Страница:
Так вот, сюда, в небезопасные для жизни места, субботним декабрьским вечером явился мистер Уильямс - надо полагать, давно уже совершивший свой coup d essai[*первый опыт (фр.)] - явился отнюдь не для прогулки по многолюдным улицам. Сказать - значит сделать. Тем вечером он втайне дал себе слово исполнить замысел, уже в целом набросанный, коему суждено было поразить наутро словно громом "все могучее сердце Лондона" - от сердцевины до окружности. Впоследствии вспоминали, что Уильямс покинул свое жилище ради задуманного мрачного предприятия около одиннадцати часов вечера; приступить к делу столь рано он вовсе не намеревался: необходимо было провести рекогносцировку. Инструменты он скрывал за бортом наглухо застегнутого просторного плаща. Не случайно все встречавшие Уильямса в один голос сходились на том, что манеры его отличались редкостной учтивостью; мягкость характера гармонично согласовалась с утонченным неприятием грубости: хищная душа тигра пряталась под змееподобной маской вкрадчивости и изысканности. Все знакомые Уильямса отдавали такую высокую дань его блестящей способности притворяться, что немало не сомневались: если бы ему случилось, пробираясь сквозь толпу, обычную для бедных окраин субботними вечерами, невзначай толкнуть встречного, он непременно рассыпался бы в самых галантных извинениях: лелея в дьявольском сердце адский умысел, он все же задержался бы ненадолго, желая выразить искреннюю обеспокоенность, не причинил ли неудобства задетому им прохожему тяжелый молоток, таимый под изящным плащом, дабы быть пущенным в ход спустя час-полтора. Кажется, Тициан[156], уж наверняка Рубенс[157] и, возможно, Ван Дейк[158] положили себе за правило браться за кисть только в парадном облачении - кружевной гофрированный воротник, парик с кошельком в сетке, шпага с рукоятью, украшенной бриллиантом; мистер Уильямс, как есть основания полагать, отправляясь устраивать великую резню (в определенном смысле, здесь уместен и оксфордский термин Главный Распорядитель[159]), всегда надевал черные шелковые чулки и лакированные туфли: он ни за что не уронил бы свое достоинство художника, принявшись за работу в халате. Во время исполнения второго его шедевра трясущийся от страха, укрывшийся в углу соглядатай, волей обстоятельств (как читатель увидит ниже) оказавшийся единственным свидетелем злодеяния мистера Уильямса, запомнил, что на нем была широкая синяя накидка из ткани отменного качества на дорогой шелковой подкладке. О мистере Уильямсе ходили слухи, будто он пользовался услугами лучшего дантиста и прибегал к помощи наиболее искусного мастера по педикюру. Специалистов средней руки он не терпел. Несомненно, что и в той рискованной области искусства, в которой Уильямс подвизался, его следует отнести к высшей элите художников, обладавших самой аристократической требовательностью к себе.
Но все-таки кто был намеченной жертвой, к чьему жилищу торопился Уильямс? Вряд ли он мог неблагоразумно пуститься в бесцельное шатание, высматривая наугад, кого бы прикончить? О нет: Уильямс избрал себе жертву заранее - и не кого-нибудь, а старого закадычного друга. По-видимому, он вывел непреложный принцип: для убийства более всего пригоден друг, а за отсутствием такового не всегда он будет в твоем распоряжении - хотя бы просто знакомый; и в том, и в другом случае при первом подступе к объекту подозрение у того не возникнет, тогда как чужой может заподозрить неладное уже в самом обличий убийцы, усмотреть тревожные предвестия и быть настороже. Однако данная жертва, судя по всему, совмещала в себе оба качества: сначала это был друг, ставший затем - не без серьезного повода - врагом. Или же, что еще более вероятно, по словам других лиц, чувства, порождавшие как дружбу, так и вражду, давно утихли. Несчастный звался Марром: именно он (в образе друга или врага) был назначен моделью для сеанса в тот субботний вечер. Относительно связи между Уильямсом и Марром существовало мнение (властями не опровергнутое и не подтвержденное), согласно которому они плыли вместе на одном и том же корабле Ост-Индской компании, идущем в Калькутту[160], и поссорились в открытом море; по другой версии, наоборот, поссорились уже на берегу, а предметом раздора стала миссис Марр, хорошенькая молодая женщина, чьей благосклонности они оба в острой вражде друг к другу добивались. Ряд обстоятельств придает этой истории оттенок правдоподобия. Нередко происходит так, что если убийство не удается объяснить сколько-нибудь удовлетворительным образом, чистота сердечных побуждений не позволяет свидетелям истолковать мотивы кровопролития как сугубо низменные - и тогда, при полном доверии публики, выдвигается теория, согласно которой действия убийцы вдохновлены неким возвышенным порывом; никак нельзя было вообразить, будто Уильямс свирепо лил кровь единственно в погоне за наживой; потому охотно было принято на веру, что убийцей двигала главным образом смертельная ненависть, а источником ее служило одухотворенное благородством соперничество за расположение дамы. Объяснение во многом сомнительное, но весьма вероятно, что миссис Марр явилась подлинной причиной неприязни, causa teterrima[*страшной причиной (лат.], столкнувшей двух мужчин. Меж тем мгновения уже сочтены, песчинки в часах, отмеряющие срок этой вражды в нашем бренном мире, движутся неумолимо. Нынешним вечером эта вражда прекратится. Следом наступит день, называемый в Англии воскресеньем, а в Шотландии носящий иудейское наименование "шабаш"[161]. Для обоих народов, пусть под разными именами, этот день имеет одинаковое назначение: и там, и тут он отведен для отдыха. Тебя, Марр, тоже ждет отдых; так предначертано свыше; и ты, младший Марр, отдохнешь и ты вместе со всем семейством, отдохнет и незнакомец, что вступил в ваш дом. Но почиете вы в ином краю, лежащем по ту сторону могилы. По эту сторону могилы вы спали последний раз.
