Страница:
— Ты хочешь сказать — принцесса частенько устраивает такие… такие… — я замялась, ища какое-нибудь наименее оскорбительное определение для произошедшего вчера в "Колесе".
— Погромы-то? — ни сколько не смущаясь, помогла мне девочка. — Частенько, госпожа хорошая. Туточки, наверху у нас, довольно редко, а в порту — чуть ли не каждую неделю. — Она оттопырила губу. — Так и тянет, прости Господи, принцессу Мораг туда, где всего мерзее. Рыба, говорят, ищет где глубже, а свинья где гаже. И ей чем гаже, тем лучше. И вот еще что я скажу, — девочка потянулась к моему уху, пришлось склонить голову. — Не в масть она не потому что ехендра, а потому что крови в ей морановской ни капли нет. Королева покойная ее от черта прижила. — Девочка отстранилась, посмотрела на меня значительно. — А в приятелях у ей сброд всякий. Воры, шлюхи, негодяи всех мастей, во как. Вот вчера, говорят, в "Колесе" одному парню ноги поломали, а второму вообще башку свернули. У нас болтали, мол порезали парня, но я там поспрашала и точно знаю — башку свернули. А парень-то не кто-нибудь, Медара Косого средний сын, у Медара сукновальня на Каменке и половина лесопилки у Беличьей горы.
— Значит, все-таки было убийство?
— Э! Говорят это… как его? Случай. Несчастный. Мол, сам драку затеял, его оттолкнули, он и упал башкой вниз… Башка возьми и свернись на сторону. Там, говорят, господа девок раздели и заставили на столах плясать. А он тоже полез, плясать то есть. Его погнали, а он опять полез. Тут принцесса плеткой — шарах! — тот с копыт долой, поскользнулся под стол и привет. Это так говорят. Но, я думаю, она ему самолично башку свернула, ручками своими нежными. А с нее разве спросишь? Так что ты правильно сделала, госпожа хорошая, что из "Колеса" съехала. К нам принцесса не заглядывает — слишком тихо туточки, да и места мало.
— А что король Нарваро Найгерт? Он… все это позволяет? Бесчинства эти?
— Король… — девочка разулыбалась. — Король наш добр и справедлив, благослови его Господь. Эта ведьма сестрой ему родной приходится, госпожа хорошая, и ничего с этим не поделаешь. А сердце у короля нашего верное и преданное, любит он сестру свою непутевую. Он ведь сам за ней приезжает, если она совсем уж разойдется. В бордели эти поганые, в притоны воровские. Каково, это, госпожа хорошая, когда сам король в портовый кабак является, сестру свою выводит за руку, а та уж и на ногах не стоит? Она ж только его слушает, остальных лупит почем зря, и все ей едино — что простец, что нобиль, что стар, что млад, что мужчина, что женщина… А вот как женится король, неужто и тогда по кабакам будет за сестрой бегать? Какая же молодая жена такое стерпит? Выдать бы куда подальше стервозное наше высочество, тогда бы здесь не жизнь была, а рай под рукой короля Нарваро, вот как.
— А что, король жениться собирается?
— Так давно пора, осьмнадцать ему уже. Сказывают, он с Клестом Галабрским сговорился, насчет дочки младшенькой. Вот на Мабон Урожайный как раз свадьба назначена. Видать, красавица дочка-то, раз король Клестиху в жены хочет.
— А чем Клесты не угодили?
— Да ну, госпожа хорошая, ведь не по Феттьке шапка. Ни крови дареной, ни лордства высокого, ни земель богатых. Смычка-затычка между найлами и нами. Одна честь — нет над Клестами хозяина, окромя верховного величества.
— А еще Галабра Малый Нержель держит, — вспомнила я.
— Так чего с того Нержеля-то? — фыркнула малявка. — К нашему его не приставишь…
— Ну, это не нам с тобой судить, правда?
Служанка скроила гримаску и пожала плечами.
Странная, выходит, судьба у детей Каланды. Получается, сына ее любят, а дочь ненавидят. Впрочем, если то, что о Мораг рассказывают, правда, то для ненависти есть все основания. И это слишком похоже на правду, судя по нашему вчерашнему приключению.
— А почему принцессу не выдали замуж? — поинтересовалась я. — Она ведь старшая? Сколько же ей лет, получается…
— У-у! — прислуга закатила глаза. — Она ж старая совсем, кто ее возьмет! Оттого и бесится, поди, что время-то свое упустила!
Девчоночке, еще не пролившей первой своей крови, Мораг казалась почти старухой. А по моим подсчетам принцессе вряд ли было больше двадцати пяти. Надо спросить у Кукушонка.
— Последний раз… когда это было? — Девочка солидно задумалась, почесала конопатый нос. — Да поди уже года четыре назад… Тогда еще старый король жив был, батюшка короля нашего Нарваро Найгерта. Так вот, приезжал тогда в Амалеру ваденжанский лорд, к принцессе нашей свататься. А она ему — от ворот поворот. Батюшка ее уговаривал, уговаривал, а она ни в какую. Тогда она еще не так бесчинствовала, побаивалась батюшку-то. Но смекнула, что там, в Ваденге, ей вообще воли не будет, муж ее на цепь посадит как собаку бешеную или в клетку запрет. Король наш отступился, а лорд деньговский и говорит — добром не хочешь, силой возьму! А она в хохот — вот, говорит, разговор по делу! Возьми, говорит, девушку силой. Завтра на турнирном поле, с утреца.
— И что?
— А то, что вызвала она деньга того на поединок. И так он разозлился, что принял вызов-то, решил принцессу проучить. Ну, поваляла она его по земле, поглумилась вволю. За такой позор денег колдуна свово на нее спустил.
— Колдуна?
— Ага. Они ж там в Ваденге все поголовно дикари, людоеды, идолам поганым молятся. Колдунов там пруд пруди. Вот одного лорд тамошний и привез. Старикашка мерзкий, с бородищей, в колпаке, в плаще с бирюльками…
— С какими бирюльками? — поразилась я.
— А мне почем знать? Колдовские бирюльки, кости, перья, колокольцы…
— Ты сама видела?
Девочка надулась.
— Не, — призналась она наконец, — сама не видела. Рассказывали. Не веришь — у кого хошь спроси. Хоть у хозяйки нашей.
— Да ладно, верю, — я махнула рукой. — Колдун с бирюльками. Дальше что было?
— А то и было — скандалище. Колдун на поле выбежал, давай орать да колокольцами трясти. Да пальцем в принцессу нашу тыкать. А с пальца у него искры так и сыплются! В упырей летучих обращаются, да в гадюк. Все поле гадюками кишит, аж сама земля трещинами пошла, а из трещин новые гады лезут…
— Что-то ты сочиняешь, подруга.
