Страница:
Но довольно о предмете нашего искусства. Что касается времени, места и инструментов, тут я многое мог бы сказать, но для этого у меня нет сейчас возможности. Здравый смысл практикующего художника обычно склонял его к ночному уединению. Впрочем, нередко бывало, что это правило обходили, достигая превосходного результата. В отношении времени дело миссис Раскоум является, как я уже говорил, великолепным исключением; если же взять время и место в совокупности, то в анналах Эдинбурга (год 1805-й) находим дивный редкостный случай, знакомый каждому тамошнему ребенку: однако необъяснимым образом событие это не пользуется и малой долей заслуженной славы среди английских любителей. Я имею в виду дело банковского курьера, который был убит среди бела дня, когда нес мешок с деньгами, на повороте с Хай-стрит, одной из наиболее оживленных улиц в Европе; убийца до сих пор не найден.
Sed fugit interea, fugit irreparabile tempus,
Singula dum capti circumvectamur amore.
[*Но меж тем бежит время, бежит невозвратимо, и нас, пленных, кружит в водовороте любовь (лат.)]
А теперь, джентльмены, позвольте мне вновь и торжественно отвергнуть со своей стороны все претензии на роль профессионала. Я никогда в жизни не покушался на кровопролитие, за исключением одной-единственной попытки, каковую я предпринял в 1801 году, избрав жертвой кота; однако на деле из моих намерений вышло нечто совсем противоположное. Целью моей, сознаюсь, было откровенное и недвусмысленное убийство. "Semper ego auditor tantum, - вопросил я, - nunquamne reponam?" [*"Неужели мне быть только слушателем и никогда не отвечать?" (лат.)] И сошел вниз в поисках Тома в первом часу темной ночи, являя собою настоящего убийцу, телом и душой. Но кота я застал за воровством в кладовой, откуда он пытался утянуть хлеб и другие съестные припасы. Это придало делу новый поворот: в то время ощущалась повсеместная нехватка еды, и даже христиане принуждены были питаться картофельными и рисовыми лепешками, а то и чем похуже; следственно, со стороны кота посягательство на чистый пшеничный хлеб являлось актом государственной измены. Исполнение смертного приговора вмиг сделалось патриотическим долгом. Высоко воздев. сверкающую сталь и потрясая ею в воздухе, я вообразил себя выступающим, подобно Бруту, в блеске славы, из толпы патриотов; а поразив преступника, я
Громко к Туллию воззвал,
Приветствуя отца моей страны!
С тех пор, когда бы ни возникали у меня смутные побуждения лишить жизни одряхлевшую овцу, престарелую курицу и прочую "мелкую дичь", эти стремления заперты в тайниках моей души; что же до высших сфер нашего искусства, тут я расписываюсь в полнейшей своей несостоятельности. Мое тщеславие не возносится столь высоко. Нет, джентльмены, говоря словами Горация[95]:
Fungar vice cotis, acutum
Reddere quae ferrum valet, exsors ipsa secandi.
[*Я стану играть роль точильного камня, Который, хоть не может сам резать, может вернуть мечу остроту (лат.)]
ДОБАВЛЕНИЕ К ЛЕКЦИИ "УБИЙСТВО КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ"
Немало лет тому назад я, как припомнит читатель, выступил в качестве любителя убийства. "Любитель", пожалуй, слишком сильное определение: термин "знаток" более приноровлен к придирчивым требованиям непостоянного общественного вкуса. Быть знатоком - неужели даже в этом таится какая-либо опасность? Столкнувшись с убийством, человек не обязан зажмуривать глаза, затыкать уши и прятать свое разумение в карман. Если только он не повергнут в безнадежно коматозное состояние[96], то от взора его не ускользнет, что убийство - с точки зрения хорошего вкуса - явно превосходит другое или же заметно ему уступает. Каждое убийство имеет свои особенности и обладает собственной шкалой достоинств - наряду с картинами, статуями, ораториями, камеями[97], инталиями[98] и проч. и проч. На человека можно сердиться за излишнюю словоохотливость или за публичность выступлений (впрочем, упрек в многоречивости я должен отвергнуть: никто не может чрезмерно предаваться любимому занятию), однако в любом случае вы обязаны позволить ему мыслить самостоятельно. Так вот, все мои соседи - поверите ли? - прослышали об опубликованном мною небольшом эссе эстетического свойства; узнали они, к несчастью, и о клубе, членом которого я состою, и об обеде, на котором я председательствовал (деятельность клуба, устройство обеда и написание эссе вдохновлены, как вам известно, одной-единственной скромной целью, а именно распространением хорошего вкуса среди подданных Ее Величества)[99] [*Ее Величество: В "Лекции", ссылаясь на царствовавшего монарха, я упоминал "Его Величество", поскольку в то время трон занимал Уильям IV[100], однако в промежутке между подготовкой "Лекции" и настоящего "Добавления" на престол взошла наша ныне здравствующая королева. (Примеч. автора.)]; так вот, мои соседи возвели на меня чудовищную клевету. Они утверждают, в частности, будто мной или же клубом (разница тут несущественна) назначены призы за виртуозно исполненное убийство - с приложением таблицы изъянов, врученной ближайшим единомышленникам, с каковой следует сверяться в случае любых отступлений от образца. Позвольте же мне выложить всю истину относительно нашего клуба и состоявшегося обеда, после чего озлобленность света станет более чем очевидной. Но сначала мне бы хотелось, с вашего разрешения, обрисовать сугубо конфиденциально - мои действительные взгляды на затронутую проблему.