Вечер выдался на редкость темным, однако в этом убогом квартале Лондона, в любую погоду и при любом освещении, все лавки по субботам бывали открыты, по крайней мере, до самой полуночи, а иные и до половины первого. Суровых педантических предписаний иудеев относительно точных пределов праздничного дня здесь не существовало. В худшем случае воскресенье длилось с часа ночи до восьми часов утра следующего дня, охватывая тридцать один час кряду. Срок, безусловно, достаточно долгий. Марр, как раз тем субботним вечером, был не прочь его и сократить, лишь бы поскорее покинуть прилавок, где он трудился уже шестнадцать часов. Место в жизни он занимал скромное - торговал чулочными изделиями в принадлежащем ему магазинчике, устройство которого, включая стоимость товара, обошлось владельцу приблизительно в 180 фунтов. Как всякого негоцианта, его преследовали тревоги и опасения. Торговлю Марр открыл недавно, но уже успел залезть в долги: назревали счета, несоразмерные с получаемыми доходами. Но, будучи от природы жизнерадостным оптимистом, Марр не терял надежды на лучшее. Это был крепко сложенный, цветущий здоровьем молодой человек двадцати семи лет; в тот вечер финансовые нелады порой омрачали его чело, но все же он не терял привычной оживленности, особенно подогреваемой предвкушением (увы, тщетным) того, как с наступлением воскресной ночи, да и ночи последующей, преклонит усталую голову на преданную грудь обожаемой им юной супруги. В семействе Марров насчитывалось пятеро домочадцев. Во-первых, сам хозяин, у которого в случае провала (если понимать таковой в узком коммерческом - смысле) вполне достало бы энергии воспрянуть вновь и взмыть ввысь с погребального костра подобно фениксу - даже после многократно повторяемой гибели. Да-да, бедняга Марр, так оно и произошло бы, будь ты без помех предоставлен собственной предприимчивости; но вот на противоположной стороне улицы уже явился посланец ада, готовясь жестокой рукой беспощадно пресечь все эти радужные перспективы. Второй в перечне домочадцев значится очаровательная миссис Марр - упоенная счастьем, как все новоиспеченные жены, ибо ей минуло только двадцать два: если она и бывает чем-то озабочена, то только состоянием своего ненаглядного дитяти. Восьмимесячный младенец, в списке домашних третий по счету, тихонько посапывает в покачиваемой юной матерью колыбели у очага, на уютно прибранной кухоньке, расположенной девятью футами ниже уровня улицы. Свадьбу супруги Марр справили девятнадцать месяцев тому назад; это их первенец. Не печальтесь же о ребенке, коему суждено вкусить долгий отдых субботний в нездешних пределах: стоит ли несчастному сироте, без отца и матери тонуть в безвылазной нищете, влачить жалкое существование на земле, где вокруг для него только вражда и гибель? Четвертым идет подручный-ученик, он родом из Девоншира[162], с приятными чертами лица, как многие девонширские юноши; очень довольный своим положением: работой он не обременен, хозяевами обласкан - и сам прекрасно это понимает. Пятой, и последней, замыкает состав мирного семейства взрослая девушка-служанка, на редкость отзывчивая и добросердечная: она сделалась своей хозяйке (как часто случается в домашнем кругу, где не претендуют на знатность) почти что сестрой. В настоящую пору (1854), на протяжении уже двух десятков лет, в британском обществе происходят большие демократические перемены. Множество людей начинает стыдиться ссылок на "моего хозяина" или "мою хозяйку": это обозначение медленно, но верно вытесняется термином "наниматель". В Соединенных Штатах это словцо, как выражение надменного демократизма, коробящее ненужной демонстрацией независимости, и без того никем не оспариваемой, не оказывает, впрочем, сколько-нибудь заметного отрицательного влияния. Там домашняя прислуга в целом, как правило, столь быстро и уверенно переходит в разряд полноправных распорядителей собственного хозяйства, действующих по своему усмотрению, что они просто игнорируют форму отношений, которая и без того вот-вот должна исчезнуть сама по себе. Но в Англии, где нет таких ресурсов, как неосвоенные территории, тенденция вытеснения "хозяина" "нанимателем" протекает довольно болезненно. Словесная замена несет с собой грубое и угрюмое попрание уз, нимало не тягостных, а во многих случаях и благотворных. Ниже я поясню свою мысль более развернуто. Здесь же, под началом миссис Марр, подразумеваемый нами альянс осуществлялся более чем наглядно. Мэри, служанка, питала к хозяйке самое сердечное и неподдельное уважение: она видела ее постоянно погруженной с головой в домашние хлопоты: наделенная какой-никакой властью, миссис Марр никогда не выказывала и тени капризности и ничем не обнаруживала своего верховенства. Соседи в один голос свидетельствовали, что Мэри, чураясь приторной угодливости, держалась с госпожой почтительно-ровно и при малейшей возможности охотно и совершенно по-сестрински вызывалась облегчить ей груз материнских обязанностей.
