Эллери Квин
«Тайна американского пистолета»
Посвящается С. Раймонду по одной причине и Альберту Фостеру по другой.
Предисловие
За последние четыре года я несколько раз стоял перед грандиозной задачей представить новое произведение, вышедшее из-под пера моего друга Эллери Квина. Кажется, только вчера я сел писать предисловие к «Тайне исчезнувшей шляпы», повествующей об историческом деле, которому Эллери с моей подачи придал форму художественного произведения, — его первом приключении, облаченном в форму книги; и тем не менее это было уже более четырех лет назад!
С тех пор Эллери Квин стал поистине символом всего необычного в американском детективном жанре. В Англии критики признали его не меньше как «логическим последователем Шерлока Холмса»; а на континенте о нем напыщенно, однако справедливо пишут так: «M. Queen a pris d’assaut les remparts des cyniques de lettres». [1]Его книги переведены на множество языков (да, даже на скандинавские!), поэтому книжные полки Квина пестрят обложками с непонятно произносимыми названиями, а корреспонденция Эллери обеспечивает его сыну и наследнику постоянный приток иностранных марок, способных привести в восторг даже искушенного филателиста.
В свете такого признания — я бы даже сказал «славы», но это, вероятно, лишило бы меня друга — я мало что могу добавить, не повторяясь. С другой стороны, это лучшее доказательство интереса читателей к творчеству Эллери Квина.
Позволю себе дословно процитировать письмо, присланное мне несколько месяцев назад:
«Мой многострадальный Дж. Дж.!
Теперь, когда зловонный египтянин надежно упрятан в саркофаг и крышка захлопнулась, у меня, пожалуй, найдется немного времени, дабы заняться проблемой, отправную точку и решение которой ты, несомненно, помнишь из истории и наших глубокомысленных бесед. В течение некоторого времени я сгорал от нетерпения разобраться с делом, которое закрутилось вокруг такого упрямого героя, как старина Бак Хорн, и возбудило мои алчные мозги несколько лет назад.
Это не бахвальство, ибо я уверовал в собственный талант, расцветающий при фантастическом соприкосновении с криминалистикой, и намереваюсь написать очередной опус. О да, аргументация оказалась достаточно интересной, и расследование принесло мне истинное удовлетворение. Но я не об этом. Дело, скорее всего, в странной предыстории этого сюжета.
Я, как тебе известно, истинное урбанистическое дитя: даже ради практической стороны дела я предпочел бы ступать по асфальту, а не по мягкому дерну. Ну так вот, сэр, драматические события, стремительно бросившие меня в это невероятное приключение, вырвали меня из привычной, загазованной атмосферы нашего замечательного города и окунули в атмосферу — с воистину сильным запахом! — конюшен, лошадей, щелочи, скота, клеймения, ранчо…
Одним словом, Дж. Дж., твой покорный слуга оказался вовлеченным в расследование дела об убийстве, которое, возможно, могло быть совершено… сотни лет назад в старинном Техасе, да, или в самом Вайоминге, откуда родом многие главные обвиняемые. В любой момент я ожидал окрика какого-нибудь краснокожего Пиута — или Сиваша? — материализовавшегося из воздуха арены и несущегося на меня галопом с поднятым вверх томагавком.
В любом случае, Дж. Дж., это витиеватое объяснение имеет целью объявить, что мой предстоящий шедевр будет посвящен ковбоям, шестизарядным револьверам, лассо, люцерне, расселинам. А чтобы ты не подумал, что я отправился на Дикий Запад, на Грейт-Дивайд, [2]позволь сообщить, что эта равнинная эпопея происходит — или произошла — в самом сердце Нью-Йорка, где вместо греческого хора сопровождением послужили раскаты револьверных выстрелов.
Твой верный, и так далее, и так далее…»
Я с неослабевающей алчностью прочел манускрипт «Тайна американского пистолета»; и, по моему мнению, щит герба Эллери Квина остается неизменно незапятнанным, если только этому бравому «реликту» не придан еще больший блеск. Думается, последний интеллектуальный подвиг моего друга не менее увлекателен для истинного ценителя, чем «Тайна греческого гроба», «Тайна голландской туфли» и любое другое произведение, поскольку обладает собственным острым привкусом и своеобразием.
Дж. Дж. Мак-К.
Нью-Йорк
С тех пор Эллери Квин стал поистине символом всего необычного в американском детективном жанре. В Англии критики признали его не меньше как «логическим последователем Шерлока Холмса»; а на континенте о нем напыщенно, однако справедливо пишут так: «M. Queen a pris d’assaut les remparts des cyniques de lettres». [1]Его книги переведены на множество языков (да, даже на скандинавские!), поэтому книжные полки Квина пестрят обложками с непонятно произносимыми названиями, а корреспонденция Эллери обеспечивает его сыну и наследнику постоянный приток иностранных марок, способных привести в восторг даже искушенного филателиста.
В свете такого признания — я бы даже сказал «славы», но это, вероятно, лишило бы меня друга — я мало что могу добавить, не повторяясь. С другой стороны, это лучшее доказательство интереса читателей к творчеству Эллери Квина.
Позволю себе дословно процитировать письмо, присланное мне несколько месяцев назад:
«Мой многострадальный Дж. Дж.!
Теперь, когда зловонный египтянин надежно упрятан в саркофаг и крышка захлопнулась, у меня, пожалуй, найдется немного времени, дабы заняться проблемой, отправную точку и решение которой ты, несомненно, помнишь из истории и наших глубокомысленных бесед. В течение некоторого времени я сгорал от нетерпения разобраться с делом, которое закрутилось вокруг такого упрямого героя, как старина Бак Хорн, и возбудило мои алчные мозги несколько лет назад.