Что касается убийств, то я в жизни не совершил ни одного. Это хорошо известно всем моим друзьям. При необходимости я могу заручиться сертификатом, заверенным множеством подписей. В самом деле, если дойдет до этого, я сомневаюсь, способен ли кто-то в данном отношении со мной тягаться. Мой сертификат величиной напоминал бы столовую скатерть. Один из членов нашего клуба отваживается, правда, утверждать, будто я позволил себе вольности с его горлом - по окончании заседания, после того как все остальные уже разошлись. Но заметьте: повествование его хромает в соответствии со степенью его осведомленности. Когда рассказчик не заходит чересчур далеко, он ограничивается заявлением, что поймал меня на жадном разглядывании его шеи; в последующие две-три недели я пребывал якобы в меланхолии, а в интонациях моего голоса чуткий слух знатока улавливал будто бы сожаление об утраченных возможностях; однако всем членам клуба известно, что говорит это явный неудачник, склонный временами брюзжать по адресу разгильдяев, кои роковым образом пренебрегают необходимостью иметь инструменты всегда под рукой. Однако все это касается, в конце концов, лишь взаимоотношений двух любителей: в подобных случаях не обходится без преувеличений и шероховатостей, поэтому следует делать скидки. "И все же, - слышу я вновь, - пусть сами вы не убийца, зато убийства вы поощряли и даже подстрекали к ним". Нет, клянусь честью нет! Именно это я и желал бы оспорить, к вящему вашему удовлетворению. Сказать по правде, я слишком разборчив в отношении всего, что касается убийства; мою щепетильность можно, вероятно, даже назвать чрезмерной. Стагирит[101] некогда с полным основанием - и, надо думать, предвидя мой случай - поместил добродетель на to meson, то есть в средней точке между двумя крайностями. Золотая середина - вот к чему должен стремиться каждый. Но говорить легко делать труднее: излишнее мягкосердечие - вот моя слабость, и потому я считаю непростой задачей умение провести четкую экваториальную линию между двумя полюсами - избытком убийств с одной стороны и недостатком их с другой. Я слишком добр: благодаря мне многие получают оправдание - более того, преспокойно доживают век без единой попытки покушения на них, хотя этого никак не следовало бы допускать. Думаю, если бы мне поручили управлять ходом вещей, за целый год не случалось бы и одного убийства. В сущности, я всей душой за мир, спокойствие и согласие - за, если можно так выразиться, непрекословие. Однажды ко мне явился претендент на место слуги: оно у меня тогда пустовало. Он слыл поклонником нашего искусства, в котором и сам немного практиковался как говорили, не без успеха. Меня ошеломила, однако, его убежденность в том, что данное искусство должно входить постоянной составной частью в круг его каждодневных обязанностей, и он упомянул о необходимости иметь это в виду при начислении ему жалованья. Нет, такого потерпеть я не мог - и сразу же обратился к претенденту со словами: "Ричард (или Джеймс, точно уже не помню), вы неверно меня поняли. Если человек склонен упражняться в этой трудной (и, позвольте мне добавить, опасной) области искусства и проявляет в ней всепобеждающую гениальность - что ж, тогда я скажу только одно: он может продолжать свои занятия, будучи в услужении у меня, как и у кого угодно другого. Причем, добавил я, отнюдь не повредит ни этому художнику, ни предмету его творческих усилии, если его (художника) будут направлять люди, обладающие большим вкусом, нежели он сам. Гений способен на многое, однако длительное изучение искусства всегда дает человеку право делиться советом. На это я согласен - обрисовать общие принципы - я готов. Но что касается каждого частного случая - тут я решительно отказываюсь. Не рассказывайте мне о задуманном вами конкретном произведении искусства - я категорически против in toto[*всецело (лат.)]. Стоит только человеку не в меру увлечься убийством, как он очень скоро не останавливается и перед ограблением; а от грабежа недалеко до пьянства и небрежения воскресным днем, а там - всего один шаг до неучтивости и нерасторопности[102]. Ступив однажды на скользкую дорожку, никогда не знаешь, где ты остановишься. Многие относили начало своего падения ко времени того или иного убийства, над которым прежде особенно не задумывались. Principiis obsta[*Захвати зло в начале (лат.)] - вот мое правило". Такую я произнес речь - и всегда действовал в соответствии с изложенными постулатами; если они далеки от добродетели - буду рад узнать, что к ней близко. Но вернемся к нашему клубу и состоявшемуся там обеду. Клуб не являлся исключительно моим созданием: он возник, как и многие другие подобные ассоциации, с целью утверждения истины и распространения новых идей - скорее вследствие насущной потребности, нежели по инициативе отдельной личности. Что до обеда, если есть человек, кому более других следует быть обязанным за его устройство, то им является наш собрат, известный под именем Биток-в-тесте. Прозвище свое он получил за угрюмый мизантропический характер, побуждавший его беспрестанно хулить все современные убийства как злостные уродства, недостойные - по его мнению - принадлежать ни одной истинной школе этого искусства. Он цинически глумился над лучшими достижениями современности; постепенно язвительность возобладала в нем настолько, что Биток-в-тесте сделался весьма одиозной фигурой - laudator temporis acti [*восхвалитель былых времен (лат.)][103] - и общества его искали лишь немногие. Это разожгло в раздраженном Битке еще большую свирепость и воинственность. Он всюду расхаживал, бормоча что-то невнятное; при встрече с вами он разражался монологами, приговаривая: "Жалкий выскочка... Ни малейшего понятия о расположении фигур... Не смыслит, как взяться... без ума, без таланта" - и дальнейшая беседа становилась невозможной. Наконец существование сделалось для него совершенно невыносимым; он почти умолк - и если заговаривал, то словно бы с призраками; экономка Битка-в-тесте уведомила нас, что читает он только "Кара Божия за убиение" Рейнолдса[104] и еще более старинную книгу под тем же названием, упомянутую сэром Вальтером Скоттом в "Приключениях Найджела"[105]. Иной раз Биток брался за "Справочник Нью-Гейтской тюрьмы"[106], доходя вплоть до 1788 года: в книги, изданные позднее, он не заглядывал. У него даже была теория относительно Французской революции, в которой он усматривал первопричину упадка в области убийств. "Очень скоро, сэр, - не уставал он повторять, - люди разучатся резать домашнюю птицу: подорваны основы основ нашего искусства!" В 1811 году Биток окончательно удалился от общества: его нельзя было увидать ни на одном из сборищ. Он не навещал более свои излюбленные места - "ни на лужайке, ни в лесу - нигде". В полуденные часы Биток простирался близ акведука и, созерцая уносимые тинистым течением отбросы, предавался философским размышлениям. "Даже собаки, - заключал задумчивый моралист, - стали не такими, какими были, сэр, - и не таковы они, какими должны быть. Помню, когда еще был жив мой дедушка, некоторым псам была присуща идея убийства. Я знавал мастифа[107], сэр, который подстерег соперника из засады - да-да, сэр, - и в итоге свел с ним счеты, проявив при этом хороший вкус. Я водил также тесную дружбу с котом-убийцей. Но теперь..." - Биток замолкал, словно предмет разговора становился для него слишком мучительным, и, ударив себя кулаком по лбу, неровными шагами устремлялся к излюбленному потоку, где один из любителей застал его однажды в таком состоянии, что посчитал опасным для себя к нему обратиться. Вскоре после этого Биток затворился в совершенном одиночестве; говорили, что он всецело предался меланхолии; наконец распространился слух, будто Биток-в-тесте повесился.
