Патрик Квентин
Мой сын убийца?

ГЛАВА 1

   В субботу утром я еще лежал в постели, когда Лера, моя домработница, окружившая меня материнской заботой с тех пор, как я остался один, принесла на подносе завтрак. Честно говоря, я не привык есть в постели, но мне не хотелось ее обижать.
   Я просматривал утреннюю почту и рукопись одной из повестей, присланную мне из конторы домой, и слышал, как Лера убирала соседнюю комнату, стараясь не шуметь. Для нее издатель был весьма значительной личностью, которую во время работы ни в коем случае нельзя беспокоить.
   Раздался телефонный звонок. Сняв трубку, я услышал голос Билла. Невзирая на наш конфликт, я не мог удержаться от глупой жалости.
   – Доброе утро, папа!
   – Здравствуй, Билл!
   Мы замолчали. Я настолько остро чувствовал смущение сына, будто он был рядом со мной. Мне хотелось помочь ему, но я сам слегка растерялся.
   – Как поживаешь, папа?
   – Прекрасно. А ты?
   – Хорошо.
   Он не звонил около четырех месяцев. Я не раз представлял себе эту минуту, ждал ее, даже раздумывал, как нам добиться согласия. А сейчас, когда появилась такая возможность, я лишь смог спросить:
   – Ты сейчас где?
   – У себя дома. Ты занят, папа?
   – Да. Ронни еще в Англии, но скоро он должен вернуться. Обычно, когда я упоминал имя Ронни, Билл делал саркастические замечания на тему «хозяин и слуга».
   – Ага!
   Снова пауза, наконец он спросил:
   – А сейчас ты работаешь над чем-нибудь?
   – Нет.
   – Знаешь… Кое-что случилось. Очень важное. Я почувствовал легкое беспокойство.
   – У тебя неприятности?
   – Да нет, ничего такого…
   В его голосе слышалось знакомое мне нетерпение. Но он овладел собой. По каким-то неизвестным мне причинам он был необыкновенно вежлив.
   – Слушай, к тебе можно зайти?
   – Конечно.
   – Спасибо, папа. До свидания!
   Билл подождал минуту, словно разговор его не удовлетворил, и он хотел еще что-то добавить. Потом положил трубку.
   Я еще немного полежал в кровати, думая о нашей с ним размолвке. Билл не попросит разрешения вернуться. Это я почувствовал по его тону. А впрочем, даже если бы он и попросил, то я не уверен, что сам захочу этого. Четыре месяца назад, после нашей ссоры, он взял свои вещи и оставил мой дом. За это время я привык к его отсутствию. Казалось даже, что так спокойнее. Я знал, что покой этот обманчив. Мне сорок два года. Без сына жизнь для меня стала пустой и бессодержательной, она ограничилась работой в издательстве, запутанными отношениями с Ронни, редкими встречами с моим младшим братом Петером и его женой Ирис и кошмарными воспоминаниями о Фелиции…
   Я встал, надел махровый халат и вышел из комнаты.
   – Лера, звонил Билл. Сейчас он приедет. Она нахмурилась.
   – Он хочет вернуться?
   – Не думаю.
   – А что ему надо?
   – Не знаю.
   Она посмотрела на меня и сказала:
   – Только не разрешайте ему снова сесть вам на голову. Вы достаточно много для него сделали: у него собственная квартира, вы даете ему еженедельно но пятьдесят долларов! Неблагодарный мальчишка! Ему всего девятнадцать лет, и никакого уважения к своему отцу…
   Мне не хотелось слушать излияния Леры. Она судит о Билле лишь по последним трем годам и не знает, каким он был до смерти матери и как эта смерть на него повлияла. А я знал! Поэтому и не мог осуждать сына за то, что было виной Фелиции. Виной? Но это слишком узкое определение: вернее, за то, чему Фелиция была причиной.
   Я похлопал Леру по плечу.
   – Хорошо, Лера. Когда он придет, проводите его в гостиную. А пока я хочу принять ванну.
