Страница:
— Что, кроме нас с тобой еще стражи есть?
— А то! С некоторыми водим дружбу. С некоторыми… хм… соблюдаем вооруженный нейтралитет. А ты новенькая, так что меня держись. Я тебе тут все покажу, расскажу, со всеми познакомлю…
Грим мне нравился все больше и больше. Он, конечно, демон, но живет не в Полночи, а тут, в серединном мире. Веселый. Приветливый. Рассуждает правильно. Это я понимаю — новичка надо сперва подготовить, объяснить что и как, а не бросать словно кутенка в запруду. Мол, выплывет — отлично, потонет — не слишком-то и жалко. А что демон — так демоны разные бывают. Это я уже поняла. В Сумерках их терпеть не могут, но Амаргин все же приучил меня сперва думать, а потом говорить «нет». И здесь не Сумерки.
К сожалению.
— Да уж, — проворчала я. — От Амаргина дождешься. У него семь пятниц на неделе. Где он, кстати?
— Леший ведает. К тебе, говорит, гостья. Развлекай. И потопал куда-то.
— Ну, я так и знала. Веришь, я ведь так и знала, что он заведет меня ночью на кладбище и бросит!
— Негодяй, — согласился пес.
— Он ведь обещал помочь мне вернуться на остров!
— Это что, сложность какая, вернуться?
— Сложность.
Я насупилась. Вспомнила — ничего он не обещал. Ловко уклонился от обещаний. Опять придется плыть… о, горе!
— И в чем сложность-то? — заинтересовался грим.
— Воды боюсь.
— Да ты что? — он снова привстал, раздвинул плечами крапиву и начал принюхиваться. — Хм, фмф… Вода. Ясно, вода. Твоя суть. Ты же воде посвящена, что ты ерунду городишь? Ты, наверное, вообще русалка. Ты жить под водою можешь.
— Я утопленница. Причем два раза.
— Ну вот! Я же говорю — вода твоя суть.
— Не могу! Я боюсь.
— Бред! — констатировал грим. — Все равно, что феникс боялся бы огня, потому что он, видите ли, в нем горел. Ну-ка расскажи про свои утопления.
— Да что там рассказывать…
А что рассказывать? Что я помню про первый раз?
(…больно — локти вывернуты за спину и притянуты один к другому. Кто-то крепко держит за плечи — почти не чувствую, просто знаю. Во рту комок тряпья, для верности прихваченный платком — чтобы не голосила. Голова раскалывается, лицо залеплено дрянью пополам с кровью. Левый глаз я таки проплакала, но дневной свет жжет хуже щелока, я моргаю, моргаю, но все равно ничего не вижу. Правый глаз то ли склеился, то ли заплыл. Внизу кто-то возится — «ноги вместе, паскуда! Ноги вместе!» — я опять не столько чувствую, сколько знаю: один за другим ложатся тугие витки веревки, накрепко приматывая юбку к бедрам. К коленям. К икрам. К щиколоткам.
Встряхиваю головой, наплевав на боль, из левого глаза что-то вытекает, и я прозреваю. Вижу воду. Зеленую мутную воду, пронизанную солнцем, слепящие блики и узкую коричневую полоску тени, повторяющую контуры причала. Тень, если присмотреться, вовсе не темная, она прозрачная, и сдержанно, тайно светится изнутри. Она уютна и прохладна, и не режет глаз.
За спиной молчит толпа. Теперь молчит, наоралась. Слушает. За спиной мужской ровный голос читает: "…исчезновение или гибель королевы Каланды посредством премерзкого колдовства… подвергается испытанию водою…" И другой голос, женский, сиплый от горя, перебивает его: "Где она, дрянь? Где моя Каланда?!"
Где моя Каланда? Имя колоколом отзывается в голове. Грудная клетка гудит как звонница, сердце металлическим билом шарахает в ребра. Каланда! Госпожа моя, золотой ангел, горькая моя королева…
Не убивайте меня! Я найду ее. Вы сами знаете — никто кроме меня не найдет. Если она еще жива… я найду. Найду!
Солнечная рябь мучает единственный зрячий глаз, пляшет в воздухе, забирается под ресницы. Зеленая река еще заперта морем и пахнет тиной. Голос за спиной умолкает. Я слышу, как вода плещет у свай, раскачивая шелковую бахрому тины. Я слышу шаги — быстрые. Более быстрые, чем мне бы хотелось. Запоздало поднимаю взгляд — на небо надо было смотреть! Молиться! Каяться!
Голос за спиной: "Да свершится…"
Один хватает за веревку, стягивающую локти, другой — за ноги. Тяжело раскачивают, лицом вниз. Все что вижу, становится плоским, утюжит зрение, отпечатываясь на обратной стороне век: раскаленные доски причала, пыльные сапоги, метущие их грязные волосы, сбоку — зеленая граница воды.
Короткий полет.
Черная клякса моей тени кошкой бросается снизу вверх и разрывает мне горло.)
— Меня обвинили в ведьмовстве. Чтобы проверить это, связали и бросили в реку.
— И ты не выплыла.
— Не выплыла.
— Значит — не ведьма! — грим захохотал. — Глупость какая. И что? Амаргин тебя вытащил?
— Не Амаргин. Другой.
— Кто же?
— Ирис. Он не отсюда. Он… с другой стороны.
— Из Сумерек, что ли?
— Да. Я жила там. Не знаю, сколько. Здесь все переменилось. Не представляю, сколько лет прошло.
— М-м! — грим подался вперед. Сумасшедшие глаза его заполыхали в полуярде от моего носа. — А обратно чего вдруг попросилась? Соскучилась по дому?
— Черта с два. Меня выставили. Не спрашивай, за что. Не знаю. В один прекрасный момент я надоела… сумеречным господам.
— Тамошняя братия вся такая, — мрачно кивнул пес. — Никогда не знаешь, что им в голову взбредет. Через одного — бешеный, каждый второй — чокнутый. Как Амаргин с ними ладит? Хотя он им вроде как родственник в тридесятом колене.
— Не им, а фолари.
— Да один фиг. Ладно бы они там у себя злобствовали, а то ведь и здесь покою не дают. А я, между прочим, САМИМ к этому кладбищу приставлен. На законных, как говорится, основаниях. Нееет, находятся, пропасть, охотнички… — он встряхнулся, мотнул башкой так, что уши щелкнули. — Я б на твоем месте держался от них подальше.
Я не ответила. Доля правды в гримовом высказывании была. И немалая.
Помолчали. Огромный черный пес растянулся на земле, положив голову на лапы. Ладно, подумала я. Мне, наверное, не следует цепляться за прошлое. Ирис отказался от меня. То ли я его обидела, то ли Королеванадавила, то ли поручительство оказалось слишком тяжелой заботой… да что сейчас гадать? Переживем. У меня теперь мантикор имеется. Домашний. Из рук ест…
Каланда. В каких глубинах застиранной памяти сохранилось это имя? Имя из позапрошлой жизни. Имя и острое чувство утраты. Чувство вины. Меня бросили в воду из-за нее, из-за Каланды. Из-за того, что я сделала с ней. Значит, наказание было справедливым. Значит, я заслуживала смерти.