Это не бахвальство, ибо я уверовал в собственный талант, расцветающий при фантастическом соприкосновении с криминалистикой, и намереваюсь написать очередной опус. О да, аргументация оказалась достаточно интересной, и расследование принесло мне истинное удовлетворение. Но я не об этом. Дело, скорее всего, в странной предыстории этого сюжета.
Я, как тебе известно, истинное урбанистическое дитя: даже ради практической стороны дела я предпочел бы ступать по асфальту, а не по мягкому дерну. Ну так вот, сэр, драматические события, стремительно бросившие меня в это невероятное приключение, вырвали меня из привычной, загазованной атмосферы нашего замечательного города и окунули в атмосферу — с воистину сильным запахом! — конюшен, лошадей, щелочи, скота, клеймения, ранчо…
Одним словом, Дж. Дж., твой покорный слуга оказался вовлеченным в расследование дела об убийстве, которое, возможно, могло быть совершено… сотни лет назад в старинном Техасе, да, или в самом Вайоминге, откуда родом многие главные обвиняемые. В любой момент я ожидал окрика какого-нибудь краснокожего Пиута — или Сиваша? — материализовавшегося из воздуха арены и несущегося на меня галопом с поднятым вверх томагавком.
В любом случае, Дж. Дж., это витиеватое объяснение имеет целью объявить, что мой предстоящий шедевр будет посвящен ковбоям, шестизарядным револьверам, лассо, люцерне, расселинам. А чтобы ты не подумал, что я отправился на Дикий Запад, на Грейт-Дивайд, [2]позволь сообщить, что эта равнинная эпопея происходит — или произошла — в самом сердце Нью-Йорка, где вместо греческого хора сопровождением послужили раскаты револьверных выстрелов.
Твой верный, и так далее, и так далее…»
Я с неослабевающей алчностью прочел манускрипт «Тайна американского пистолета»; и, по моему мнению, щит герба Эллери Квина остается неизменно незапятнанным, если только этому бравому «реликту» не придан еще больший блеск. Думается, последний интеллектуальный подвиг моего друга не менее увлекателен для истинного ценителя, чем «Тайна греческого гроба», «Тайна голландской туфли» и любое другое произведение, поскольку обладает собственным острым привкусом и своеобразием.
Дж. Дж. Мак-К.
Нью-Йорк
Глава подготовительная
СПЕКТР
…А теперь напрягите ваши умственные способности, дабы почувствовать первое резкое движение начинающего вращаться колеса.
Дли меня, — пояснил Эллери Квин, — колесо не является колесом, пока оно не вертится.
— Это подозрительно смахивает на прагматизм, — заметил я.
— Называй, как хочешь. — Он снял пенсне и энергично принялся тереть сверкающие линзы, как делал всегда, пребывая в задумчивости. — Я не хотел сказать, что не могу распознать его как материальный объект сам по себе; просто для меня оно не имеет смысла, пока не начинает функционировать как колесо. Вот почему я всегда пытаюсь представить преступление в движении. Я не похож на отца Брауна, который полагался исключительно на интуицию; добродетельному падре — благослови его Господь! — нужно было лишь мельком глянуть на единственную спицу. Ты видишь, к чему я веду, Дж. Дж.?
— Нет, — честно признался я.
— Позволь пояснить на примере. Возьмем хотя бы дело этого симпатичного чудака Бака Хорна. Ну так вот, некоторые события произошли прежде самого преступления. Я узнал о них позже. Моя точка зрения заключается в следующем: даже если бы я — каким-то чудом — стал бы невидимым свидетелем этих событий, они для меня не имели бы особого значения. Движущая сила, преступление, тогда отсутствовала. Колесо находилось в покое.
— По-прежнему туманно, — заявил я, — хотя смутно начинаю кое-что понимать.
Эллери нахмурил прямые брови, затем расслабился и, усмехнувшись, вытянул худые члены поближе к камину. Потом, закурив сигарету, пустил дым в потолок.
— Позволь мне потешить мою отвратительную слабость и закончить метафору. Есть дело Хорна. Дело Хорна — наше колесо. Каждая спица вставлена в манжету; и на каждой манжете — капля цвета.
Теперь представь: черная капля — сам Бак Хорн. Золотая капля — Кит Хорн. А-а, Кит Хорн! — Он вздохнул. — Твердая серая капля — старина Дикий Билл, Дикий Билл Грант. Энергичная, коричневая капля — его сын Керли. Ядовито-лиловая капля — Мара Гей, которая… как там ее называла пресса? Орхидея Голливуда. Боже мой! И Джулиан Хантер, ее муж, цвет зеленого дракона в спектре. И Тони Марс — белый? И профессиональный боксер Томми Блэк — насыщенный красный. И Однорукий Вуди — ему змеино-желтый. И всем остальным тоже. — Эллери усмехнулся в потолок. — Какое разноцветье! А теперь посмотрим на эти маленькие капли цвета, каждая — элемент, каждая — величина, каждая — минускула, которую необходимо измерить и взвесить; каждая — индивидуальна. Однако в состоянии покоя, неодушевленные, каждая в отдельности, что значили они для меня? Если честно, то ничего.
— Но затем, полагаю, колесо пришло в движение? — спросил я.
— Что-то в этом роде. Крохотная вспышка, дуновение космической миазмы, появление движущей силы, начальный толчок — и колесо завертелось. Быстро, очень быстро. Но посмотри, что произошло. — Эллери лениво курил, и, как мне показалось, не без удовольствия. — Чудо! Ибо где теперь все эти маленькие капли цвета, каждая — величина, элемент, минускула, которую необходимо измерить и взвесить… каждая индивидуальна, как индивидуальны компоненты солнц неизменной вселенной? Они слились и потеряли свои призматические качества, стали единым сверкающим целым. Они больше не индивидуальны, они плавно образовали симметричную модель, которая повествует всю историю дела Хорна.