— Да вот те святой знак! У хозяйки спроси — она сама видала. В небе, говорит, тучи скрутились, ветрила поднялся — на ногах не устоять. На всех столбняк нашел, а колдун завыл волком, закудахтал кочетом, змеюкой зашипел — проклятье, значит, читает. И с каждым словом изо рта у него дым выходит и жабы выпрыгивают. Так бы и проклял и принцессу злонравную, и короля старого, и принца молодого, и всех Моранов до тридесятого колена…
Она сделала паузу, за время которой я успела подумать — надо же, какая кроха и какое несусветное трепло!
— Тока Боженька не допустил непотребства. Жаба у колдуна поперек глотки стала. Поперхнулся колдун жабой, оземь упал, и давай хрипеть да корчится. Ну, тут к нему уже рыцари королевские подбежали, зарубили поганого. А лорда деньговского с позором выгнали. Во какие дела! А еще что было… — девчонка споро скатала кукушоночий тюфяк, поставила его стоймя и присела сверху. — Приезжал к его Преосвященству Илару высокий чин аж из Южных Уст, от тамошнего епископа. Как на принцессу глянул — сразу сказал, мол бесы в ей сидят, от того она негодная такая. Отчитывал ее в храме трое суток, бесов изгонял. Сам с лица спал, оченьки с недосыпу как у совы, а принцесса — как с гуся вода: плюнула чину на туфлю и в загул пошла. Советовал королю чин этот сестру в паломничество отправить, к Техадскому Старцу, к мощам святого Вильдана, в Эрмиту Дальнюю, а то и к самому примасу. Да поди ж ее уговори! А силком ее везти сам король, добрая душа, не велит. Жалеет сестрицу-то. А чего тут жалеть? Дурь-то, как известно, дубьем выбивают, а не уговорами уговаривают. От уговоров дурь еще дурее делается. Ой, побегу я! Заболталась совсем. Так ты того, госпожа хорошая, от принцессы-то подале держись. Что ей забава — людям горе и ущерб. Себе дороже, госпожа.
Да уж. Выходит, мы вчера еще легко отделались…
Девочка ушла, а я спустилась вниз в поисках какой-нибудь еды. Зальчик оказался совершенно безлюден, если не считать одинокого посетителя, сидящего на лавке у пустого и темного очага. Я заглянула на кухню, где получила кружку молока, кусок хлеба и совет дождаться обеда, который уже начали готовить. Вернувшись в зал, я выбрала себе место у окна. Судя по теням на улице, до полудня оставалось не так уж и много.
— Не позволит ли добрая госпожа составить ей компанию?
Единственный в зале посетитель неслышно приблизился и теперь стоял передо мной с глиняной кружкой в руке. Я не сразу узнала его в новом чистом шерстяном плаще поверх новой же чистой рубахи. Пегие, свисающие жидкими косицами волосы носили следы парикмахерских усилий, в большинстве своем безуспешных.
— А, Пепел. Что же ты сапоги себе не купил?
Он поджал пальцы ног. Потоптался неловко, не дождавшись приглашения сел на табурет и попытался закопать босые ступни поглубже в солому.
— Добрый день, прекрасная госпожа. Рад нашей встрече. Вчера я не успел поблагодарить тебя за столь щедрое вознаграждение моего скромного искусства.
— Не стоит благодарности, — буркнула я не слишком приветливо.
Он что, решил выклянчить у меня еще пару-тройку золотых? Шиш получит. Я, конечно, люблю хорошие песни, но содержать какого-то замухрышку не собираюсь. Пусть продает свое искусство кому-нибудь другому.
— Чудесный денек, не правда ли?
Я поморщилась.
— У госпожи плохое настроение? — Я молчала. — Не я ли тому причиной?
Мне стало совестно. Чего, действительно, окрысилась? Он подошел, поприветствовал, поблагодарил вежливо, денег не канючил… будет канючить, тогда и рявкну, а сейчас-то чего?..
— Да нет, Пепел. Я просто немного голодна, потому что завтрак проспала.
Он тут же улыбнулся, сверкнув дыркой во рту. У него было бледное истрепанное лицо пьяницы, с рыхлой серой кожей, с воспаленными ноздрями и красными веками. Черты же этого лица, если внимательно приглядеться, оказались вовсе не простецкими. Похоже, он знал времена получше нынешних. Похоже, он или чей-нибудь бастард, или настоящий нобиль, хоть и опустившийся.
— Здесь готовят прекрасного гуся с капустой, — певец принюхался. — М-м! Я чувствую соответствующие колебания эфира. Тебе, добрая госпожа, в самом деле следует дождаться обеда, как, я слышал, рекомендовала хозяйка.
— Не знаю. Мне в полдень придется уйти.
— Неужели? И куда же моя госпожа пойдет в полдень по самой жаре?
— Какое тебе до этого дело, Пепел?
Он смешался. Отпрянул, и мне опять стало не по себе. В его присутствии я ощущала какое-то напряжение. Он не был мне симпатичен. Я ждала от него подвоха. Не знаю, почему. Я сама, своими руками, выдала ему золотой и теперь расплачивалась за собственную щедрость.
Он пошаркал по столу пустой кружкой.
— Прошу прощения, госпожа. Действительно, никакого дела…
Я попыталась загладить резкость:
— А почему ты поешь без сопровождения, Пепел? У тебя не было денег чтобы купить какой-нибудь музыкальный инструмент?
— Во-первых, с сопровождением, — сказал он, не поднимая глаз от кружки. — Это особая школа пения, называемая "сухая ветка". Ты, госпожа моя, заметила наверное ореховый прут у меня в руке? Им вышивается основной узор ритма, им метятся на земле мелодические вариации и расставляются ритмические акценты. Сухая ветка — единственное оружие для борьбы с песней. Певец сражается со своей песней, как с неким могущественным духом, коим одержим. А во вторых… во-вторых мне однажды пришлось дать слово, что я не буду играть ни на одном из музыкальных инструментов, до тех пор, пока… пока не произойдет некое событие.
— И что это за событие?
— Прошу прощения, госпожа моя, но я не могу тебе об этом рассказать, — он поднял на меня глаза и улыбнулся, не размыкая губ. — Хотя, видит небо, я хотел бы это сделать.
Квиты. Но я отметила, что он не стал мелко мстить и грубо ставить меня на место: мол, что тебе за дело? Черт, лучше бы он сказал какую-нибудь гадость, и все стало бы намного проще.
Мы помолчали, разглядывая друг друга. Глаза у Пепла были серые, с карими крапинками, а на радужке правого красовалось большое рыжее пятно. Белки имели желтоватый оттенок, подсказывающий, что у хозяина неприятности с печенью. Пепел вдруг покачал головой и отвернулся.