Именно к Мэри, минуты за три-четыре до полуночи, вдруг обратился Марр, громко окликнув ее с верхней ступени: он попросил ее пойти купить устриц для семейного ужина. От каких мелких случайностей зависит подчас благополучие всей нашей жизни! Марр, озабоченный делами торговли, и миссис Марр, целиком поглощенная баюканьем хныкавшего ребенка, начисто забыли о приготовлениях к ужину: из-за позднего времени выбор покупок быстро сокращался; вернее всего можно было до того, как пробьет двенадцать, раздобыть именно устриц. И только это ничтожное обстоятельство определило судьбу девушки! Отправься она за провизией, как обычно, часов в десять - одиннадцать, тогда она - единственная уцелевшая из домочадцев - не избежала бы неминуемой гибели, бесспорно разделив с ними общую плачевную участь. Времени было в обрез. Мэри торопливо взяла у Марра деньги и, с корзинкой в руке, впопыхах даже не надев шляпки, выпорхнула из дома. Впоследствии ее не раз посещало зловещее воспоминание: едва перешагнув порог, Мэри, при свете фонаря, заметила на противоположной стороне улицы фигуру человека: мгновение он оставался неподвижен, но тут же медленно двинулся вперед. Это был Уильямс: позднее (сейчас не сказать, когда именно) сей факт получил полное подтверждение. Если вникнуть в обеспокоенность Мэри, спешившей, несмотря на все сложности, выполнить данное ей поручение, становится ясным, что подсознательно вид незнакомца связался для нее с предчувствием неведомой опасности; иначе, сосредоточенная на своей цели, она вряд ли сохранила бы в памяти столь мало существенную подробность. Теперь же понятно, какого рода страхи безотчетно зароились у нее в голове: Мэри говорила потом, что даже сквозь сумрак, не позволивший ей различить черты незнакомца и уловить направление его взгляда, ей со всей несомненностью почудилось, судя по его недавней позе, что он всматривался в дом No 29. Небеспочвенность подозрений Мэри была подкреплена также уже упомянутым инцидентом, произошедшим незадолго до полуночи: на незнакомца обратил особое внимание ночной сторож; тот беспрестанно заглядывал в окно магазинчика; такие ухватки, да и сама внешность прохожего, показались сторожу настолько не внушающими доверия, что он постучался к Марру и сообщил ему об увиденном. Впоследствии сторож повторил свой рассказ перед судейскими чиновниками, добавив, что в самом начале первого (то есть спустя восемь - десять минут после ухода Мэри) он (сторож), прежде чем возобновить свой получасовой обход, по просьбе Марра помог ему затворить ставни. Затем они распрощались - и сторож выразил мнение, что таинственный незнакомец, по всей вероятности, удалился восвояси, поскольку его нигде не было видно с момента начала их разговора. Надо полагать, Уильямс заметил, как сторож направился в дом Марра, и вовремя спохватился, что держится весьма необдуманно; таким образом, предупреждением, впустую сделанным Марру, с выгодой для себя воспользовался Уильямс. И почти нет сомнений в том, что ищейка пустилась по следу жертвы сразу после того, как сторож помог Марру опустить ставни. Причина понятна: начать работу Уильямс мог и раньше, если бы уличным прохожим не открывалась как на ладони вся внутренность магазинчика. Приступить к делу без опаски можно было только при плотно сомкнутых ставнях. Но едва лишь эта предварительная мера предосторожности была осуществлена и преступник надежно оградился от общественного глаза - теперь, напротив, надо было остерегаться не излишней опрометчивости; еще большую опасность таило в себе даже малейшее промедление. Успех определялся тем, сумеет ли он проникнуть внутрь до того, как Марр запрет дверь. Другим способом пробраться в дом (к примеру, дождаться возвращения Мэри и войти вместе с ней) нечего было и пытаться: ниже мы увидим, что Уильямс вынужден был отказаться от этой мысли, за которую, если выстроить факты в их истинной связи, он должен был ухватиться. Уильямсу пришлось дождаться, когда затихнут за углом шаги сторожа: прошло, наверное, секунд тридцать, не более; одна опасность миновала, но возникла новая - а что, если Марр запрет дверь? Поворот ключа - и убийца лишится доступа в дом. Уильямс стрелой ринулся за порог - и ловким движением левой руки повернул ключ в замке, оставив Марра в неведении относительно этой роковой уловки. Куда как увлекательно и заманчиво идти по следам чудовища и дотошно изучать, при подсказке безмолвно уличающих иероглифов, все перипетии кровавой драмы - с не меньшей полнотой и достоверностью, чем если бы мы взирали с милосердных небес на изверга, чье сердце не зналось с жалостью. Фокуса Уильямса хозяин явно не заметил; иначе он немедля забил бы тревогу, вспомнив слова сторожа. Марр ничуть не встрепенулся. Мы увидим, впрочем, что для полного успеха предприятия Уильямсу было важнее всего предотвратить вопль испуга или хрип агонии, которые могли бы у Марра вырваться. Крик, раздавшийся внутри помещения с такими тонкими стенами, наверняка разнесся бы по всей округе; могли подумать, будто кричал кто-то на улице. Любой ценой этого следовало избежать. Крик был предотвращен: позднее читатель поймет, как именно. Меж тем оставим пока убийцу лицом к лицу со своими жертвами. На протяжении пятидесяти минут пусть он разгуляется вволю. Парадная дверь, как мы знаем, заперта наглухо. Помощи ждать неоткуда... Давайте же мысленно перенесемся к Мэри: сопроводим ее туда, куда она отправилась, а потом вернемся с ней обратно - и только тогда пусть снова взовьется занавес над ужасающей сценой, разыгравшейся в ее отсутствие.
Бедная девушка, в мало понятном ей самой смятении, обежала, выглядывая устриц, всю улицу, однако в хорошо знакомой ей, исхоженной вдоль и поперек окрестности все лавки оказались закрытыми, отчего она и сочла за лучшее поискать удачи где-нибудь по соседству. Мигающие огни манили ее все дальше вперед, от фонаря к фонарю - и в конце концов, на неведомых ей перекрестках, освещенных более чем скудно (хотя вечер выдался на редкость темным)[*Я не помню хронологии того, как развивалось газовое освещение в целом. Но в Лондоне, долгое время после демонстрации мистером Уинзором[163] преимуществ газа для освещения улиц, в некоторых районах новшество многие годы не вводилось, поскольку не истекли долгосрочные контракты с торговцами нефтью. (Примеч. автора.)], да еще там, где ее постоянно сбивали с дороги свирепые драки, девушка, как и надо было ожидать, безнадежно заплуталась. Исполнить просьбу хозяина теперь нечего было и надеяться. Не оставалось ничего иного, как воротиться вспять. Это было совсем непросто: Мэри боялась расспрашивать случайных встречных, лица которых во мраке нельзя было разглядеть толком. Неожиданно факел высветил фигуру сторожа: тот указал ей, куда идти - и спустя десять минут Мэри вновь очутилась у дверей дома No 29 по Ратклиффской дороге. Успокоило девушку то, что отлучка ее длилась без малого час: в отдалении послышался возглас "час ночи" - и, прозвучав сразу после удара часов, повторялся непрерывно в течение десяти - пятнадцати минут.
