самой границе с этим кланом открывали возможности, которыми холмовой клан не замедлил воспользоваться. Небольшая армия направилась в порт и принялась ожидать, наблюдая, как из приподнятых над промокшими трюмами хранилищ выгружают задаток. Шёлк. На тридцать шесть тысяч номисм. По обычаю, вполне совпадающему с имперским законом, сделка считалась заключённой именно после передачи задатка.
Вокруг цепи, рычаги и тросы. А ещё вокруг сон — Клирик это сознавал очень чётко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый мёртвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что-то высокое, тяжёлое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблёскивает углами камеи.
— Кинжал не забыла? Ну, соберись.
Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъёмного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придётся ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело…
Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна — от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда тёмных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плечей красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления — но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно.
Вот с таким настроением он и начал петь.
Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло — чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще всё на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки — скоро, очень скоро — наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утёр скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова.
Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив — на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.
— Да, — сказал призрак итальянца, по-русски, — да.
— Настолько ужасно?
Италоавстриец замахал руками:
— Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему всё понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала… Где вы её откопали?
— У Карела Чапека, — Клирик всё равно пригорюнился. Потому как вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.
— Богемец? Художник?
— Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то, — Клирик держался. Даже губу прикусил — разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья, на выплакивание глаз. Но лучше — алая струйка на подбородок. Оттуда, каплями — на платье. Красное на чёрном… Почему у эльфов такие острые зубы?
— Заметно. Оголтелый классицизм… А теперь поговорим всерьёз. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать, и радоваться, потому как окажись вы бездарью, я б с удовольствием довёл вас до слёз… Итак. Классическое исполнение — то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего-то не хватает" — обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски!
— Всё так плохо?
— Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но — придётся для этого слушать старого мёртвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать — моё любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, что поступили в консерваторию заново.
— Я в ней и не училась.
— Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после — милости прошу. А до тех пор — извольте учиться у господ попроще.
— Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?
— Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните… Что с вами?
Голос его стал неразличимо далёким. Исчезло всё — кроме горя и обиды. И тогда Клирик всё-таки разревелся.
Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать — заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа.
— Успокойся, — сказала Нион, — Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще — если бы Неметона пела так, что своим достаётся, кто её на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди, послушай.
И сама стала слушать. Пела сида едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле… Наконец, замолчала.
— А я её песню второй раз слышала, — похвасталась Нион, — а впервые, когда она на Гвиновом холме пела.
— Все говорят — молилась, — буркнула Бриана, — И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно.
— Когда молилась — пела задушевно… — Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем.
— Я думала, у неё голос низкий, волнующий, мягкий. А это не голос, это нож, — Брианна поправила одеяло.
— Ну да, нож на врагов… Ой!
Немайн всхлипнула и прикусила губу. Кровотечения к этому времени прекратились, так что особой беды в том не было. Потом на глаза сиды навернулись слёзы. А потом она начала плакать. Плакать, плакать и плакать. Просто слёзы, стекающие из-под сомкнутых ресниц. Без конца, и сколько же их!
— Это не может быть просто так, — заявила Бриана, — это вообще не похоже на болезнь.
— Позови Анну, — предложила Нион, — остальным пока не говори. Вдруг испугаются, а это только дурной сон. О несбыточном или минувшем.
Когда Бриана вышла, Нион тяжело вздохнула. Остановила накапливающуюся на губах богини кровь. Этого Бриана не поняла, а Анна не должна была увидеть. Всё-таки маленькая пророчица часто и помногу слушала разговоры мудрых людей. Если богиня поёт во сне, прикусила губу, заплакала — по отдельности это ничего не значит. Но раз всё вместе — будет война. Не маленькая. Не лёгкая. Не победоносная. Если не помешают. Старая формула пророчеств. А кто мешать будет?
Это стоило ему очень дорого. Или — очень дёшево — как посмотреть. Пришлось рассказать много секретов — и ещё больше обещать раскрыть потом, убедившись, что печь, созданная по словам богини, работает. Но устоять друид-кузнец не мог. Вперёд толкали страсть к знаниям, любовь к огню и металлу, и к тайне, конечно. Вот и пришлось менять много маленьких тайн на одну большую. Одну — ибо лучше установить суть той, у кого отец — бог всех ремёсел, никак нельзя. Это человека узнают, взглянув в лицо. Богов определяют по делам. А потому друид менял тайну на тайну — и преуспел. Удалось пронять большинство валлийских мастеров. В рот смотрели! Кроме одного. Лучшего. Который против присутствия ирландского мастера тоже не возражал.
— Немайн всё равно разнесёт, — заметил он, — это не секрет гильдии. Это подарок сиды кузнецам. Вообще всем. Но первую плавку проведём без чужих глаз. А то — неловко. Вдруг получится не сразу?
Оставалось согласиться с его мудростью и смотреть, что покажут. Оно и верно — Немайн наверняка рассказала бы всё и ирландскому кузнецу, если б не болела. На секреты мастерства она щедра всегда. Придумала колесницу — не оставила для себя, все ездят. У кого хватает денег, конечно. Придумала арфу — не стала держать в секрете. Теперь вот слегка улучшила свои старые творения. А ковать железо или пахать землю она ирландцев не учила. Этим другие боги занимались. Валлийцы уверяли — младшие братья Немайн. Друид помнил — не братья. В дети годятся. И родня — если по мужской прямой линии считать — так в шестом колене. А если всякое родство учитывать — так и не разберёшь. У богов и инцест в порядке вещей, а уж брак во втором или третьем колене родства — дело обычное. А потому кто кому и кем приходится, ох и нелегко разобрать.