— Я не буду просить у тебя денег, госпожа, — тихо проговорил он, и я вздрогнула. — Не бойся.
— Я… не боюсь.
— Боишься. Вы все боитесь быть слишком щедрыми, слишком добрыми. Боитесь покормить бездомного пса, потому что он увяжется за вами и его придется бить, чтобы отстал. Я умею укрощать надежды, госпожа моя. И умею быть признательным за любое благо, будь то погожее утро, золотая монета в пыли или твоя, госпожа, улыбка. Я приму это с радостью, скажу спасибо и не потребую большего.
— Да ты философ, Пепел.
— Нет, — сказал он, — я поэт. Артист. И, похоже, аскетических форм. Но это не потому, что я не люблю роскоши. Просто… так получается…
— Откуда ты, Пепел?
— О! Издалека. У меня нет дома. Я брожу повсюду. А ты тоже не отсюда, госпожа моя.
Это было утверждение и я кивнула. Путешественника не обманешь.
— Я тоже издалека. Но теперь буду жить здесь, в Амалере.
— И я решил здесь пока остаться. Хороший город.
— Хороший. А скажи… — я немного замялась, — скажи, пение на улицах действительно может тебя прокормить?
Пепел чуть отодвинулся от стола вместе с табуретом, положил пальцы на край столешницы.
— Не знаю, — сказал он беспечно. — Надеюсь. Пока все было почти удачно. — Он снова продемонстрировал щербатую улыбку. — Вот, приоделся даже.
— Осень на носу.
— Может, мне повезет до холодов.
Он еще раз улыбнулся, ритмично застучал пальцами по столешнице, прикрыл глаза, выпрямился:
Меня опять передернуло от его голоса. Самый звук его, шершавый, ломкий как сухая трава, отдающий дымом и старой гарью, со множеством изломов, зазубрин и заусенцев расцарапал мне слух. У меня запершило в горле, словно я вдохнула эту самую алмазную пыль. Я поспешно проглотила остатки молока.
Далеко, на стенах Бронзового замка ударил колокол. Третья четверть пошла. Полдень.
Я подумала о Амаргине, и о том, как буду выкручиваться, когда он обнаружит, что в гроте побывал чужак. Я не сомневалась, что он это обнаружит. Главная загвоздка — убедить его в необходимости моего союзника в городе. Однако, слышала я такую поговорку: то, что знают двое (то есть, мы с Амаргином) — тайна, а то, что знают трое — знают все на свете. Но мне ведь нужен кто-то, кому я могу довериться!
А почему не грим, вдруг пришла в голову мысль. Почему не грим? Разве не для этого Амаргин нас познакомил?
Ох, предчувствую, отберет он у меня свирельку…
Я протерла глаза и села. Ирисов плащ подо мною свалялся и был замусорен песком и палой листвой. Сквозь свисающие каскадом ивовые ветви просвечивала вода, ровного, бе с плотно-серебряного цвета, сплошь изузоре н ная звездами водяных лилий и желтым крапом кувшинок. Вокруг стеной стояла трава. Ко мне, в сумерки живого шатра, заглядывали т а волга и в о досбор. Воздух, неистово свежий, до предела насыщенный запахом воды и водных растений переполнял легкие. Я вздохнула поглубже — и захлебнулась. Меня не хватало чтобы полностью воспринять этот букет.
За спиной, на берегу, слышались голоса.
— Почему? — голос Ириса, тихий и летящий, словно шелест листвы. — Ты знаешь сам, я не могу, не умею этого делать. Я не делал этого никогда. Если это сделал кто-то иной, то я его не видел, и ничего о нем мне не и з вестно.
— А она что говорит? — спросил другой голос, погрубее и поглуше.
— Она говорит, что не помнит. Знаешь, я нашел ее на отмели, в тростниках, чуть выше по течению. Она была связана по рукам и ногам, и лицо у нее было замотано, а во рту торчала тряпка. Я очень долго ее размат ы вал, потому что мой нож не резал эти веревки. У нее рассечен лоб, разорв а ны губы. Спина исполосована, руки и плечи — сплошной синяк. Ты хочешь ск а зать, она сама себя изувечила и связала?
— Они на все способны, — заявил еще один голос, сдержанно-звучный, в нем отдаленно слышался металл.
— Ты не прав, Вран, — укорил его Ирис. — Зачем ты так говоришь?
— У меня есть на это причины.
— Все равно ты не прав. Случайность, стечение обстоятельств — вот где надо искать ответ. А потом — это же река. Водный путь открывается чаще, чем какой либо другой. Амаргин знает.
— Смертные! — с презрением бросил голос, в котором звенел металл. — Они ищут вс я кую мразь себе в подселенцы, потому что собственной силы и собственной воли у них хв а тает только на сглаз и порчу. А обретя паразита, ломятся без дороги, как слепой медведь, учуя в ший съестное. Не так давно мы в этом лишний раз убедились.
Я попыталась раздвинуть траву и ветви, чтобы разглядеть беседующих, но с этой стороны ивовый куст оказался совершенно непролазным. Тем более я побоялась трещать и шуршать ветками. Я закусила губу — п о хоже, не все здесь такие доброжелательные как Ирис…
— Ты опять за свое, Вран, — в глуховатом голосе прорезалась усталость. — Ненависть делает тебя каким-то ограниченным. Тебя послушать, так этим, как ты говоришь, пар а зитам, только и забот что досаждать тебе.
— Скажи спасибо, что в тебе не сидит эта дрянь, Геро. Иначе я бы с тобой не так разговаривал.
— Я слышал, как ты разговаривал с тем, в ком сидит эта дрянь, — как ни странно, но обладатель глуховатого голоса улыбался. — Вернее, с той…
— А вот это совершенно не твое дело!
— Брат, не надо, — попросил Ирис. — Мы все знаем, что ты их не те р пишь. Ты можешь проверить сам, но здесь совсем другое. Я чувствую такие вещи, я бы сразу тебе сказал.
— Ты не знаешь их коварства, Ирис. Тебя, мальчишку, любой демон обведет вокруг пальца. Они умудряются прятаться даже от меня.
— Ты частенько ищешь там, где ничего нет, — фыркнул глухой голос. — У тебя мания преследования, Вран.
Пауза, наполненная тонким плеском воды и перекличкой водяных к у рочек в камышах.
— Крови фолари в тебе не больше стакана, — заговорил тот, кого называли Враном. Голос у него опустился на полтона ниже, металл в нем гр о мыхнул более чем отчетливо. — Но только она и спасает тебя, дурак. Только благодаря ей ты на что-то способен. Все равно ты вожжаешься с полуночной мразью, и меня не удивляет что ты, как и твои соплеменн и ки, ищешь силу в этой проклятой пропасти.