Относительно этого, как и относительно многого другого, мир заблуждался. Биток-в-тесте мог погрузиться в дремоту, но только не в небытие; и вскоре мы получили наглядное тому свидетельство. Однажды утром, в 1812 году, некий любитель поразил нас вестью о том, что видел Битка, который, стряхивая на ходу раннюю росу, спешил у акведука навстречу почтальону. Даже это казалось сенсацией, но нас ждала еще более ошеломляющая новость, а именно: Биток сбрил бороду, стянул с себя траурный наряд и разоделся в пух и прах, словно жених прежних дней. Что все это могло означать? Не сошел ли он с ума? И на какой почве? Вскоре тайна разъяснилась - шило убийцы вышло наружу, не только в переносном смысле. Поступили утренние лондонские газеты, в которых сообщалось, что три дня тому назад в самом сердце столицы произошло великолепнейшее убийство столетия, намного превосходящее прочие. Едва ли нужно напоминать, что имеется в виду принадлежащий Уильямсу величайший шедевр истребительного искусства, выполненный в доме мистера Марра - номер 29 по Ратклиффской дороге. Это был дебют художника; по крайней мере, так восприняла его публика. То, что произошло в доме мистера Уильямсона спустя двенадцать суток - вторую работу, выполненную тем же резцом, знатоки провозгласили еще более совершенной. Однако Биток-в-тесте, неизменный противник сравнений, с негодованием их отвергал. "Этот вульгарный gout de comparaison[*вкус к сравнениям (фр.)], как называет его Лабрюйер[108], приведет нас к гибели, - твердил Биток. - У каждого произведения свои особенности, всякий раз неповторимые. Один, предположим, назовет Илиаду, другой - Одиссею, но есть ли смысл в подобных сопоставлениях? И та, и другая поэма останется непревзойденной: толковать их можно часами - ни к какому заключению не придешь". Но как тщетны ни были бы усилия, Биток, однако, часто повторял, что в данном случае на описание каждого из убийств потребовалось бы множество томов, да он и сам намеревался опубликовать трактат in quarto, посвященный названному предмету.
Между тем каким же образом Битку удалось прослышать о великом произведении искусства в столь ранний час? Он узнал о нем из срочного послания, привезенного нарочным из Лондона; по поручению Битка тамошний корреспондент пристально наблюдал за развитием нашего искусства; согласно договоренности, он должен был при появлении чего-либо выдающегося немедленно отправить гонца, не считаясь с расходами. Нарочный прибыл ночью; Биток уже лежал в постели; он долго ворчал и брюзжал, но, конечно, спустился вниз; пробежав глазами отчет, он стиснул посланца в объятьях, назвал его своим братом и спасителем, а также выразил сожаление, что не обладает властью посвятить его в рыцари. Мы, любители, знали, что Биток за границей (следовательно, не повесился), и потому не сомневались, что скоро его увидим. Биток не замедлил явиться; крепко, почти исступленно пожав всем нам руки, он возбужденно восклицал: "Вот это и впрямь похоже на убийство! - наконец-то нечто настоящее - без подделки - вполне заслуживает одобрения и рекомендации другу; вот - скажет всякий поразмыслив то, что надо! Такие работы всем нам вернут молодость". В соответствии с утвердившимся общим мнением, Биток-в-тесте неминуемо кончил бы свои дни, если бы не начавшееся воскрешение былой славы нашего искусства: он уподобил наше время эпохе Льва X[109]; наш долг, заявил он, торжественно отпраздновать это событие. А тем временем, en attendant[*в ожидании (фр.)], он предложил членам клуба собраться и отобедать вместе. Итак, клуб устроил обед, на который были приглашены все любители в радиусе ста миль.
Об этом обеде в архиве клуба сохранился обширный стенографический отчет. Однако записи, выражаясь дипломатически, не "расшифрованы", репортер, который один только мог дать полный отчет in extenso[*в пространном виде (лат.)] отсутствует - кажется, его зарезали. Но многие годы спустя - по случаю, быть может, не менее замечательному, а именно - ввиду появления секты душителей в Индии, был устроен еще один обед. На этот раз протокол я вел сам - во избежание новой неприятности со стенографистом. Предлагаю свои заметки вашему вниманию. Должен упомянуть, что на этом обеде присутствовал и Биток. В сущности говоря, его появление придало событию особую трогательность. Если в обед 1812 года он был стар, то в обед 1838-го он стал стар как мир. Он вновь отпустил бороду - зачем и по каким соображениям, мне не уразуметь. Тем не менее это было так. Вид Биток сохранял самый почтенный и источал благодушие. С чем могла сравниться ангельски лучезарная улыбка, с которой он осведомился о незадачливом репортере (том самом, кого он - не удержусь от сплетни, охваченный творческим порывом, якобы умертвил собственной рукой)? Ответил заместитель шерифа[110] нашего графства, но реплику его "Non est inventus"[*"Не найден" (лат.)] заглушили взрывы дружного хохота. Биток-в-тесте хохотал как сумасшедший: мы все опасались, что он задохнется; по настоянию присутствующих, композитор подобрал дивную мелодию - и после обеда, под несмолкаемый смех и шумные аплодисменты, мы пять раз подряд исполнили песню на следующие слова (причем хор исхитрился самым искусным образом воспроизвести неповторимый смех Битка):
"Et interrogatum est а Биток-в-тесте: - Ubi est ille репортер?
Et responsum est cum cachinno: - Non est inventus".
Chorus.
"Deinde iteratum est ab omnibus, cum cachinnatione
undulante trepidante: - Non est inventus".
[*"И вопрошают Битка-в-тесте: - Где сей репортер?
И ответствует он со смехом: - Не найден".
Хор:
"Потом все вместе с переливчатым
и веселым смехом: - Не найден" (лат.)]
Должен заметить, что девятью годами ранее, когда из Эдинбурга прибыл нарочный с известием о совершенной Берком и Хэйром революции в нашем искусстве, Биток на месте лишился рассудка: вместо того, чтобы пожаловать гонцу пожизненную (хотя бы на один срок) пенсию или возвести его в рыцарское звание, он вознамерился сделать его Берком, в результате чего был облачен в смирительную рубашку. Вот причина, по которой обед тогда не состоялся. Но теперь все мы были живы-здоровы, включая одетых в смирительные рубашки; на обед явились все до единого. Присутствовало также довольно много иностранных любителей.