Выяснилось — плавильня стоит за городом. Непочётно — но огонь… Король, не дозволивший пробовать новое дело внутри городских стен, получался кругом прав. Город деревянный, тут и привычную кузницу перенести захочешь. А новшества оказались истинно божественного размаха, это не висюльки для ног к седлу привесить. Печь и на печь-то непохожа. Ничего высокого. Длинная канава, выложенная кирпичом. Погреб, только дома сверху нет. Пригласили зайти внутрь. В печь! Сказка, да и только. Внутри оказались глиняные толстостенные тигли. В тигли закладывали не руду вперемешку с древесным углем, как привычно. Для начала — формы, из той же глины. Выходило: собираются лить железо. Как медь или свинец. Тут друид сам чуть рот не раскрыл, да палец внутрь не сунул, как дитё. А кто он ещё и выходил-то, перед богиней? Но — смотрел дальше, удивлению пределы есть, но не любопытству, тем более, не праздному. Камбрийцы расположили над формами куски хорошего, прокованного железа. И что-то ещё, на железо только похожее. Но — хрупкое. Даже показали — насколько. Новое слово — "чугун".
Стало обидно. Главное хитрые бритты спрятали. Вспомнилось значение имени Немайн на древнем языке — "Та, что крутится". Верно, егозой была от рождения. А там имя стали и иначе читать. И нашли в нём ужас и обман… Вот и теперь — выверт. Не она сама, конечно, обидела — но бритты. Те, кто ей ближе родичей. И раньше так было. А теперь — и подавно.
Пришли подмастерья и принялись засыпать пространство между тиглями двевесным углём. Нет. Каменным. Но всем известно: железо не любит горючего камня из Камбрии! Немного дерева и сухого камыша — для розжига.
Запылал огонь. Принялись ходить по кругу рабочие лошади, раздувая огромные меха. А камбрийцы принялись показывать результаты первой, тайной плавки, отлитые из чугуна. Противень. Котёл. Несколько пуль для пращи. Последние чуть-чуть заинтересовали присутствовавшего здесь римлянина. Он пытался узнать — сколько будут стоить такие пули? Если дешевле свинцовых… Лучников не хватает, но балеарские пращники пойдут за любым, у кого есть деньги!
Узнав, что много дороже, поскучнел и интерес утратил. Ему было нужно одно оружие. А друиду — железо. А камбрийцы говорили, что при плавке руды вышло больше железа, чем при проковке криц. сида обещала — в два раза. Но, сообщили ему дурным шёпотом, в два не вышло. Вышло в три!
Римлянин уже понял — испытывают нужное ему более всего, и теперь волновался — а волноваться не один час.
А потом были ещё раскалённые тигли. Из которых багром доставали форму. Раскрывали. И здесь же начинали ковать ещё горячий металл. Богиня предупредила: расплавить это третье железо, «сталь», снова, может не получиться. И только потом — закалка. И всё таки — это не долгая, изматывающая ковка на выбивание шлаков. Поправить форму, заострить — и листовидные наконечники тяжёлых копий готовы! Но отковать всё вовремя не сумели. Пришлось раскалять заново, и доводить заготовки уже так.
Что у железа оказалось три лица — удивляло. Но то, что получилась после закалки… Ковать холодной сталь оказалось нельзя. Точить — можно. Правда, трудно и долго. Зато при некотором старании с обычного железа можно было стружку снять. Но самое главное — её было много. Достаточно много…
Убедившись, что наконечники из этой новой «стали» не хуже железных, Эмилий из Тапса успокоился. Лучше ли — а вот это не главное, главное — чтобы успели. Успеют… Теперь можно было считать другое — и то, что римлянину только что довелось увидеть красными от кузнечного жара, постоянного недосыпа и собственного мелкого почерка глазами, оказалось неожиданно интересно и важно.
Плавка не была греческой. Вообще всё, что натворила базилисса до того, как свалиться, не имело никакого отношения к греко-романской культуре. Кроме нескольких узлов осадной машины, да буковок в её переводе Нового Завета. Латинских. Зато писано было этой латиницей такое… Смотришь на иное слово, и не видишь в нём гласных букв. А они есть! Просто другие. Бой у ворот — увёртки да прыжки. Колесница — запряжка римская, но всё остальное — или местная старина, или новизна непонятного происхождения. Странный жареный напиток. Это-то откуда? И патриарх её не узнал. Ошибиться боится. Голос похож, говорит, лица не видел. Особая примета — уши — присутствует. Михаил заверяет — такие уши не перепутаешь. Она? До весны — она! Сына приёмного — отличная политика! — назвала славянским именем. Владимир. След? Или взмах лисьего хвоста? И при чём тут славяне? Данники или союзники авар! А многие узлы её камнемёта — аварские. И — плавка. Такие длинные печи где-то делают… Где? Ещё — заказала болгарское зерно. Зачем? Урожаи у него не выше. И наконец — "Голова грифона". Грифон — это тоже авары. Резидентура? Не выставлялись бы, но удочерили Августину именно под этой крышей. Ясно одно — аварский след проверять придётся…
Слуг старых богов следовало убрать. Нион не верила, что от них может быть добро. Хорошо, если согласятся уйти. Если нет — всё равно уйдут, только дальше. Анна успела рассказать, что убивать грешно. Неважно. То есть важно, важнее всего. Нион должна быть христианкой. Как Неметона! Но богиня — или, как велят говорить, сида — убивала. Чужих и своих. Уже став христианкой. Значит, и Нион можно. Но — так же, как сиде. В тех же случаях. Не можно — нужно. Хотя бы потому, что если её вдруг примут в рай, дуру кровожадную, а сиду не пустят, то это и будет ад. Потому Луковка расспросила всех-всех. Выяснилось — точно известно, Неметона убивала в бою. Добила смертельно раненого и за это каялась. Не особо истово. Или прятала чувство внутри. Всё.