— А второй раз? — прервал молчание грим.
— Что — второй раз? А, утопление. Да вот, только что. Этот, как ты говоришь, дракон, заперт в подземном гроте, посреди озера из мертвой воды. Чтобы его накормить, надо через мертвое озеро пройти, а вода… ну, очень холодная и вообще… какая-то не такая. Короче, я грохнулась в озеро. И не выплыла. Это случилось четыре дня назад. На сей раз все было прозаичнее — меня вытащил Амаргин. Сегодня после полудня.
— Ну, это не считается. Любой может в мертвой воде хоть сто лет пролежать и останется свеженьким.
— И мертвеньким? — я затаила дыхание.
Грим подумал.
— На моей памяти никто еще не захлебывался мертвой водой. Выходит, в нее можно лечь и заснуть на тысячу лет, а потом встать и дальше жить. Если ты заранее не мертв.
— И если найдется тот, кто тебя вытащит.
— Это верно.
Мы еще помолчали. Я повозилась, подминая под себя крапиву. Голые стебли не очень-то и стрекались, главное — не прикасаться к листьям. Между качающихся верхушек открывался длинный лоскут неба, запыленный звездами. Земля подо мной уже не казалась такой холодной. Рядом черным курганом свернулся пес — косматый, уютный. От большого его тела тянуло теплом.
— Ты не сказал, как тебя зовут.
— А ты не спросила, Леста.
Я смутилась.
— Прости. Я думала, ты сам представишься.
— Называй меня Эльго.
Эльго. Это имя не шло ему. Слишком легкое, не черно-алое, а серовато-серебряное. Я почему-то думала, что имя у него будет грозное, рокочущее. А оно звучало как всплеск воды. Сумеречное какое-то имя.
— Эльго, — спросила я, — а ты бессмертен?
Он молчал так долго, что я думала — он заснул. Но дернулось острое ухо, разомкнулись веки, пропустив малиновый луч:
— Дурацкий вопрос, — пробормотал он. Голос его опять изменился, стал юным, как у подростка. — В каком смысле?
— Ну… тебя можно убить?
— Любого можно убить.
— А что с тобой будет, когда умрешь?
— Понятия не имею. Это не мне решать. САМ решит.
Я вздохнула.
— Ты давно тут живешь? На заброшенном кладбище?
— Хм? Это смотря для кого. Собственно, как начали тут хоронить, так я сюда перебрался. Мне церковь понравилась. Хорошая церковь. Жаль, сгорела.
— А новая?
— Я к старой привык, — он вздохнул. — Мне нравится высокая открытая колокольня. На новой сидишь, как в коробке, ничего не видно. Узнать бы, кто такое выдумал, да напугать как следует. Ночью, когда пьяный из кабака пойдет. Чтобы память отшибло. Чтобы домой дороги не нашел. Р-р-р!
— А вот Амаргин говорит, что мертвых не существует.
— Не понял?
— Ну, что мертвое тело — это земля, а…
— Ну, знаешь, пока оно землей станет, несколько сотен лет пройдет. А до того — лежит себе скелетиком, все чин-чином. Ну, а я сторожу, чтоб они тут самоволом не шлялись, и чтоб никто со стороны тут не безобразничал.
— А поднять этот скелетик ты можешь?
Пес разинул жуткую, словно бы подсвеченную изнутри пасть.
— Ррр! Я тут самый главный начальник! — Он огляделся, словно бы ожидая встретить протесты от обитателей кладбища. — Прикажу — строем встанут! У меня их тут целая армия. Они у меня… по струнке-е-еее-оу!
И он зевнул, выкатив на целый ярд узкий, с крючком на конце, горячий даже издали язык. КЛАЦ! — захлопнулись челюсти. Большая голова мирно легла на лапы.
Мертвецы, подумала я. Он хозяин мертвецов. Спросить у него… он-то точно знает. И ответит точно, без обиняков. Это вам не Амаргин, который будет полоскать мозги до тех пор, пока ты сама не позабудешь, о чем спрашивала.
Хотя, вспомни, что специалист по мертвецам сказал о мертвой воде — мол, живым ляжешь, живым встанешь…
С другой стороны — а была ли я жива, до того как в эту воду легла?.. Грим не отрицал, что я утопленница. И еще дурак Кайн с собакой… Бррр!
Итак, сказала я себе. Подумай как следует, Леста Омела.
А хочешь ли ты услышать ответ?
Качались крапивные верхушки над головой; черные пальцы начисто протирали хрустальный бокал цвета индиго, полный звезд. Три самых ярких высоко венчали юго-запад; опрокинутый вершиной вниз треугольник, сквозь который Господь Бог продернул призрачную ленту Млечного пути. Огненная искра чиркнула по небосводу. Я дернулась, успела подумать только: "Пусть…"
— Пусть, — Эльго снова приподнял голову. — Пусть их. Пусть себе лежат, не хозяин я им. И трупов я не ем. Ты это… не принимай всерьез. Я иногда дурачусь.
— Ага. Я так и поняла. — Потерла застывшие ноги, кое-как встала, отряхнулась. — Пойду я, Эльго. Мне еще до острова топать. Очень приятно было познакомиться.
— Мосток-то перейдешь? — ухмыльнулся пес. — Не бойся, что он раскачивается. Он крепкий. Его лет сто назад поставили, до сих пор, вишь, стоит.
— О, холера! — Я опустила занесенную было ногу.
— Кх, кх, кх! — развеселился паршивец. — Ладно, трусишка, переведу тебя. Держись за холку.
Глава 4
— А то! С некоторыми водим дружбу. С некоторыми… хм… соблюдаем вооруженный нейтралитет. А ты новенькая, так что меня держись. Я тебе тут все покажу, расскажу, со всеми познакомлю…
Грим мне нравился все больше и больше. Он, конечно, демон, но живет не в Полночи, а тут, в серединном мире. Веселый. Приветливый. Рассуждает правильно. Это я понимаю — новичка надо сперва подготовить, объяснить что и как, а не бросать словно кутенка в запруду. Мол, выплывет — отлично, потонет — не слишком-то и жалко. А что демон — так демоны разные бывают. Это я уже поняла. В Сумерках их терпеть не могут, но Амаргин все же приучил меня сперва думать, а потом говорить «нет». И здесь не Сумерки.
К сожалению.
— Да уж, — проворчала я. — От Амаргина дождешься. У него семь пятниц на неделе. Где он, кстати?
— Леший ведает. К тебе, говорит, гостья. Развлекай. И потопал куда-то.
— Ну, я так и знала. Веришь, я ведь так и знала, что он заведет меня ночью на кладбище и бросит!
— Негодяй, — согласился пес.
— Он ведь обещал помочь мне вернуться на остров!