Ввергнутая скоро в вихрь мучительного недоумения, впоследствии Мэри с трудом могла восстановить в памяти всю последовательность охвативших ее смутных предчувствий. Однако, насколько ей потом припоминалось, в самый первый момент ее ничто особенно не встревожило. В очень многих городах основным инструментом оповещения жильцов о приходе посторонних служат колокольчики; в Лондоне преобладают дверные молотки. Мэри позвонила в звонок и заодно легонько постучала. Разбудить хозяина с хозяйкой она не опасалась - так как была уверена, что те еще на ногах. Беспокоилась она из-за ребенка: разбуженный младенец мог вновь лишить мать ночного отдыха. Мэри отлично понимала, что если трое людей внутри дома ждут не дождутся ее возвращения, а об эту пору конечно же всерьез взволнованы ее задержкой, даже еле слышный шепот заставит кого-нибудь из них не мешкая броситься отпирать дверь. Но что это? Сердце потрясенной Мэри стиснул ледяной холод: из кухни не донеслось ни звука, ни малейшего шороха. И тут, заставив ее содрогнуться, воображению девушки вновь явился смутный облик незнакомца в просторном темном плаще: прокрадываясь в призрачном свете фонаря, он пристально следил за хлопотами ее хозяина. Мэри осыпала себя горькими упреками за то, что второпях не озаботилась уведомить мистера Марра о подозрительном наблюдателе. Бедная! Она и не знала тогда, что весть о нем дошла до Марра, но не заставила его насторожиться. Не стоило, значит, винить ее за этот промах, вызванный желанием поскорее исполнить волю хозяина и не имевший никаких последствий. Но все эти размышления были сметены всепоглощающей паникой. Уже одно то, что никто не отозвался ни на ее стук, ни на звяканье колокольчика, бросило Мэри в дрожь. Кто-то один мог задремать, но чтобы двое - или трое сразу - нет, это исключено! И даже если допустить, что всех троих, да и младенца в придачу, вдруг сморил сон, чем объяснить тишину полнейшую, ничем не нарушимую тишину в доме? Понятно, что полуобезумевшая от ужаса девушка, впав едва ли не в истерику, принялась изо всех сил звонить в колокольчик. Но тут ее остановила одна мысль: как ни стремительно теряла она остатки самообладания, ей достало выдержки, чтоб подумать: а что, если какие-то непредвиденные обстоятельства заставили Марра вместе с подручным покинуть дом в поисках срочной хирургической помощи; поворот дела вряд ли возможный, однако даже и в этом случае миссис Марр с младенцем находились бы в доме, и так или иначе, невзирая ни на что, бедная мать сумела бы подать голос, пускай шепотом. Ценой немалого усилия воли Мэри принудила себя застыть на месте в полном молчании, надеясь дождаться хоть какого-то отклика на свой призыв. Вслушайся же в тишину, бедное трепетное сердце; вслушайся - и на двадцать секунд замри. Мэри замерла, словно прикованная к месту, затаив дыхание - и в этом зловещем безмолвии случилось происшествие, воспоминание о котором до последнего дыхания вселяло в нее неисповедимый ужас. Бедная, дрожащая с ног до головы девушка, стараясь побороть волнение, напряженно ловила каждый шорох, чтобы не упустить ответ своей милой юной хозяйки. На ее отчаянный призыв изнутри дома до нее донесся совершенно явственный звук. Да, вот наконец ответ на ее заклинание! Со ступеней лестницы - но не кухонной, а той, что вела наверх, к спальням, послышался скрип. А потом - отчетливые шаги: один, другой, третий, четвертый, пятый: кто-то спускался по лестнице вниз. И эти жуткие шаги все приближались: кто-то шел по узкому коридорчику возле двери. Затем шаги - о Боже, чьи, чьи шаги? - остановились у двери. Слышалось дыхание чудовища, прекратившего дыхание всех живых существ в доме. Его и Мэри разделяет одна только дверь. Что он делает там, по ту сторону? Тихими шагами, крадучись, спустился он с лестницы, прошел сюда - по узкому коридорчику, подобию гроба, пока наконец не остановился у двери. Как прерывисто он дышит! Одинокий убийца по одну сторону двери, Мэри - по другую. Предположим, он внезапно распахнет дверь, Мэри внезапно кинется через порог - и окажется в лапах убийцы. Пока еще такое возможно - и ловушка наверняка бы захлопнулась, если бы проделать эту уловку тотчас по возвращении Мэри: приотворись дверь сразу, едва только звякнул колокольчик - девушка не задумываясь скользнула бы внутрь и погибла бы. Но теперь Мэри настороже. Как и неведомый преступник, она прижала губы к двери, прислушиваясь и тяжело дыша; дверь, к счастью, служит преградой: при первой же попытке злоумышленника повернуть ключ или отодвинуть щеколду Мэри, резко отпрянув, укроется под защитой непроглядной тьмы.
Какую цель преследовал убийца, прокрадываясь к двери? А вот какую: Мэри, сама по себе, его ничуть не интересовала. Однако принадлежность к семейному сообществу придавала ей в глазах преступника определенную ценность: если схватить ее и умертвить - это означало бы полное истребление дома. Слух о подобном кровопролитии, несомненно, прокатился бы по всему христианскому миру - и наверняка пленил бы умы многих и многих. Ведь был бы накрыт сетью целый выводок; гибель семейства получила бы безупречную завершенность - и тогда, соответственно размаху содеянного, неуклонно ширился бы круг зачарованных будущих жертв, которых, невзирая на беспомощное трепыхание, неотвратимо тянуло бы покориться всемогущей длани непревзойденного душегуба. Уильямсу достаточно было заявить: мои рекомендации выданы мне в доме No 29 по Ратклиффской дороге - и бедное, раздавленное воображение беспомощно сникло бы под гипнотическим взглядом удава в человеческом облике. Ясно одно: подобравшись к двери, за которой притаилась Мэри, убийца намеревался, подражая голосу Марра, тихонько шепнуть в приоткрытую щелку: "Это ты? Отчего так долго?" - и Мэри, очень может быть, клюнула бы на эту приманку. Но Уильямс просчитался: время было уже упущено; Мэри сбросила с себя оцепенение и, словно помешанная, принялась лихорадочно звонить в колокольчик и оглушительно, не переставая, колотить дверным молотком. Естественным следствием поднятого ею шума явилось то, что сосед, только-только улегшийся в постель и сразу же опочивший глубоким сном, мигом пробудился: захлебывающийся колокольчик и беспрерывный продолжительный грохот молотка в руках полуобезумевшей Мэри заставили его незамедлительно осознать, что такую тревогу попусту не бьют: стряслось воистину нечто ужасное. Подбежать к окну, поднять раму и сердито потребовать объяснений по поводу неурочного переполоха было делом одной минуты. Бедная девушка, найдя в себе достаточно твердости, скороговоркой поведала о том, как она целый час бегала по лавкам; о том, что в ее отсутствие всех Марров наверняка перерезали и что убийца в данный момент все еще прячется в доме.