Значит, нужен бой. Нужно, чтобы на Луковку напали. Что ж. Да будет так. Нион набросила на плечи накидку Неметоны. Наглость. Почти святотатство. Но оружие нужно скрыть до поры. А потом, на полах вышиты чёрные кресты. А в бой следует идти под знаменем. Эта накидка им и станет! Нион вздохнула. Битвы не хотелось. Но настраивать себя нужно на худшее. Тогда лучшее покажется подарком Неметоны. Пророчица вспомнила. Быстро оглянулась. Неловко сложила пальцы, как делала богиня, перекрестилась. И быстрым шагом пошла вниз. В пиршественную залу.
Внизу шумели люди. Гомон бесед, звяканье ножей и вилок. Новая мода с древними корнями. Те, кто ей нужен, на месте. Жаль, не одни. С ними старик-священник. Плохо. Самая сила, самая опасность исходила от него. И сидят, беседуют. Мирно. Даже увлечённо. Плохо.
Нион подошла к столику, встала рядом и стала смотреть. Не в глаза — мимо. Как будто все четверо — прозрачные, а там, у дальней стены, происходит интересное. Хороший приём. Сколько раз друиды смотрели мимо пророчицы, а она не могла ответить тем же. А вот теперь…
Пирр взгляд узнал и прочёл в нём три важные вещи. Взгляд — подготовка очень неприятного разговора. Главная цель — не он. И — фурия в детском платье не желает начинать разговор первой. Короткое размышление навело на мысль — не говорить друидам. Зато проследить за противостоянием. И узнать, так ли хороша она в споре, когда за спиной нет головореза с мечом? А заодно и друидов оценить. Дополнительное удовольствие доставляло — что он разобрался в ситуации первым. И теперь следил за реакцией остальных. Седой поднял бровь. И только. Второй повернул голову к гостье и начал её рассматривать. Да ещё пнул под столом третьего, начавшего было рот открывать. Так пнул, что и Пирру досталось. Не сильно. Но подагре хватило — проснулась.
Гляделки продолжались, пока мимо Нион не прошмыгнула Эйлет.
— Посторонись, Луковка! Горячее!
Луковка посторонилась. Вовремя — мимо прошествовала кухонная девчонка с судками. Ещё вчера — кухонная, а теперь уже и ужин подаёт легату Вилис-Тармонов. А вот у Эйлет — пустые руки. Странно…
— Теперь так, — сообщила Эйдет, — Важных персон в городе много, и всех Кейр беседой не удостоит, а мы с сёстрами всех обиходить не успеем. Так я поприветствую, для почёта, как кровная родня Дэффида. Отрекомендую помощницу, она и будет хлопотать дальше, а я очередную представлять поведу. А иначе хоть разорвись… Ты меня слушаешь? Или витаешь где?
— Витает, — вставил седой, — ещё как витает. Ссориться сюда пришла.
— Ссориться? — Нион скромно потупилась, — С чего бы? Как может свет поссориться с тьмой, вода с огнём, корова с травой? Я пришла, чтобы вы ушли. И только.
Пирр только головой ворочал. И не понимал ничего — чужой язык. Но темп и тон разговора уловить мог. От народа к народу, от языка к языку они меняются, и то, что у одних сойдёт за мирную беседу, у других будет означать предшествие кровопролития. Но если за пару дней язык выучить нельзя, то схватить характер можно и куда быстрее. Иной раз — и нескольких фраз хватит…
— Но тьма, огонь и трава — они всегда остаются.
— Где-то. Когда-то. Но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас мне хватит. Везде и вечно — забота большей, чем я.
— Но чтобы решить вопрос о здесь и сейчас, нужно понять какая это часть везде и вечно. Присядь. И мы об этом поговорим…
— Я буду стоять. Я не должна смотреть на вас снизу!
Пирр слушал. И, сперва с лёгким злорадством, а потом всё с большим удивлением, отмечал — разговор выигрывает девочка. Седой друид с самого начала противостоял ей один. Два других… кузнец держал лысого да кряжистого. А тот понемногу закипал — такой человек. Если не дать выпустить из себя лишнее, можно увидеть, как он взорвётся. И выглядеть это будет безобразно. Кажется, такой исход их собеседницу устраивает. А седой пытается сбивать страсти — но ему не хватает времени. На взвешенные слова его нужно больше. Тушить труднее, чем поджигать.
Оставалось помочь одной из сторон. Кому? Не понимая слов — не разберёшь. Но тихо сидеть и ничего не делать — неправильно. Подобные вопросы Пирр решал методом, почерпнутым у римских офицеров — он бросал жребий. Делая это благочестиво — и не нуждаясь для того в костях. Просто выбрать псалом, и номер слова. Не первое-второе, а малость подальше, там, где обсчитаешься мухлевать. Загадать число букв. Четное, нечётное… Мысленно прочесть до того самого слова. И — действовать решительно, всей волей. Уж сколько её ни есть.
— О чём речь? — спросил Пирр у длиннорукого, — Переведи мне. Если разговор о духовных делах, то я не без пользы, да и в житейских мало-мальски разбираюсь.
Нион не думала, что будет так тяжело. Она вообще не думала! Но если бы не давешний священник… Теперь на неё обрушились вдвоём — мягко, увещевающе. Ну что ж. Старик трус? Странно, обычно самые храбрые — те, кому нечего терять. Молодые и старые. Но первым, пусть и нужна слава, да нужна, чтоб жить. А тем, кто своё уже прожил, нужна слава, чтоб помнили их. А ей, Нион, славы вовсе не надо… Что ж. Рука под накидкой. Её ход. Жертва!
Кинжал ударил в стол, глубоко засел в вязком дереве под носом у Пирра. Яростные глаза — в лысого, в упор:
— Переводи: не лезь в чужую драку!