По окончании обеда со стола сняли скатерть - и послышались требования спеть "Non est inventus" еще раз; но, поскольку пение нарушило бы торжественность, необходимую при произнесении первых тостов, я отверг это предложение. После здравиц в честь монарха был провозглашен первый официальный тост - за Старца с Горы[111] - и бокалы были осушены в полном молчании.
Биток выступил с ответным благодарственным словом. Отрывочными намеками он уподобил себя Горному Долгожителю, заставив аудиторию надрывать животики от хохота, а в заключение поднял бокал за мистера фон Хаммера[112], которому выразил признательность за ученый труд - "Историю Старца с Горы" - и за предмет его исследования: ассасинов.
Тут я поднялся с места и заявил, что большинству присутствующих известно, без сомнения, какое почетное место отводят ориенталисты весьма эрудированному турецкому ученому - фон Хаммеру Австрийцу: он основательно изучил наше искусство в сопоставлении с его ранними выдающимися представителями сирийскими ассасинами[113] эпохи Крестовых походов; данный трактат, как редкое сокровище, хранится в библиотеке нашего клуба. Даже само имя автора, джентльмены, указывает на него как на историка нашего искусства - фон Хаммер, или же Молоток...
- Да-да, - вмешался Биток, - фон Хаммер: этот человек malleus haereticorum[*молот еретиков (лат.)]. Все вы знаете, какой вес придавал Уильямс молотку или колотушке судового плотника. Джентльмены, я представлю вам еще одного специалиста по молоткам - Карла Марто, или, на старофранцузском, Мартелла[114]: он молотил сарацинов до тех пор, пока не превратил их в кашу.
- Во славу Карла Мартелла - то бишь Молотка!
Запальчивое выступление Битка, поддержанное оглушительными здравицами в честь дедушки Карла Великого[115], привело аудиторию в неистовство. Оркестрантов - криками громче прежнего - вновь принялись побуждать ударить в смычки. В предвидении бурного вечера я призвал для подкрепления по три официанта с каждой стороны; вице-президент поступил точно так же. Вскоре начали обнаруживаться признаки необузданного воодушевления; должен сознаться, я и сам был чрезвычайно взволнован, когда под гром оркестра хор затянул: "Et interrogatum est у Битка-в-тесте: - Ubi est ille репортер?" Всеобщее исступление достигло апогея, когда грянул мощный припев: "Et iteratum est ab omnibus: - Non est inventus"[*"И еще раз все вместе: - Не найден" (лат.)].
Следующий тост провозгласили за евреев (сикариев)[116].
При сем я обратился к слушателям со следующим объяснением: "Джентльмены! Я уверен, всем вам будет любопытно услышать, что ассасины, невзирая на свое древнее происхождение, имели в той же самой стране предшественников. По всей Сирии, но преимущественно в Палестине, в начале царствования императора Нерона[117], существовал союз убийц, практиковавших свои штудии весьма оригинальным способом. Они не действовали по ночам или в уединенных местах: справедливо считая огромные скопления народа своего рода мраком, где почти невозможно обнаружить того, кто нанес смертельный удар, они всюду смешивались с толпой - в особенности во время великого праздника Пасхи[118] в Иерусалиме; тогда, по уверениям Иосифа Флавия[119], они дерзнули даже вторгнуться в храм и на ком же они сосредоточили свои усилия, как не самом Верховном Жреце! Они умертвили его, джентльмены, столь же безупречно, как если бы застигли одного в темном проулке безлунной ночью. Когда же спросили, кто убийца и где обретается..." - "А им ответили, - перебил Биток-в-тес-те, - Non est inventus". И тут, прежде чем я успел что-то сказать или предпринять, заиграл оркестр и хор загремел: "Et interrogatum est у Битка-в-тесте: - Ubi est ille Sicarius? Et responsum est ab omnibus: - Non est inventus"[*"И вопрошают у Битка-в-тесте: - Где сей убийца? И ответствуют все: - Не найден" (лат.)].
Едва бурный хор умолк, я возобновил речь: "Джентльмены, у Иосифа Флавия весьма обстоятельный рассказ о сикариях встречается по крайней мере трижды - в восьмой главе 5-го раздела книги XX "Иудейских древностей", далее в книге I "Истории Иудейской войны", а в разделе 10-м главы, процитированной выше, вы найдете подробное описание их рабочих инструментов. Вот что пишет Флавий: "Они орудовали короткими кривыми турецкими саблями, которые очень похожи на акинаки (acinacoe), однако более изогнуты и во всем остальном подобны серповидным римским кинжалам (sicoe)". Поистине великолепна, джентльмены, развязка этой истории. Вероятно, союз сикариев - это единственный дошедший до нас пример Justus exercitus[*истинного воинства (лат.)], организации регулярной армии убийц. Набранное в пустыне войско обрело такую силу, что сам Фест[120] вынужден был выступить против него с отрядом легионеров. Последовало заранее подготовленное сражение - и армия любителей была разбита в пух и прах. О небо, джентльмены, какая возвышающая душу картина! Римские легионы - дикая равнина в отдалении виден Иерусалим - на переднем плане армия убийц!"
Следующий тост был поднят за дальнейшее совершенствование инструментария, а Комитету за его деятельность выразили живейшую благодарность.
Мистер Л., от имени Комитета, подготовившего на эту тему доклад, выступил с ответным благодарственным словом. Он зачитал любопытный отрывок из доклада, свидетельствующий о том, какое важное значение придавалось прежде свойствам инструментов нашими праотцами - как греками, так и латинянами. В подтверждение этого отрадного факта мистер Л. обнародовал поразительное заявление касательно наиболее раннего, можно сказать допотопного, произведения нашего искусства. Отец Мерсенн[121], ученый французский теолог, приверженец Римской католической церкви, на странице тысяча четыреста тридцать первой[*Буквально, дорогой читатель, шутки в сторону. (Примеч. автора.)] своего кропотливого комментария к Книге Бытия, утверждает, со ссылкой на авторитет нескольких раввинов, что ссора между Каином и Авелем произошла из-за молодой женщины; согласно некоторым источникам, Каин прибегнул к помощи собственных зубов (Abelem fuisse morsibus[122] dilaceratum a Cain[*Авель был растерзан Каиновыми укусами (лат.)]); согласно многим другим, он орудовал ослиной челюстью (именно этот инструмент полюбился большинству художников). Впрочем, чуткому уму приятно сознавать, что позднее, с развитием науки, были выдвинуты более здравые теории. Один автор настаивает на вилах, святой Хризостом[123] называет меч, Ириней[124] - косу, а Пруденций[125], христианский поэт IV века, склоняется к садовому ножу. Названный автор выражает свое мнение следующим образом:
Sed fugit interea, fugit irreparabile tempus,
Singula dum capti circumvectamur amore.