— Может хватит ерунду пороть, Чернокрылый? — с некоторым раздражением бур к нул владелец глуховатого голоса. — Я равен тебе, и ты это знаешь. Или желаешь еще раз проверить, чего я стою? Нет? Тогда оставим этот спор. А что касается моих соплеменн и ков, то они находят союзников не только в Полночи, и это ты тоже прекрасно знаешь. Так что кончай передергивать.
— Не зли меня, Геро.
— Я тебя не злю, ты сам злишься. На пустом месте, похоже. Босоножка, давай-ка, покажи свою игрушку.
— Если у смертной нет союзника, — жестко заявил Вран. — значит путь открыл кто-то другой. В любом случае я хочу знать, чьих это рук д е ло.
Бесшумно раздвинулись кусты. Приподняв ветки, в мое убежище нырнул Ирис. Мне показалось, он бледнее, чем я запомнила.
— Ох, ты не спишь…
— Кто там, Ирис?
— Волшебники. Хотят поговорить с тобой.
Я испуганно поежилась.
— Они чем-то раздражены? Один, кажется, очень зол. Это из-за м е ня?
Ирис успокаивающе поднял ладонь.
— Тебе нечего бояться. Брат думает, что в тебе сидит паразит, но это не так.
— Какой еще паразит?
— Нет в тебе никакого паразита. — Ирис с улыбкой покачал головой. — Внутри тебя много непонятного, но паразитов там нет. Пойдем. Не бойся.
— Ирис… они прогонят меня?
— Они не могут тебя прогнать. Прогнать тебя может только Королева… а ей нез а чем это делать.
Голос его чуть сфальшивил в конце фразы. Он не мог говорить за королеву. И он с о всем не был уверен, что ей незачем меня прогонять. Поддавшись мгновенной панике я схв а тила его за руку. Ладонь Ириса была такая ускользающее-невесомая, что, казалось, она т а ет у меня под пальцами. Я чувствовала, что теряю это чудо, прямо здесь и сейчас.
Он потянул руку к себе и я выпустила ее.
— Тише, — шепнул Ирис, осторожно проведя сгибом пальца по моей щеке. — Не бойся. Я не отдам тебя им.
В глазах его тлело знакомое свечение, едва уловимое в светло-сумеречной глубине. Он улыбнулся, но от этой улыбки дистанция между н а ми только увеличилась. Я вся дрожала, выбираясь вслед за ним из ивовых з а рослей.
Один из волшебников сидел на большом плоском камне, свободно з а кинув ногу на ногу. Другой прислонился к стволу сосны, не боясь запачкать одежду смолой. Оба были чернов о лосы и черноглазы, и к тому же одеты в черное. Черный цвет — это было единственное, что их объединяло. Потому что только один из них, тот, который сидел на камне, оказался ч е ловеком.
Он, улыбаясь, смотрел на нас, но не двигался. На лице второго не было даже тени улыбки. Этот второй отлепился от сосны и шагнул к нам н а встречу.
Вернее, я видела только начало движения, когда он повернул голову и резанул меня н е добрым взглядом, а потом он вдруг воздвигся высоченной башней прямо надо мной и жес т кие пальцы, стиснув подбородок, задрали мою голову кверху. Огромные, приподнятые к ви с кам глаза его надвинулись — в лицо мне словно кипящей смолой плеснуло.
Я ощутила боль и моментальное проникновение, будто змея скользнула в трещину в черепе. В долю мига все внутри у меня, включая кости, мозги и кишки, было покромсано и превращено в фарш, и только кожа сохранила внешнюю форму и не позволила мне разлиться у него под ногами лужей слизи. В следующее мгновение все внутренности оказались на ме с те, а в голове возникла легкость и гулкая пустота. Я не успела ни охнуть, ни вскрикнуть, ни потерять сознания. Я бы с удовольствием потеряла его се й час, но волшебник выпустил мой подбородок и ткнул пальцем в переносицу, сделав это невозможным.
— Ох, Вран, — пробормотал у меня за спиной Ирис. — что же ты тв о ришь…
Волшебник отодвинулся, глядя на меня с недоверием. Он молчал, поджав губы. Кожа у него была очень смуглая, такого странного оттенка темной, чуть запыленной листвы в разгар лета. Иззелена-смуглая и необычайно чистая кожа, благородный металл без полиро в ки. Резкое, яростное лицо немыслимой красоты. От взгляда на него захватывало дух и бег а ли по спине мурашки. Впрочем, я уже не понимала, красив этот Вран или безобр а зен — такую едва сдерживаемую неистовую силу излучало его большое тело и его дикие, черные, лише н ные малейшего проблеска глаза.
— Итак, — оказалось, что второй волшебник, человек, неслышно п о дошел к нам. — Что ты теперь скажешь?
— Ничего нет, — сквозь зубы буркнул Вран, и зубы эти жутковато вспыхнули. — Стра н но.
— Я же говорил!
Руки Ириса легли мне на плечи, прохладной тенью коснулись обожженной кожи. Я воспряла, как засыхающее растение, опущенное в воду.
— Как тебя зовут, девочка? — спросил человек.
— Леста, — пролепетала я.
На фоне высоченного Врана человек выглядел бледно. На полголовы ниже его, в бе с форменном длинном балахоне, в тяжелом плаще, скрыва ю щем фигуру. Но все равно было видно, что плечи у него узковаты, а откр ы тые кисти рук слишком худы и похожи на птичьи лапы. Северянин с земл и стым лицом. Возраст его был совершенно не определяем.
— Меня зовут Амаргин, а этого громилу — Вран. — Я снова увидела спокойную приве т ливую улыбку, и мне сразу стало легче. — Он на самом деле вполне сносен, если не унюхает где-нибудь себе врага, а в тебе он врага не унюхал, так что бояться его нечего. Ты можешь вспомнить как попала с ю да?
— Меня связали и бросили в реку, — ответила я. — Я вообще-то умею плавать, но не в связанном виде. Я захлебнулась. Больше ничего не помню.
Во мне обнаружилась храбрость, но только потому, что Ирис стоял за спиной и сжимал мои плечи. Мне страшно хотелось прислониться к нему, но такая фамильярность не понравилась бы волшебникам, и, скорее всего, самому Ирису тоже.
— А кто тебя бросил в реку? — продолжал допрашивать человек по имени Амаргин.
— Священник из Андалана. Помощник Его Преосвященства епископа Ганора.
— Это была казнь?
— Это называлось — "испытание водою". Проверяли, ведьма я или нет.
— А ты ведьма?
— Нет! Я знахарка, лекарка, — я потупилась. — Была… вообще-то меня за дело бросили. Я виновата.