Тот говорить не торопится. Храбр. Весело и обстоятельно храбр.
— Ты промахнулась мимо мяса.
Улыбка. Два слова, и она превратится в гримасу злобы…
И голос с лестницы:
— Луковка, не смей. Грех.
Анна успела. Нион сыпала искрами, как костёр из еловых веток, но не дошло пока даже до кулаков.
— Смею. Я защищаю не себя!
Вот и урони при ней слово-другое про веру. А последнее время она часто задавала вопросы о войне.
— Себя. Ты это она.
Нион потупилась. Смотрит в землю. Краснеет.
— Ты это она. Ты посмела это забыть?
— Я неблагодарная тварь, — всхлипнула Нион, — и я была не права. Прости меня. Я могу что-то исправить?
— Проси прощения у обиженных тобой.
Анна убедилась, что костёр потух. Хотела добавить слов, водой залить. Но тут Нион бухнулась на колени. Перед Пирром.
— Святой отец, прими мою исповедь. Я грешна. Я хотела убить… — и полились слёзы ручьём.
Нион плакала, каялась, и плакала, и не знала, что именно этой исповедью напугает — не Пирра, друидов — так, что, они запрутся в комнате, и будут обсуждать происходящее. А утром явятся в пиршественный зал, и будут терпеливо ждать Анну. Для того, чтобы объявить ей о своём выборе.
— Пять, — поправил Эмилий, — берберам лучше малые щиты. Они сражаются, рассыпавшись, и полагаются на ловкость. Отчего предпочтут малый щит, который вернее удержит стрелу или удар, чем большой, которым легче прикрыться, но менее прочный. Оковка необязательна. Большие же щиты пусть будут вытянутые, и равно круглые со всех сторон. Как у вашей стражи, собственно.
— И тысяча маленьких щитов из липы толщиной в два пальца, — продиктовал Дэффид, — Да, мы это сделаем. Теперь об остальной защите. Я размышлял над этим. Металла нам не хватит. А потому я предлагаю стёганый доспех. И мы не будем шить его сами. Просто поставим ткань. С учётом морской перевозки, которая часто портит шерсть — это будет льняная ткань. На пять тысяч тысяч стёганок.
— На двенадцать тысяч, — предложил Эмилий, — Стёганка не лорика. Прослужит меньше. А берберы сами предпочитают именно этот доспех. Прибавь ещё столько же пар сапог. Нас вполне устроит сарматский тип.
Это означало — работы хватит всем ткачихам. На всю зиму. А также — что кожа поднимется в цене. Поначалу горные пастухи будут довольны. А потом заметят, что жёны, дочери и невесты всё равно зарабатывают больше. Не больше мужей — но больше, чем раньше. Впрочем, военная добыча поможет горцам сохранять иллюзии, что всё снова стало по старому. До весны.
— Сделаем и это. Но часть, менее половины, возможно, окажется из шерсти. Тогда при перевозке штуки шерсти лучше везти внутри льна, который примет сырость в себя. Записала?
Эйлет кивнула.
— Теперь о сложном. О наступательном вооружении. Нужны ли вам луки? Это простое оружие из вяза, не очень сильное. Тетивы — изо льна и шёлка, не будут бояться сырости.
— Разве вместе с лучниками, — римлянин приуныл. По хорошему в каждой византийской пехотной фаланге непременно были ряды лучников. Три из семи, а лучше — четыре из восьми. Но за полгода их не натренировать.
Дэффид развёл руками.
— Немного, в запас, и для наёмников, — решил, наконец, Эмилий, — около пяти сотен. Зато нам нужны стрелы. И много. Без ограничения. Сколько сможете сделать. Для тех стрелков, что уже есть…
А потому вопрос о стрелах — точнее, о древках и наконечниках раздельно — пришлось отложить. До тех пор, пока не выяснится, сколько же металла останется после оснащения армии прочим наступательным оружием.
С которым оказалось сложнее всего. Византия традиционно делала ставку на копья, как греки — и тут особых проблем не возникло. Листовидный наконечник кельтского типа и ясеневые древки римлянина устроили, и он заказал их — пять и шесть тысяч. Но Византия не забыла и короткий пехотный меч. Знаменитый римский гладий.
— Пять сотен. Больше никак. И руда есть — кузнецов не хватит.
Дэффид предложил топоры и булавы.
Булавы — тысячу железных, залитых свинцом, Эмилий охотно взял — для лёгкой пехоты. Это было едва не любимое оружие берберов, и отказываться от него они точно не станут. Но…
— Топоры? Римской пехоте? Не насмехайся. Не варвар, знаешь — у нас всё обучение поставлено на колющий удар.
Решение искали долго. Пока Эмилий не вспомнил, что «Стратегикон» Маврикия допускает вооружение пехоты секирами — у которых на один конец надето железко, а на другой — острый наконечник. Как у дротика.
Дэффид подумал.
— Выглядеть будет гадко, — заявил он, — но и железко топора, и наконечник копья можно получить литьём. И очень недолгой проковкой. Это мы сможем. Четыре с половиной тысячи, а?
— Вы умеете лить железо? — у римлянина глаза на лоб полезли, — как бронзу и свинец?
— Можно и так сказать. Только никакого «мы». Этому научила Немайн. Как раз теперь мы строим большую печь, в которой можно будет делать разом много плавок и отливок…
Вот тут Эмилий начал изображать недоверие и беспокойство — и подписал договор только после того, как его пообещали пригласить на первую плавку и всё подробно показать. Разведчик внутри купца прыгал от восторга. Фиаско с печатью было перекрыто — с лихвой.