— Это что, сложность какая, вернуться?
— Сложность.
Я насупилась. Вспомнила — ничего он не обещал. Ловко уклонился от обещаний. Опять придется плыть… о, горе!
— И в чем сложность-то? — заинтересовался грим.
— Воды боюсь.
— Да ты что? — он снова привстал, раздвинул плечами крапиву и начал принюхиваться. — Хм, фмф… Вода. Ясно, вода. Твоя суть. Ты же воде посвящена, что ты ерунду городишь? Ты, наверное, вообще русалка. Ты жить под водою можешь.
— Я утопленница. Причем два раза.
— Ну вот! Я же говорю — вода твоя суть.
— Не могу! Я боюсь.
— Бред! — констатировал грим. — Все равно, что феникс боялся бы огня, потому что он, видите ли, в нем горел. Ну-ка расскажи про свои утопления.
— Да что там рассказывать…
А что рассказывать? Что я помню про первый раз?
(…больно — локти вывернуты за спину и притянуты один к другому. Кто-то крепко держит за плечи — почти не чувствую, просто знаю. Во рту комок тряпья, для верности прихваченный платком — чтобы не голосила. Голова раскалывается, лицо залеплено дрянью пополам с кровью. Левый глаз я таки проплакала, но дневной свет жжет хуже щелока, я моргаю, моргаю, но все равно ничего не вижу. Правый глаз то ли склеился, то ли заплыл. Внизу кто-то возится — «ноги вместе, паскуда! Ноги вместе!» — я опять не столько чувствую, сколько знаю: один за другим ложатся тугие витки веревки, накрепко приматывая юбку к бедрам. К коленям. К икрам. К щиколоткам.
Встряхиваю головой, наплевав на боль, из левого глаза что-то вытекает, и я прозреваю. Вижу воду. Зеленую мутную воду, пронизанную солнцем, слепящие блики и узкую коричневую полоску тени, повторяющую контуры причала. Тень, если присмотреться, вовсе не темная, она прозрачная, и сдержанно, тайно светится изнутри. Она уютна и прохладна, и не режет глаз.
За спиной молчит толпа. Теперь молчит, наоралась. Слушает. За спиной мужской ровный голос читает: "…исчезновение или гибель королевы Каланды посредством премерзкого колдовства… подвергается испытанию водою…" И другой голос, женский, сиплый от горя, перебивает его: "Где она, дрянь? Где моя Каланда?!"
Где моя Каланда? Имя колоколом отзывается в голове. Грудная клетка гудит как звонница, сердце металлическим билом шарахает в ребра. Каланда! Госпожа моя, золотой ангел, горькая моя королева…
Не убивайте меня! Я найду ее. Вы сами знаете — никто кроме меня не найдет. Если она еще жива… я найду. Найду!
Солнечная рябь мучает единственный зрячий глаз, пляшет в воздухе, забирается под ресницы. Зеленая река еще заперта морем и пахнет тиной. Голос за спиной умолкает. Я слышу, как вода плещет у свай, раскачивая шелковую бахрому тины. Я слышу шаги — быстрые. Более быстрые, чем мне бы хотелось. Запоздало поднимаю взгляд — на небо надо было смотреть! Молиться! Каяться!
Голос за спиной: "Да свершится…"
Один хватает за веревку, стягивающую локти, другой — за ноги. Тяжело раскачивают, лицом вниз. Все что вижу, становится плоским, утюжит зрение, отпечатываясь на обратной стороне век: раскаленные доски причала, пыльные сапоги, метущие их грязные волосы, сбоку — зеленая граница воды.
Короткий полет.
Черная клякса моей тени кошкой бросается снизу вверх и разрывает мне горло.)
— Меня обвинили в ведьмовстве. Чтобы проверить это, связали и бросили в реку.
— И ты не выплыла.
— Не выплыла.
— Значит — не ведьма! — грим захохотал. — Глупость какая. И что? Амаргин тебя вытащил?
— Не Амаргин. Другой.
— Кто же?
— Ирис. Он не отсюда. Он… с другой стороны.
— Из Сумерек, что ли?
— Да. Я жила там. Не знаю, сколько. Здесь все переменилось. Не представляю, сколько лет прошло.
— М-м! — грим подался вперед. Сумасшедшие глаза его заполыхали в полуярде от моего носа. — А обратно чего вдруг попросилась? Соскучилась по дому?
— Черта с два. Меня выставили. Не спрашивай, за что. Не знаю. В один прекрасный момент я надоела… сумеречным господам.
— Тамошняя братия вся такая, — мрачно кивнул пес. — Никогда не знаешь, что им в голову взбредет. Через одного — бешеный, каждый второй — чокнутый. Как Амаргин с ними ладит? Хотя он им вроде как родственник в тридесятом колене.
— Не им, а фолари.
— Да один фиг. Ладно бы они там у себя злобствовали, а то ведь и здесь покою не дают. А я, между прочим, САМИМ к этому кладбищу приставлен. На законных, как говорится, основаниях. Нееет, находятся, пропасть, охотнички… — он встряхнулся, мотнул башкой так, что уши щелкнули. — Я б на твоем месте держался от них подальше.
Я не ответила. Доля правды в гримовом высказывании была. И немалая.
Помолчали. Огромный черный пес растянулся на земле, положив голову на лапы. Ладно, подумала я. Мне, наверное, не следует цепляться за прошлое. Ирис отказался от меня. То ли я его обидела, то ли Королеванадавила, то ли поручительство оказалось слишком тяжелой заботой… да что сейчас гадать? Переживем. У меня теперь мантикор имеется. Домашний. Из рук ест…
Каланда. В каких глубинах застиранной памяти сохранилось это имя? Имя из позапрошлой жизни. Имя и острое чувство утраты. Чувство вины. Меня бросили в воду из-за нее, из-за Каланды. Из-за того, что я сделала с ней. Значит, наказание было справедливым. Значит, я заслуживала смерти.
— А второй раз? — прервал молчание грим.
— Что — второй раз? А, утопление. Да вот, только что. Этот, как ты говоришь, дракон, заперт в подземном гроте, посреди озера из мертвой воды. Чтобы его накормить, надо через мертвое озеро пройти, а вода… ну, очень холодная и вообще… какая-то не такая. Короче, я грохнулась в озеро. И не выплыла. Это случилось четыре дня назад. На сей раз все было прозаичнее — меня вытащил Амаргин. Сегодня после полудня.
— Ну, это не считается. Любой может в мертвой воде хоть сто лет пролежать и останется свеженьким.
— И мертвеньким? — я затаила дыхание.
Грим подумал.
— На моей памяти никто еще не захлебывался мертвой водой. Выходит, в нее можно лечь и заснуть на тысячу лет, а потом встать и дальше жить. Если ты заранее не мертв.
— И если найдется тот, кто тебя вытащит.
— Это верно.