   Проходя мимо портрета Фелиции в серебряной раме, я взглянул на него, уже не стараясь разгадать тайны, скрытой в темных загадочных глазах и нервной элегантности склоненной головы. Вероятно, очень многие люди удивлялись, почему я не спрятал этот портрет. Некоторые думали, что я все еще люблю Фелицию.
   Три года назад, в солнечное июньское утро, она выбросилась из окна. Я тогда уехал в Калифорнию заключать договор с каким-то автором. Билл, неожиданно вернувшийся со школьным товарищем, застал в квартире полицию. С тех пор у нас с сыном начались недоразумения, и это было причиной того, что воспоминания о Фелиции не исчезали из памяти.
   Принимая душ, я с тупой горечью думал о Фелиции, которая убила нашу любовь. Когда я получил телеграмму и возвращался домой, то решил, что это несчастный случай, с которым необходимо примириться. Но показания пяти свидетелей, видевших ее сидящей на подоконнике и курившей сигарету в течение минуты перед тем, как она прыгнула, положили конец моему убеждению в том, что моя жена была так же счастлива со мной, как и я с ней. Теперь я уже не задумывался над тем, почему женщина, любимая мужем и сыном, решается вдруг в июньский солнечный день перечеркнуть долгие годы своего супружества и материнства. Просто я констатировал, что так случилось. Это был факт, который (хотя каждый из нас об этом и не вспомнит) отравит еще не одну мою встречу с Биллом.
   Чтобы поднять настроение, я заставил себя думать о Ронни. Ронни Шелдон был миллионером, он не только дал мне работу сразу после окончания университета, но и сделал меня равноправным компаньоном в издательстве «Шелдон и Дулитч». Он был моим единственным другом. Своих знакомых он покорял доброжелательностью, свойственной только очень богатым людям. Все считали меня его тенью, подхалимом, чем-то вроде его дорогой обувной щетки. Но я никогда не придавал значения тому, что думают обо мне. Кроме его сестры и, быть может, лакея, я был единственным человеком, разделявшим с Ронни его одиночество. Он постоянно боялся, что свет его оттолкнет. Эти отношения не были односторонними, так как и Ронни был моей опорой. Он никогда не чувствовал себя свободно с Фелицией, которая относилась к нему сдержанно. После ее самоубийства только Ронни смог поставить меня на ноги, благодаря исключительному терпению, чуткости и сердечности – человеческим достоинствам, которые обычно несвойственны богачам… Такой внезапный шестимесячный отъезд, – чтобы «не торопясь узнать литературный климат Англии», – был типичен для Ронни. Если он увлекался чем-нибудь новым, то оно захватывало всю его душу. Он давно хотел посетить Европу и наконец исполнил свое намерение. Издательство было оставлено на меня. Поток телеграмм по делу американских прав английского писателя Лейгтона был единственным признаком существования Ронни. Это означало, что все идет хорошо. Если бы ему в чем-либо не повезло, то я тут же услышал бы по телефону: «Ради бога, Жак, садись в первый самолет… Проклятье, старина!.. Зачем я уезжал?.. Как только тебя нет, всегда что-то случается…»
   При мысли о Ронни я улыбнулся. С улыбкой на лице я вернулся в спальню. На кровати сидел Билл. Он перелистывал машинописные страницы и в первую минуту не заметил меня. Он напоминал мне мое собственное изображение, которое минуту назад я видел в зеркале ванной. И как всегда, это сходство растрогало меня: те же светлые волосы, широкий лоб, прямой нос, тот же овал лица. Словно это я двадцать лет назад – юный, упрямый, не мучимый сомнениями, сидевший в своей первой меблированной комнате в Манхеттене, готовый покорить мир, имея за душой такие достижения, как издание студенческой газетенки и два сезона в футбольной команде.