[*Но меж тем бежит время, бежит невозвратимо, и нас, пленных, кружит в водовороте любовь (лат.)]
А теперь, джентльмены, позвольте мне вновь и торжественно отвергнуть со своей стороны все претензии на роль профессионала. Я никогда в жизни не покушался на кровопролитие, за исключением одной-единственной попытки, каковую я предпринял в 1801 году, избрав жертвой кота; однако на деле из моих намерений вышло нечто совсем противоположное. Целью моей, сознаюсь, было откровенное и недвусмысленное убийство. "Semper ego auditor tantum, - вопросил я, - nunquamne reponam?" [*"Неужели мне быть только слушателем и никогда не отвечать?" (лат.)] И сошел вниз в поисках Тома в первом часу темной ночи, являя собою настоящего убийцу, телом и душой. Но кота я застал за воровством в кладовой, откуда он пытался утянуть хлеб и другие съестные припасы. Это придало делу новый поворот: в то время ощущалась повсеместная нехватка еды, и даже христиане принуждены были питаться картофельными и рисовыми лепешками, а то и чем похуже; следственно, со стороны кота посягательство на чистый пшеничный хлеб являлось актом государственной измены. Исполнение смертного приговора вмиг сделалось патриотическим долгом. Высоко воздев. сверкающую сталь и потрясая ею в воздухе, я вообразил себя выступающим, подобно Бруту, в блеске славы, из толпы патриотов; а поразив преступника, я
Громко к Туллию воззвал,
Приветствуя отца моей страны!
С тех пор, когда бы ни возникали у меня смутные побуждения лишить жизни одряхлевшую овцу, престарелую курицу и прочую "мелкую дичь", эти стремления заперты в тайниках моей души; что же до высших сфер нашего искусства, тут я расписываюсь в полнейшей своей несостоятельности. Мое тщеславие не возносится столь высоко. Нет, джентльмены, говоря словами Горация[95]:
Fungar vice cotis, acutum
Reddere quae ferrum valet, exsors ipsa secandi.
[*Я стану играть роль точильного камня, Который, хоть не может сам резать, может вернуть мечу остроту (лат.)]
ДОБАВЛЕНИЕ К ЛЕКЦИИ "УБИЙСТВО КАК ОДНО ИЗ ИЗЯЩНЫХ ИСКУССТВ"
Немало лет тому назад я, как припомнит читатель, выступил в качестве любителя убийства. "Любитель", пожалуй, слишком сильное определение: термин "знаток" более приноровлен к придирчивым требованиям непостоянного общественного вкуса. Быть знатоком - неужели даже в этом таится какая-либо опасность? Столкнувшись с убийством, человек не обязан зажмуривать глаза, затыкать уши и прятать свое разумение в карман. Если только он не повергнут в безнадежно коматозное состояние[96], то от взора его не ускользнет, что убийство - с точки зрения хорошего вкуса - явно превосходит другое или же заметно ему уступает. Каждое убийство имеет свои особенности и обладает собственной шкалой достоинств - наряду с картинами, статуями, ораториями, камеями[97], инталиями[98] и проч. и проч. На человека можно сердиться за излишнюю словоохотливость или за публичность выступлений (впрочем, упрек в многоречивости я должен отвергнуть: никто не может чрезмерно предаваться любимому занятию), однако в любом случае вы обязаны позволить ему мыслить самостоятельно. Так вот, все мои соседи - поверите ли? - прослышали об опубликованном мною небольшом эссе эстетического свойства; узнали они, к несчастью, и о клубе, членом которого я состою, и об обеде, на котором я председательствовал (деятельность клуба, устройство обеда и написание эссе вдохновлены, как вам известно, одной-единственной скромной целью, а именно распространением хорошего вкуса среди подданных Ее Величества)[99] [*Ее Величество: В "Лекции", ссылаясь на царствовавшего монарха, я упоминал "Его Величество", поскольку в то время трон занимал Уильям IV[100], однако в промежутке между подготовкой "Лекции" и настоящего "Добавления" на престол взошла наша ныне здравствующая королева. (Примеч. автора.)]; так вот, мои соседи возвели на меня чудовищную клевету. Они утверждают, в частности, будто мной или же клубом (разница тут несущественна) назначены призы за виртуозно исполненное убийство - с приложением таблицы изъянов, врученной ближайшим единомышленникам, с каковой следует сверяться в случае любых отступлений от образца. Позвольте же мне выложить всю истину относительно нашего клуба и состоявшегося обеда, после чего озлобленность света станет более чем очевидной. Но сначала мне бы хотелось, с вашего разрешения, обрисовать сугубо конфиденциально - мои действительные взгляды на затронутую проблему.