После этого Дэффид направился собирать воинов своего клана — а заодно и дружественных Тармонов и Монтови. С последними прежде бывали трения — но брак Кейра с Туллой и новое владение Немайн на самой границе с этим кланом открывали возможности, которыми холмовой клан не замедлил воспользоваться. Небольшая армия направилась в порт и принялась ожидать, наблюдая, как из приподнятых над промокшими трюмами хранилищ выгружают задаток. Шёлк. На тридцать шесть тысяч номисм. По обычаю, вполне совпадающему с имперским законом, сделка считалась заключённой именно после передачи задатка.
Вокруг цепи, рычаги и тросы. А ещё вокруг сон — Клирик это сознавал очень чётко. Сверху доносилась музыка. Та самая. Да и стоящий рядом человек знаком. Пусть и шапочно. "Старый мёртвый итальянец". Клирик попробовал пошевелить ушами. Не получилось. Голову оттягивало назад что-то высокое, тяжёлое и страшно неудобное. Лицо слегка щекотала маска. Поднятые к глазам руки оказались руками Немайн. Рубин на месте, темно поблёскивает углами камеи.
— Кинжал не забыла? Ну, соберись.
Клирик ответить не успел. Раздались раскаты грома, маскирующие лязг подъёмного механизма. Только в эти секунды до Клирика дошло: петь придётся ему. И уже другие знатоки в зале будут строго разбирать исполнение. А пробравшийся в чью-нибудь ложу призрак печально согласится: не то. Опять и снова. А потом он почувствовал взгляды зрителей. Сердце закаменело…
Клирик не был бы самим собой, если бы не умел преодолевать подобные останавливающие эффекты. Проблема была одна — от застенчивости он становился разом наглым и неловким. На первых тактах вступления, вместо того, чтоб собраться с дыханием и принять подобающую позу, он успел: споткнуться. Запнуться о собственный подол. Поразиться, насколько одежда тёмных веков удобнее барочных пыточных нарядов. Сорвать с головы помесь головного убора индейского вождя с медвежьей шапкой наполеоновского гвардейца. С наслаждением провернуть пару раз вырвавшиеся на свободу уши, встряхнуть обеими руками успевшую достигнуть плечей красную гриву. Поймать глазами актрису, к которой полагается обращаться при исполнении арии. «Дочь» оказалась молоденькой, естественно растерянной от такого явления — но на две головы выше «матери» ростом, черноволосая, классический римской нос с сердито разутыми ноздрями… Клирику стало смешно.
Вот с таким настроением он и начал петь.
Звук плясал в горле, и изначальное веселье скоро вытеснила хрустальная радость пения. Звуки лились сквозь горло — чужие, бессмысленные. Клирик в тот момент совершенно забыл немецкий. Он вообще всё на свете забыл. А содержание арии вспомнил, когда обрушились аплодисменты. Которые длились ровно столько времени, сколько прикладывал ладонь к ладони рослый человек в белом мундире, сидящий по центру средней ложи. Когда он разнял руки — скоро, очень скоро — наступила шелестящая тишина. Тут богатырь в белом достал платок и утёр скопившуюся в уголке глаза слезу. И зал взорвался снова.
Клирика отпустили только после третьего бисирования. Тут зал волшебным образом опустел. Заметив знакомую фигуру в зияющем пустыми креслами партере, Клирик спрыгнул со сцены. Бочком, в обход оркестровой ямы пробрался. И пристроился напротив — на спинку кресла. На сиденье не пустили фижмы. Не влезли между подлокотников.
— Да, — сказал призрак итальянца, по-русски, — да.
— Настолько ужасно?
Италоавстриец замахал руками:
— Да что вы! Император отлично разбирается в музыке. Просто не выносит вещей, длящихся более двух часов. Так что ему всё понравилось. Видели, как растрогался? И эта поза при вручении кинжала… Где вы её откопали?
— У Карела Чапека, — Клирик всё равно пригорюнился. Потому как вспомнил, как должен был спеть на самом деле. Ушки свесил, уронил подбородок на сцепленные руки.
— Богемец? Художник?
— Писатель. Пьеса была трагедией. В общем-то, — Клирик держался. Даже губу прикусил — разрыдаться хотелось невыносимо. Так, чтобы белугой, в четыре ручья, на выплакивание глаз. Но лучше — алая струйка на подбородок. Оттуда, каплями — на платье. Красное на чёрном… Почему у эльфов такие острые зубы?
— Заметно. Оголтелый классицизм… А теперь поговорим всерьёз. Сказать, что вы пели плохо, не могу. И не делайте кислую физиономию. И губами дрожать не смейте. А вместо того извольте слушать, и радоваться, потому как окажись вы бездарью, я б с удовольствием довёл вас до слёз… Итак. Классическое исполнение — то, что мы с вами некогда определили как "очень хорошо, но чего-то не хватает" — обычно оставляет ощущение восторга. Вы вызвали умиление. Несмотря на текст. Вы с такой искренней, детской радостью предвкушали месть и желали смерти, что император пустил крупную слезу. Крокодилью. Это так по-австрийски!
— Всё так плохо?
— Ну почему? Голос у вас бесподобный, почтения к авторитетам никакого. Я начинаю верить, что со временем у вас получится даже воплотить несбыточное. Но — придётся для этого слушать старого мёртвого композитора. И терпеть его выходки. Учить котят плавать — моё любимое занятие. Так что, если решитесь принять услуги учителя-призрака, считайте, что поступили в консерваторию заново.
— Я в ней и не училась.
— Да? Тогда вы очень наглая. И я не буду тратить на вас свои силы. Пока не дозреете, разумеется. Вот после — милости прошу. А до тех пор — извольте учиться у господ попроще.
— Откуда я их возьму? Знаете, где я сейчас живу?
— Неужто в Сибирии? Неважно. Меня же вы где-то взяли? Ну и консерваторию присните… Что с вами?