   Заметив меня, он быстро поднялся, улыбнулся и отбросил со лба волосы. Сходство исчезло. Улыбка, наклон головы и карие загадочные глаза поразительно напоминали Фелицию. Он шутливо сказал:
   – Лера хотела преградить мне дорогу в спальню, как ангел с пылающим мечом. Но думаю, ты не рассердишься на то, что я прошел сюда.
   Сознавая напряженность момента, мы вдруг крепко пожали друг другу руки, чего раньше с нами не случалось. Но и это не привело к разрядке, скорее наоборот. Я задал пару банальных вопросов о его жизни в Гринвич-городке. Он ответил вежливо и сдержанно, как бы давая понять, что пришел не ради примирения и сближения со мной. До сих пор Билл не дал мне своего адреса и сейчас не сообщил его. Он рассказал только, что квартира у него маленькая, но ему нравится, что он встречается с некоторыми интересными людьми, а его повесть подходит к концу.
   Билл решил стать писателем. Когда он был на первом курсе Колумбийского университета, ему не везло. Он решил, что университет – это пустая трата времени. Поэтому ему надо отдохнуть и «найти себя», но сделать это он сможет лишь в том случае если совсем отрешится от меня и начнет жить самостоятельно. Я, конечно, не верил в его писательский талант. Это попросту был порыв, еще одно усилие уйти от себя и от того ужаса, в который повергло его самоубийство матери. От его детских аргументов я уставал, как от пытки каплями воды. Когда же в его глазах появлялись одновременно презрение и сожаление, я знал, что он думает: «Ты уже довел мою мать, а теперь хочешь довести меня». Я был уничтожен. Таким образом, он выиграл свою независимость, собственную квартиру и те пятьдесят долларов в неделю, которые так уязвляли Леру.
   Он коротко рассказал мне о своей жизни. Я был для него одновременно и слишком близким, и слишком чужим, чтобы спросить без обиняков о причине его посещения. Поэтому я не мешал ему подходить к этому вопросу так, как ему хотелось. Он говорил о своих новых приятелях, а потом более подробно – о девушке.
   – Она необыкновенно способна. Настоящий талант. Ее зовут Сильвия Ример. Она написала большую повесть в стихах. Ронни ее читал, даже хотел издать. Несколько ее стихотворений было напечатано в «Литературном ревю». Она исключительная, никогда в жизни я не встречал такого необыкновенного человека.
   Я слушал и уныло думал: он влюбился в какую-то девчонку из богемы и, должно быть, хочет жениться. Сильвия Ример! Я смутно вспоминал бесконечно длинное произведение, которое валялось в конторе несколько лет тому назад. Я стиснул зубы. Нет, на этот раз я не уступлю.
   Билл не смотрел на меня. Наконец он поднял голову и взглянул мне в глаза.
   – Вот по этому делу я и пришел, папа. Выслушай меня. Это самое важное из всего, что когда-либо случалось со мной. Больше я никогда тебя ни о чем не попрошу. Но это ты должен сделать. Сильвия получила стипендию и уезжает в Рим.
   – Да? Когда же?
   – Через два месяца. И будет там целый год. Разреши мне тоже уехать. Я не прошу у тебя больше денег, чем ты даешь мне сейчас. Только на дорогу. Я поеду на пароходе. Это всего долларов двести, не больше. Папа, если бы ты знал, что значит для меня эта поездка…
   Его блестевшие от волнения глаза растрогали меня до глубины души. Он продолжал с увлечением, очевидно, повторяя слова Сильвии. Его восторг был искренним. Он говорил, что Рим – единственная столица мира, куда съезжаются много американских артистов. Если только он сможет туда добраться, это отразится и на его общем развитии. Он в этом уверен. Сильвия тоже уверена.
   Я расстерянно слушал. В конце концов, это лучше женитьбы. Но что делать? Не приведет ли это к безответственности и вытекающей отсюда опасности? Разве любовь и страх, что я потеряю его, не толкнули меня уже слишком далеко? Разве не лучше было бы сейчас сказать ему о том, чего я давно не решался сделать: что внезапная и необъяснимая смерть матери могла так повлиять на его психику, что требуется помощь психиатра?