Сосед Марров, которому Мэри адресовала свой рассказ, занимался ростовщичеством - и, по-видимому, обладал незаурядной отвагой: для единоборства с неизвестным всесильным душегубом, только что одержавшим неоспоримый и полный триумф, явно требовалась значительная физическая крепость. Необходимо было также справиться с внутренним противодействием: ведь предстояло очертя голову столкнуться с незнакомым противником, личность которого - возраст, национальность, мотивы преступления и прочее - окутывал непроницаемый покров тайны. Даже на поле битвы ни одного ратника не подстерегала большая опасность. Мысль о том, что жившее по соседству семейство и в самом деле вырезано начисто, заставляла предположить, что бойню устроили, по крайней мере, два лиходея; если же убийца действовал в одиночку, то какова же его дерзость!
Но все-таки кто был намеченной жертвой, к чьему жилищу торопился Уильямс? Вряд ли он мог неблагоразумно пуститься в бесцельное шатание, высматривая наугад, кого бы прикончить? О нет: Уильямс избрал себе жертву заранее - и не кого-нибудь, а старого закадычного друга. По-видимому, он вывел непреложный принцип: для убийства более всего пригоден друг, а за отсутствием такового не всегда он будет в твоем распоряжении - хотя бы просто знакомый; и в том, и в другом случае при первом подступе к объекту подозрение у того не возникнет, тогда как чужой может заподозрить неладное уже в самом обличий убийцы, усмотреть тревожные предвестия и быть настороже. Однако данная жертва, судя по всему, совмещала в себе оба качества: сначала это был друг, ставший затем - не без серьезного повода - врагом. Или же, что еще более вероятно, по словам других лиц, чувства, порождавшие как дружбу, так и вражду, давно утихли. Несчастный звался Марром: именно он (в образе друга или врага) был назначен моделью для сеанса в тот субботний вечер. Относительно связи между Уильямсом и Марром существовало мнение (властями не опровергнутое и не подтвержденное), согласно которому они плыли вместе на одном и том же корабле Ост-Индской компании, идущем в Калькутту[160], и поссорились в открытом море; по другой версии, наоборот, поссорились уже на берегу, а предметом раздора стала миссис Марр, хорошенькая молодая женщина, чьей благосклонности они оба в острой вражде друг к другу добивались. Ряд обстоятельств придает этой истории оттенок правдоподобия. Нередко происходит так, что если убийство не удается объяснить сколько-нибудь удовлетворительным образом, чистота сердечных побуждений не позволяет свидетелям истолковать мотивы кровопролития как сугубо низменные - и тогда, при полном доверии публики, выдвигается теория, согласно которой действия убийцы вдохновлены неким возвышенным порывом; никак нельзя было вообразить, будто Уильямс свирепо лил кровь единственно в погоне за наживой; потому охотно было принято на веру, что убийцей двигала главным образом смертельная ненависть, а источником ее служило одухотворенное благородством соперничество за расположение дамы. Объяснение во многом сомнительное, но весьма вероятно, что миссис Марр явилась подлинной причиной неприязни, causa teterrima[*страшной причиной (лат.], столкнувшей двух мужчин. Меж тем мгновения уже сочтены, песчинки в часах, отмеряющие срок этой вражды в нашем бренном мире, движутся неумолимо. Нынешним вечером эта вражда прекратится. Следом наступит день, называемый в Англии воскресеньем, а в Шотландии носящий иудейское наименование "шабаш"[161]. Для обоих народов, пусть под разными именами, этот день имеет одинаковое назначение: и там, и тут он отведен для отдыха. Тебя, Марр, тоже ждет отдых; так предначертано свыше; и ты, младший Марр, отдохнешь и ты вместе со всем семейством, отдохнет и незнакомец, что вступил в ваш дом. Но почиете вы в ином краю, лежащем по ту сторону могилы. По эту сторону могилы вы спали последний раз.