— Погромы-то? — ни сколько не смущаясь, помогла мне девочка. — Частенько, госпожа хорошая. Туточки, наверху у нас, довольно редко, а в порту — чуть ли не каждую неделю. — Она оттопырила губу. — Так и тянет, прости Господи, принцессу Мораг туда, где всего мерзее. Рыба, говорят, ищет где глубже, а свинья где гаже. И ей чем гаже, тем лучше. И вот еще что я скажу, — девочка потянулась к моему уху, пришлось склонить голову. — Не в масть она не потому что ехендра, а потому что крови в ей морановской ни капли нет. Королева покойная ее от черта прижила. — Девочка отстранилась, посмотрела на меня значительно. — А в приятелях у ей сброд всякий. Воры, шлюхи, негодяи всех мастей, во как. Вот вчера, говорят, в "Колесе" одному парню ноги поломали, а второму вообще башку свернули. У нас болтали, мол порезали парня, но я там поспрашала и точно знаю — башку свернули. А парень-то не кто-нибудь, Медара Косого средний сын, у Медара сукновальня на Каменке и половина лесопилки у Беличьей горы.
— Значит, все-таки было убийство?
— Э! Говорят это… как его? Случай. Несчастный. Мол, сам драку затеял, его оттолкнули, он и упал башкой вниз… Башка возьми и свернись на сторону. Там, говорят, господа девок раздели и заставили на столах плясать. А он тоже полез, плясать то есть. Его погнали, а он опять полез. Тут принцесса плеткой — шарах! — тот с копыт долой, поскользнулся под стол и привет. Это так говорят. Но, я думаю, она ему самолично башку свернула, ручками своими нежными. А с нее разве спросишь? Так что ты правильно сделала, госпожа хорошая, что из "Колеса" съехала. К нам принцесса не заглядывает — слишком тихо туточки, да и места мало.
— А что король Нарваро Найгерт? Он… все это позволяет? Бесчинства эти?
— Король… — девочка разулыбалась. — Король наш добр и справедлив, благослови его Господь. Эта ведьма сестрой ему родной приходится, госпожа хорошая, и ничего с этим не поделаешь. А сердце у короля нашего верное и преданное, любит он сестру свою непутевую. Он ведь сам за ней приезжает, если она совсем уж разойдется. В бордели эти поганые, в притоны воровские. Каково, это, госпожа хорошая, когда сам король в портовый кабак является, сестру свою выводит за руку, а та уж и на ногах не стоит? Она ж только его слушает, остальных лупит почем зря, и все ей едино — что простец, что нобиль, что стар, что млад, что мужчина, что женщина… А вот как женится король, неужто и тогда по кабакам будет за сестрой бегать? Какая же молодая жена такое стерпит? Выдать бы куда подальше стервозное наше высочество, тогда бы здесь не жизнь была, а рай под рукой короля Нарваро, вот как.
— А что, король жениться собирается?
— Так давно пора, осьмнадцать ему уже. Сказывают, он с Клестом Галабрским сговорился, насчет дочки младшенькой. Вот на Мабон Урожайный как раз свадьба назначена. Видать, красавица дочка-то, раз король Клестиху в жены хочет.
— А чем Клесты не угодили?
— Да ну, госпожа хорошая, ведь не по Феттьке шапка. Ни крови дареной, ни лордства высокого, ни земель богатых. Смычка-затычка между найлами и нами. Одна честь — нет над Клестами хозяина, окромя верховного величества.
— А еще Галабра Малый Нержель держит, — вспомнила я.
— Так чего с того Нержеля-то? — фыркнула малявка. — К нашему его не приставишь…
— Ну, это не нам с тобой судить, правда?
Служанка скроила гримаску и пожала плечами.
Странная, выходит, судьба у детей Каланды. Получается, сына ее любят, а дочь ненавидят. Впрочем, если то, что о Мораг рассказывают, правда, то для ненависти есть все основания. И это слишком похоже на правду, судя по нашему вчерашнему приключению.
— А почему принцессу не выдали замуж? — поинтересовалась я. — Она ведь старшая? Сколько же ей лет, получается…
— У-у! — прислуга закатила глаза. — Она ж старая совсем, кто ее возьмет! Оттого и бесится, поди, что время-то свое упустила!
Девчоночке, еще не пролившей первой своей крови, Мораг казалась почти старухой. А по моим подсчетам принцессе вряд ли было больше двадцати пяти. Надо спросить у Кукушонка.
— Последний раз… когда это было? — Девочка солидно задумалась, почесала конопатый нос. — Да поди уже года четыре назад… Тогда еще старый король жив был, батюшка короля нашего Нарваро Найгерта. Так вот, приезжал тогда в Амалеру ваденжанский лорд, к принцессе нашей свататься. А она ему — от ворот поворот. Батюшка ее уговаривал, уговаривал, а она ни в какую. Тогда она еще не так бесчинствовала, побаивалась батюшку-то. Но смекнула, что там, в Ваденге, ей вообще воли не будет, муж ее на цепь посадит как собаку бешеную или в клетку запрет. Король наш отступился, а лорд деньговский и говорит — добром не хочешь, силой возьму! А она в хохот — вот, говорит, разговор по делу! Возьми, говорит, девушку силой. Завтра на турнирном поле, с утреца.
— И что?
— А то, что вызвала она деньга того на поединок. И так он разозлился, что принял вызов-то, решил принцессу проучить. Ну, поваляла она его по земле, поглумилась вволю. За такой позор денег колдуна свово на нее спустил.
— Колдуна?
— Ага. Они ж там в Ваденге все поголовно дикари, людоеды, идолам поганым молятся. Колдунов там пруд пруди. Вот одного лорд тамошний и привез. Старикашка мерзкий, с бородищей, в колпаке, в плаще с бирюльками…
— С какими бирюльками? — поразилась я.
— А мне почем знать? Колдовские бирюльки, кости, перья, колокольцы…
— Ты сама видела?
Девочка надулась.
— Не, — призналась она наконец, — сама не видела. Рассказывали. Не веришь — у кого хошь спроси. Хоть у хозяйки нашей.
— Да ладно, верю, — я махнула рукой. — Колдун с бирюльками. Дальше что было?
— А то и было — скандалище. Колдун на поле выбежал, давай орать да колокольцами трясти. Да пальцем в принцессу нашу тыкать. А с пальца у него искры так и сыплются! В упырей летучих обращаются, да в гадюк. Все поле гадюками кишит, аж сама земля трещинами пошла, а из трещин новые гады лезут…
— Что-то ты сочиняешь, подруга.
— Да вот те святой знак! У хозяйки спроси — она сама видала. В небе, говорит, тучи скрутились, ветрила поднялся — на ногах не устоять. На всех столбняк нашел, а колдун завыл волком, закудахтал кочетом, змеюкой зашипел — проклятье, значит, читает. И с каждым словом изо рта у него дым выходит и жабы выпрыгивают. Так бы и проклял и принцессу злонравную, и короля старого, и принца молодого, и всех Моранов до тридесятого колена…
Она сделала паузу, за время которой я успела подумать — надо же, какая кроха и какое несусветное трепло!