— Надо же, как ты все повернул! — отреагировал я, сжимая больную голову. — Ты хочешь сказать, что все они имели отношение к смерти…
— Я хочу подчеркнуть, — заявил Эллери, и красивые черты его лица стали жесткими, — что несущественные цвета исчезли. — Затем, помолчав, он спросил: — Вот любопытно, как поступили бы с этим делом отец Браун или старина Шерлок Холмс? А, Дж. Дж.?
Глава 1
ДЕЛО ПРИНЯТО В ПРОИЗВОДСТВО
В просторном, выложенном из камня подземном помещении с низким потолком и голыми стенами стоял резкий запах лошадиной плоти, слышалось громкое фырканье и постукивание копыт. В одном углу, похожем на высеченный в толстом бетоне альков, находилась кузница с горном мятежно-красного цвета, от которого летели светляки искр. Там полуобнаженный пигмей с маслянисто-черной спиной и несообразно большими бицепсами, словно младший брат Тора, бил кувалдой по металлу, зловеще гнувшемуся под его ритмическими уларами. Неподалеку жевал в стойле конь с необычайно длинной шеей, лоснящийся и голый, как в день своего появления на свет, который вполне мог бы быть Пегасом. Вокруг него радостно ржал и похрапывал кобылий гарем; и огненный глаз жеребца время от времени вспыхивал, когда он с высокомерным изяществом своих арабских предков бил копытом по устланному соломой полу.
Казалось, здесь сотни лошадей: укрощенных, ходящих под седлом и необъезженных, диких, с норовом. В спертой атмосфере стоял острый запах испарений навоза и пота, молочным туманом висело дыхание. Перед стойлами поблескивала упряжь; на лоснящейся коже сверкала медь; седла напоминали коричневый шелк, стремена — сияющую платину, недоуздки — овалы из черного дерева. Тут же на столбиках висели свитые в кольца лассо и индийские попоны.
Ибо это была конюшня короля, но особенного короля, с обычной ковбойской шляпой вместо короны и длинноствольным кольтом вместо скипетра, который, однако, владел бескрайними, пыльными равнинами Дикого Запада. Его преторианским эскортом служили кривоногие парни, носящиеся на лошадях, словно кентавры, медленно растягивающие слова, ловко сворачивающие самокрутки и хранящие в карих, окруженных морщинками глазах безграничное спокойствие тех, кто привык вглядываться в звезды под чистейшим сводом небес. А дворцом его было далекое ранчо — за тысячи миль от этих мест.
Ибо эта конюшня короля, с его чудной короной, странным скипетром и невиданным эскортом находилась в не надлежащем ей месте — на холмистых равнинах Дикого Запада: не в Техасе, не в Аризоне, не в Нью-Мексико или какой-нибудь другой диковиной стране, где должны править такие короли. Она появилась не в Америке гор, холмов, долин, лесов, полыни и бескрайних равнин, а в Америке небоскребов, подземки, нарумяненных хористок, отелей, театров, очередей за бесплатным питанием, ночных клубов, тюрем, радиобашен, образованных людей и бульварной прессы. Она была удалена от своей естественной среды обитания точно так же, как конюшни Англии или беговые ипподромы Японии. Если бросить камень, то по соседству можно было попасть в не менее интересное место — Бродвей, растянувшийся среди увеселительных заведений Нью-Йорка. А чуть дальше — ревущая столица. По другую сторону порталов архитектурного колосса, в чьих подвалах разместилась эта конюшня, в минуту проносились тысячи автомобилей.
Это был «Колизей», новый и самый огромный спортивный храм Нью-Йорка.
Лошади в этой бесконечной дали от Запада, окруженные чуждой средой и ревом снаружи, были упакованы в клети, словно кролики.
Такого не могло бы случиться в Англии, где подобные учреждения пускают корни на подходящей для этого почве, а неукоренившиеся — умирают. Священные воды текут пенять лишь в Америке. Много лет назад загорелые парни Запада время от времени собирались из далеких мест на праздники продемонстрировать свою удаль в искусстве управлять лошадьми, лассо и стрельбе. Это было Развлечение Запада для Запада. Но сегодня его выдрали из родной щелочной почвы и трансплантировали в чужеродную каменистую почву Востока вместе с лошадьми, лассо, поводьями, ковбоями и всем остальным. Только имя этому развлечению — родео — осталось. Но его назначение — доставлять истинное удовольствие — фальсифицировалось. Зрители заполняли трибуны через зарешеченные боковые проходы и платили за вход предприимчивым организаторам. Одним словом, это был самый большой фрукт, апофеоз садоводства, пересаженный с Запада на Восток, — Родео Дикого Билла Гранта.
Второй, ни капли не походивший на него, был, однако, не менее колоритен в своей непохожести. Это был высокий букаро, худой, словно сосна, и слегка согнутый, будто дерево от сильного ветра. Он казался древним и не менее выносливым, чем холмы Невады; белые космы на голове, темно-коричневое лицо и весь его облик свидетельствовали о длительной жизни на свежем воздухе и нестареющей силе. В лице старого букаро не было ничего выдающегося; но все вместе составляло эпическую фигуру, походившую на старинную статую, тускло маячившую в тумане веков. У него были большие темные веки, имеющие обыкновение опускаться, оставляя лишь узкие щелки, сквозь которые, не мигая, пристально глядели холодные, бесцветные глаза. Этот пришелец из другого мира был совершенно неожиданно облачен в самую затрапезную одежду восточного жителя.