Что касается убийств, то я в жизни не совершил ни одного. Это хорошо известно всем моим друзьям. При необходимости я могу заручиться сертификатом, заверенным множеством подписей. В самом деле, если дойдет до этого, я сомневаюсь, способен ли кто-то в данном отношении со мной тягаться. Мой сертификат величиной напоминал бы столовую скатерть. Один из членов нашего клуба отваживается, правда, утверждать, будто я позволил себе вольности с его горлом - по окончании заседания, после того как все остальные уже разошлись. Но заметьте: повествование его хромает в соответствии со степенью его осведомленности. Когда рассказчик не заходит чересчур далеко, он ограничивается заявлением, что поймал меня на жадном разглядывании его шеи; в последующие две-три недели я пребывал якобы в меланхолии, а в интонациях моего голоса чуткий слух знатока улавливал будто бы сожаление об утраченных возможностях; однако всем членам клуба известно, что говорит это явный неудачник, склонный временами брюзжать по адресу разгильдяев, кои роковым образом пренебрегают необходимостью иметь инструменты всегда под рукой. Однако все это касается, в конце концов, лишь взаимоотношений двух любителей: в подобных случаях не обходится без преувеличений и шероховатостей, поэтому следует делать скидки. "И все же, - слышу я вновь, - пусть сами вы не убийца, зато убийства вы поощряли и даже подстрекали к ним". Нет, клянусь честью нет! Именно это я и желал бы оспорить, к вящему вашему удовлетворению. Сказать по правде, я слишком разборчив в отношении всего, что касается убийства; мою щепетильность можно, вероятно, даже назвать чрезмерной. Стагирит[101] некогда с полным основанием - и, надо думать, предвидя мой случай - поместил добродетель на to meson, то есть в средней точке между двумя крайностями. Золотая середина - вот к чему должен стремиться каждый. Но говорить легко делать труднее: излишнее мягкосердечие - вот моя слабость, и потому я считаю непростой задачей умение провести четкую экваториальную линию между двумя полюсами - избытком убийств с одной стороны и недостатком их с другой. Я слишком добр: благодаря мне многие получают оправдание - более того, преспокойно доживают век без единой попытки покушения на них, хотя этого никак не следовало бы допускать. Думаю, если бы мне поручили управлять ходом вещей, за целый год не случалось бы и одного убийства. В сущности, я всей душой за мир, спокойствие и согласие - за, если можно так выразиться, непрекословие. Однажды ко мне явился претендент на место слуги: оно у меня тогда пустовало. Он слыл поклонником нашего искусства, в котором и сам немного практиковался как говорили, не без успеха. Меня ошеломила, однако, его убежденность в том, что данное искусство должно входить постоянной составной частью в круг его каждодневных обязанностей, и он упомянул о необходимости иметь это в виду при начислении ему жалованья. Нет, такого потерпеть я не мог - и сразу же обратился к претенденту со словами: "Ричард (или Джеймс, точно уже не помню), вы неверно меня поняли. Если человек склонен упражняться в этой трудной (и, позвольте мне добавить, опасной) области искусства и проявляет в ней всепобеждающую гениальность - что ж, тогда я скажу только одно: он может продолжать свои занятия, будучи в услужении у меня, как и у кого угодно другого. Причем, добавил я, отнюдь не повредит ни этому художнику, ни предмету его творческих усилии, если его (художника) будут направлять люди, обладающие большим вкусом, нежели он сам. Гений способен на многое, однако длительное изучение искусства всегда дает человеку право делиться советом. На это я согласен - обрисовать общие принципы - я готов. Но что касается каждого частного случая - тут я решительно отказываюсь. Не рассказывайте мне о задуманном вами конкретном произведении искусства - я категорически против in toto[*всецело (лат.)]. Стоит только человеку не в меру увлечься убийством, как он очень скоро не останавливается и перед ограблением; а от грабежа недалеко до пьянства и небрежения воскресным днем, а там - всего один шаг до неучтивости и нерасторопности[102]. Ступив однажды на скользкую дорожку, никогда не знаешь, где ты остановишься. Многие относили начало своего падения ко времени того или иного убийства, над которым прежде особенно не задумывались. Principiis obsta[*Захвати зло в начале (лат.)] - вот мое правило". Такую я произнес речь - и всегда действовал в соответствии с изложенными постулатами; если они далеки от добродетели - буду рад узнать, что к ней близко. Но вернемся к нашему клубу и состоявшемуся там обеду. Клуб не являлся исключительно моим созданием: он возник, как и многие другие подобные ассоциации, с целью утверждения истины и распространения новых идей - скорее вследствие насущной потребности, нежели по инициативе отдельной личности. Что до обеда, если есть человек, кому более других следует быть обязанным за его устройство, то им является наш собрат, известный под именем Биток-в-тесте. Прозвище свое он получил за угрюмый мизантропический характер, побуждавший его беспрестанно хулить все современные убийства как злостные уродства, недостойные - по его мнению - принадлежать ни одной истинной школе этого искусства. Он цинически глумился над лучшими достижениями современности; постепенно язвительность возобладала в нем настолько, что Биток-в-тесте сделался весьма одиозной фигурой - laudator temporis acti [*восхвалитель былых времен (лат.)][103] - и общества его искали лишь немногие. Это разожгло в раздраженном Битке еще большую свирепость и воинственность. Он всюду расхаживал, бормоча что-то невнятное; при встрече с вами он разражался монологами, приговаривая: "Жалкий выскочка... Ни малейшего понятия о расположении фигур... Не смыслит, как взяться... без ума, без таланта" - и дальнейшая беседа становилась невозможной. Наконец существование сделалось для него совершенно невыносимым; он почти умолк - и если заговаривал, то словно бы с призраками; экономка Битка-в-тесте уведомила нас, что читает он только "Кара Божия за убиение" Рейнолдса[104] и еще более старинную книгу под тем же названием, упомянутую сэром Вальтером Скоттом в "Приключениях Найджела"[105]. Иной раз Биток брался за "Справочник Нью-Гейтской тюрьмы"[106], доходя вплоть до 1788 года: в книги, изданные позднее, он не заглядывал. У него даже была теория относительно Французской революции, в которой он усматривал первопричину упадка в области убийств. "Очень скоро, сэр, - не уставал он повторять, - люди разучатся резать домашнюю птицу: подорваны основы основ нашего искусства!" В 1811 году Биток окончательно удалился от общества: его нельзя было увидать ни на одном из сборищ. Он не навещал более свои излюбленные места - "ни на лужайке, ни в лесу - нигде". В полуденные часы Биток простирался близ акведука и, созерцая уносимые тинистым течением отбросы, предавался философским размышлениям. "Даже собаки, - заключал задумчивый моралист, - стали не такими, какими были, сэр, - и не таковы они, какими должны быть. Помню, когда еще был жив мой дедушка, некоторым псам была присуща идея убийства. Я знавал мастифа[107], сэр, который подстерег соперника из засады - да-да, сэр, - и в итоге свел с ним счеты, проявив при этом хороший вкус. Я водил также тесную дружбу с котом-убийцей. Но теперь..." - Биток замолкал, словно предмет разговора становился для него слишком мучительным, и, ударив себя кулаком по лбу, неровными шагами устремлялся к излюбленному потоку, где один из любителей застал его однажды в таком состоянии, что посчитал опасным для себя к нему обратиться. Вскоре после этого Биток затворился в совершенном одиночестве; говорили, что он всецело предался меланхолии; наконец распространился слух, будто Биток-в-тесте повесился.