Мы еще помолчали. Я повозилась, подминая под себя крапиву. Голые стебли не очень-то и стрекались, главное — не прикасаться к листьям. Между качающихся верхушек открывался длинный лоскут неба, запыленный звездами. Земля подо мной уже не казалась такой холодной. Рядом черным курганом свернулся пес — косматый, уютный. От большого его тела тянуло теплом.
— Ты не сказал, как тебя зовут.
— А ты не спросила, Леста.
Я смутилась.
— Прости. Я думала, ты сам представишься.
— Называй меня Эльго.
Эльго. Это имя не шло ему. Слишком легкое, не черно-алое, а серовато-серебряное. Я почему-то думала, что имя у него будет грозное, рокочущее. А оно звучало как всплеск воды. Сумеречное какое-то имя.
— Эльго, — спросила я, — а ты бессмертен?
Он молчал так долго, что я думала — он заснул. Но дернулось острое ухо, разомкнулись веки, пропустив малиновый луч:
— Дурацкий вопрос, — пробормотал он. Голос его опять изменился, стал юным, как у подростка. — В каком смысле?
— Ну… тебя можно убить?
— Любого можно убить.
— А что с тобой будет, когда умрешь?
— Понятия не имею. Это не мне решать. САМ решит.
Я вздохнула.
— Ты давно тут живешь? На заброшенном кладбище?
— Хм? Это смотря для кого. Собственно, как начали тут хоронить, так я сюда перебрался. Мне церковь понравилась. Хорошая церковь. Жаль, сгорела.
— А новая?
— Я к старой привык, — он вздохнул. — Мне нравится высокая открытая колокольня. На новой сидишь, как в коробке, ничего не видно. Узнать бы, кто такое выдумал, да напугать как следует. Ночью, когда пьяный из кабака пойдет. Чтобы память отшибло. Чтобы домой дороги не нашел. Р-р-р!
— А вот Амаргин говорит, что мертвых не существует.
— Не понял?
— Ну, что мертвое тело — это земля, а…
— Ну, знаешь, пока оно землей станет, несколько сотен лет пройдет. А до того — лежит себе скелетиком, все чин-чином. Ну, а я сторожу, чтоб они тут самоволом не шлялись, и чтоб никто со стороны тут не безобразничал.
— А поднять этот скелетик ты можешь?
Пес разинул жуткую, словно бы подсвеченную изнутри пасть.
— Ррр! Я тут самый главный начальник! — Он огляделся, словно бы ожидая встретить протесты от обитателей кладбища. — Прикажу — строем встанут! У меня их тут целая армия. Они у меня… по струнке-е-еее-оу!
И он зевнул, выкатив на целый ярд узкий, с крючком на конце, горячий даже издали язык. КЛАЦ! — захлопнулись челюсти. Большая голова мирно легла на лапы.
Мертвецы, подумала я. Он хозяин мертвецов. Спросить у него… он-то точно знает. И ответит точно, без обиняков. Это вам не Амаргин, который будет полоскать мозги до тех пор, пока ты сама не позабудешь, о чем спрашивала.
Хотя, вспомни, что специалист по мертвецам сказал о мертвой воде — мол, живым ляжешь, живым встанешь…
С другой стороны — а была ли я жива, до того как в эту воду легла?.. Грим не отрицал, что я утопленница. И еще дурак Кайн с собакой… Бррр!
Итак, сказала я себе. Подумай как следует, Леста Омела.
А хочешь ли ты услышать ответ?
Качались крапивные верхушки над головой; черные пальцы начисто протирали хрустальный бокал цвета индиго, полный звезд. Три самых ярких высоко венчали юго-запад; опрокинутый вершиной вниз треугольник, сквозь который Господь Бог продернул призрачную ленту Млечного пути. Огненная искра чиркнула по небосводу. Я дернулась, успела подумать только: "Пусть…"
— Пусть, — Эльго снова приподнял голову. — Пусть их. Пусть себе лежат, не хозяин я им. И трупов я не ем. Ты это… не принимай всерьез. Я иногда дурачусь.
— Ага. Я так и поняла. — Потерла застывшие ноги, кое-как встала, отряхнулась. — Пойду я, Эльго. Мне еще до острова топать. Очень приятно было познакомиться.
— Мосток-то перейдешь? — ухмыльнулся пес. — Не бойся, что он раскачивается. Он крепкий. Его лет сто назад поставили, до сих пор, вишь, стоит.
— О, холера! — Я опустила занесенную было ногу.
— Кх, кх, кх! — развеселился паршивец. — Ладно, трусишка, переведу тебя. Держись за холку.
Глава 4
Стеклянная Башня
Одну ногу он поджал под себя, а другую спустил в воду. И босая ступня светилась в темной воде — парящая над бездной узкая фарфорово-голубая ступня с не по-людски длинн
ы
ми пальцами. Пальцы шевелились лениво, будто перебирали подводные струны, будто сп
я
щая рыба колыхала плавниками. И руки у него тоже светились, и лицо — они плыли в суме
р
ках, свечение их таяло в поднимающемся тумане — кисти рук, два белых мотылька с тр
е
угольными крыльями, и склоненное лицо — прозрачный ночной цветок в чаще бессветных в
о
лос. В пальцах его мелькал маленький нож в форме птичьего перышка — Ирис только что срезал тростинку и теперь вертел в ней дырочки. Я наблюдала за ним, сидя на том же стволе повисшей над водою ивы, но с того безопасного места, под которым росли мята и в
а
лериана, а не аир и остролист.
Ирис поднял голову и приставил тростинку к губам. Потянулась нота, слабая и дли н ная, как росток, которому довелось проклюнуться из земли под бревном или доской. Сменил тональность — хрупкий коленчатый росток изогнулся в поисках света… опять смена тона, и опять — бледное тельце, притворяясь корнем, ищет выхода. Словно червь, раздвигает со б ственной плотью сырой мрак, питаясь сам собой, глоточек света, маленький глот о чек, один вздох, один взгляд, разве можно так — помереть, едва родившись, не найдя выхода из родного дома?.. и снова первая, но теперь еле слышная нота — силы иссякают, а преграда оказалась слишком широка, не туда, зн а чит, рос, надо в другую сторону, но сил не осталось…
Это не доска, думаю я, это кусок гнилой коры. Он широкий, но легкий, думаю я, по д нажми, слышишь, попробуй вверх, а не в сторону, попробуй вверх… Ты же рожден расти вверх, что же ты стелешься, свет в любом случае наверху, так что давай, Ирис, дружочек, ты же не червяк со ско р ченным опухшим телом, ты прекрасный цветок — ну, давай же!