— Тока Боженька не допустил непотребства. Жаба у колдуна поперек глотки стала. Поперхнулся колдун жабой, оземь упал, и давай хрипеть да корчится. Ну, тут к нему уже рыцари королевские подбежали, зарубили поганого. А лорда деньговского с позором выгнали. Во какие дела! А еще что было… — девчонка споро скатала кукушоночий тюфяк, поставила его стоймя и присела сверху. — Приезжал к его Преосвященству Илару высокий чин аж из Южных Уст, от тамошнего епископа. Как на принцессу глянул — сразу сказал, мол бесы в ей сидят, от того она негодная такая. Отчитывал ее в храме трое суток, бесов изгонял. Сам с лица спал, оченьки с недосыпу как у совы, а принцесса — как с гуся вода: плюнула чину на туфлю и в загул пошла. Советовал королю чин этот сестру в паломничество отправить, к Техадскому Старцу, к мощам святого Вильдана, в Эрмиту Дальнюю, а то и к самому примасу. Да поди ж ее уговори! А силком ее везти сам король, добрая душа, не велит. Жалеет сестрицу-то. А чего тут жалеть? Дурь-то, как известно, дубьем выбивают, а не уговорами уговаривают. От уговоров дурь еще дурее делается. Ой, побегу я! Заболталась совсем. Так ты того, госпожа хорошая, от принцессы-то подале держись. Что ей забава — людям горе и ущерб. Себе дороже, госпожа.
Да уж. Выходит, мы вчера еще легко отделались…
Девочка ушла, а я спустилась вниз в поисках какой-нибудь еды. Зальчик оказался совершенно безлюден, если не считать одинокого посетителя, сидящего на лавке у пустого и темного очага. Я заглянула на кухню, где получила кружку молока, кусок хлеба и совет дождаться обеда, который уже начали готовить. Вернувшись в зал, я выбрала себе место у окна. Судя по теням на улице, до полудня оставалось не так уж и много.
— Не позволит ли добрая госпожа составить ей компанию?
Единственный в зале посетитель неслышно приблизился и теперь стоял передо мной с глиняной кружкой в руке. Я не сразу узнала его в новом чистом шерстяном плаще поверх новой же чистой рубахи. Пегие, свисающие жидкими косицами волосы носили следы парикмахерских усилий, в большинстве своем безуспешных.
— А, Пепел. Что же ты сапоги себе не купил?
Он поджал пальцы ног. Потоптался неловко, не дождавшись приглашения сел на табурет и попытался закопать босые ступни поглубже в солому.
— Добрый день, прекрасная госпожа. Рад нашей встрече. Вчера я не успел поблагодарить тебя за столь щедрое вознаграждение моего скромного искусства.
— Не стоит благодарности, — буркнула я не слишком приветливо.
Он что, решил выклянчить у меня еще пару-тройку золотых? Шиш получит. Я, конечно, люблю хорошие песни, но содержать какого-то замухрышку не собираюсь. Пусть продает свое искусство кому-нибудь другому.
— Чудесный денек, не правда ли?
Я поморщилась.
— У госпожи плохое настроение? — Я молчала. — Не я ли тому причиной?
Мне стало совестно. Чего, действительно, окрысилась? Он подошел, поприветствовал, поблагодарил вежливо, денег не канючил… будет канючить, тогда и рявкну, а сейчас-то чего?..
— Да нет, Пепел. Я просто немного голодна, потому что завтрак проспала.
Он тут же улыбнулся, сверкнув дыркой во рту. У него было бледное истрепанное лицо пьяницы, с рыхлой серой кожей, с воспаленными ноздрями и красными веками. Черты же этого лица, если внимательно приглядеться, оказались вовсе не простецкими. Похоже, он знал времена получше нынешних. Похоже, он или чей-нибудь бастард, или настоящий нобиль, хоть и опустившийся.
— Здесь готовят прекрасного гуся с капустой, — певец принюхался. — М-м! Я чувствую соответствующие колебания эфира. Тебе, добрая госпожа, в самом деле следует дождаться обеда, как, я слышал, рекомендовала хозяйка.
— Не знаю. Мне в полдень придется уйти.
— Неужели? И куда же моя госпожа пойдет в полдень по самой жаре?
— Какое тебе до этого дело, Пепел?
Он смешался. Отпрянул, и мне опять стало не по себе. В его присутствии я ощущала какое-то напряжение. Он не был мне симпатичен. Я ждала от него подвоха. Не знаю, почему. Я сама, своими руками, выдала ему золотой и теперь расплачивалась за собственную щедрость.
Он пошаркал по столу пустой кружкой.
— Прошу прощения, госпожа. Действительно, никакого дела…
Я попыталась загладить резкость:
— А почему ты поешь без сопровождения, Пепел? У тебя не было денег чтобы купить какой-нибудь музыкальный инструмент?
— Во-первых, с сопровождением, — сказал он, не поднимая глаз от кружки. — Это особая школа пения, называемая "сухая ветка". Ты, госпожа моя, заметила наверное ореховый прут у меня в руке? Им вышивается основной узор ритма, им метятся на земле мелодические вариации и расставляются ритмические акценты. Сухая ветка — единственное оружие для борьбы с песней. Певец сражается со своей песней, как с неким могущественным духом, коим одержим. А во вторых… во-вторых мне однажды пришлось дать слово, что я не буду играть ни на одном из музыкальных инструментов, до тех пор, пока… пока не произойдет некое событие.
— И что это за событие?
— Прошу прощения, госпожа моя, но я не могу тебе об этом рассказать, — он поднял на меня глаза и улыбнулся, не размыкая губ. — Хотя, видит небо, я хотел бы это сделать.
Квиты. Но я отметила, что он не стал мелко мстить и грубо ставить меня на место: мол, что тебе за дело? Черт, лучше бы он сказал какую-нибудь гадость, и все стало бы намного проще.
Мы помолчали, разглядывая друг друга. Глаза у Пепла были серые, с карими крапинками, а на радужке правого красовалось большое рыжее пятно. Белки имели желтоватый оттенок, подсказывающий, что у хозяина неприятности с печенью. Пепел вдруг покачал головой и отвернулся.
— Я не буду просить у тебя денег, госпожа, — тихо проговорил он, и я вздрогнула. — Не бойся.
— Я… не боюсь.