Старина Бак Хорн! Продукт бескрайных равнин и Голливуда — да, Голливуда, который, подобно Молоху, заглатывает все; не менее дорогой сердцу современных американских мальчишек, чем легендарный букаро Буффало Билл, вызывавший восхищение ушедшего поколения. Это был человек, реанимировавший Дикий Запад. Не Запад Фордов, тракторов и бензоколонок, а Запад «70-х», тяжелых «шестизарядников», Джеймса Бойса, Билли Кида, конокрадов, пьяных индейцев, похитителей чужого скота, салунов, дощатых настилов, бравых шерифов и битв за пастбища. Бак Хорн достиг этого чуда воскрешения с помощью кино; будучи сам подлинным реликтом, он оставался в достаточной степени романтиком, чтобы воспользоваться серебристым экраном для оживления прошлого. И вряд ли нашелся бы парень с горячей кровью, который не замирал бы в детстве от восторга при виде лихо скачущего Бака Хорна с ружьем и лассо на мерцающей киноленте, обошедшей все экраны страны.
Две капли цвета. Однорукий Вуди и старина Бак Хорн. Но колесо еще не пришло в движение.
— Бак, ты паршивый, старый полукровка, тебе вместе с другими пора убираться обратно к дятлам, — растягивая слова, проговорил он.
Бак Хорн промолчал.
— Бедный старина Бак, — хмыкнул Вуди, и его левый обрубок слегка качнулся. — Убирался бы ты подобру-поздорову.
— Что ты хочешь этим сказать? — холодно спросил Хорн.
Глаза однорукого вспыхнули, его правая рука ухватилась за украшенный медными заклепками конец ремня.
— Черт бы тя побрал, ты приперся без приглашения!
Жеребец заржал, но никто из мужчин не повернул голову. Затем с губ высокого букаро полился медленный поток слов. Все пять пальцев Вуди задергались, рот его злобно скривился. Затем мускулы его правой руки рванулись вверх, и пожилой ковбой согнулся.
— Бак!
Мужчины мгновенно выпрямились, словно две марионетки, которых дернули за веревочки, и одинаково резким движением повернули голову. Рука Вуди упала вниз.
В дверях конюшни стояла Кит Хорн и пристально смотрела на них. Девчонка Бака! Она была сиротой, и в ее жилах было его смешанной крови, но это он вырастил девочку, и его собственная жена вскормила ее у своей пышной груди. Жена ушла, но Кит осталась.
Она была высокой, почти такой же высокой, как Бак, загорелой и гибкой, словно дикая кобылка. Глаза у нее были серо-голубыми, ее изящные маленькие ноздри слегка раздувались. Одета она была по моде: платье — самый последний писк Нью-Йорка, а изысканная шляпка — с Пятой авеню.
— Бак, как тебе не стыдно. Ссориться с Вуди!
Вуди нахмурился, затем улыбнулся, потом снова нахмурился, резко дернув вниз край ковбойской шляпы. На нелепых, кривых ногах он отошел от них; и хотя его губы шевелились, с них больше не слетело ни звука. Через мгновение он вообще исчез за кузницей.
— Вуди говорит, что я стар, — проворчал Бак Хорн.
Кит взяла его жесткие, темные руки в свои.
— Не обращай внимания, Бак.
— Черт бы его побрал! Не хотел же он сказать мне…
— Не обращай внимания, Бак.
Он неожиданно улыбнулся и обнял ее за талию.
Они вышли из конюшни и, поднявшись по пандусу, дошли по бетонному коридору до просторного помещения, в котором находились артистические уборные. На одной из дверей красовалась металлическая звезда; Бак толчком ее распахнул.
— Звезда! — буркнул он. — Входи, Кит, и закрой за собой дверь. О, я должен терпеть наглость этого конокрада! Садись, говорю тебе.
Он плюхнулся на стул, словно сердитый подросток, нахмурившись, сжимая и разжимая загорелые руки. Кит любовно взъерошила его седые волосы и улыбнулась; но в глубине ее серо-голубых глаз вспыхнуло беспокойство.
— Ва-у, — ласково протянула она. — Ты вспылил, Бак. Возьми себя в руки. Но не кажется ли тебе, что все эти — не огрызайся, старый кугуар! — волнения слишком утомительны для тебя?
— Перестань говорить как круглая дурочка, Кит!
— Ты уверен?..
— Заткнись, Кит. Я в полном порядке.
— Скажи, старый чертяка, тебя осматривал врач родео?
— Сегодня. Сказал, что я в норме.
Кит вытащила длинную спичку из кармана его куртки, привычно чиркнула ею по спинке стула и поднесла огонь к концу тонкой цигарки, которую он скручивал.
— Тебе шестьдесят пять.
Бак с усмешкой покосился на нее сквозь пахучий дым:
— Хочешь сказать, что я вышел в расход? Послушай, Кит, хоть я и не снимался в кино уже три года…
— Девять, — ласково поправила его Кит.
— Три, — повторил Бак. — Я сделал национальный проект, разве нет? Ну так вот, я не менее резв, чем прежде. Пощупай эти мускулы! — Он согнул правую руку, и Кит послушно нажала на бицепсы. Они были твердыми как камень. — Черт, из-за чего весь этот сыр-бор? Немного скачек, немного стрельбы, несколько трюков с лассо — ты же знаешь, как я поддерживал форму на ранчо последние девять-десять лет. Выступить на этом шумном сборище Дикого Билла не сложнее, чем поставить клеймо на стреноженном бычке. Это выступление возродит меня, я получу хороший контракт.
Она поцеловала его в лоб.
— Ладно, Бак. Только будь… поосторожнее, хорошо?
У двери Кит обернулась. Бак задрал длинные ноги на туалетный столик и, хмурясь, разглядывал сквозь серую завесу дыма свое отражение в зеркале.