Голос его стал неразличимо далёким. Исчезло всё — кроме горя и обиды. И тогда Клирик всё-таки разревелся.
Когда Немайн запела, рядом оказались Бриана и Луковка. Начинающая целительница испугалась, хотела убежать — заткнуть больной рот не позволяла клятва Гиппократа.
— Успокойся, — сказала Нион, — Она поет не нам. Тому, кто ей снится. И вообще — если бы Неметона пела так, что своим достаётся, кто её на войну бы брал? Кто бы ей о победе молился? Не бойся. Лучше посиди, послушай.
И сама стала слушать. Пела сида едва слышно, невнятно, на незнакомом языке, немного напоминающем лающую речь саксонских послов. Голос то звучал нормально, по человечески, то взмывал ввысь, тут же ломаясь в больном горле… Наконец, замолчала.
— А я её песню второй раз слышала, — похвасталась Нион, — а впервые, когда она на Гвиновом холме пела.
— Все говорят — молилась, — буркнула Бриана, — И вообще, мне Немайн нравится. Но сейчас петь ей вредно.
— Когда молилась — пела задушевно… — Нион говорила о своем, о слышанном. Как о настоящем.
— Я думала, у неё голос низкий, волнующий, мягкий. А это не голос, это нож, — Брианна поправила одеяло.
— Ну да, нож на врагов… Ой!
Немайн всхлипнула и прикусила губу. Кровотечения к этому времени прекратились, так что особой беды в том не было. Потом на глаза сиды навернулись слёзы. А потом она начала плакать. Плакать, плакать и плакать. Просто слёзы, стекающие из-под сомкнутых ресниц. Без конца, и сколько же их!
— Это не может быть просто так, — заявила Бриана, — это вообще не похоже на болезнь.
— Позови Анну, — предложила Нион, — остальным пока не говори. Вдруг испугаются, а это только дурной сон. О несбыточном или минувшем.
Когда Бриана вышла, Нион тяжело вздохнула. Остановила накапливающуюся на губах богини кровь. Этого Бриана не поняла, а Анна не должна была увидеть. Всё-таки маленькая пророчица часто и помногу слушала разговоры мудрых людей. Если богиня поёт во сне, прикусила губу, заплакала — по отдельности это ничего не значит. Но раз всё вместе — будет война. Не маленькая. Не лёгкая. Не победоносная. Если не помешают. Старая формула пророчеств. А кто мешать будет?
Это стоило ему очень дорого. Или — очень дёшево — как посмотреть. Пришлось рассказать много секретов — и ещё больше обещать раскрыть потом, убедившись, что печь, созданная по словам богини, работает. Но устоять друид-кузнец не мог. Вперёд толкали страсть к знаниям, любовь к огню и металлу, и к тайне, конечно. Вот и пришлось менять много маленьких тайн на одну большую. Одну — ибо лучше установить суть той, у кого отец — бог всех ремёсел, никак нельзя. Это человека узнают, взглянув в лицо. Богов определяют по делам. А потому друид менял тайну на тайну — и преуспел. Удалось пронять большинство валлийских мастеров. В рот смотрели! Кроме одного. Лучшего. Который против присутствия ирландского мастера тоже не возражал.
— Немайн всё равно разнесёт, — заметил он, — это не секрет гильдии. Это подарок сиды кузнецам. Вообще всем. Но первую плавку проведём без чужих глаз. А то — неловко. Вдруг получится не сразу?
Оставалось согласиться с его мудростью и смотреть, что покажут. Оно и верно — Немайн наверняка рассказала бы всё и ирландскому кузнецу, если б не болела. На секреты мастерства она щедра всегда. Придумала колесницу — не оставила для себя, все ездят. У кого хватает денег, конечно. Придумала арфу — не стала держать в секрете. Теперь вот слегка улучшила свои старые творения. А ковать железо или пахать землю она ирландцев не учила. Этим другие боги занимались. Валлийцы уверяли — младшие братья Немайн. Друид помнил — не братья. В дети годятся. И родня — если по мужской прямой линии считать — так в шестом колене. А если всякое родство учитывать — так и не разберёшь. У богов и инцест в порядке вещей, а уж брак во втором или третьем колене родства — дело обычное. А потому кто кому и кем приходится, ох и нелегко разобрать.
Выяснилось — плавильня стоит за городом. Непочётно — но огонь… Король, не дозволивший пробовать новое дело внутри городских стен, получался кругом прав. Город деревянный, тут и привычную кузницу перенести захочешь. А новшества оказались истинно божественного размаха, это не висюльки для ног к седлу привесить. Печь и на печь-то непохожа. Ничего высокого. Длинная канава, выложенная кирпичом. Погреб, только дома сверху нет. Пригласили зайти внутрь. В печь! Сказка, да и только. Внутри оказались глиняные толстостенные тигли. В тигли закладывали не руду вперемешку с древесным углем, как привычно. Для начала — формы, из той же глины. Выходило: собираются лить железо. Как медь или свинец. Тут друид сам чуть рот не раскрыл, да палец внутрь не сунул, как дитё. А кто он ещё и выходил-то, перед богиней? Но — смотрел дальше, удивлению пределы есть, но не любопытству, тем более, не праздному. Камбрийцы расположили над формами куски хорошего, прокованного железа. И что-то ещё, на железо только похожее. Но — хрупкое. Даже показали — насколько. Новое слово — "чугун".
Стало обидно. Главное хитрые бритты спрятали. Вспомнилось значение имени Немайн на древнем языке — "Та, что крутится". Верно, егозой была от рождения. А там имя стали и иначе читать. И нашли в нём ужас и обман… Вот и теперь — выверт. Не она сама, конечно, обидела — но бритты. Те, кто ей ближе родичей. И раньше так было. А теперь — и подавно.