— Боишься. Вы все боитесь быть слишком щедрыми, слишком добрыми. Боитесь покормить бездомного пса, потому что он увяжется за вами и его придется бить, чтобы отстал. Я умею укрощать надежды, госпожа моя. И умею быть признательным за любое благо, будь то погожее утро, золотая монета в пыли или твоя, госпожа, улыбка. Я приму это с радостью, скажу спасибо и не потребую большего.
— Да ты философ, Пепел.
— Нет, — сказал он, — я поэт. Артист. И, похоже, аскетических форм. Но это не потому, что я не люблю роскоши. Просто… так получается…
— Откуда ты, Пепел?
— О! Издалека. У меня нет дома. Я брожу повсюду. А ты тоже не отсюда, госпожа моя.
Это было утверждение и я кивнула. Путешественника не обманешь.
— Я тоже издалека. Но теперь буду жить здесь, в Амалере.
— И я решил здесь пока остаться. Хороший город.
— Хороший. А скажи… — я немного замялась, — скажи, пение на улицах действительно может тебя прокормить?
Пепел чуть отодвинулся от стола вместе с табуретом, положил пальцы на край столешницы.
— Не знаю, — сказал он беспечно. — Надеюсь. Пока все было почти удачно. — Он снова продемонстрировал щербатую улыбку. — Вот, приоделся даже.
— Осень на носу.
— Может, мне повезет до холодов.
Он еще раз улыбнулся, ритмично застучал пальцами по столешнице, прикрыл глаза, выпрямился:
Он оборвал себя, прикусив губу и хмурясь. Тонкие пальцы продолжали выстукивать неровный ритм.
— Горстка битого стекла
Или — выходка природы,
Та, что в сумерках породы
Гранью неба расцвела?..
Словно вырвал из затылка
Боли ржавую иглу —
Руку в красном,
Позабыл как
Оказался на полу.
Пыль алмазная в углу и…
Разбитая бутылка…
Меня опять передернуло от его голоса. Самый звук его, шершавый, ломкий как сухая трава, отдающий дымом и старой гарью, со множеством изломов, зазубрин и заусенцев расцарапал мне слух. У меня запершило в горле, словно я вдохнула эту самую алмазную пыль. Я поспешно проглотила остатки молока.
Далеко, на стенах Бронзового замка ударил колокол. Третья четверть пошла. Полдень.
Я подумала о Амаргине, и о том, как буду выкручиваться, когда он обнаружит, что в гроте побывал чужак. Я не сомневалась, что он это обнаружит. Главная загвоздка — убедить его в необходимости моего союзника в городе. Однако, слышала я такую поговорку: то, что знают двое (то есть, мы с Амаргином) — тайна, а то, что знают трое — знают все на свете. Но мне ведь нужен кто-то, кому я могу довериться!
А почему не грим, вдруг пришла в голову мысль. Почему не грим? Разве не для этого Амаргин нас познакомил?
Ох, предчувствую, отберет он у меня свирельку…
Я протерла глаза и села. Ирисов плащ подо мною свалялся и был замусорен песком и палой листвой. Сквозь свисающие каскадом ивовые ветви просвечивала вода, ровного, бе с плотно-серебряного цвета, сплошь изузоре н ная звездами водяных лилий и желтым крапом кувшинок. Вокруг стеной стояла трава. Ко мне, в сумерки живого шатра, заглядывали т а волга и в о досбор. Воздух, неистово свежий, до предела насыщенный запахом воды и водных растений переполнял легкие. Я вздохнула поглубже — и захлебнулась. Меня не хватало чтобы полностью воспринять этот букет.
За спиной, на берегу, слышались голоса.
— Почему? — голос Ириса, тихий и летящий, словно шелест листвы. — Ты знаешь сам, я не могу, не умею этого делать. Я не делал этого никогда. Если это сделал кто-то иной, то я его не видел, и ничего о нем мне не и з вестно.
— А она что говорит? — спросил другой голос, погрубее и поглуше.
— Она говорит, что не помнит. Знаешь, я нашел ее на отмели, в тростниках, чуть выше по течению. Она была связана по рукам и ногам, и лицо у нее было замотано, а во рту торчала тряпка. Я очень долго ее размат ы вал, потому что мой нож не резал эти веревки. У нее рассечен лоб, разорв а ны губы. Спина исполосована, руки и плечи — сплошной синяк. Ты хочешь ск а зать, она сама себя изувечила и связала?
— Они на все способны, — заявил еще один голос, сдержанно-звучный, в нем отдаленно слышался металл.
— Ты не прав, Вран, — укорил его Ирис. — Зачем ты так говоришь?
— У меня есть на это причины.
— Все равно ты не прав. Случайность, стечение обстоятельств — вот где надо искать ответ. А потом — это же река. Водный путь открывается чаще, чем какой либо другой. Амаргин знает.
— Смертные! — с презрением бросил голос, в котором звенел металл. — Они ищут вс я кую мразь себе в подселенцы, потому что собственной силы и собственной воли у них хв а тает только на сглаз и порчу. А обретя паразита, ломятся без дороги, как слепой медведь, учуя в ший съестное. Не так давно мы в этом лишний раз убедились.
Я попыталась раздвинуть траву и ветви, чтобы разглядеть беседующих, но с этой стороны ивовый куст оказался совершенно непролазным. Тем более я побоялась трещать и шуршать ветками. Я закусила губу — п о хоже, не все здесь такие доброжелательные как Ирис…
— Ты опять за свое, Вран, — в глуховатом голосе прорезалась усталость. — Ненависть делает тебя каким-то ограниченным. Тебя послушать, так этим, как ты говоришь, пар а зитам, только и забот что досаждать тебе.
— Скажи спасибо, что в тебе не сидит эта дрянь, Геро. Иначе я бы с тобой не так разговаривал.
— Я слышал, как ты разговаривал с тем, в ком сидит эта дрянь, — как ни странно, но обладатель глуховатого голоса улыбался. — Вернее, с той…
— А вот это совершенно не твое дело!
— Брат, не надо, — попросил Ирис. — Мы все знаем, что ты их не те р пишь. Ты можешь проверить сам, но здесь совсем другое. Я чувствую такие вещи, я бы сразу тебе сказал.
— Ты не знаешь их коварства, Ирис. Тебя, мальчишку, любой демон обведет вокруг пальца. Они умудряются прятаться даже от меня.
— Ты частенько ищешь там, где ничего нет, — фыркнул глухой голос. — У тебя мания преследования, Вран.
Пауза, наполненная тонким плеском воды и перекличкой водяных к у рочек в камышах.
— Крови фолари в тебе не больше стакана, — заговорил тот, кого называли Враном. Голос у него опустился на полтона ниже, металл в нем гр о мыхнул более чем отчетливо. — Но только она и спасает тебя, дурак. Только благодаря ей ты на что-то способен. Все равно ты вожжаешься с полуночной мразью, и меня не удивляет что ты, как и твои соплеменн и ки, ищешь силу в этой проклятой пропасти.