Вечер выдался на редкость темным, однако в этом убогом квартале Лондона, в любую погоду и при любом освещении, все лавки по субботам бывали открыты, по крайней мере, до самой полуночи, а иные и до половины первого. Суровых педантических предписаний иудеев относительно точных пределов праздничного дня здесь не существовало. В худшем случае воскресенье длилось с часа ночи до восьми часов утра следующего дня, охватывая тридцать один час кряду. Срок, безусловно, достаточно долгий. Марр, как раз тем субботним вечером, был не прочь его и сократить, лишь бы поскорее покинуть прилавок, где он трудился уже шестнадцать часов. Место в жизни он занимал скромное - торговал чулочными изделиями в принадлежащем ему магазинчике, устройство которого, включая стоимость товара, обошлось владельцу приблизительно в 180 фунтов. Как всякого негоцианта, его преследовали тревоги и опасения. Торговлю Марр открыл недавно, но уже успел залезть в долги: назревали счета, несоразмерные с получаемыми доходами. Но, будучи от природы жизнерадостным оптимистом, Марр не терял надежды на лучшее. Это был крепко сложенный, цветущий здоровьем молодой человек двадцати семи лет; в тот вечер финансовые нелады порой омрачали его чело, но все же он не терял привычной оживленности, особенно подогреваемой предвкушением (увы, тщетным) того, как с наступлением воскресной ночи, да и ночи последующей, преклонит усталую голову на преданную грудь обожаемой им юной супруги. В семействе Марров насчитывалось пятеро домочадцев. Во-первых, сам хозяин, у которого в случае провала (если понимать таковой в узком коммерческом - смысле) вполне достало бы энергии воспрянуть вновь и взмыть ввысь с погребального костра подобно фениксу - даже после многократно повторяемой гибели. Да-да, бедняга Марр, так оно и произошло бы, будь ты без помех предоставлен собственной предприимчивости; но вот на противоположной стороне улицы уже явился посланец ада, готовясь жестокой рукой беспощадно пресечь все эти радужные перспективы. Второй в перечне домочадцев значится очаровательная миссис Марр - упоенная счастьем, как все новоиспеченные жены, ибо ей минуло только двадцать два: если она и бывает чем-то озабочена, то только состоянием своего ненаглядного дитяти. Восьмимесячный младенец, в списке домашних третий по счету, тихонько посапывает в покачиваемой юной матерью колыбели у очага, на уютно прибранной кухоньке, расположенной девятью футами ниже уровня улицы. Свадьбу супруги Марр справили девятнадцать месяцев тому назад; это их первенец. Не печальтесь же о ребенке, коему суждено вкусить долгий отдых субботний в нездешних пределах: стоит ли несчастному сироте, без отца и матери тонуть в безвылазной нищете, влачить жалкое существование на земле, где вокруг для него только вражда и гибель? Четвертым идет подручный-ученик, он родом из Девоншира[162], с приятными чертами лица, как многие девонширские юноши; очень довольный своим положением: работой он не обременен, хозяевами обласкан - и сам прекрасно это понимает. Пятой, и последней, замыкает состав мирного семейства взрослая девушка-служанка, на редкость отзывчивая и добросердечная: она сделалась своей хозяйке (как часто случается в домашнем кругу, где не претендуют на знатность) почти что сестрой. В настоящую пору (1854), на протяжении уже двух десятков лет, в британском обществе происходят большие демократические перемены. Множество людей начинает стыдиться ссылок на "моего хозяина" или "мою хозяйку": это обозначение медленно, но верно вытесняется термином "наниматель". В Соединенных Штатах это словцо, как выражение надменного демократизма, коробящее ненужной демонстрацией независимости, и без того никем не оспариваемой, не оказывает, впрочем, сколько-нибудь заметного отрицательного влияния. Там домашняя прислуга в целом, как правило, столь быстро и уверенно переходит в разряд полноправных распорядителей собственного хозяйства, действующих по своему усмотрению, что они просто игнорируют форму отношений, которая и без того вот-вот должна исчезнуть сама по себе. Но в Англии, где нет таких ресурсов, как неосвоенные территории, тенденция вытеснения "хозяина" "нанимателем" протекает довольно болезненно. Словесная замена несет с собой грубое и угрюмое попрание уз, нимало не тягостных, а во многих случаях и благотворных. Ниже я поясню свою мысль более развернуто. Здесь же, под началом миссис Марр, подразумеваемый нами альянс осуществлялся более чем наглядно. Мэри, служанка, питала к хозяйке самое сердечное и неподдельное уважение: она видела ее постоянно погруженной с головой в домашние хлопоты: наделенная какой-никакой властью, миссис Марр никогда не выказывала и тени капризности и ничем не обнаруживала своего верховенства. Соседи в один голос свидетельствовали, что Мэри, чураясь приторной угодливости, держалась с госпожой почтительно-ровно и при малейшей возможности охотно и совершенно по-сестрински вызывалась облегчить ей груз материнских обязанностей.
Именно к Мэри, минуты за три-четыре до полуночи, вдруг обратился Марр, громко окликнув ее с верхней ступени: он попросил ее пойти купить устриц для семейного ужина. От каких мелких случайностей зависит подчас благополучие всей нашей жизни! Марр, озабоченный делами торговли, и миссис Марр, целиком поглощенная баюканьем хныкавшего ребенка, начисто забыли о приготовлениях к ужину: из-за позднего времени выбор покупок быстро сокращался; вернее всего можно было до того, как пробьет двенадцать, раздобыть именно устриц. И только это ничтожное обстоятельство определило судьбу девушки! Отправься она за провизией, как обычно, часов в десять - одиннадцать, тогда она - единственная уцелевшая из домочадцев - не избежала бы неминуемой гибели, бесспорно разделив с ними общую плачевную участь. Времени было в обрез. Мэри торопливо взяла у Марра деньги и, с корзинкой в руке, впопыхах даже не надев шляпки, выпорхнула из дома. Впоследствии ее не раз посещало зловещее воспоминание: едва перешагнув порог, Мэри, при свете