   Он ухватился за рукав моего халата. Раньше он никогда не дотрагивался до меня. И этот непривычный для меня жест всколыхнул во мне чувства, которые затмили существо дела.
   – Папа, ты разрешишь? Я знаю, что не был хорошим сыном. Все как-то запуталось, мы спорили…
   Раздался стук в дверь, и в комнату вошла Лера. Она принесла телеграмму. Я взял ее и прочел:
   «Прилетаю сегодня после обеда с женой и ее родными. Встречай меня овациями, криками радости и барабаном. Целую.
   Ронни».
   Самого факта, что Ронни, убежденный холостяк, внезапно женился, было достаточно для того, чтобы потрясти меня. Мысль, что я увижу его на аэродроме через несколько часов, привела к тому, что в первый момент я забыл о Билле и его проблемах. Но ненадолго, конечно. Переведя взгляд с телеграммы на него, я сказал:
   – Извини, Билл, но это от Ронни. Ты представляешь? Он женился! Через несколько часов они прилетают. Я должен одеваться.
   Из-за этой телеграммы я сделал самую худшую ошибку, какую только мог допустить, зная почти болезненную антипатию моего сына к Ронни. Билл выпрямился. Его лицо, приветливое и искреннее, вдруг вспыхнуло гневом, если не сказать больше.
   – Ронни! – воскликнул он. – Боже мой! Я прихожу к тебе по важному делу, а ты думаешь только о своем Ронни. Ты должен немедленно мчаться на аэродром, чтобы приветствовать великого Ронни!
   – Если Ронни приезжает, что же, по-твоему, я должен делать?
   – По-моему? Я думаю, что об этом ты сам должен знать. Так что же с Римом? Ради Бога, неужели ты сразу не можешь решить?
   Его приступы гнева всегда действовали на меня заразительно.
   – Черт возьми! Кто я, по-твоему? Автомат, который должен выбрасывать доллары, когда тебе в голову придет какое-нибудь идиотское желание? Как я могу сразу решить что-либо о твоем Риме?
   Он обиженно поджал губы.
   – Хорошо, сколько времени тебе потребуется для решения этого вопроса?
   – Откуда я знаю?
   – Но Сильвия хочет знать. Она…
   – Сильвия должна будет подождать и написать еще несколько стихотворений в «Литературное ревю», чтобы унять свое нетерпение.
   И вдруг меня охватил стыд, что я потерял над собой контроль. Вновь вспыхнуло чувство любви к сыну. Я положил руку на его плечо. Он вздрогнул, но не отстранился.
   – Нет смысла изводить друг друга. Я подумаю о твоей просьбе и сообщу через пару дней. Оставь номер телефона, я позвоню тебе. Договорились?
   Он пристально посмотрел на меня, потом подошел к кровати, взял машинописный лист и написал номер телефона.
   – Пожалуйста. По этому номеру ты всегда застанешь меня. Позвони, если соизволишь быть в лучшем настроении. Передай привет своему любимому другу Ронни Гитлеру-Наполеону-Казанове-Шелдону.
   Он проскользнул мимо меня, быстро вышел и захлопнул за собой дверь.

ГЛАВА 2

   Я перестал думать о Билле. Это меня слишком угнетало. Я вывел машину из гаража и поехал в аэропорт. Возможно, я был придирчив по отношению к Ронни, но то, что он женился безо всякого предупреждения, уязвило мое самолюбие и посеяло какое-то беспокойство. В течение последних двадцати лет не было ни одного случая, когда он был хотя бы на полдороге к алтарю. Десятки женщин, слетавшихся на миллионы Шелдона, ставили ему всевозможные ловушки, но Ронни всегда умудрялся избежать опасностей и возвращался к своему несколько странному, почти монашескому уединению. Я старался представить себе миссис Шелдон, но у меня ничего не получалось.