— Может хватит ерунду пороть, Чернокрылый? — с некоторым раздражением бур к нул владелец глуховатого голоса. — Я равен тебе, и ты это знаешь. Или желаешь еще раз проверить, чего я стою? Нет? Тогда оставим этот спор. А что касается моих соплеменн и ков, то они находят союзников не только в Полночи, и это ты тоже прекрасно знаешь. Так что кончай передергивать.
— Не зли меня, Геро.
— Я тебя не злю, ты сам злишься. На пустом месте, похоже. Босоножка, давай-ка, покажи свою игрушку.
— Если у смертной нет союзника, — жестко заявил Вран. — значит путь открыл кто-то другой. В любом случае я хочу знать, чьих это рук д е ло.
Бесшумно раздвинулись кусты. Приподняв ветки, в мое убежище нырнул Ирис. Мне показалось, он бледнее, чем я запомнила.
— Ох, ты не спишь…
— Кто там, Ирис?
— Волшебники. Хотят поговорить с тобой.
Я испуганно поежилась.
— Они чем-то раздражены? Один, кажется, очень зол. Это из-за м е ня?
Ирис успокаивающе поднял ладонь.
— Тебе нечего бояться. Брат думает, что в тебе сидит паразит, но это не так.
— Какой еще паразит?
— Нет в тебе никакого паразита. — Ирис с улыбкой покачал головой. — Внутри тебя много непонятного, но паразитов там нет. Пойдем. Не бойся.
— Ирис… они прогонят меня?
— Они не могут тебя прогнать. Прогнать тебя может только Королева… а ей нез а чем это делать.
Голос его чуть сфальшивил в конце фразы. Он не мог говорить за королеву. И он с о всем не был уверен, что ей незачем меня прогонять. Поддавшись мгновенной панике я схв а тила его за руку. Ладонь Ириса была такая ускользающее-невесомая, что, казалось, она т а ет у меня под пальцами. Я чувствовала, что теряю это чудо, прямо здесь и сейчас.
Он потянул руку к себе и я выпустила ее.
— Тише, — шепнул Ирис, осторожно проведя сгибом пальца по моей щеке. — Не бойся. Я не отдам тебя им.
В глазах его тлело знакомое свечение, едва уловимое в светло-сумеречной глубине. Он улыбнулся, но от этой улыбки дистанция между н а ми только увеличилась. Я вся дрожала, выбираясь вслед за ним из ивовых з а рослей.
Один из волшебников сидел на большом плоском камне, свободно з а кинув ногу на ногу. Другой прислонился к стволу сосны, не боясь запачкать одежду смолой. Оба были чернов о лосы и черноглазы, и к тому же одеты в черное. Черный цвет — это было единственное, что их объединяло. Потому что только один из них, тот, который сидел на камне, оказался ч е ловеком.
Он, улыбаясь, смотрел на нас, но не двигался. На лице второго не было даже тени улыбки. Этот второй отлепился от сосны и шагнул к нам н а встречу.
Вернее, я видела только начало движения, когда он повернул голову и резанул меня н е добрым взглядом, а потом он вдруг воздвигся высоченной башней прямо надо мной и жес т кие пальцы, стиснув подбородок, задрали мою голову кверху. Огромные, приподнятые к ви с кам глаза его надвинулись — в лицо мне словно кипящей смолой плеснуло.
Я ощутила боль и моментальное проникновение, будто змея скользнула в трещину в черепе. В долю мига все внутри у меня, включая кости, мозги и кишки, было покромсано и превращено в фарш, и только кожа сохранила внешнюю форму и не позволила мне разлиться у него под ногами лужей слизи. В следующее мгновение все внутренности оказались на ме с те, а в голове возникла легкость и гулкая пустота. Я не успела ни охнуть, ни вскрикнуть, ни потерять сознания. Я бы с удовольствием потеряла его се й час, но волшебник выпустил мой подбородок и ткнул пальцем в переносицу, сделав это невозможным.
— Ох, Вран, — пробормотал у меня за спиной Ирис. — что же ты тв о ришь…
Волшебник отодвинулся, глядя на меня с недоверием. Он молчал, поджав губы. Кожа у него была очень смуглая, такого странного оттенка темной, чуть запыленной листвы в разгар лета. Иззелена-смуглая и необычайно чистая кожа, благородный металл без полиро в ки. Резкое, яростное лицо немыслимой красоты. От взгляда на него захватывало дух и бег а ли по спине мурашки. Впрочем, я уже не понимала, красив этот Вран или безобр а зен — такую едва сдерживаемую неистовую силу излучало его большое тело и его дикие, черные, лише н ные малейшего проблеска глаза.
— Итак, — оказалось, что второй волшебник, человек, неслышно п о дошел к нам. — Что ты теперь скажешь?
— Ничего нет, — сквозь зубы буркнул Вран, и зубы эти жутковато вспыхнули. — Стра н но.
— Я же говорил!
Руки Ириса легли мне на плечи, прохладной тенью коснулись обожженной кожи. Я воспряла, как засыхающее растение, опущенное в воду.
— Как тебя зовут, девочка? — спросил человек.
— Леста, — пролепетала я.
На фоне высоченного Врана человек выглядел бледно. На полголовы ниже его, в бе с форменном длинном балахоне, в тяжелом плаще, скрыва ю щем фигуру. Но все равно было видно, что плечи у него узковаты, а откр ы тые кисти рук слишком худы и похожи на птичьи лапы. Северянин с земл и стым лицом. Возраст его был совершенно не определяем.
— Меня зовут Амаргин, а этого громилу — Вран. — Я снова увидела спокойную приве т ливую улыбку, и мне сразу стало легче. — Он на самом деле вполне сносен, если не унюхает где-нибудь себе врага, а в тебе он врага не унюхал, так что бояться его нечего. Ты можешь вспомнить как попала с ю да?
— Меня связали и бросили в реку, — ответила я. — Я вообще-то умею плавать, но не в связанном виде. Я захлебнулась. Больше ничего не помню.
Во мне обнаружилась храбрость, но только потому, что Ирис стоял за спиной и сжимал мои плечи. Мне страшно хотелось прислониться к нему, но такая фамильярность не понравилась бы волшебникам, и, скорее всего, самому Ирису тоже.
— А кто тебя бросил в реку? — продолжал допрашивать человек по имени Амаргин.
— Священник из Андалана. Помощник Его Преосвященства епископа Ганора.
— Это была казнь?
— Это называлось — "испытание водою". Проверяли, ведьма я или нет.
— А ты ведьма?
— Нет! Я знахарка, лекарка, — я потупилась. — Была… вообще-то меня за дело бросили. Я виновата.