Относительно этого, как и относительно многого другого, мир заблуждался. Биток-в-тесте мог погрузиться в дремоту, но только не в небытие; и вскоре мы получили наглядное тому свидетельство. Однажды утром, в 1812 году, некий любитель поразил нас вестью о том, что видел Битка, который, стряхивая на ходу раннюю росу, спешил у акведука навстречу почтальону. Даже это казалось сенсацией, но нас ждала еще более ошеломляющая новость, а именно: Биток сбрил бороду, стянул с себя траурный наряд и разоделся в пух и прах, словно жених прежних дней. Что все это могло означать? Не сошел ли он с ума? И на какой почве? Вскоре тайна разъяснилась - шило убийцы вышло наружу, не только в переносном смысле. Поступили утренние лондонские газеты, в которых сообщалось, что три дня тому назад в самом сердце столицы произошло великолепнейшее убийство столетия, намного превосходящее прочие. Едва ли нужно напоминать, что имеется в виду принадлежащий Уильямсу величайший шедевр истребительного искусства, выполненный в доме мистера Марра - номер 29 по Ратклиффской дороге. Это был дебют художника; по крайней мере, так восприняла его публика. То, что произошло в доме мистера Уильямсона спустя двенадцать суток - вторую работу, выполненную тем же резцом, знатоки провозгласили еще более совершенной. Однако Биток-в-тесте, неизменный противник сравнений, с негодованием их отвергал. "Этот вульгарный gout de comparaison[*вкус к сравнениям (фр.)], как называет его Лабрюйер[108], приведет нас к гибели, - твердил Биток. - У каждого произведения свои особенности, всякий раз неповторимые. Один, предположим, назовет Илиаду, другой - Одиссею, но есть ли смысл в подобных сопоставлениях? И та, и другая поэма останется непревзойденной: толковать их можно часами - ни к какому заключению не придешь". Но как тщетны ни были бы усилия, Биток, однако, часто повторял, что в данном случае на описание каждого из убийств потребовалось бы множество томов, да он и сам намеревался опубликовать трактат in quarto, посвященный названному предмету.
Между тем каким же образом Битку удалось прослышать о великом произведении искусства в столь ранний час? Он узнал о нем из срочного послания, привезенного нарочным из Лондона; по поручению Битка тамошний корреспондент пристально наблюдал за развитием нашего искусства; согласно договоренности, он должен был при появлении чего-либо выдающегося немедленно отправить гонца, не считаясь с расходами. Нарочный прибыл ночью; Биток уже лежал в постели; он долго ворчал и брюзжал, но, конечно, спустился вниз; пробежав глазами отчет, он стиснул посланца в объятьях, назвал его своим братом и спасителем, а также выразил сожаление, что не обладает властью посвятить его в рыцари. Мы, любители, знали, что Биток за границей (следовательно, не повесился), и потому не сомневались, что скоро его увидим. Биток не замедлил явиться; крепко, почти исступленно пожав всем нам руки, он возбужденно восклицал: "Вот это и впрямь похоже на убийство! - наконец-то нечто настоящее - без подделки - вполне заслуживает одобрения и рекомендации другу; вот - скажет всякий поразмыслив то, что надо! Такие работы всем нам вернут молодость". В соответствии с утвердившимся общим мнением, Биток-в-тесте неминуемо кончил бы свои дни, если бы не начавшееся воскрешение былой славы нашего искусства: он уподобил наше время эпохе Льва X[109]; наш долг, заявил он, торжественно отпраздновать это событие. А тем временем, en attendant[*в ожидании (фр.)], он предложил членам клуба собраться и отобедать вместе. Итак, клуб устроил обед, на который были приглашены все любители в радиусе ста миль.
Об этом обеде в архиве клуба сохранился обширный стенографический отчет. Однако записи, выражаясь дипломатически, не "расшифрованы", репортер, который один только мог дать полный отчет in extenso[*в пространном виде (лат.)] отсутствует - кажется, его зарезали. Но многие годы спустя - по случаю, быть может, не менее замечательному, а именно - ввиду появления секты душителей в Индии, был устроен еще один обед. На этот раз протокол я вел сам - во избежание новой неприятности со стенографистом. Предлагаю свои заметки вашему вниманию. Должен упомянуть, что на этом обеде присутствовал и Биток. В сущности говоря, его появление придало событию особую трогательность. Если в обед 1812 года он был стар, то в обед 1838-го он стал стар как мир. Он вновь отпустил бороду - зачем и по каким соображениям, мне не уразуметь. Тем не менее это было так. Вид Биток сохранял самый почтенный и источал благодушие. С чем могла сравниться ангельски лучезарная улыбка, с которой он осведомился о незадачливом репортере (том самом, кого он - не удержусь от сплетни, охваченный творческим порывом, якобы умертвил собственной рукой)? Ответил заместитель шерифа[110] нашего графства, но реплику его "Non est inventus"[*"Не найден" (лат.)] заглушили взрывы дружного хохота. Биток-в-тесте хохотал как сумасшедший: мы все опасались, что он задохнется; по настоянию присутствующих, композитор подобрал дивную мелодию - и после обеда, под несмолкаемый смех и шумные аплодисменты, мы пять раз подряд исполнили песню на следующие слова (причем хор исхитрился самым искусным образом воспроизвести неповторимый смех Битка):
"Et interrogatum est а Биток-в-тесте: - Ubi est ille репортер?
Et responsum est cum cachinno: - Non est inventus".
Chorus.
"Deinde iteratum est ab omnibus, cum cachinnatione
undulante trepidante: - Non est inventus".
[*"И вопрошают Битка-в-тесте: - Где сей репортер?
И ответствует он со смехом: - Не найден".
Хор:
"Потом все вместе с переливчатым
и веселым смехом: - Не найден" (лат.)]
Должен заметить, что девятью годами ранее, когда из Эдинбурга прибыл нарочный с известием о совершенной Берком и Хэйром революции в нашем искусстве, Биток на месте лишился рассудка: вместо того, чтобы пожаловать гонцу пожизненную (хотя бы на один срок) пенсию или возвести его в рыцарское звание, он вознамерился сделать его Берком, в результате чего был облачен в смирительную рубашку. Вот причина, по которой обед тогда не состоялся. Но теперь все мы были живы-здоровы, включая одетых в смирительные рубашки; на обед явились все до единого. Присутствовало также довольно много иностранных любителей.
По окончании обеда со стола сняли скатерть - и послышались требования спеть "Non est inventus" еще раз; но, поскольку пение нарушило бы торжественность, необходимую при произнесении первых тостов, я отверг это предложение. После здравиц в честь монарха был провозглашен первый официальный тост - за Старца с Горы[111] - и бокалы были осушены в полном молчании.