Но он сидит над водой — ссутулившись, приподняв острые плечи, и все тянет ум и рающую ноту, уже и звуком переставшую быть, так, одно дыхание осталось, да и того на донышке. И я уже хочу отнять у него св и рель и взять эту несчастную ноту в полный голос — но тогда звук прерве т ся, прервется как нить жизни, а меня сейчас не интересуют другие, те, которым повезло увидеть солнце сразу по рождении. Меня интересует этот несчас т ный изуродованный. Я не умею делать свирельки из тростника, поэтому я подхватываю г о лосом, обычным человечьим голосом, немного охриплым от волнения. Сначала лишь напр я жением горла продолжая существ о вание истаявшего звука, потом облекая звук в плоть, с каждым мгновением все более очевидную, и — я же сама умоляла его расти вверх — вывожу внятную музыкальную фразу. До, ре, ре диез. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…
Моего дыхания хватает еще на одну — и в этот момент св и рель Ириса вступает, не позволяя мелодии прерваться.
Наш росток-неудачник наконец вырвался на свет, опрокинув препятствие, и распу с тил первую пару листьев.
И мне почему-то приятно и немножко стыдно от этой детской тайны, которую я сама себе сочинила, особенно от моего участия в ирисовой судьбе — словно ему действительно требовалась моя помощь. Я уже выползла на берег и теперь кукожилась между двух камней, стараясь унять дрожь. Надо было бы встать, чтобы ветер высушил платье, но я никак не могла заставить себя разогнуться. Ничего, полежим под камушком, пожалеем себя, благо никто не видит… Повспоминаем — это больнее и слаще страха, это занимает, увлекает с головой, поэтому — повспоминаем.
Ирис играет, запрокинув голову. Я молчу, не подпеваю: слишком сложно для меня. Он играет, опасно откидываясь, неустойчиво раскачив а ясь на своем насесте, острые локти его пугают серый сырой туман, и туман сторонится, пятится, расчищая музыканту узкий к о лодец — от черного неба над головой и до черной воды под ногами. И та и другая чернота сияют звездами.
— Эй, ты живая? Эй, барышня?
Шлепок по щеке, потом по другой. Я открыла глаза и увидела занесенную ладонь. Отстранилась, стукнувшись спиной о камень.
— Ага, живая. Ну, здравствуй, красавица. Вот, смекаю, явишься ты к лодке рано или поздно. Решил подождать. И, гляди ж ты, не ошибся.
Даже в темноте были видны его великолепные веснушки. Он осклабился, блеснули зубы. Жутковато блеснули эти ровные человечьи зубы, не хуже зубов кладбищенского грима. Мне пришлось откашляться, прежде чем удалось внятно выговорить:
— Что ты здесь делаешь, Кукушонок?
— Дрова рублю.
— Что?
Он нагнулся, кулаком опираясь о камень у меня над головой.
— Барышня, — голос его был холоден и терпелив, — не знаю, как тя кличут. Давеча ты украла у меня лодку, барышня. Я искал свою лодку, и я ее нашел. Я чо подумал — куда может снести лодку без весел, на одном руле? Ежели остров обошла и в море вышла, то ее, сталбыть, вынесет на берег к Чистой Мели. А если не обошла остров, то так и так — где-нить туточки, на островке, целая или разбитая. Я нашел лодку. И воровку я тоже нашел.
От него пахло потом, теплом, едой. Это был полузабытый запах, будоражащий, неуместный, мирный, странный. Я сама когда-то принадлежала этому запаху.
— Я заплатила тебе, Кукушонок. Я бросила на причал золотую монету. Или тебе показалось мало?
Он сощурился, поджал губы. Не спеша присел на корточки — лица наши оказались вровень.
— Ты, барышня любезная, ври, да знай меру. Хватит мне зубы заговаривать, мантикор, мол, у нее в клетке… спит, мол, все время, рыбу жрет… Я тоже хорош, уши развесил. Купился как малой на байки глупые… мантикор, мол… с хвостом, в шипах…
Он вдруг замолчал. Он сидел передо мной на корточках, свесив до земли руки, в каждом кулаке — по горсти гальки. Рот его искривился, словно он съел что-то горькое.
— Я не врала, Ратер. Мантикор на самом деле существует. И я на самом деле бросила монету на причал.
Все было так, да не так. Я вспомнила — монета легла под ноги набежавшей толпе, а Ратер Кукушонок в это время уже барахтался в воде.
— Кто-то подобрал твои деньги, — сказала я. — Там, на причале, толпились люди. Кто-то взял монету.
— А мне что с того, что кто-то взял монету?
Щелк, щелк, щелк — сырая галька посыпалась у него из руки. Что-то напомнил мне этот звук… что-то неприятное, кладбищенское. Хотя почему, если кладбищенское, то сразу — неприятное? Вот Эльго, например, симпатичнейший собеседник. С чувством юмора. Я сказала примиряюще:
— Ну ладно, шут с ней, с монетой. Я тебе еще одну дам, хочешь? Золотую монету, за лодку, хорошо?
— Я не продавал тебе лодки.
— Золотая монета, Ратер старинная авра. Купишь две лодки, новые, да еще на гулянку хорошую останется.
Я собралась было залезть в кошель, но вспомнила, что сейчас там только серебро и медь. И свирелька моя золотая. А открывать при мальчишке грот…
— Нет уж, — прищурился Кукушонок. — Твое золото к утру превратится в битые черепки. Или в ворох листьев сухих. Слыхали такие байки, знаем.
— Так что же ты хочешь?
Пауза. Он отвел глаза. Звездная ночь — лицо его хорошо было видно. Широкие скулы, большой нос, большой рот, смешные брови — одна выше другой. Залитые тенью глазницы — как озерца, кончики ресниц, окрашенные звездным светом, словно тростник в стоячей воде. И взгляд из тени, когда он, надумав что-то, поднял глаза — неожиданный, близкий, тянущий.
— Мантикор… — прошептал Кукушонок, подавшись вперед. — Ежели не соврала ты… Мантикора хочу увидеть.
Я улыбнулась от растерянности.
— Не хочешь золота, хочешь посмотреть на чудовище?
Он кивнул. Широко раскрытые глаза его казались совсем черными.
А почему бы и нет, подумала я. Парень отдаст мне лодку, принесет весла… И вообще, будет у меня союзник в городе.
Который будет знать о древних сокровищах в горе. Который сможет помыкать мною и ставить мне условия. У которого соображалка получше моей — он сразу понял, что мантикор гораздо дороже одной золотой монеты. Который нашел свою лодку и поймал воровку буквально на пороге ее логова.
О, люди, человеки, я помню о вас кое-что. Я знаю, вы не меняетесь, сколько бы времени не прошло здесь, в серединном мире. Я сама вашего племени. Я не доверяю вам. А так же, думаю, Амаргину очень не понравится настолько «тесная» дружба с местным юнцом. Выставит меня из грота. И будет прав.
— Что? — шепотом спросил Кукушонок. — Что молчишь? Никакого мантикора нет? Ты трепалась? — Он схватил меня за плечо, тряхнул. — Трепалась? Отвечай!
— Мне случается иногда врать, — пробормотала я. — Как, собственно, многим. А ты можешь похвастаться, что всегда и всюду говорил только правду?
Рука его упала. До этого он сидел на корточках, а тут плюхнулся задом на камни. Из него словно стержень вынули.