   Когда я приехал в аэропорт, самолет уже приземлился, но пассажиры еще не прошли таможенный досмотр. У дверей, откуда они должны были появиться, стояла Анни Шелдон, старшая сестра Ронни, которая уже много лет вела его хозяйство. Анни была блеклой женщиной, и даже дорогие наряды не делали ее привлекательнее. Я давно знал ее, но никогда не интересовался ее жизнью. Кажется, в молодости она пережила трагическую любовь к какому-то человеку из Южной Америки, который умер. Его потускневшая фотография в стиле Рудольфо Валентино стояла на столике у ее кровати. Она была просто доброй старой Анни, обожающей Ронни и добросовестно, хотя и немного беспомощно, возглавлявшей приемы, которые часто устраивал ее брат.
   Увидев меня, она улыбнулась.
   – Как живешь, Жак? Ты тоже получил телеграмму?
   – Да. Интересно, на ком же он в конце концов остановил свой выбор?
   – Понятия не имею. – Анни теребила перчатки, что было признаком волнения и беспокойства. – Со дня отъезда он не писал мне. Это так на него похоже! Только что-либо из ряда вон выходящее могло заставить Ронни написать письмо.
   Я думал о том, как Анни перенесет вторжение другой женщины в свой дом, когда из-за барьера начали выходить люди. Я сразу же заметил Ронни. Он был в темном костюме и черной шляпе. Как всегда, он был гораздо интереснее и увереннее в себе, чем другие. Сейчас он был похож на настоящего англичанина. Я предполагал, что таковы будут последствия его пятимесячного пребывания в Англии. Он шел под руку с женщиной. Издали она казалась совершенно неизящной. Это было мое первое впечатление. Ронни тоже сразу же нас заметил, помахал зонтиком, потом бросился к нам, обнял Анни, похлопал меня по плечу. Как всегда во время встреч после долгой разлуки, его поведение напоминало повадки большой легавой собаки.
   – Анни, дорогая… Жак, старина…
   Женщина маленького роста, лет около сорока, топталась рядом. Она явно растерялась.
   Я бы не сказал, что она красива. Я лишь отметил, что на ней простые нитяные чулки, туфли на низком каблуке, ужасный плащ с кусочком коричневого меха вокруг шеи и соломенная шляпа, похожая на чепчик деревенской девушки. Нет, невозможно, чтобы Ронни женился на таком пугале!
   Ронни освободился от объятий Анни и обнял за плечи странную женщину, заискивающе ей улыбаясь.
   – Это моя теща, Нора Лейгтон, прибывшая из Шропшира. Нора Лейгтон покраснела, как маленькая девочка.
   – А вы, наверное, Анни, да? – спросила она. – А вы – Жак? Я очень рада нашему знакомству.
   Лейгтон. Эта фамилия мне знакома. Я вспомнил: Базиль Лейгтон был тем самым английским писателем, о котором сообщал в телеграммах Ронни.
   К нам присоединились еще трое: шестидесятилетний мужчина с лысой головой и испанской бородкой, низенькая женщина средних лет с короткими седыми волосами, некрасивым лицом и глазами фокстерьера и, наконец, маленькая темноволосая девочка, которую я принял за ученицу.
   – Познакомьтесь, – Ронни посмотрел на мужчину. – Это мой тесть, Базиль Лейгтон.
   Указав на женщину, он сказал:
   – Это леди Филлис Брент. А это, – он наклонился и нежно поцеловал лоб девочки, – Жанна, моя жена.
   Мне ни на минуту не пришла бы в голову мысль, что эта девочка может быть женой Ронни. На первый взгляд, ей было не больше двенадцати лет. Теперь, когда Ронни выдвинул ее вперед, я понял, что причиной этого был английский стиль ее одежды. Маленькая шляпка на голове, похожая на перевернутую мисочку, могла бы подойти для школьной формы, а ее синий костюм сглаживал очертания фигуры.