Паф-паф — невнятно донеслось до ее ушей. Милое лицо девушки оживилось, и она поспешила в сторону звуков. Мимо нее проходили люди — давно знакомые ей: ковбои в кожаных крагах и сомбреро, девушки в замше и коротких ярких юбочках. Пахло кожей, дымом самокруток, слышались негромкие голоса.
— Керли! Вот те на!
Кит остановилась в дверях оружейной и загадочно улыбнулась. За стойкой длинных винчестеров, отливающих голубоватой сталью револьверов и мишеней стоял Керли, сын Дикого Билла Гранта — широкоплечий молодой человек, почти лишенный бедер, одетый в пыльные вельветовые штаны. Он опустил дуло дымящегося револьвера, посмотрел на нее и воскликнул:
— Ба! Старушка! Страшно рад тебя видеть!
Кит снова улыбнулась, еще более загадочно. В «Колизее» и на Бродвее Керли был не на месте в не меньшей степени, чем она сама. И все же он симпатичный парень, заверила себя Кит в сотый раз. Когда же он подошел к ней, взял за руки и улыбнулся ей прямо в лицо, она подумала: а не испортит ли его эта новая атмосфера, пахнущая джином и револьверными выстрелами? В этом юноше не было ничего от романтического героя; его вряд ли можно было назвать красавцем, а его длинный нос уж слишком напоминал ястребиный, чтобы позволить Керли стать традиционным героем; однако его курчавые волосы отливали блеском, образовывая на голове роскошную шевелюру, а глаза выражали уверенность и честность.
— Посмотри-ка! — воскликнул он и поспешил обратно.
Кит наблюдала за ним, все еще слегка улыбаясь.
Керли поставил правую ногу на педаль небольшого, странного приспособления — катапульты, проверил ее действие носком ботинка, одновременно разломил длинноствольный револьвер и ловко перезарядил барабан толстыми блестящими патронами. Затем защелкнул барабан, наполнил желоб катапульты маленькими круглыми предметами, сосредоточился и быстро надавил на педаль. В воздух полетели стеклянные шарики. Но как только они выскальзывали в воздух, он заставлял их исчезать в облачке дыма и рассыпаться на крохотные осколки, небрежно щелкая в них из револьвера, который держал в расслабленной руке.
Кит радостно захлопала в ладоши, а Керли, засунув револьвер в кобуру, снял широкополую шляпу и поклонился.
— Без промаха, а? Каждый раз, проделывая этот фокус, я вспоминаю о Буффало Билле. Отец много рассказывал о нем. Он тоже стрелял в стеклянные шарики, когда выступал с «Уайлд Вест Шоу». Только стрелок он был никудышный, стрелял картечью и поэтому никогда не мазал. Разрушение еще одной легенды!
— Ты почти не хуже Бака! — польстила ему Кит.
Керли снова взял ее руки и пристально посмотрел ей в глаза.
— Дорогая…
— Бак, — поспешно проговорила Кит, слегка покраснев. — Бедняга Бак. Я за него так волнуюсь!
Он осторожно высвободил ее руки.
— За этого старого буйвола? — Керли засмеялся. — Он покажет себя настоящим ковбоем. Эти ветераны сделаны из сыромятной кожи и стали. Как и мой папаша. Только скажи Дикому Биллу, что он уже не тот, каким был прежде.
— Не тот, каким был прежде…
— Не тот, каким был прежде, — повторил Керли. — В любом случае не волнуйся. Я видел его на последней генеральной репетиции.
— Ни одного промаха? — быстро спросила Кит.
— Ни единого. Никогда не подумаешь, что этому старому проказнику перевалило за шестьдесят! Скачет как краснокожий индеец. Сегодня вечером он будет на высоте, его популярность…
— К черту популярность, — мягко перебила молодого человека Кит. — Представляешь, он схлестнулся с Вуди.
Керли уставился на нее:
— С Вуди? Из-за чего?
Позади них послышались легкие шаги, они обернулись. В дверях оружейной стояла женщина и таинственно им улыбалась.
Никакой замши. Только шелк, меха и запах дорогих духов. Этим прелестным созданием с глазами рыси, потрясающей фарфоровой кожей, восхитительной линией груди и бедер была Мара Гей. Возлюбленная Голливуда, звезда множества любовных фильмов, трижды побывавшая замужем, вызывающая зависть миллионов продавщиц и сладострастная мечта миллионов мужчин.
Мара Гей правила королевством, которое не имело географических границ, и подчиненными, состоящими из подобострастных рабов. Она являлась олицетворением розовой плоти и запретных мечтаний. И тем не менее на этой закрытой территории сквозь волшебный ореол проглядывало что-то дешевое. Или это был результат обычного разрушения иллюзии, созданной камерой? Она приехала на Восток отдохнуть между картинами. Невероятная, ненасытная женщина с аппетитом мифической богини. В настоящее время ее обуял голод по обществу мужественных мужчин. Трое из таких красавцев маячили сейчас позади нее, безупречно одетые и безукоризненно выбритые, один из них держал в руках тявкающего шпица.
Повисла тишина, когда Мара проплыла по каменному полу и нежным взглядом окинула Керли, его узкие бедра, широкие плечи, шапку курчавых волос и пыльную одежду. Маленький подбородок Кит сделался жестким; улыбка исчезла с ее губ, и она бесшумно отступила немного назад.
Казалось, здесь сотни лошадей: укрощенных, ходящих под седлом и необъезженных, диких, с норовом. В спертой атмосфере стоял острый запах испарений навоза и пота, молочным туманом висело дыхание. Перед стойлами поблескивала упряжь; на лоснящейся коже сверкала медь; седла напоминали коричневый шелк, стремена — сияющую платину, недоуздки — овалы из черного дерева. Тут же на столбиках висели свитые в кольца лассо и индийские попоны.