— Не огорчайся, — сказала я. — Ты еще повидаешь чудеса на своем веку. Станешь моряком, увидишь далекие страны, таинственные острова…
— Постой. — Он нахмурился. — Погоди. Ты… как тебя звать-то?
— Леста.
— Леста. Ты мне вот че скажи, Леста. Ты ж сама — того. Не нашенская. Нелюдь ты. Дроля из холмов.
— Сам ты дроля! — оскорбилась я. — Меня зовут Леста Омела, с хутора Кустовый Кут. Это недалеко от Лещинки, на границе Королевского Леса.
— Хм… — Он отвел глаза. — Знаю я Лещинку… Хмм… Видала бы ты, как дурак наш потом по углам плевался и пальцем обмахивался. Как черта увидал, ей Богу. Кустовый Кут, говоришь… про Кустовый Кут не слыхал. У батьки спрошу.
Он помолчал задумчиво, потом снова прищурился на меня:
— Так Лещинка отсюдова миль десять будет, барышня дорогая. А вот че ты туточки делаешь, на Стеклянной Башне, да еще ночью, а?
— Э-э… Хотела переночевать в лодке.
— А что ж домой не пошла?
— А… с бабкой поцапались. Пусть отдышится бабка, остынет.
— А лодку мою зачем покрала?
— Я заплатила тебе за лодку! Просто монету кто-то подобрал. Ну, хочешь, я тебе завтра еще одну принесу?
— Опять двадцать пять. Золотая монета?
— Золотая.
Кукушонок тряхнул головой и торжествующе усмехнулся:
— Откуда золото у девки с хутора?
— Мало ли, — не сдавалась я. — Хахаль отсыпал. У меня хахаль — настоящий нобиль. У него золота куры не клюют. Видишь, какое он мне платье подарил?
— Не слепой. А хахаля своего ты, смекаю, рыбкой кормишь. А он тебе золотца… от щедрот… Не тут ли живет твой хахаль хвостатый?
И Кукушонок кивнул на отвесную стену скалы.
Я рванулась было вскочить, но парень выметнул длинную руку и цапнул меня за плечо. Хватка оказалась неожиданно сильной. Еще бы, ворот на пароме ворочать…
— Что, красавица? Может, правду скажешь? Про дракона своего?
Он слишком умен. Слишком быстро соображает… Отбрехаться не удастся, может напугаю?
— Хочешь правды, человечек? Захотелось правды? — Я подалась вперед, и от неожиданности он мне это позволил. Наши носы едва не столкнулись. — Я тебе скажу правду. Я не живая, Кукушонок, я утопленница. Когда-то, давным-давно, когда тебя и на свете не было, девицу по имени Леста Омела обвинили в ведьмовстве и подвергли испытанию водою. С тех пор я иногда вылезаю из реки и хожу по берегам в поисках таких вот пышущих здоровьем мальчиков, у которых любопытства больше чем страха. Иди ко мне, мой сладкий!
Ляпнула его пятерней за рубаху. Он таки отшатнулся, оттолкнул меня, распахнув глаза до невозможности.
— Среди бела дня! — выкрикнул он. — Ты же ходила по городу ясным днем!
— Мне сто лет, красавчик. За сто лет я привыкла к солнцу. Но сейчас глубокая ночь, сладостный мой, сейчас я в полной силе. А ты сам прибежал ко мне, такой любопытный, такой бесстрашный… Тебе не рассказывали легенды об утопленниках, которые утаскивали на дно неудачников?
Он отполз подальше, потом вскочил.
— Это неправда! — крикнул он, пятясь. — Опять треплешься!
— Хочешь проверить?
— Треплешься, — повторял он, кусая губы. — Ну треплешься ведь!..
Он боялся, но уходить не хотел. Что-то его держало. Любопытство? Алчность? Я нарочито медленно поднялась и шагнула вперед, протягивая руки. Ветер расправил влажную юбку, по волшебной ткани побежали молочно-серебряные волны.
Кукушонок пошарил за пазухой и вытащил солю на шнурке. Направил вещицу на меня и забормотал. В памяти что-то поворочалось и медленно всплыло — "экзорцизм". Мне, наверное, полагается бежать от этого, как черт от ладана. Может, правда сбежать? Я поколебалась и шагнула назад. Кукушонок немедленно сделал шаг вперед.
Мне оставалось только смотреть, как он приближается, вытаращив совершенно дикие от ужаса глаза, приближается, выставив ладонь со святым знаком, словно сам себя таща на шнурке, перехлестнувшем горло.
— Сгинь, — прохрипел он. — Исчезни.
Я покачала головой и взяла талисман с его руки. Солька была насыщена теплом живой плоти, она пахла медью и потом, она ощутимо зудела и дрожала в стиснутых пальцах как плененное насекомое. Святой знак изображали по-разному, у меня самой был литой серебряный крестик в круге; этот же явно сделали из стертой четвертинки, выбив поверх крест чуть ли не гвоздем. При всей грубости, соля была старая и сильная, и, похоже, хранила от зла не одного хозяина, прежде чем попасть к моему рыжему знакомцу.
Осторожно, словно осу или шершня, я вернула ее в руку мальчишке. Мальчишка гулко сглотнул.
— Нет, — сказала я. — Слишком просто, Ратери. Эта игрушка не опаснее пчелы.
— Но…
— Молчи. Ты понравился мне. Ты храбр и умен. Я выполню твое желание. Но храбрости и ума недостаточно, я должна знать, насколько ты терпелив. Терпение — последнее испытание. Ты согласен его пройти?
— Я…
— Да или нет?
— Да.
— Хорошо. Пойдем.
Я повернулась и как можно более царственно двинулась вверх по тропе. Любитель легенд шумно спотыкался у меня за спиной. Мы остановились у скальной стенки.
— Повернись лицом на Полночь. Вот так. Теперь, что бы не происходило, не оборачивайся, пока я тебя не окликну.
Он покорно повернулся к темному пространству залива. Над нашими головами искрой мелькнула падающая звезда, наискосок перечеркнув Млечный Путь. Я достала свирельку. Вздохнула и приложила ее к губам.
Ирис поднял голову и приставил тростинку к губам. Потянулась нота, слабая и дли н ная, как росток, которому довелось проклюнуться из земли под бревном или доской. Сменил тональность — хрупкий коленчатый росток изогнулся в поисках света… опять смена тона, и опять — бледное тельце, притворяясь корнем, ищет выхода. Словно червь, раздвигает со б ственной плотью сырой мрак, питаясь сам собой, глоточек света, маленький глот о чек, один вздох, один взгляд, разве можно так — помереть, едва родившись, не найдя выхода из родного дома?.. и снова первая, но теперь еле слышная нота — силы иссякают, а преграда оказалась слишком широка, не туда, зн а чит, рос, надо в другую сторону, но сил не осталось…
Это не доска, думаю я, это кусок гнилой коры. Он широкий, но легкий, думаю я, по д нажми, слышишь, попробуй вверх, а не в сторону, попробуй вверх… Ты же рожден расти вверх, что же ты стелешься, свет в любом случае наверху, так что давай, Ирис, дружочек, ты же не червяк со ско р ченным опухшим телом, ты прекрасный цветок — ну, давай же!