   Жанна Шелдон посмотрела на нас с Анни синими глазами. Она не улыбнулась, но и не проявила недоброжелательности. Меня смутила большая разница в их возрасте, и я подумал: «Она годится ему в дочери». А Ронни, которого я всегда считал эталоном мужской красоты и вечной молодости, вдруг показался мне жалким стариком.
   Ронни представил Анни и меня. Рукопожатие этой маленькой женщины было неожиданно крепким, почти мужским.
   – Видишь, Жак, Лейгтоны ходят дюжинами. Они настолько очаровательны, что совсем покорили меня… Анни, дорогая, размести их наверху – в квартире тети Лиззи. Ты так замечательно устраиваешь эти дела.
   Он болтал без умолку, строя на ходу планы. Много раз мне приходилось наблюдать Ронни, охваченного энтузиазмом, но такого возбуждения, как сегодня, я еще никогда не видел. Оно поглотило его целиком.
   Я смотрел на Лейгтонов и думал: «Долго ли они пробудут здесь? Какие у них намерения? Может быть, они собираются остаться навсегда?
   В доме на 58-й улице, который Ронни получил от отца по наследству, мы выпили шампанского, потом сели обедать.
   Анни без всякого шума и суеты с помощью кухарки и камердинера сервировала великолепный стол. Так же тихо, без лишней суеты, она разместила гостей в верхнем этаже дома.
   Ронни был возбужден и весел, а меня почему-то беспокоили скверные предчувствия. Даже для Ронни с его экстравагантностью и капризами приезд без предупреждения, да еще с женой и ее тремя родственниками, был поступком из ряда вон выходящим. За обедом он ни словом не обмолвился о своей женитьбе, но беспрерывно говорил о Базиле Лейгтоне. Действительно, это был тот самый автор, право на издание которого мне поручил купить Ронни.
   Большим вкладом в издательство были частые предчувствия Ронни. В то время как я медленно закладывал фундамент того, что казалось мне полезным и нужным в подборе произведений для издательства, Ронни как бы стоял в стороне. Но вдруг, совершенно неожиданно, открывал нового «гения». В истории фирмы «Шелдон и Дулитч» было более дюжины «гениев», из которых только пять оправдали себя. Базиль Лейгтон являлся его новым открытием.
   – Это потрясающе, Жак! Посмотри на этого человека. Он написал три необыкновенно захватывающие повести и три увлекательные книги. Они все изданы в Англии, но ни одна не произвела сенсации. И этот удивительный человек, настоящий гений, прозябал вместе со своими женщинами в глуши, в какой-то жалкой хижине! Это величайший скандал в истории английской литературы. Но этому пришел конец!
   На лице Ронни светилась улыбка.
   – Мы восстановим справедливость…
   Я привык к экзальтированности Ронни и научился правильно реагировать на нее. Но реакция Лейгтонов меня удивила. Мне говорили, что англичане очень скромно относятся к похвалам. Лейгтоны же принимали гимны Ронни как должное.
   – Черт возьми! – говорил Ронни. – Самый выдающийся талант Англии! И только американец сумел это понять!
   Жена и дочь Лейгтона обедали молча, словно гениальность Базиля была настолько очевидна, что говорить об этом лишний раз не стоило. Мне даже показалось, что эта семейка относится к Ронни слегка покровительственно. Возбуждение не оставило Ронни и тогда, когда все перешли в зал.
   Этот зал почему-то всегда волновал Фелицию. Там был прекрасный Босх, композиция из дерева Пикассо, негритянские фигурки из Кении и целая стена картин Тамайо.
   Ронни угостил нас ликером и сообщил, что Базиль написал пьесу. Это нечто особенное, и Ронни хотел бы, чтобы мой брат Петер, который руководил театром на Бродвее, с ней познакомился.
   – Жак, старина, я знаю, что они очень заняты, но, может быть, удастся пригласить их сегодня на ужин? Базиль прочитал бы свою пьесу. Меня просто распирает от нетерпения.