Ибо это была конюшня короля, но особенного короля, с обычной ковбойской шляпой вместо короны и длинноствольным кольтом вместо скипетра, который, однако, владел бескрайними, пыльными равнинами Дикого Запада. Его преторианским эскортом служили кривоногие парни, носящиеся на лошадях, словно кентавры, медленно растягивающие слова, ловко сворачивающие самокрутки и хранящие в карих, окруженных морщинками глазах безграничное спокойствие тех, кто привык вглядываться в звезды под чистейшим сводом небес. А дворцом его было далекое ранчо — за тысячи миль от этих мест.
Ибо эта конюшня короля, с его чудной короной, странным скипетром и невиданным эскортом находилась в не надлежащем ей месте — на холмистых равнинах Дикого Запада: не в Техасе, не в Аризоне, не в Нью-Мексико или какой-нибудь другой диковиной стране, где должны править такие короли. Она появилась не в Америке гор, холмов, долин, лесов, полыни и бескрайних равнин, а в Америке небоскребов, подземки, нарумяненных хористок, отелей, театров, очередей за бесплатным питанием, ночных клубов, тюрем, радиобашен, образованных людей и бульварной прессы. Она была удалена от своей естественной среды обитания точно так же, как конюшни Англии или беговые ипподромы Японии. Если бросить камень, то по соседству можно было попасть в не менее интересное место — Бродвей, растянувшийся среди увеселительных заведений Нью-Йорка. А чуть дальше — ревущая столица. По другую сторону порталов архитектурного колосса, в чьих подвалах разместилась эта конюшня, в минуту проносились тысячи автомобилей.
Это был «Колизей», новый и самый огромный спортивный храм Нью-Йорка.
Лошади в этой бесконечной дали от Запада, окруженные чуждой средой и ревом снаружи, были упакованы в клети, словно кролики.
Такого не могло бы случиться в Англии, где подобные учреждения пускают корни на подходящей для этого почве, а неукоренившиеся — умирают. Священные воды текут пенять лишь в Америке. Много лет назад загорелые парни Запада время от времени собирались из далеких мест на праздники продемонстрировать свою удаль в искусстве управлять лошадьми, лассо и стрельбе. Это было Развлечение Запада для Запада. Но сегодня его выдрали из родной щелочной почвы и трансплантировали в чужеродную каменистую почву Востока вместе с лошадьми, лассо, поводьями, ковбоями и всем остальным. Только имя этому развлечению — родео — осталось. Но его назначение — доставлять истинное удовольствие — фальсифицировалось. Зрители заполняли трибуны через зарешеченные боковые проходы и платили за вход предприимчивым организаторам. Одним словом, это был самый большой фрукт, апофеоз садоводства, пересаженный с Запада на Восток, — Родео Дикого Билла Гранта.
* * *
В настоящий момент у стойла королевского скакуна стояли двое мужчин. Тот, что пониже, выглядел странным существом с мускулистой правой рукой; левая же, ампутированная по локоть, покачивалась в витиевато завязанном узлом рукаве. Его худое лицо выражало угрюмость; потемнело ли оно от палящих лучей солнца или же от всплеска бурных эмоций, определить было трудно. В его осанке угадывалось нечто от надменности скакуна, а в тонких губах — от конского фырканья. Это был небезызвестный ковбой, Однорукий Вуди, которым на профессиональном жаргоне своей касты звался «первым наездником» — гвоздем программы Родео Дикого Билла Гранта. Его янтарные глаза казались смертоносными, как у мифической Горгоны.Второй, ни капли не походивший на него, был, однако, не менее колоритен в своей непохожести. Это был высокий букаро, худой, словно сосна, и слегка согнутый, будто дерево от сильного ветра. Он казался древним и не менее выносливым, чем холмы Невады; белые космы на голове, темно-коричневое лицо и весь его облик свидетельствовали о длительной жизни на свежем воздухе и нестареющей силе. В лице старого букаро не было ничего выдающегося; но все вместе составляло эпическую фигуру, походившую на старинную статую, тускло маячившую в тумане веков. У него были большие темные веки, имеющие обыкновение опускаться, оставляя лишь узкие щелки, сквозь которые, не мигая, пристально глядели холодные, бесцветные глаза. Этот пришелец из другого мира был совершенно неожиданно облачен в самую затрапезную одежду восточного жителя.
Старина Бак Хорн! Продукт бескрайных равнин и Голливуда — да, Голливуда, который, подобно Молоху, заглатывает все; не менее дорогой сердцу современных американских мальчишек, чем легендарный букаро Буффало Билл, вызывавший восхищение ушедшего поколения. Это был человек, реанимировавший Дикий Запад. Не Запад Фордов, тракторов и бензоколонок, а Запад «70-х», тяжелых «шестизарядников», Джеймса Бойса, Билли Кида, конокрадов, пьяных индейцев, похитителей чужого скота, салунов, дощатых настилов, бравых шерифов и битв за пастбища. Бак Хорн достиг этого чуда воскрешения с помощью кино; будучи сам подлинным реликтом, он оставался в достаточной степени романтиком, чтобы воспользоваться серебристым экраном для оживления прошлого. И вряд ли нашелся бы парень с горячей кровью, который не замирал бы в детстве от восторга при виде лихо скачущего Бака Хорна с ружьем и лассо на мерцающей киноленте, обошедшей все экраны страны.
Две капли цвета. Однорукий Вуди и старина Бак Хорн. Но колесо еще не пришло в движение.