Но он сидит над водой — ссутулившись, приподняв острые плечи, и все тянет ум и рающую ноту, уже и звуком переставшую быть, так, одно дыхание осталось, да и того на донышке. И я уже хочу отнять у него св и рель и взять эту несчастную ноту в полный голос — но тогда звук прерве т ся, прервется как нить жизни, а меня сейчас не интересуют другие, те, которым повезло увидеть солнце сразу по рождении. Меня интересует этот несчас т ный изуродованный. Я не умею делать свирельки из тростника, поэтому я подхватываю г о лосом, обычным человечьим голосом, немного охриплым от волнения. Сначала лишь напр я жением горла продолжая существ о вание истаявшего звука, потом облекая звук в плоть, с каждым мгновением все более очевидную, и — я же сама умоляла его расти вверх — вывожу внятную музыкальную фразу. До, ре, ре диез. Фа, соль, соль диез. Фа, соль, фа…
Моего дыхания хватает еще на одну — и в этот момент св и рель Ириса вступает, не позволяя мелодии прерваться.
Наш росток-неудачник наконец вырвался на свет, опрокинув препятствие, и распу с тил первую пару листьев.
И мне почему-то приятно и немножко стыдно от этой детской тайны, которую я сама себе сочинила, особенно от моего участия в ирисовой судьбе — словно ему действительно требовалась моя помощь. Я уже выползла на берег и теперь кукожилась между двух камней, стараясь унять дрожь. Надо было бы встать, чтобы ветер высушил платье, но я никак не могла заставить себя разогнуться. Ничего, полежим под камушком, пожалеем себя, благо никто не видит… Повспоминаем — это больнее и слаще страха, это занимает, увлекает с головой, поэтому — повспоминаем.
Ирис играет, запрокинув голову. Я молчу, не подпеваю: слишком сложно для меня. Он играет, опасно откидываясь, неустойчиво раскачив а ясь на своем насесте, острые локти его пугают серый сырой туман, и туман сторонится, пятится, расчищая музыканту узкий к о лодец — от черного неба над головой и до черной воды под ногами. И та и другая чернота сияют звездами.
— Эй, ты живая? Эй, барышня?
Шлепок по щеке, потом по другой. Я открыла глаза и увидела занесенную ладонь. Отстранилась, стукнувшись спиной о камень.
— Ага, живая. Ну, здравствуй, красавица. Вот, смекаю, явишься ты к лодке рано или поздно. Решил подождать. И, гляди ж ты, не ошибся.
Даже в темноте были видны его великолепные веснушки. Он осклабился, блеснули зубы. Жутковато блеснули эти ровные человечьи зубы, не хуже зубов кладбищенского грима. Мне пришлось откашляться, прежде чем удалось внятно выговорить:
— Что ты здесь делаешь, Кукушонок?
— Дрова рублю.
— Что?
Он нагнулся, кулаком опираясь о камень у меня над головой.
— Барышня, — голос его был холоден и терпелив, — не знаю, как тя кличут. Давеча ты украла у меня лодку, барышня. Я искал свою лодку, и я ее нашел. Я чо подумал — куда может снести лодку без весел, на одном руле? Ежели остров обошла и в море вышла, то ее, сталбыть, вынесет на берег к Чистой Мели. А если не обошла остров, то так и так — где-нить туточки, на островке, целая или разбитая. Я нашел лодку. И воровку я тоже нашел.
От него пахло потом, теплом, едой. Это был полузабытый запах, будоражащий, неуместный, мирный, странный. Я сама когда-то принадлежала этому запаху.
— Я заплатила тебе, Кукушонок. Я бросила на причал золотую монету. Или тебе показалось мало?
Он сощурился, поджал губы. Не спеша присел на корточки — лица наши оказались вровень.
— Ты, барышня любезная, ври, да знай меру. Хватит мне зубы заговаривать, мантикор, мол, у нее в клетке… спит, мол, все время, рыбу жрет… Я тоже хорош, уши развесил. Купился как малой на байки глупые… мантикор, мол… с хвостом, в шипах…
Он вдруг замолчал. Он сидел передо мной на корточках, свесив до земли руки, в каждом кулаке — по горсти гальки. Рот его искривился, словно он съел что-то горькое.
— Я не врала, Ратер. Мантикор на самом деле существует. И я на самом деле бросила монету на причал.
Все было так, да не так. Я вспомнила — монета легла под ноги набежавшей толпе, а Ратер Кукушонок в это время уже барахтался в воде.
— Кто-то подобрал твои деньги, — сказала я. — Там, на причале, толпились люди. Кто-то взял монету.
— А мне что с того, что кто-то взял монету?
Щелк, щелк, щелк — сырая галька посыпалась у него из руки. Что-то напомнил мне этот звук… что-то неприятное, кладбищенское. Хотя почему, если кладбищенское, то сразу — неприятное? Вот Эльго, например, симпатичнейший собеседник. С чувством юмора. Я сказала примиряюще:
— Ну ладно, шут с ней, с монетой. Я тебе еще одну дам, хочешь? Золотую монету, за лодку, хорошо?
— Я не продавал тебе лодки.
— Золотая монета, Ратер старинная авра. Купишь две лодки, новые, да еще на гулянку хорошую останется.
Я собралась было залезть в кошель, но вспомнила, что сейчас там только серебро и медь. И свирелька моя золотая. А открывать при мальчишке грот…
— Нет уж, — прищурился Кукушонок. — Твое золото к утру превратится в битые черепки. Или в ворох листьев сухих. Слыхали такие байки, знаем.
— Так что же ты хочешь?
Пауза. Он отвел глаза. Звездная ночь — лицо его хорошо было видно. Широкие скулы, большой нос, большой рот, смешные брови — одна выше другой. Залитые тенью глазницы — как озерца, кончики ресниц, окрашенные звездным светом, словно тростник в стоячей воде. И взгляд из тени, когда он, надумав что-то, поднял глаза — неожиданный, близкий, тянущий.
— Мантикор… — прошептал Кукушонок, подавшись вперед. — Ежели не соврала ты… Мантикора хочу увидеть.
Я улыбнулась от растерянности.
— Не хочешь золота, хочешь посмотреть на чудовище?
Он кивнул. Широко раскрытые глаза его казались совсем черными.
А почему бы и нет, подумала я. Парень отдаст мне лодку, принесет весла… И вообще, будет у меня союзник в городе.
Который будет знать о древних сокровищах в горе. Который сможет помыкать мною и ставить мне условия. У которого соображалка получше моей — он сразу понял, что мантикор гораздо дороже одной золотой монеты. Который нашел свою лодку и поймал воровку буквально на пороге ее логова.