   Мне было известно, что Петер и Ирис лихорадочно ищут новую пьесу. Я не сомневался, что они ухватятся за эту возможность, и обещал позвонить им.
   – Прекрасно! Устроим прием. Но вы должны прийти всей семьей.
   Ронни был крестным отцом Билла, но еще ничего не знал о нашей ссоре. Это случилось после его отъезда в Англию. Кроме того, меня всегда подкупало искреннее отношение Ронни к Биллу. Он совсем не хотел замечать его грубостей и делал все для того, чтобы завоевать его любовь. Я знал, что Билл может заупрямиться, и Ронни будет неприятно, если мой сын не проявит уважения к его молодой жене. В душе я злился на Билла. Щенок! На это раз я заставлю тебя подчиниться.
   – Я приведу его, – пообещал я.
   – Вот и прекрасно.
   Ронни подошел к жене и с восторгом посмотрел на нее.
   Вдруг миссис Лейгтон вскрикнула. По неосторожности она опрокинула на себя рюмку с ликером. Подбежал Ронни и стал заботливо вытирать пятно своим носовым платком. Миссис Лейгтон от смущения покраснела.
   – Ах, я такая неловкая…
   – Чепуха, не обращайте внимания. Все равно этот костюм вы больше не наденете. Я уже договорился с Базилем. С понедельника я этим займусь. Я одену весь клан Лейгтонов с ног до головы. Грузовики с нарядами прибудут из разных стран!
   – Спасибо, Ронни, – ответила миссис Лейгтон. – Это все лишнее. Ты и так много сделал для нас.
   Я посмотрел на Базиля Лейгтона, который милостиво разрешил Ронни потратить кучу денег на свою семью. Писатель снисходительно улыбался. Мне стало не по себе. Я сказал Ронни, что мне пора домой. Он провел меня в холл. На его лице все еще был восторг, но когда он взглянул на меня, в его глазах я увидел знакомое мне выражение растерянности и как бы страха за будущее.
   – Мне хотелось вызвать тебя, старина, но я подумал, что ты отнесешься ко всему этому с неодобрением. Ты так любишь во всем выискивать недостатки! Но они все без исключения – чудесные люди! Мне еще не приходилось встречать таких. Теперь, когда ты их узнал, ты поймешь меня.
   Когда я их узнал? Кого? Молчаливую девушку и паразитов, сумевших воспользоваться случаем? Я знал, что говорить сейчас с ним о чем-либо бесполезно. Если бы я даже сказал Ронни, что вся эта афера сбила меня с толку, – это тоже ни к чему бы не привело.
   – Жанна необыкновенно мила, – беспомощно пробормотал я. – И очень красива.
   – Правда? – живо подхватил он.
   С его лица исчезло выражение неуверенности. Он взял со стола статуэтку юной улыбающейся девушки.
   – Она – точная копия этой статуэтки, верно? Я заметил это сразу, когда увидел Жанну.
   Я понял, что нам больше не о чем говорить.

ГЛАВА 3

   Из дома я позвонил Петеру и Ирис, которые охотно приняли приглашение Ронни, а затем Биллу, хотя мне очень не хотелось этого делать. Но против обыкновения, мой сын оказался необыкновенно сговорчивым. Он, очевидно, думал о поездке в Рим с Сильвией Ример и понимал, что ссориться со мной сейчас не стоит.
   – Все в порядке, папа, конечно, приду.
   Я прибыл к Ронни в половине восьмого. Лейгтоны были в вечерних туалетах, которые носили много лет назад: Базиль Лейгтон – в старомодной визитке, сильно напудренные миссис Лейгтон и леди Филлис Брент – в декольтированных платьях.
   Больше всех преобразилась жена Ронни. От ее апатии не осталось и следа. Она была очень оживлена, глаза горели, а лицо словно осветилось изнутри.
   На ней было немодное бальное платье из красного шифона, видимо, перешитое из материнского, но она держалась в нем, как княжна. Выбор Ронни становился теперь более понятным.