* * *
Однорукий Вуди передвинул кривые ноги и приблизил длинное, острое лицо к темной физиономии Хорна.— Бак, ты паршивый, старый полукровка, тебе вместе с другими пора убираться обратно к дятлам, — растягивая слова, проговорил он.
Бак Хорн промолчал.
— Бедный старина Бак, — хмыкнул Вуди, и его левый обрубок слегка качнулся. — Убирался бы ты подобру-поздорову.
— Что ты хочешь этим сказать? — холодно спросил Хорн.
Глаза однорукого вспыхнули, его правая рука ухватилась за украшенный медными заклепками конец ремня.
— Черт бы тя побрал, ты приперся без приглашения!
Жеребец заржал, но никто из мужчин не повернул голову. Затем с губ высокого букаро полился медленный поток слов. Все пять пальцев Вуди задергались, рот его злобно скривился. Затем мускулы его правой руки рванулись вверх, и пожилой ковбой согнулся.
— Бак!
Мужчины мгновенно выпрямились, словно две марионетки, которых дернули за веревочки, и одинаково резким движением повернули голову. Рука Вуди упала вниз.
В дверях конюшни стояла Кит Хорн и пристально смотрела на них. Девчонка Бака! Она была сиротой, и в ее жилах было его смешанной крови, но это он вырастил девочку, и его собственная жена вскормила ее у своей пышной груди. Жена ушла, но Кит осталась.
Она была высокой, почти такой же высокой, как Бак, загорелой и гибкой, словно дикая кобылка. Глаза у нее были серо-голубыми, ее изящные маленькие ноздри слегка раздувались. Одета она была по моде: платье — самый последний писк Нью-Йорка, а изысканная шляпка — с Пятой авеню.
— Бак, как тебе не стыдно. Ссориться с Вуди!
Вуди нахмурился, затем улыбнулся, потом снова нахмурился, резко дернув вниз край ковбойской шляпы. На нелепых, кривых ногах он отошел от них; и хотя его губы шевелились, с них больше не слетело ни звука. Через мгновение он вообще исчез за кузницей.
— Вуди говорит, что я стар, — проворчал Бак Хорн.
Кит взяла его жесткие, темные руки в свои.
— Не обращай внимания, Бак.
— Черт бы его побрал! Не хотел же он сказать мне…
— Не обращай внимания, Бак.
Он неожиданно улыбнулся и обнял ее за талию.
* * *
Кит Хорн была известна нынешнему молодому поколению не меньше, чем ее знаменитый приемный отец — предшествующему. Выросшая на ранчо вместе с лошадьми и ковбоями в качестве друзей по играм, длинным охотничьим ножом вместо детского зубного кольца, на бескрайних холмистых просторах, заменивших ей игровую площадку, и имея приемным отцом кинозвезду, она вызывала острый интерес у голливудских репортеров, которые сумели окутать ее образ блестящей мишурой и самыми невероятными легендами. У продюсера Бака возникла идея: Бак постарел, так почему бы Кит, походившей характером больше на мужчину, чем на женщину, однако женщину в большей степени, чем Цирцея, не занять его место в кино? Это случилось девять лет назад, когда она была еще шестнадцатилетней девчонкой-сорванцом с прямой спиной. Подростки были от нее без ума. Кит умела скакать верхом, стрелять, кидать лассо, ругаться; а поскольку на экране непременно полагалось быть и герою, научилась целоваться и обниматься. Она стала Кит Хорн, знаменитой кинозвездой, девушкой-ковбоем. Картины с ее участием имели огромный успех, в то время как Бак потихоньку предавался забвению.Они вышли из конюшни и, поднявшись по пандусу, дошли по бетонному коридору до просторного помещения, в котором находились артистические уборные. На одной из дверей красовалась металлическая звезда; Бак толчком ее распахнул.
— Звезда! — буркнул он. — Входи, Кит, и закрой за собой дверь. О, я должен терпеть наглость этого конокрада! Садись, говорю тебе.
Он плюхнулся на стул, словно сердитый подросток, нахмурившись, сжимая и разжимая загорелые руки. Кит любовно взъерошила его седые волосы и улыбнулась; но в глубине ее серо-голубых глаз вспыхнуло беспокойство.
— Ва-у, — ласково протянула она. — Ты вспылил, Бак. Возьми себя в руки. Но не кажется ли тебе, что все эти — не огрызайся, старый кугуар! — волнения слишком утомительны для тебя?
— Перестань говорить как круглая дурочка, Кит!
— Ты уверен?..
— Заткнись, Кит. Я в полном порядке.
— Скажи, старый чертяка, тебя осматривал врач родео?
— Сегодня. Сказал, что я в норме.
Кит вытащила длинную спичку из кармана его куртки, привычно чиркнула ею по спинке стула и поднесла огонь к концу тонкой цигарки, которую он скручивал.
— Тебе шестьдесят пять.
Бак с усмешкой покосился на нее сквозь пахучий дым:
— Хочешь сказать, что я вышел в расход? Послушай, Кит, хоть я и не снимался в кино уже три года…
— Девять, — ласково поправила его Кит.
— Три, — повторил Бак. — Я сделал национальный проект, разве нет? Ну так вот, я не менее резв, чем прежде. Пощупай эти мускулы! — Он согнул правую руку, и Кит послушно нажала на бицепсы. Они были твердыми как камень. — Черт, из-за чего весь этот сыр-бор? Немного скачек, немного стрельбы, несколько трюков с лассо — ты же знаешь, как я поддерживал форму на ранчо последние девять-десять лет. Выступить на этом шумном сборище Дикого Билла не сложнее, чем поставить клеймо на стреноженном бычке. Это выступление возродит меня, я получу хороший контракт.
Она поцеловала его в лоб.
— Ладно, Бак. Только будь… поосторожнее, хорошо?