фонаря, заметила на противоположной стороне улицы фигуру человека: мгновение он оставался неподвижен, но тут же медленно двинулся вперед. Это был Уильямс: позднее (сейчас не сказать, когда именно) сей факт получил полное подтверждение. Если вникнуть в обеспокоенность Мэри, спешившей, несмотря на все сложности, выполнить данное ей поручение, становится ясным, что подсознательно вид незнакомца связался для нее с предчувствием неведомой опасности; иначе, сосредоточенная на своей цели, она вряд ли сохранила бы в памяти столь мало существенную подробность. Теперь же понятно, какого рода страхи безотчетно зароились у нее в голове: Мэри говорила потом, что даже сквозь сумрак, не позволивший ей различить черты незнакомца и уловить направление его взгляда, ей со всей несомненностью почудилось, судя по его недавней позе, что он всматривался в дом No 29. Небеспочвенность подозрений Мэри была подкреплена также уже упомянутым инцидентом, произошедшим незадолго до полуночи: на незнакомца обратил особое внимание ночной сторож; тот беспрестанно заглядывал в окно магазинчика; такие ухватки, да и сама внешность прохожего, показались сторожу настолько не внушающими доверия, что он постучался к Марру и сообщил ему об увиденном. Впоследствии сторож повторил свой рассказ перед судейскими чиновниками, добавив, что в самом начале первого (то есть спустя восемь - десять минут после ухода Мэри) он (сторож), прежде чем возобновить свой получасовой обход, по просьбе Марра помог ему затворить ставни. Затем они распрощались - и сторож выразил мнение, что таинственный незнакомец, по всей вероятности, удалился восвояси, поскольку его нигде не было видно с момента начала их разговора. Надо полагать, Уильямс заметил, как сторож направился в дом Марра, и вовремя спохватился, что держится весьма необдуманно; таким образом, предупреждением, впустую сделанным Марру, с выгодой для себя воспользовался Уильямс. И почти нет сомнений в том, что ищейка пустилась по следу жертвы сразу после того, как сторож помог Марру опустить ставни. Причина понятна: начать работу Уильямс мог и раньше, если бы уличным прохожим не открывалась как на ладони вся внутренность магазинчика. Приступить к делу без опаски можно было только при плотно сомкнутых ставнях. Но едва лишь эта предварительная мера предосторожности была осуществлена и преступник надежно оградился от общественного глаза - теперь, напротив, надо было остерегаться не излишней опрометчивости; еще большую опасность таило в себе даже малейшее промедление. Успех определялся тем, сумеет ли он проникнуть внутрь до того, как Марр запрет дверь. Другим способом пробраться в дом (к примеру, дождаться возвращения Мэри и войти вместе с ней) нечего было и пытаться: ниже мы увидим, что Уильямс вынужден был отказаться от этой мысли, за которую, если выстроить факты в их истинной связи, он должен был ухватиться. Уильямсу пришлось дождаться, когда затихнут за углом шаги сторожа: прошло, наверное, секунд тридцать, не более; одна опасность миновала, но возникла новая - а что, если Марр запрет дверь? Поворот ключа - и убийца лишится доступа в дом. Уильямс стрелой ринулся за порог - и ловким движением левой руки повернул ключ в замке, оставив Марра в неведении относительно этой роковой уловки. Куда как увлекательно и заманчиво идти по следам чудовища и дотошно изучать, при подсказке безмолвно уличающих иероглифов, все перипетии кровавой драмы - с не меньшей полнотой и достоверностью, чем если бы мы взирали с милосердных небес на изверга, чье сердце не зналось с жалостью. Фокуса Уильямса хозяин явно не заметил; иначе он немедля забил бы тревогу, вспомнив слова сторожа. Марр ничуть не встрепенулся. Мы увидим, впрочем, что для полного успеха предприятия Уильямсу было важнее всего предотвратить вопль испуга или хрип агонии, которые могли бы у Марра вырваться. Крик, раздавшийся внутри помещения с такими тонкими стенами, наверняка разнесся бы по всей округе; могли подумать, будто кричал кто-то на улице. Любой ценой этого следовало избежать. Крик был предотвращен: позднее читатель поймет, как именно. Меж тем оставим пока убийцу лицом к лицу со своими жертвами. На протяжении пятидесяти минут пусть он разгуляется вволю. Парадная дверь, как мы знаем, заперта наглухо. Помощи ждать неоткуда... Давайте же мысленно перенесемся к Мэри: сопроводим ее туда, куда она отправилась, а потом вернемся с ней обратно - и только тогда пусть снова взовьется занавес над ужасающей сценой, разыгравшейся в ее отсутствие.
Бедная девушка, в мало понятном ей самой смятении, обежала, выглядывая устриц, всю улицу, однако в хорошо знакомой ей, исхоженной вдоль и поперек окрестности все лавки оказались закрытыми, отчего она и сочла за лучшее поискать удачи где-нибудь по соседству. Мигающие огни манили ее все дальше вперед, от фонаря к фонарю - и в конце концов, на неведомых ей перекрестках, освещенных более чем скудно (хотя вечер выдался на редкость темным)[*Я не помню хронологии того, как развивалось газовое освещение в целом. Но в Лондоне, долгое время после демонстрации мистером Уинзором[163] преимуществ газа для освещения улиц, в некоторых районах новшество многие годы не вводилось, поскольку не истекли долгосрочные контракты с торговцами нефтью. (Примеч. автора.)], да еще там, где ее постоянно сбивали с дороги свирепые драки, девушка, как и надо было ожидать, безнадежно заплуталась. Исполнить просьбу хозяина теперь нечего было и надеяться. Не оставалось ничего иного, как воротиться вспять. Это было совсем непросто: Мэри боялась расспрашивать случайных встречных, лица которых во мраке нельзя было разглядеть толком. Неожиданно факел высветил фигуру сторожа: тот указал ей, куда идти - и спустя десять минут Мэри вновь очутилась у дверей дома No 29 по Ратклиффской дороге. Успокоило девушку то, что отлучка ее длилась без малого час: в отдалении послышался возглас "час ночи" - и, прозвучав сразу после удара часов, повторялся непрерывно в течение десяти - пятнадцати минут.