Пришли подмастерья и принялись засыпать пространство между тиглями двевесным углём. Нет. Каменным. Но всем известно: железо не любит горючего камня из Камбрии! Немного дерева и сухого камыша — для розжига.
Запылал огонь. Принялись ходить по кругу рабочие лошади, раздувая огромные меха. А камбрийцы принялись показывать результаты первой, тайной плавки, отлитые из чугуна. Противень. Котёл. Несколько пуль для пращи. Последние чуть-чуть заинтересовали присутствовавшего здесь римлянина. Он пытался узнать — сколько будут стоить такие пули? Если дешевле свинцовых… Лучников не хватает, но балеарские пращники пойдут за любым, у кого есть деньги!
Узнав, что много дороже, поскучнел и интерес утратил. Ему было нужно одно оружие. А друиду — железо. А камбрийцы говорили, что при плавке руды вышло больше железа, чем при проковке криц. сида обещала — в два раза. Но, сообщили ему дурным шёпотом, в два не вышло. Вышло в три!
Римлянин уже понял — испытывают нужное ему более всего, и теперь волновался — а волноваться не один час.
А потом были ещё раскалённые тигли. Из которых багром доставали форму. Раскрывали. И здесь же начинали ковать ещё горячий металл. Богиня предупредила: расплавить это третье железо, «сталь», снова, может не получиться. И только потом — закалка. И всё таки — это не долгая, изматывающая ковка на выбивание шлаков. Поправить форму, заострить — и листовидные наконечники тяжёлых копий готовы! Но отковать всё вовремя не сумели. Пришлось раскалять заново, и доводить заготовки уже так.
Что у железа оказалось три лица — удивляло. Но то, что получилась после закалки… Ковать холодной сталь оказалось нельзя. Точить — можно. Правда, трудно и долго. Зато при некотором старании с обычного железа можно было стружку снять. Но самое главное — её было много. Достаточно много…
Убедившись, что наконечники из этой новой «стали» не хуже железных, Эмилий из Тапса успокоился. Лучше ли — а вот это не главное, главное — чтобы успели. Успеют… Теперь можно было считать другое — и то, что римлянину только что довелось увидеть красными от кузнечного жара, постоянного недосыпа и собственного мелкого почерка глазами, оказалось неожиданно интересно и важно.
Плавка не была греческой. Вообще всё, что натворила базилисса до того, как свалиться, не имело никакого отношения к греко-романской культуре. Кроме нескольких узлов осадной машины, да буковок в её переводе Нового Завета. Латинских. Зато писано было этой латиницей такое… Смотришь на иное слово, и не видишь в нём гласных букв. А они есть! Просто другие. Бой у ворот — увёртки да прыжки. Колесница — запряжка римская, но всё остальное — или местная старина, или новизна непонятного происхождения. Странный жареный напиток. Это-то откуда? И патриарх её не узнал. Ошибиться боится. Голос похож, говорит, лица не видел. Особая примета — уши — присутствует. Михаил заверяет — такие уши не перепутаешь. Она? До весны — она! Сына приёмного — отличная политика! — назвала славянским именем. Владимир. След? Или взмах лисьего хвоста? И при чём тут славяне? Данники или союзники авар! А многие узлы её камнемёта — аварские. И — плавка. Такие длинные печи где-то делают… Где? Ещё — заказала болгарское зерно. Зачем? Урожаи у него не выше. И наконец — "Голова грифона". Грифон — это тоже авары. Резидентура? Не выставлялись бы, но удочерили Августину именно под этой крышей. Ясно одно — аварский след проверять придётся…
Слуг старых богов следовало убрать. Нион не верила, что от них может быть добро. Хорошо, если согласятся уйти. Если нет — всё равно уйдут, только дальше. Анна успела рассказать, что убивать грешно. Неважно. То есть важно, важнее всего. Нион должна быть христианкой. Как Неметона! Но богиня — или, как велят говорить, сида — убивала. Чужих и своих. Уже став христианкой. Значит, и Нион можно. Но — так же, как сиде. В тех же случаях. Не можно — нужно. Хотя бы потому, что если её вдруг примут в рай, дуру кровожадную, а сиду не пустят, то это и будет ад. Потому Луковка расспросила всех-всех. Выяснилось — точно известно, Неметона убивала в бою. Добила смертельно раненого и за это каялась. Не особо истово. Или прятала чувство внутри. Всё.
Значит, нужен бой. Нужно, чтобы на Луковку напали. Что ж. Да будет так. Нион набросила на плечи накидку Неметоны. Наглость. Почти святотатство. Но оружие нужно скрыть до поры. А потом, на полах вышиты чёрные кресты. А в бой следует идти под знаменем. Эта накидка им и станет! Нион вздохнула. Битвы не хотелось. Но настраивать себя нужно на худшее. Тогда лучшее покажется подарком Неметоны. Пророчица вспомнила. Быстро оглянулась. Неловко сложила пальцы, как делала богиня, перекрестилась. И быстрым шагом пошла вниз. В пиршественную залу.
Внизу шумели люди. Гомон бесед, звяканье ножей и вилок. Новая мода с древними корнями. Те, кто ей нужен, на месте. Жаль, не одни. С ними старик-священник. Плохо. Самая сила, самая опасность исходила от него. И сидят, беседуют. Мирно. Даже увлечённо. Плохо.