У двери Кит обернулась. Бак задрал длинные ноги на туалетный столик и, хмурясь, разглядывал сквозь серую завесу дыма свое отражение в зеркале.
* * *
Закрыв за собой дверь, Кит тяжело вздохнула, как умудренная опытом женщина, затем, выпрямившись во весь свой высокий рост, широкими мужскими шагами прошла по коридорам и спустилась по другому пандусу.Паф-паф — невнятно донеслось до ее ушей. Милое лицо девушки оживилось, и она поспешила в сторону звуков. Мимо нее проходили люди — давно знакомые ей: ковбои в кожаных крагах и сомбреро, девушки в замше и коротких ярких юбочках. Пахло кожей, дымом самокруток, слышались негромкие голоса.
— Керли! Вот те на!
Кит остановилась в дверях оружейной и загадочно улыбнулась. За стойкой длинных винчестеров, отливающих голубоватой сталью револьверов и мишеней стоял Керли, сын Дикого Билла Гранта — широкоплечий молодой человек, почти лишенный бедер, одетый в пыльные вельветовые штаны. Он опустил дуло дымящегося револьвера, посмотрел на нее и воскликнул:
— Ба! Старушка! Страшно рад тебя видеть!
Кит снова улыбнулась, еще более загадочно. В «Колизее» и на Бродвее Керли был не на месте в не меньшей степени, чем она сама. И все же он симпатичный парень, заверила себя Кит в сотый раз. Когда же он подошел к ней, взял за руки и улыбнулся ей прямо в лицо, она подумала: а не испортит ли его эта новая атмосфера, пахнущая джином и револьверными выстрелами? В этом юноше не было ничего от романтического героя; его вряд ли можно было назвать красавцем, а его длинный нос уж слишком напоминал ястребиный, чтобы позволить Керли стать традиционным героем; однако его курчавые волосы отливали блеском, образовывая на голове роскошную шевелюру, а глаза выражали уверенность и честность.
— Посмотри-ка! — воскликнул он и поспешил обратно.
Кит наблюдала за ним, все еще слегка улыбаясь.
Керли поставил правую ногу на педаль небольшого, странного приспособления — катапульты, проверил ее действие носком ботинка, одновременно разломил длинноствольный револьвер и ловко перезарядил барабан толстыми блестящими патронами. Затем защелкнул барабан, наполнил желоб катапульты маленькими круглыми предметами, сосредоточился и быстро надавил на педаль. В воздух полетели стеклянные шарики. Но как только они выскальзывали в воздух, он заставлял их исчезать в облачке дыма и рассыпаться на крохотные осколки, небрежно щелкая в них из револьвера, который держал в расслабленной руке.
Кит радостно захлопала в ладоши, а Керли, засунув револьвер в кобуру, снял широкополую шляпу и поклонился.
— Без промаха, а? Каждый раз, проделывая этот фокус, я вспоминаю о Буффало Билле. Отец много рассказывал о нем. Он тоже стрелял в стеклянные шарики, когда выступал с «Уайлд Вест Шоу». Только стрелок он был никудышный, стрелял картечью и поэтому никогда не мазал. Разрушение еще одной легенды!
— Ты почти не хуже Бака! — польстила ему Кит.
Керли снова взял ее руки и пристально посмотрел ей в глаза.
— Дорогая…
— Бак, — поспешно проговорила Кит, слегка покраснев. — Бедняга Бак. Я за него так волнуюсь!
Он осторожно высвободил ее руки.
— За этого старого буйвола? — Керли засмеялся. — Он покажет себя настоящим ковбоем. Эти ветераны сделаны из сыромятной кожи и стали. Как и мой папаша. Только скажи Дикому Биллу, что он уже не тот, каким был прежде.
— Не тот, каким был прежде…
— Не тот, каким был прежде, — повторил Керли. — В любом случае не волнуйся. Я видел его на последней генеральной репетиции.
— Ни одного промаха? — быстро спросила Кит.
— Ни единого. Никогда не подумаешь, что этому старому проказнику перевалило за шестьдесят! Скачет как краснокожий индеец. Сегодня вечером он будет на высоте, его популярность…
— К черту популярность, — мягко перебила молодого человека Кит. — Представляешь, он схлестнулся с Вуди.
Керли уставился на нее:
— С Вуди? Из-за чего?
Позади них послышались легкие шаги, они обернулись. В дверях оружейной стояла женщина и таинственно им улыбалась.
Никакой замши. Только шелк, меха и запах дорогих духов. Этим прелестным созданием с глазами рыси, потрясающей фарфоровой кожей, восхитительной линией груди и бедер была Мара Гей. Возлюбленная Голливуда, звезда множества любовных фильмов, трижды побывавшая замужем, вызывающая зависть миллионов продавщиц и сладострастная мечта миллионов мужчин.
Мара Гей правила королевством, которое не имело географических границ, и подчиненными, состоящими из подобострастных рабов. Она являлась олицетворением розовой плоти и запретных мечтаний. И тем не менее на этой закрытой территории сквозь волшебный ореол проглядывало что-то дешевое. Или это был результат обычного разрушения иллюзии, созданной камерой? Она приехала на Восток отдохнуть между картинами. Невероятная, ненасытная женщина с аппетитом мифической богини. В настоящее время ее обуял голод по обществу мужественных мужчин. Трое из таких красавцев маячили сейчас позади нее, безупречно одетые и безукоризненно выбритые, один из них держал в руках тявкающего шпица.
Повисла тишина, когда Мара проплыла по каменному полу и нежным взглядом окинула Керли, его узкие бедра, широкие плечи, шапку курчавых волос и пыльную одежду. Маленький подбородок Кит сделался жестким; улыбка исчезла с ее губ, и она бесшумно отступила немного назад.