О, люди, человеки, я помню о вас кое-что. Я знаю, вы не меняетесь, сколько бы времени не прошло здесь, в серединном мире. Я сама вашего племени. Я не доверяю вам. А так же, думаю, Амаргину очень не понравится настолько «тесная» дружба с местным юнцом. Выставит меня из грота. И будет прав.
— Что? — шепотом спросил Кукушонок. — Что молчишь? Никакого мантикора нет? Ты трепалась? — Он схватил меня за плечо, тряхнул. — Трепалась? Отвечай!
— Мне случается иногда врать, — пробормотала я. — Как, собственно, многим. А ты можешь похвастаться, что всегда и всюду говорил только правду?
Рука его упала. До этого он сидел на корточках, а тут плюхнулся задом на камни. Из него словно стержень вынули.
— Не огорчайся, — сказала я. — Ты еще повидаешь чудеса на своем веку. Станешь моряком, увидишь далекие страны, таинственные острова…
— Постой. — Он нахмурился. — Погоди. Ты… как тебя звать-то?
— Леста.
— Леста. Ты мне вот че скажи, Леста. Ты ж сама — того. Не нашенская. Нелюдь ты. Дроля из холмов.
— Сам ты дроля! — оскорбилась я. — Меня зовут Леста Омела, с хутора Кустовый Кут. Это недалеко от Лещинки, на границе Королевского Леса.
— Хм… — Он отвел глаза. — Знаю я Лещинку… Хмм… Видала бы ты, как дурак наш потом по углам плевался и пальцем обмахивался. Как черта увидал, ей Богу. Кустовый Кут, говоришь… про Кустовый Кут не слыхал. У батьки спрошу.
Он помолчал задумчиво, потом снова прищурился на меня:
— Так Лещинка отсюдова миль десять будет, барышня дорогая. А вот че ты туточки делаешь, на Стеклянной Башне, да еще ночью, а?
— Э-э… Хотела переночевать в лодке.
— А что ж домой не пошла?
— А… с бабкой поцапались. Пусть отдышится бабка, остынет.
— А лодку мою зачем покрала?
— Я заплатила тебе за лодку! Просто монету кто-то подобрал. Ну, хочешь, я тебе завтра еще одну принесу?
— Опять двадцать пять. Золотая монета?
— Золотая.
Кукушонок тряхнул головой и торжествующе усмехнулся:
— Откуда золото у девки с хутора?
— Мало ли, — не сдавалась я. — Хахаль отсыпал. У меня хахаль — настоящий нобиль. У него золота куры не клюют. Видишь, какое он мне платье подарил?
— Не слепой. А хахаля своего ты, смекаю, рыбкой кормишь. А он тебе золотца… от щедрот… Не тут ли живет твой хахаль хвостатый?
И Кукушонок кивнул на отвесную стену скалы.
Я рванулась было вскочить, но парень выметнул длинную руку и цапнул меня за плечо. Хватка оказалась неожиданно сильной. Еще бы, ворот на пароме ворочать…
— Что, красавица? Может, правду скажешь? Про дракона своего?
Он слишком умен. Слишком быстро соображает… Отбрехаться не удастся, может напугаю?
— Хочешь правды, человечек? Захотелось правды? — Я подалась вперед, и от неожиданности он мне это позволил. Наши носы едва не столкнулись. — Я тебе скажу правду. Я не живая, Кукушонок, я утопленница. Когда-то, давным-давно, когда тебя и на свете не было, девицу по имени Леста Омела обвинили в ведьмовстве и подвергли испытанию водою. С тех пор я иногда вылезаю из реки и хожу по берегам в поисках таких вот пышущих здоровьем мальчиков, у которых любопытства больше чем страха. Иди ко мне, мой сладкий!
Ляпнула его пятерней за рубаху. Он таки отшатнулся, оттолкнул меня, распахнув глаза до невозможности.
— Среди бела дня! — выкрикнул он. — Ты же ходила по городу ясным днем!
— Мне сто лет, красавчик. За сто лет я привыкла к солнцу. Но сейчас глубокая ночь, сладостный мой, сейчас я в полной силе. А ты сам прибежал ко мне, такой любопытный, такой бесстрашный… Тебе не рассказывали легенды об утопленниках, которые утаскивали на дно неудачников?
Он отполз подальше, потом вскочил.
— Это неправда! — крикнул он, пятясь. — Опять треплешься!
— Хочешь проверить?
— Треплешься, — повторял он, кусая губы. — Ну треплешься ведь!..
Он боялся, но уходить не хотел. Что-то его держало. Любопытство? Алчность? Я нарочито медленно поднялась и шагнула вперед, протягивая руки. Ветер расправил влажную юбку, по волшебной ткани побежали молочно-серебряные волны.
Кукушонок пошарил за пазухой и вытащил солю на шнурке. Направил вещицу на меня и забормотал. В памяти что-то поворочалось и медленно всплыло — "экзорцизм". Мне, наверное, полагается бежать от этого, как черт от ладана. Может, правда сбежать? Я поколебалась и шагнула назад. Кукушонок немедленно сделал шаг вперед.
Мне оставалось только смотреть, как он приближается, вытаращив совершенно дикие от ужаса глаза, приближается, выставив ладонь со святым знаком, словно сам себя таща на шнурке, перехлестнувшем горло.
— Сгинь, — прохрипел он. — Исчезни.
Я покачала головой и взяла талисман с его руки. Солька была насыщена теплом живой плоти, она пахла медью и потом, она ощутимо зудела и дрожала в стиснутых пальцах как плененное насекомое. Святой знак изображали по-разному, у меня самой был литой серебряный крестик в круге; этот же явно сделали из стертой четвертинки, выбив поверх крест чуть ли не гвоздем. При всей грубости, соля была старая и сильная, и, похоже, хранила от зла не одного хозяина, прежде чем попасть к моему рыжему знакомцу.
Осторожно, словно осу или шершня, я вернула ее в руку мальчишке. Мальчишка гулко сглотнул.
— Нет, — сказала я. — Слишком просто, Ратери. Эта игрушка не опаснее пчелы.
— Но…
— Молчи. Ты понравился мне. Ты храбр и умен. Я выполню твое желание. Но храбрости и ума недостаточно, я должна знать, насколько ты терпелив. Терпение — последнее испытание. Ты согласен его пройти?
— Я…
— Да или нет?
— Да.
— Хорошо. Пойдем.
Я повернулась и как можно более царственно двинулась вверх по тропе. Любитель легенд шумно спотыкался у меня за спиной. Мы остановились у скальной стенки.
— Повернись лицом на Полночь. Вот так. Теперь, что бы не происходило, не оборачивайся, пока я тебя не окликну.
Он покорно повернулся к темному пространству залива. Над нашими головами искрой мелькнула падающая звезда, наискосок перечеркнув Млечный Путь. Я достала свирельку. Вздохнула и приложила ее к губам.