Нион подошла к столику, встала рядом и стала смотреть. Не в глаза — мимо. Как будто все четверо — прозрачные, а там, у дальней стены, происходит интересное. Хороший приём. Сколько раз друиды смотрели мимо пророчицы, а она не могла ответить тем же. А вот теперь…
Пирр взгляд узнал и прочёл в нём три важные вещи. Взгляд — подготовка очень неприятного разговора. Главная цель — не он. И — фурия в детском платье не желает начинать разговор первой. Короткое размышление навело на мысль — не говорить друидам. Зато проследить за противостоянием. И узнать, так ли хороша она в споре, когда за спиной нет головореза с мечом? А заодно и друидов оценить. Дополнительное удовольствие доставляло — что он разобрался в ситуации первым. И теперь следил за реакцией остальных. Седой поднял бровь. И только. Второй повернул голову к гостье и начал её рассматривать. Да ещё пнул под столом третьего, начавшего было рот открывать. Так пнул, что и Пирру досталось. Не сильно. Но подагре хватило — проснулась.
Гляделки продолжались, пока мимо Нион не прошмыгнула Эйлет.
— Посторонись, Луковка! Горячее!
Луковка посторонилась. Вовремя — мимо прошествовала кухонная девчонка с судками. Ещё вчера — кухонная, а теперь уже и ужин подаёт легату Вилис-Тармонов. А вот у Эйлет — пустые руки. Странно…
— Теперь так, — сообщила Эйдет, — Важных персон в городе много, и всех Кейр беседой не удостоит, а мы с сёстрами всех обиходить не успеем. Так я поприветствую, для почёта, как кровная родня Дэффида. Отрекомендую помощницу, она и будет хлопотать дальше, а я очередную представлять поведу. А иначе хоть разорвись… Ты меня слушаешь? Или витаешь где?
— Витает, — вставил седой, — ещё как витает. Ссориться сюда пришла.
— Ссориться? — Нион скромно потупилась, — С чего бы? Как может свет поссориться с тьмой, вода с огнём, корова с травой? Я пришла, чтобы вы ушли. И только.
Пирр только головой ворочал. И не понимал ничего — чужой язык. Но темп и тон разговора уловить мог. От народа к народу, от языка к языку они меняются, и то, что у одних сойдёт за мирную беседу, у других будет означать предшествие кровопролития. Но если за пару дней язык выучить нельзя, то схватить характер можно и куда быстрее. Иной раз — и нескольких фраз хватит…
— Но тьма, огонь и трава — они всегда остаются.
— Где-то. Когда-то. Но не здесь и не сейчас. Здесь и сейчас мне хватит. Везде и вечно — забота большей, чем я.
— Но чтобы решить вопрос о здесь и сейчас, нужно понять какая это часть везде и вечно. Присядь. И мы об этом поговорим…
— Я буду стоять. Я не должна смотреть на вас снизу!
Пирр слушал. И, сперва с лёгким злорадством, а потом всё с большим удивлением, отмечал — разговор выигрывает девочка. Седой друид с самого начала противостоял ей один. Два других… кузнец держал лысого да кряжистого. А тот понемногу закипал — такой человек. Если не дать выпустить из себя лишнее, можно увидеть, как он взорвётся. И выглядеть это будет безобразно. Кажется, такой исход их собеседницу устраивает. А седой пытается сбивать страсти — но ему не хватает времени. На взвешенные слова его нужно больше. Тушить труднее, чем поджигать.
Оставалось помочь одной из сторон. Кому? Не понимая слов — не разберёшь. Но тихо сидеть и ничего не делать — неправильно. Подобные вопросы Пирр решал методом, почерпнутым у римских офицеров — он бросал жребий. Делая это благочестиво — и не нуждаясь для того в костях. Просто выбрать псалом, и номер слова. Не первое-второе, а малость подальше, там, где обсчитаешься мухлевать. Загадать число букв. Четное, нечётное… Мысленно прочесть до того самого слова. И — действовать решительно, всей волей. Уж сколько её ни есть.
— О чём речь? — спросил Пирр у длиннорукого, — Переведи мне. Если разговор о духовных делах, то я не без пользы, да и в житейских мало-мальски разбираюсь.
Нион не думала, что будет так тяжело. Она вообще не думала! Но если бы не давешний священник… Теперь на неё обрушились вдвоём — мягко, увещевающе. Ну что ж. Старик трус? Странно, обычно самые храбрые — те, кому нечего терять. Молодые и старые. Но первым, пусть и нужна слава, да нужна, чтоб жить. А тем, кто своё уже прожил, нужна слава, чтоб помнили их. А ей, Нион, славы вовсе не надо… Что ж. Рука под накидкой. Её ход. Жертва!
Кинжал ударил в стол, глубоко засел в вязком дереве под носом у Пирра. Яростные глаза — в лысого, в упор:
— Переводи: не лезь в чужую драку!
Тот говорить не торопится. Храбр. Весело и обстоятельно храбр.
— Ты промахнулась мимо мяса.
Улыбка. Два слова, и она превратится в гримасу злобы…
И голос с лестницы:
— Луковка, не смей. Грех.
Анна успела. Нион сыпала искрами, как костёр из еловых веток, но не дошло пока даже до кулаков.
— Смею. Я защищаю не себя!
Вот и урони при ней слово-другое про веру. А последнее время она часто задавала вопросы о войне.
— Себя. Ты это она.
Нион потупилась. Смотрит в землю. Краснеет.
— Ты это она. Ты посмела это забыть?
— Я неблагодарная тварь, — всхлипнула Нион, — и я была не права. Прости меня. Я могу что-то исправить?
— Проси прощения у обиженных тобой.
Анна убедилась, что костёр потух. Хотела добавить слов, водой залить. Но тут Нион бухнулась на колени. Перед Пирром.
— Святой отец, прими мою исповедь. Я грешна. Я хотела убить… — и полились слёзы ручьём.
Нион плакала, каялась, и плакала, и не знала, что именно этой исповедью напугает — не Пирра, друидов — так, что, они запрутся в комнате, и будут обсуждать происходящее. А утром явятся в пиршественный зал, и будут терпеливо ждать Анну. Для того, чтобы объявить ей о своём выборе.