Ввергнутая скоро в вихрь мучительного недоумения, впоследствии Мэри с трудом могла восстановить в памяти всю последовательность охвативших ее смутных предчувствий. Однако, насколько ей потом припоминалось, в самый первый момент ее ничто особенно не встревожило. В очень многих городах основным инструментом оповещения жильцов о приходе посторонних служат колокольчики; в Лондоне преобладают дверные молотки. Мэри позвонила в звонок и заодно легонько постучала. Разбудить хозяина с хозяйкой она не опасалась - так как была уверена, что те еще на ногах. Беспокоилась она из-за ребенка: разбуженный младенец мог вновь лишить мать ночного отдыха. Мэри отлично понимала, что если трое людей внутри дома ждут не дождутся ее возвращения, а об эту пору конечно же всерьез взволнованы ее задержкой, даже еле слышный шепот заставит кого-нибудь из них не мешкая броситься отпирать дверь. Но что это? Сердце потрясенной Мэри стиснул ледяной холод: из кухни не донеслось ни звука, ни малейшего шороха. И тут, заставив ее содрогнуться, воображению девушки вновь явился смутный облик незнакомца в просторном темном плаще: прокрадываясь в призрачном свете фонаря, он пристально следил за хлопотами ее хозяина. Мэри осыпала себя горькими упреками за то, что второпях не озаботилась уведомить мистера Марра о подозрительном наблюдателе. Бедная! Она и не знала тогда, что весть о нем дошла до Марра, но не заставила его насторожиться. Не стоило, значит, винить ее за этот промах, вызванный желанием поскорее исполнить волю хозяина и не имевший никаких последствий. Но все эти размышления были сметены всепоглощающей паникой. Уже одно то, что никто не отозвался ни на ее стук, ни на звяканье колокольчика, бросило Мэри в дрожь. Кто-то один мог задремать, но чтобы двое - или трое сразу - нет, это исключено! И даже если допустить, что всех троих, да и младенца в придачу, вдруг сморил сон, чем объяснить тишину полнейшую, ничем не нарушимую тишину в доме? Понятно, что полуобезумевшая от ужаса девушка, впав едва ли не в истерику, принялась изо всех сил звонить в колокольчик. Но тут ее остановила одна мысль: как ни стремительно теряла она остатки самообладания, ей достало выдержки, чтоб подумать: а что, если какие-то непредвиденные обстоятельства заставили Марра вместе с подручным покинуть дом в поисках срочной хирургической помощи; поворот дела вряд ли возможный, однако даже и в этом случае миссис Марр с младенцем находились бы в доме, и так или иначе, невзирая ни на что, бедная мать сумела бы подать голос, пускай шепотом. Ценой немалого усилия воли Мэри принудила себя застыть на месте в полном молчании, надеясь дождаться хоть какого-то отклика на свой призыв. Вслушайся же в тишину, бедное трепетное сердце; вслушайся - и на двадцать секунд замри. Мэри замерла, словно прикованная к месту, затаив дыхание - и в этом зловещем безмолвии случилось происшествие, воспоминание о котором до последнего дыхания вселяло в нее неисповедимый ужас. Бедная, дрожащая с ног до головы девушка, стараясь побороть волнение, напряженно ловила каждый шорох, чтобы не упустить ответ своей милой юной хозяйки. На ее отчаянный призыв изнутри дома до нее донесся совершенно явственный звук. Да, вот наконец ответ на ее заклинание! Со ступеней лестницы - но не кухонной, а той, что вела наверх, к спальням, послышался скрип. А потом - отчетливые шаги: один, другой, третий, четвертый, пятый: кто-то спускался по лестнице вниз. И эти жуткие шаги все приближались: кто-то шел по узкому коридорчику возле двери. Затем шаги - о Боже, чьи, чьи шаги? - остановились у двери. Слышалось дыхание чудовища, прекратившего дыхание всех живых существ в доме. Его и Мэри разделяет одна только дверь. Что он делает там, по ту сторону? Тихими шагами, крадучись, спустился он с лестницы, прошел сюда - по узкому коридорчику, подобию гроба, пока наконец не остановился у двери. Как прерывисто он дышит! Одинокий убийца по одну сторону двери, Мэри - по другую. Предположим, он внезапно распахнет дверь, Мэри внезапно кинется через порог - и окажется в лапах убийцы. Пока еще такое возможно - и ловушка наверняка бы захлопнулась, если бы проделать эту уловку тотчас по возвращении Мэри: приотворись дверь сразу, едва только звякнул колокольчик - девушка не задумываясь скользнула бы внутрь и погибла бы. Но теперь Мэри настороже. Как и неведомый преступник, она прижала губы к двери, прислушиваясь и тяжело дыша; дверь, к счастью, служит преградой: при первой же попытке злоумышленника повернуть ключ или отодвинуть щеколду Мэри, резко отпрянув, укроется под защитой непроглядной тьмы.
Какую цель преследовал убийца, прокрадываясь к двери? А вот какую: Мэри, сама по себе, его ничуть не интересовала. Однако принадлежность к семейному сообществу придавала ей в глазах преступника определенную ценность: если схватить ее и умертвить - это означало бы полное истребление дома. Слух о подобном кровопролитии, несомненно, прокатился бы по всему христианскому миру - и наверняка пленил бы умы многих и многих. Ведь был бы накрыт сетью целый выводок; гибель семейства получила бы безупречную завершенность - и тогда, соответственно размаху содеянного, неуклонно ширился бы круг зачарованных будущих жертв, которых, невзирая на беспомощное трепыхание, неотвратимо тянуло бы покориться всемогущей длани непревзойденного душегуба. Уильямсу достаточно было заявить: мои рекомендации выданы мне в доме No 29 по Ратклиффской дороге - и бедное, раздавленное воображение беспомощно сникло бы под гипнотическим взглядом удава в человеческом облике. Ясно одно: подобравшись к двери, за которой притаилась Мэри, убийца намеревался, подражая голосу Марра, тихонько шепнуть в приоткрытую щелку: "Это ты? Отчего так долго?" - и Мэри, очень может быть, клюнула бы на эту приманку. Но Уильямс просчитался: время было уже упущено; Мэри сбросила с себя оцепенение и, словно помешанная, принялась лихорадочно звонить в колокольчик и оглушительно, не переставая, колотить дверным молотком. Естественным следствием поднятого ею шума явилось то, что сосед, только-только улегшийся в постель и сразу же опочивший глубоким сном, мигом пробудился: захлебывающийся колокольчик и беспрерывный продолжительный грохот молотка в руках полуобезумевшей Мэри заставили его незамедлительно осознать, что такую тревогу попусту не бьют: стряслось воистину нечто ужасное. Подбежать к окну, поднять раму и сердито потребовать объяснений по поводу неурочного переполоха было делом одной минуты. Бедная девушка, найдя в себе достаточно твердости, скороговоркой поведала о том, как она целый час бегала по лавкам; о том, что в ее отсутствие всех Марров наверняка перерезали и что убийца в данный момент все еще прячется в доме.
Сосед Марров, которому Мэри адресовала свой рассказ, занимался ростовщичеством - и, по-видимому, обладал незаурядной отвагой: для единоборства с неизвестным всесильным душегубом, только что одержавшим неоспоримый и полный триумф, явно требовалась значительная физическая крепость. Необходимо было также справиться с внутренним противодействием: ведь предстояло очертя голову столкнуться с незнакомым противником, личность которого - возраст, национальность, мотивы преступления и прочее - окутывал непроницаемый покров тайны. Даже на поле битвы ни одного ратника не подстерегала большая опасность. Мысль о том, что жившее по соседству семейство и в самом деле вырезано начисто, заставляла предположить, что бойню устроили, по крайней мере, два лиходея; если же убийца действовал в одиночку, то какова же его дерзость!