Биток выступил с ответным благодарственным словом. Отрывочными намеками он уподобил себя Горному Долгожителю, заставив аудиторию надрывать животики от хохота, а в заключение поднял бокал за мистера фон Хаммера[112], которому выразил признательность за ученый труд - "Историю Старца с Горы" - и за предмет его исследования: ассасинов.
Тут я поднялся с места и заявил, что большинству присутствующих известно, без сомнения, какое почетное место отводят ориенталисты весьма эрудированному турецкому ученому - фон Хаммеру Австрийцу: он основательно изучил наше искусство в сопоставлении с его ранними выдающимися представителями сирийскими ассасинами[113] эпохи Крестовых походов; данный трактат, как редкое сокровище, хранится в библиотеке нашего клуба. Даже само имя автора, джентльмены, указывает на него как на историка нашего искусства - фон Хаммер, или же Молоток...
- Да-да, - вмешался Биток, - фон Хаммер: этот человек malleus haereticorum[*молот еретиков (лат.)]. Все вы знаете, какой вес придавал Уильямс молотку или колотушке судового плотника. Джентльмены, я представлю вам еще одного специалиста по молоткам - Карла Марто, или, на старофранцузском, Мартелла[114]: он молотил сарацинов до тех пор, пока не превратил их в кашу.
- Во славу Карла Мартелла - то бишь Молотка!
Запальчивое выступление Битка, поддержанное оглушительными здравицами в честь дедушки Карла Великого[115], привело аудиторию в неистовство. Оркестрантов - криками громче прежнего - вновь принялись побуждать ударить в смычки. В предвидении бурного вечера я призвал для подкрепления по три официанта с каждой стороны; вице-президент поступил точно так же. Вскоре начали обнаруживаться признаки необузданного воодушевления; должен сознаться, я и сам был чрезвычайно взволнован, когда под гром оркестра хор затянул: "Et interrogatum est у Битка-в-тесте: - Ubi est ille репортер?" Всеобщее исступление достигло апогея, когда грянул мощный припев: "Et iteratum est ab omnibus: - Non est inventus"[*"И еще раз все вместе: - Не найден" (лат.)].
Следующий тост провозгласили за евреев (сикариев)[116].
При сем я обратился к слушателям со следующим объяснением: "Джентльмены! Я уверен, всем вам будет любопытно услышать, что ассасины, невзирая на свое древнее происхождение, имели в той же самой стране предшественников. По всей Сирии, но преимущественно в Палестине, в начале царствования императора Нерона[117], существовал союз убийц, практиковавших свои штудии весьма оригинальным способом. Они не действовали по ночам или в уединенных местах: справедливо считая огромные скопления народа своего рода мраком, где почти невозможно обнаружить того, кто нанес смертельный удар, они всюду смешивались с толпой - в особенности во время великого праздника Пасхи[118] в Иерусалиме; тогда, по уверениям Иосифа Флавия[119], они дерзнули даже вторгнуться в храм и на ком же они сосредоточили свои усилия, как не самом Верховном Жреце! Они умертвили его, джентльмены, столь же безупречно, как если бы застигли одного в темном проулке безлунной ночью. Когда же спросили, кто убийца и где обретается..." - "А им ответили, - перебил Биток-в-тес-те, - Non est inventus". И тут, прежде чем я успел что-то сказать или предпринять, заиграл оркестр и хор загремел: "Et interrogatum est у Битка-в-тесте: - Ubi est ille Sicarius? Et responsum est ab omnibus: - Non est inventus"[*"И вопрошают у Битка-в-тесте: - Где сей убийца? И ответствуют все: - Не найден" (лат.)].
Едва бурный хор умолк, я возобновил речь: "Джентльмены, у Иосифа Флавия весьма обстоятельный рассказ о сикариях встречается по крайней мере трижды - в восьмой главе 5-го раздела книги XX "Иудейских древностей", далее в книге I "Истории Иудейской войны", а в разделе 10-м главы, процитированной выше, вы найдете подробное описание их рабочих инструментов. Вот что пишет Флавий: "Они орудовали короткими кривыми турецкими саблями, которые очень похожи на акинаки (acinacoe), однако более изогнуты и во всем остальном подобны серповидным римским кинжалам (sicoe)". Поистине великолепна, джентльмены, развязка этой истории. Вероятно, союз сикариев - это единственный дошедший до нас пример Justus exercitus[*истинного воинства (лат.)], организации регулярной армии убийц. Набранное в пустыне войско обрело такую силу, что сам Фест[120] вынужден был выступить против него с отрядом легионеров. Последовало заранее подготовленное сражение - и армия любителей была разбита в пух и прах. О небо, джентльмены, какая возвышающая душу картина! Римские легионы - дикая равнина в отдалении виден Иерусалим - на переднем плане армия убийц!"
Следующий тост был поднят за дальнейшее совершенствование инструментария, а Комитету за его деятельность выразили живейшую благодарность.
Мистер Л., от имени Комитета, подготовившего на эту тему доклад, выступил с ответным благодарственным словом. Он зачитал любопытный отрывок из доклада, свидетельствующий о том, какое важное значение придавалось прежде свойствам инструментов нашими праотцами - как греками, так и латинянами. В подтверждение этого отрадного факта мистер Л. обнародовал поразительное заявление касательно наиболее раннего, можно сказать допотопного, произведения нашего искусства. Отец Мерсенн[121], ученый французский теолог, приверженец Римской католической церкви, на странице тысяча четыреста тридцать первой[*Буквально, дорогой читатель, шутки в сторону. (Примеч. автора.)] своего кропотливого комментария к Книге Бытия, утверждает, со ссылкой на авторитет нескольких раввинов, что ссора между Каином и Авелем произошла из-за молодой женщины; согласно некоторым источникам, Каин прибегнул к помощи собственных зубов (Abelem fuisse morsibus[122] dilaceratum a Cain[*Авель был растерзан Каиновыми укусами (лат.)]); согласно многим другим, он орудовал ослиной челюстью (именно этот инструмент полюбился большинству художников). Впрочем, чуткому уму приятно сознавать, что позднее, с развитием науки, были выдвинуты более здравые теории. Один автор настаивает на вилах, святой Хризостом[123] называет меч, Ириней[124] - косу, а Пруденций[125], христианский поэт IV века, склоняется к садовому ножу. Названный автор выражает свое мнение следующим образом: