Страница:
Сколь велика, надо думать, его отвага, сколь неотразимы ловкость и звериный натиск! К тому же загадочный враг (будь он даже без сообщников) наверняка запасся изощренными орудиями расправы. И однако, невзирая на все эти существенные невыгоды своего положения, доблестный сосед бесстрашно ринулся в дом Марров, ставший местом столь страшной резни. Едва успев натянуть штаны и вооружиться кочергой, сосед сбежал по черной лестнице, которая вела на задний двор дома. Там он мог надеяться перехватить преступника: у парадного входа такой возможности у него не было; кроме того, слишком долго пришлось бы взламывать дверь. Участки, прилегающие к обоим домам, разделяла кирпичная стена, высотой девять-десять футов. Через нее и перемахнул отчаянный преследователь; мигом сообразив, что без свечи не обойтись, он собирался было за ней вернуться, но тут заметил мерцавшую впереди слабую полоску света. Задняя дверь дома Марров была распахнута настежь. Убийца, очевидно, проскочил через нее минутой раньше. Героический ростовщик стремглав бросился дальше - и уже здесь глазам его представилось жуткое свидетельство ночного побоища: крохотный двор был обильно залит кровью - и к порогу никак нельзя было пробраться, не запачкавшись в ней. В замочной скважине все еще торчал ключ, сыгравший самую роковую роль в судьбе жертв. Теперь потрясающая новость быстро облетела округу: у дома Марров начала собираться толпа - благодаря душераздирающим воплям Мэри: ей почудилось, что кто-то из пострадавших еще жив и его может спасти неотложная медицинская помощь, но все решают буквально секунды. Смельчак-сосед распахнул входную дверь. Первыми, громко переговариваясь, в дом вступили ночные сторожа - и душераздирающее зрелище ошеломило их настолько, что они разом лишились дара речи. Разыгравшаяся драма была ясна без всяких слов - от начала и до конца; во всей последовательности своего развития, до итога ее. Установить личность убийцы не удалось: некого было даже заподозрить. Имелись, однако, основания полагать, что преступником мог быть только человек, близко знакомый с Марром. Он оказался внутри магазина уже после того, как хозяин запер дверь. При этом резонно отмечалось, что Марр, предупрежденный ночным сторожем, наверняка проникся сознанием опасности - и из чувства самосохранения, безусловно, с тревогой воспринял бы появление в столь поздний час подозрительного незнакомца, переступившего порог лавки с уже опущенными ставнями и отрезанной тем самым от сообщения с внешним миром. Отсутствие всяких признаков того, что Марр действительно был обеспокоен, несомненно указывало на обстоятельство, которое усыпило бдительность Марра и фатальным образом лишило его осмотрительности. Таким обстоятельством могло быть только одно: Марр хорошо знал убийцу в лицо - и тот не внушал ему ни малейшей боязни. Эта исходная посылка, служившая ключом к разгадке тайны, помогала без труда нарисовать дальнейшее развитие событий: перипетии трагедии становились ясными как Божий день. Убийца, в чем нет ни малейших сомнений, бесшумно открыл входную дверь и прикрыл ее за собой с той же осторожностью. Затем направился к прилавку, на ходу обмениваясь обычными дружескими приветствиями с беззаботно настроенным Марром. Подойдя к прилавку вплотную, вошедший попросил хозяина показать ему пару грубых хлопчатобумажных носков. В тесной лавке Марра, где и повернуться-то было негде, ломать голову над удобным размещением товара особенно не приходилось. Убийца наверняка хорошо изучил, какие товары где хранились: он уже заранее удостоверился в том, что для извлечения требуемой коробки Марру потребуется развернуться спиной и, обведя глазами одну из верхних полок, снять коробку с высоты приблизительно восемнадцать дюймов. Эти телодвижения устраивали злоумышленника как нельзя более: едва только Марр, обратив к нему беззащитный затылок, занялся поисками, убийца внезапно извлек из-под широкого плаща увесистый молоток судового плотника и одним-единственным мощным ударом лишил жертву всякой способности к сопротивлению. Поза убитого красноречиво свидетельствовала о происшедшем. Марр рухнул на пол, естественно, по ту сторону прилавка - положение его рук подтверждает высказанную мной догадку. Вполне вероятно, что первый же предательски нанесенный удар навсегда отнял у жертвы и сознание. Неизменной отправной точкой разработанного убийцей плана, его rationale[*разумным ядром (лат.)], последовательно им осуществлявшегося, являлось оглушение жертвы парализующим ударом по голове, который вызывал достаточно длительное бессознательное состояние. Этот начальный шаг, успокоив убийцу, значительно облегчал ему дальнейшие действия. Тем не менее, поскольку жертвы могли прийти в себя, что повлекло бы за собой самые нежелательные для убийцы следствия, Уильямс взял за правило, в интересах полной завершенности, перерезать своим жертвам горло. Все произведенные им в доме Марров убийства строго соответствовали единому образцу: сначала - ударить по черепу, дабы обеспечить гарантию от немедленного возмездия, затем полоснуть по горлу, дабы облечь содеянное вечным молчанием. Далее события, судя по оставленным следам, развивались следующим образом. Падение Марра, очень вероятно, сопровождалось глухим неясным шумом, который, при запертой наглухо наружной двери, никак нельзя было принять за уличную потасовку. Однако тревога у находившихся в кухне возникла, вероятнее всего, только когда убийца принялся перерезать глотку жертве. Чрезвычайная теснота пространства за прилавком мешала, если учесть необходимость спешки, добраться до горла беспрепятственно: чудовищную операцию вынужденно пришлось осуществлять урывками, в несколько приемов; глубокие стоны заставили домочадцев встрепенуться и броситься по лестнице наверх. Предвидя это единственно возможное осложнение, убийца заранее подготовил способ, как отразить угрозу. Миссис Марр и подручный, с проворством молодости, оба кинулись, естественно, к выходу: будь Мэри дома, втроем они наверняка спутали бы карты убийцы, и вовсе не исключено, что кому-нибудь из них удалось бы выскочить на улицу. Но чудовищные удары молотка по головам застигли юную женщину и подростка на полпути к цели. Оба простерлись на полу без чувств на самой середине лавки и, едва только это произошло, проклятый негодяй, склонившись над телами, пустил в ход свою бритву. Беда заключалась в том, что порыв сострадания к несчастному супругу совершенно ослепил миссис Марр: заслышав его стоны, она упустила очевиднейший путь к спасению - ей и мальчику кинуться к задней двери и выбежать на открытый воздух через черный ход: само по себе это было очень важно; к тому же там куда легче было сбить с толку и задержать убийцу из-за необычайной тесноты в помещении лавки.
Тщетными были бы все попытки описать ужас, который охватил потрясенных зрителей душераздирающей сцены. Собравшейся толпе стало известно, что одной женщине по счастливой случайности удалось избежать резни, но она словно онемела и, кажется, обезумела: проникшись сочувствием к ее жалкому состоянию, одна из соседок увела ее к себе домой и уложила в постель. Таким образом, вышло так, что долгое время - дольше, нежели можно было ожидать при ином стечении обстоятельств - никто из присутствующих, мало знакомых с семейством Марров, даже не подозревал о существовании младенца: отважный ростовщик отправился уведомить коронера[164], а другой сосед счел необходимым дать неотложные показания в ближайшем полицейском участке. Внезапно в толпе появился человек, сообщивший о том, что у убитых родителей остался маленький ребенок, которого надо искать либо в полуподвальной кухоньке, либо в одной из спален наверху. Кухня мгновенно заполнилась людьми; сразу же была обнаружена колыбель, однако пеленки в ней находились в неописуемом беспорядке. Под кучей тряпья оказались лужи крови; еще более зловещим признаком служило то, что навес над колыбелью был разбит в щепы. Стало ясно, что негодяй столкнулся с двумя затруднениями: сначала его смутило дугообразное покрытие над навесом колыбели, которое он сокрушил ударом молотка, а затем перегородки, которые не позволили ему свободно наносить удары. Уильямс завершил свои манипуляции как обычно, полоснув бритвой по горлышку невинного малютки, после чего, безо всякой видимой причины, как если бы, смутившись картиной собственного злодеяния, не поленился нагромоздить над бездыханным тельцем целую груду белья. Случившееся придавало всему преступлению в целом характер обдуманного акта мести: это подтверждал быстро распространившийся слух о том, что причиной ссоры Уильямса и Марра послужило их соперничество. Один репортер, правда, утверждал, будто убийца поторопился заглушить крики ребенка, поскольку они могли способствовать его разоблачению; на это резонно возражали, что восьмимесячный младенец, нимало не сознававший смысла разыгравшейся трагедии, мог расплакаться только из-за отсутствия матери, и его плач, даже если он и слышался вне дома, был привычен для соседей: никто не обратил бы на него особого внимания - и потому убийце нечего было опасаться. Никакая другая из ужасающих подробностей учиненной неведомым мерзавцем резни не разъярила против него толпу так, как эта бессмысленно лютая расправа над младенцем.
Совершенное злодеяние повергло всех в панику - и весть о нем мгновенно распространилась повсюду за пять-шесть часов, еще до наступления воскресного утра, однако у меня нет ни малейших оснований полагать, что потрясающая новость просочилась на страницы хотя бы одной из многочисленных утренних воскресных газет. Согласно заведенному порядку, весть о всяком заурядном происшествии, о котором становилось известно ночью позднее четверти второго, впервые достигала слуха общественности лишь через посредство воскресных газет, выходивших наутро в понедельник, или же из регулярных выпусков того же дня. Но в данном случае, если только от установленного правила не уклонились сознательно, трудно было допустить большую оплошность; не подлежит сомнению, что издатель, удовлетворив повсеместную жажду подробностей уже в воскресенье, сколотил бы тем самым себе состояние: для этого достаточно было вместо двух-трех нудных колонок опубликовать - со слов сторожа и ростовщика обстоятельный отчет. Стоило только дать соответствующее объявление по всему громадному городу - и разошлось бы не менее 250 000 дополнительных экземпляров любого печатного издания, в котором содержались бы все относящиеся к делу материалы, вызывающие у захваченной разноречивыми слухами публики жгучий интерес и жажду полнее узнать о случившемся. Спустя неделю, также в воскресенье - на восьмой день после трагического события - хоронили Марров: в одном гробу лежал глава семейства, в другом - его супруга вместе с младенцем на руках, в третьем гробу несли мальчика-подручного. Их похоронили бок о бок: тридцать тысяч трудящегося люда провожало погибших в последний путь; лица в траурной процессии выражали смятение и скорбь.
Однако молва не называла - пусть даже и предположительно - гнусного виновника бедствия, оказавшего благодеяние могильщикам. Если бы в то воскресенье, когда происходили похороны, обнародовать то, что сделалось достоянием общественности шестью днями позже, толпа ринулась бы прямо с кладбища к месту жительства убийцы и без дальних разговоров, немедля, растерзала бы его в клочья. За отсутствием же личности, хоть сколько-нибудь отвечавшей подобного рода подозрениям, гнев общественности поневоле кипел впустую. Впрочем, не находя выхода, публичное негодование не только не ослабевало, но заметно возрастало и крепло день ото дня: праведное возмущение, докатившись до отдаленных уголков провинции, эхом возвращалось в столицу. На главных дорогах королевства непрерывно арестовывали бродяг и праздношатающихся без роду и племени или же тех, чья внешность смутно сходствовала с приблизительным описанием Уильямса, которое дал ночной сторож.
В мощный поток сочувствия и негодования, вызванный страшным происшествием, вливался слабым подводным течением испытываемый трезвыми умами неясный страх перед близким будущим. Говоря поразительными словами Вордсворта,
"Землетрясенье сразу не утихнет".
Несчастья, особенно зловещие, всегда повторяются. Убийца-маньяк, одержимый хищным влечением к свежей крови, пролитием которой он, попирая естество, наслаждается, не способен впасть в бездействие. В душе преступника - даже скорее, нежели у альпийского охотника - развивается тяга к опасностям своего призвания, сопряженным со смертельным риском; он стремится приправлять ими, словно острыми специями, удручающую монотонность повседневной, будничной жизни. Ясно было, однако, что помимо низменных инстинктов, которые с большой долей вероятия должны были подстрекнуть преступника к новым адским поползновениям, Уильямса к ним могла побудить и нужда, а нуждающихся субъектов поименованного сорта никоим образом не влекут к себе поиски честных способов заработка: насильники питают к прилежному труду неодолимое отвращение; к тому же праздность заставляет их растерять последние остатки необходимых навыков. Если данное убийство было совершено единственно ради грабежа, то преступник, разоблачения которого томительно ждали все сердца, вынужден был, как предполагалось, через умеренно короткий промежуток времени, вновь явить себя народу в том или ином чудовищном действе. Считалось, что в убийстве Марра решающую роль сыграло желание отомстить - отомстить жестоко и беспощадно, однако и тут с подобным мотивом сочеталось стремление к легкой добыче. Бесспорным было и то, что в данном смысле преступника постигло разочарование: кроме пустячной суммы, отложенной Марром на недельные расходы, убийца, по сути, поживиться ничем не сумел. Две гинеи, самое большее, составили весь капитал, прихваченный им в качестве трофея. Хватить этих денег могло едва ли на неделю. Посему повсеместно укрепилось убеждение в том, что спустя месяц-другой, когда все треволнения стихнут или будут вытеснены другой животрепещущей сенсацией, когда бдительность семей успеет притупиться и пойдет на убыль, - вот тогда разразится новая, столь же оглушительная катастрофа.
Таковы были всеобщие предчувствия. Пусть читатель сам обрисует себе леденящий ужас, охвативший всех вокруг, когда среди ожиданий нового смертельного выпада неизвестного противника, среди всеобщего напряженного внимания, когда одновременно крепла уверенность, что вряд ли кто дерзнет повторить подобную попытку; внезапно, на двенадцатую ночь после расправы над Маррами, чуть ли не в том же самом квартале, совершилось второе столь же загадочное убийство, так же имевшее целью истребление всего семейства. Произошло оно почти две недели спустя - в следующий четверг, и многие полагали тогда, что второе убийство своими драматически захватывающими перипетиями даже превосходит первое. На сей раз от руки убийцы пала семья некоего мистера Уильямсона: его дом, не расположенный непосредственно на людной Ратклиффской дороге, стоял тем не менее совсем близко, за углом примыкающей к ней боковой улочки. Мистер Уильямсон, тамошний старожил, пользовался среди местных обывателей известностью и уважением; его считали богачом; он содержал нечто вроде таверны - но не из стремления пополнить капитал, а скорее по внутренней склонности; в его заведении сохранялся старинный патриархальный уклад: сюда по вечерам заглядывали и весьма состоятельные посетители, однако между ними и прочими завсегдатаями из числа ремесленников и мастеровых никакого различия не проводилось. Всякий, кто вел себя с должным приличием, вправе был занять место и заказать свой излюбленный напиток. Таким образом, общество здесь собиралось самое пестрое: кто-то бывал там постоянно, кто-то заглядывал лишь изредка. Домочадцев насчитывалось пятеро: 1) глава семейства - мистер Уильямсон, которому перевалило за семьдесят; он прекрасно подходил к роли хозяина: обходительный по натуре, не суровый, он, однако, строго наблюдал за поддержанием порядка; 2) миссис Уильямсон, десятью годами моложе супруга; 3) внучка лет девяти; 4) служанка, еще не достигшая сорокалетнего возраста; 5) двадцатишестилетний поденщик, работавший на фабрике (не помню, какой именно; не помню и его национальности). В заведении мистера Уильямсона существовало незыблемое правило, не допускавшее никаких исключений: едва только било одиннадцать, все посетители, кем бы они ни являлись, должны были расходиться по домам. Этот полезный обычай позволял мистеру Уильямсону оберегать свою таверну, стоявшую на довольно бойком месте, от пьяных ссор и потасовок. В тот вечер четверга все шло как обычно - кроме тени подозрения, которая возникла сразу у нескольких посетителей. В другое время, вероятно, они ничего особенного и не ощутили бы, но теперь, когда все разговоры вертелись только вокруг Марров и неведомого душегуба, невольное беспокойство вызвало следующее обстоятельство: один незнакомец зловещего вида, в широкой накидке, несколько раз за вечер входил и выходил из зала; порой он забивался в угол потемнее; неоднократно замечали также, что он старался украдкой проникнуть в жилую часть дома. По общему предположению, незнакомец наверняка должен был быть известен Уильямсону. Нельзя исключить того, что он и вправду был известен хозяину как один из клиентов. Однако впоследствии отталкивающая внешность незнакомца - его мертвенная бледность, необычного цвета волосы и остекленевший взгляд вспоминались всем, кто не мог отвести от него глаз, когда он в промежутке от 8 до 11 вечера то и дело появлялся в зале, производя собой то же самое гнетущее впечатление, что и двое убийц в "Макбете": они, запятнанные кровью Банко, с искаженными злобой лицами, неясно маячат в отдалении, бросая тень на пышность царственного пиршества[165].
Меж тем часы пробили одиннадцать, компания начала расходиться, таверну готовились запереть на замок; об эту пору пятеро оставшихся внутри дома постоянных обитателей размещались следующим образом: трое старших, а именно сам Уильямсон, его жена и служанка, были все заняты делами на нижнем этаже Уильямсон нацеживал эль[166], портер[167] и прочие напитки соседям, ради которых дверь стояла приоткрытой до полуночного боя часов; миссис Уильямсон и служанка сновали с разными хлопотами взад-вперед из кухни в маленькую гостиную; малышка-внучка спала крепким сном с девяти вечера на первом этаже (в Лондоне первым этажом неизменно считается фактически второй, соединенный с нижним лестничным пролетом); наконец, поденщик тоже удалился к себе на покой. Он квартировал в доме Уильямсонов постоянно - и занимал спальню на втором этаже. Он уже успел раздеться и улечься в постель. Будучи рабочим человеком, вынужденным вставать спозаранку, он, естественно, стремился поскорее заснуть. Но в тот вечер ему никак не удавалось утихомирить волнение, вызванное недавней резней в доме No 29, - и, взбудораженный до предела, он никак не мог сомкнуть глаз. Возможно, что краем уха он слышал о подозрительном незнакомце - или даже заметил сам, как тот прокрадывается по залу. Но и без того мастеровой хорошо сознавал другие грозившие дому опасности: прилегающие кварталы кишмя кишели хулиганами; до былого жилища Марров было рукой подать, а это значило, что убийца тоже обретался где-то по соседству. Все это не могло не вызывать опасений. Но для беспокойства у мастерового имелись и свои, особенные основания: главным образом смущало его то, что Уильямсон прослыл в округе толстосумом; соответствовало это истине или нет, но многие твердо верили, что у владельца таверны денег куры не клюют: они якобы текут к нему непрерывным потоком - и в шкафах и ящиках уже накоплены целые груды; рискованным, наконец, казался и демонстративный обычай оставлять входную дверь приоткрытой в течение целого часа - часа, таившего в себе дополнительную угрозу: ведь напоказ выставлялась уверенность в том, что незачем страшиться столкновения со случайными гуляками, поскольку весь подвыпивший люд был выставлен за порог в одиннадцать. Правило, заведенное для удобства обитателей и способствовавшее доброй репутации таверны, теперь служило открытым свидетельством полнейшей незащищенности дома от непрошеного вторжения. Поговаривали, что Уильямсон грузный, неповоротливый старик - должен был бы, из осмотрительности, запирать входную дверь сразу после того, как разойдутся посетители.
Все эти и прочие соображения (например, слух о наличии у миссис Уильямсон значительного количества столового серебра) мучительно осаждали мастерового в постели - и до полуночи оставалось всего минут двадцать, как вдруг, совершенно неожиданно, с зловещим грохотом, возвещающим гнусное насилие, входная дверь, сотрясшись, захлопнулась - и тотчас была заперта изнутри на ключ. Это, вне всякого сомнения, явился окутанный тайной дьявол, уже посещавший дом No 29 по Ратклиффской дороге. Да, этот адский посланец, на протяжении двенадцати дней занимавший все умы и не сходивший со всех языков, теперь наверняка проник сюда, под этот беззащитный кров - и вот-вот предстанет во плоти перед каждым из его обитателей. До сих пор еще не был окончательно разрешен вопрос - двое ли преступников учинили расправу над семейством Марров. Если это было так, то и теперь они примутся за дело вдвоем - и один из них, не теряя времени, должен был метнуться по лестнице наверх: наибольшую угрозу для преступников представлял сигнал тревоги, поданный из окна кем-то из обитателей дома уличным прохожим. С полминуты пораженный оцепенением мастеровой недвижно сидел в постели. Но затем, порывисто вскочив, опрометью бросился к двери. Он не имел целью оградить себя от вторжения - слишком хорошо зная, что дверь лишена каких-либо запоров или задвижек; в комнате отсутствовала и мебель, передвинув которую можно было бы надежно забаррикадироваться, если только позволило бы время. Распахнуть дверь настежь мастерового побудила отнюдь не осторожность, а единственно ослепляющая власть всепобеждающего страха. Шаг вперед - и он оказался у самой лестницы; нагнувшись через балюстраду, вслушался - и в этот миг снизу, из малой гостиной, донесся душераздирающий вопль служанки: "Господи Иисусе! Нас здесь всех перебьют!" С головой Медузы-Горгоны[168] схожи были эти жуткие бескровные черты и недвижно остекленелые глаза, принадлежавшие, казалось, трупу, если достаточно было лишь единожды встретиться с ними взглядом - и уже прочесть в них не подлежащий обжалованию смертный приговор.
Три единоборства со смертью к тому времени уже подошли к концу; бедняга мастеровой, в полном оцепенении, не отдавая себе отчета в собственных действиях, безвольно повинуясь охватившей его панике, спустился вниз по лестнице на оба пролета. Безумный страх толкал его вперед с той же силой, как если бы он был движим безрассудной отвагой. В одной рубашке, мастеровой продолжал спускаться по старым ступеням, которые поскрипывали под его тяжестью, пока их не осталось всего четыре. Ситуация сложилась беспримерная. Стоило юноше чихнуть, кашлянуть, перевести дыхание - его ждала неминуемая гибель: шансов на спасение не было ни малейших. Убийца находился в малой гостиной, дверь которой открывалась на лестницу: теперь она была приоткрыта не слегка, а довольно значительно. Из той четверти круга (или 90 см), которую дверь описывала, если ее распахивали настежь или прикрывали плотно, - по крайней мере 55 см отделяли ее теперь от косяка. Таким образом, взору юноши представились два мертвых тела из трех. Где же третье? А сам убийца - где он? Преступник суетился в гостиной; поначалу его было только слышно, но не видно: он ходил взад и вперед в той части комнаты, которую отгораживала дверь. Чем он был занят, вскоре сделалось ясно по скрежету металла: убийца торопливо подбирал ключи к шкафу, буфету и секретеру в невидимой части гостиной. Минуту спустя он тем не менее показался в проеме, но, к счастью для юноши-мастерового, в этот критический момент настолько был поглощен своими целями, что даже не озаботился бросить взгляд на лестницу: в противном случае, заметив белую фигуру застывшего в безмолвном ужасе поденщика, тотчас же бы отправил его на тот свет. Третий, доселе невидимый труп - труп мистера Уильямсона - лежал в погребе: о том, как он туда попал, - это особый вопрос, о котором позднее много судили и рядили, но объяснить это толком так и не удалось. Между тем смерть Уильямсона представлялась юноше несомненной - иначе тот где-нибудь пошевелился бы или застонал. Итак, трое из четверых друзей, с которыми юноша расстался всего сорок минут назад, были теперь бездыханны; в живых оставалось 40 процентов (соотношение, для Уильямса недопустимое) - сам поденщик и его хорошенькая подружка, девочка, чью детскую невинность не успели еще потревожить ни страх за себя, ни скорбь о престарелых дедушке с бабушкой. Если те потеряны безвозвратно, то один друг (а преданность свою он докажет, если сумеет спасти девочку), к счастью, совсем близко. Но - увы! - еще ближе он к убийце. Сейчас, в данную минуту, он совершенно лишен присутствия духа и не способен ни на какое усилие: он обратился в ледяной столп, ибо перед ним, футах в тринадцати, простерты на полу... Служанку убийца застал стоящей на коленях: она натирала графитом каминную решетку. Покончив с этим поручением, она принялась за другое и стала заполнять очаг углем и растопкой, с тем чтобы разжечь огонь утром.
Тщетными были бы все попытки описать ужас, который охватил потрясенных зрителей душераздирающей сцены. Собравшейся толпе стало известно, что одной женщине по счастливой случайности удалось избежать резни, но она словно онемела и, кажется, обезумела: проникшись сочувствием к ее жалкому состоянию, одна из соседок увела ее к себе домой и уложила в постель. Таким образом, вышло так, что долгое время - дольше, нежели можно было ожидать при ином стечении обстоятельств - никто из присутствующих, мало знакомых с семейством Марров, даже не подозревал о существовании младенца: отважный ростовщик отправился уведомить коронера[164], а другой сосед счел необходимым дать неотложные показания в ближайшем полицейском участке. Внезапно в толпе появился человек, сообщивший о том, что у убитых родителей остался маленький ребенок, которого надо искать либо в полуподвальной кухоньке, либо в одной из спален наверху. Кухня мгновенно заполнилась людьми; сразу же была обнаружена колыбель, однако пеленки в ней находились в неописуемом беспорядке. Под кучей тряпья оказались лужи крови; еще более зловещим признаком служило то, что навес над колыбелью был разбит в щепы. Стало ясно, что негодяй столкнулся с двумя затруднениями: сначала его смутило дугообразное покрытие над навесом колыбели, которое он сокрушил ударом молотка, а затем перегородки, которые не позволили ему свободно наносить удары. Уильямс завершил свои манипуляции как обычно, полоснув бритвой по горлышку невинного малютки, после чего, безо всякой видимой причины, как если бы, смутившись картиной собственного злодеяния, не поленился нагромоздить над бездыханным тельцем целую груду белья. Случившееся придавало всему преступлению в целом характер обдуманного акта мести: это подтверждал быстро распространившийся слух о том, что причиной ссоры Уильямса и Марра послужило их соперничество. Один репортер, правда, утверждал, будто убийца поторопился заглушить крики ребенка, поскольку они могли способствовать его разоблачению; на это резонно возражали, что восьмимесячный младенец, нимало не сознававший смысла разыгравшейся трагедии, мог расплакаться только из-за отсутствия матери, и его плач, даже если он и слышался вне дома, был привычен для соседей: никто не обратил бы на него особого внимания - и потому убийце нечего было опасаться. Никакая другая из ужасающих подробностей учиненной неведомым мерзавцем резни не разъярила против него толпу так, как эта бессмысленно лютая расправа над младенцем.
Совершенное злодеяние повергло всех в панику - и весть о нем мгновенно распространилась повсюду за пять-шесть часов, еще до наступления воскресного утра, однако у меня нет ни малейших оснований полагать, что потрясающая новость просочилась на страницы хотя бы одной из многочисленных утренних воскресных газет. Согласно заведенному порядку, весть о всяком заурядном происшествии, о котором становилось известно ночью позднее четверти второго, впервые достигала слуха общественности лишь через посредство воскресных газет, выходивших наутро в понедельник, или же из регулярных выпусков того же дня. Но в данном случае, если только от установленного правила не уклонились сознательно, трудно было допустить большую оплошность; не подлежит сомнению, что издатель, удовлетворив повсеместную жажду подробностей уже в воскресенье, сколотил бы тем самым себе состояние: для этого достаточно было вместо двух-трех нудных колонок опубликовать - со слов сторожа и ростовщика обстоятельный отчет. Стоило только дать соответствующее объявление по всему громадному городу - и разошлось бы не менее 250 000 дополнительных экземпляров любого печатного издания, в котором содержались бы все относящиеся к делу материалы, вызывающие у захваченной разноречивыми слухами публики жгучий интерес и жажду полнее узнать о случившемся. Спустя неделю, также в воскресенье - на восьмой день после трагического события - хоронили Марров: в одном гробу лежал глава семейства, в другом - его супруга вместе с младенцем на руках, в третьем гробу несли мальчика-подручного. Их похоронили бок о бок: тридцать тысяч трудящегося люда провожало погибших в последний путь; лица в траурной процессии выражали смятение и скорбь.
Однако молва не называла - пусть даже и предположительно - гнусного виновника бедствия, оказавшего благодеяние могильщикам. Если бы в то воскресенье, когда происходили похороны, обнародовать то, что сделалось достоянием общественности шестью днями позже, толпа ринулась бы прямо с кладбища к месту жительства убийцы и без дальних разговоров, немедля, растерзала бы его в клочья. За отсутствием же личности, хоть сколько-нибудь отвечавшей подобного рода подозрениям, гнев общественности поневоле кипел впустую. Впрочем, не находя выхода, публичное негодование не только не ослабевало, но заметно возрастало и крепло день ото дня: праведное возмущение, докатившись до отдаленных уголков провинции, эхом возвращалось в столицу. На главных дорогах королевства непрерывно арестовывали бродяг и праздношатающихся без роду и племени или же тех, чья внешность смутно сходствовала с приблизительным описанием Уильямса, которое дал ночной сторож.
В мощный поток сочувствия и негодования, вызванный страшным происшествием, вливался слабым подводным течением испытываемый трезвыми умами неясный страх перед близким будущим. Говоря поразительными словами Вордсворта,
"Землетрясенье сразу не утихнет".
Несчастья, особенно зловещие, всегда повторяются. Убийца-маньяк, одержимый хищным влечением к свежей крови, пролитием которой он, попирая естество, наслаждается, не способен впасть в бездействие. В душе преступника - даже скорее, нежели у альпийского охотника - развивается тяга к опасностям своего призвания, сопряженным со смертельным риском; он стремится приправлять ими, словно острыми специями, удручающую монотонность повседневной, будничной жизни. Ясно было, однако, что помимо низменных инстинктов, которые с большой долей вероятия должны были подстрекнуть преступника к новым адским поползновениям, Уильямса к ним могла побудить и нужда, а нуждающихся субъектов поименованного сорта никоим образом не влекут к себе поиски честных способов заработка: насильники питают к прилежному труду неодолимое отвращение; к тому же праздность заставляет их растерять последние остатки необходимых навыков. Если данное убийство было совершено единственно ради грабежа, то преступник, разоблачения которого томительно ждали все сердца, вынужден был, как предполагалось, через умеренно короткий промежуток времени, вновь явить себя народу в том или ином чудовищном действе. Считалось, что в убийстве Марра решающую роль сыграло желание отомстить - отомстить жестоко и беспощадно, однако и тут с подобным мотивом сочеталось стремление к легкой добыче. Бесспорным было и то, что в данном смысле преступника постигло разочарование: кроме пустячной суммы, отложенной Марром на недельные расходы, убийца, по сути, поживиться ничем не сумел. Две гинеи, самое большее, составили весь капитал, прихваченный им в качестве трофея. Хватить этих денег могло едва ли на неделю. Посему повсеместно укрепилось убеждение в том, что спустя месяц-другой, когда все треволнения стихнут или будут вытеснены другой животрепещущей сенсацией, когда бдительность семей успеет притупиться и пойдет на убыль, - вот тогда разразится новая, столь же оглушительная катастрофа.
Таковы были всеобщие предчувствия. Пусть читатель сам обрисует себе леденящий ужас, охвативший всех вокруг, когда среди ожиданий нового смертельного выпада неизвестного противника, среди всеобщего напряженного внимания, когда одновременно крепла уверенность, что вряд ли кто дерзнет повторить подобную попытку; внезапно, на двенадцатую ночь после расправы над Маррами, чуть ли не в том же самом квартале, совершилось второе столь же загадочное убийство, так же имевшее целью истребление всего семейства. Произошло оно почти две недели спустя - в следующий четверг, и многие полагали тогда, что второе убийство своими драматически захватывающими перипетиями даже превосходит первое. На сей раз от руки убийцы пала семья некоего мистера Уильямсона: его дом, не расположенный непосредственно на людной Ратклиффской дороге, стоял тем не менее совсем близко, за углом примыкающей к ней боковой улочки. Мистер Уильямсон, тамошний старожил, пользовался среди местных обывателей известностью и уважением; его считали богачом; он содержал нечто вроде таверны - но не из стремления пополнить капитал, а скорее по внутренней склонности; в его заведении сохранялся старинный патриархальный уклад: сюда по вечерам заглядывали и весьма состоятельные посетители, однако между ними и прочими завсегдатаями из числа ремесленников и мастеровых никакого различия не проводилось. Всякий, кто вел себя с должным приличием, вправе был занять место и заказать свой излюбленный напиток. Таким образом, общество здесь собиралось самое пестрое: кто-то бывал там постоянно, кто-то заглядывал лишь изредка. Домочадцев насчитывалось пятеро: 1) глава семейства - мистер Уильямсон, которому перевалило за семьдесят; он прекрасно подходил к роли хозяина: обходительный по натуре, не суровый, он, однако, строго наблюдал за поддержанием порядка; 2) миссис Уильямсон, десятью годами моложе супруга; 3) внучка лет девяти; 4) служанка, еще не достигшая сорокалетнего возраста; 5) двадцатишестилетний поденщик, работавший на фабрике (не помню, какой именно; не помню и его национальности). В заведении мистера Уильямсона существовало незыблемое правило, не допускавшее никаких исключений: едва только било одиннадцать, все посетители, кем бы они ни являлись, должны были расходиться по домам. Этот полезный обычай позволял мистеру Уильямсону оберегать свою таверну, стоявшую на довольно бойком месте, от пьяных ссор и потасовок. В тот вечер четверга все шло как обычно - кроме тени подозрения, которая возникла сразу у нескольких посетителей. В другое время, вероятно, они ничего особенного и не ощутили бы, но теперь, когда все разговоры вертелись только вокруг Марров и неведомого душегуба, невольное беспокойство вызвало следующее обстоятельство: один незнакомец зловещего вида, в широкой накидке, несколько раз за вечер входил и выходил из зала; порой он забивался в угол потемнее; неоднократно замечали также, что он старался украдкой проникнуть в жилую часть дома. По общему предположению, незнакомец наверняка должен был быть известен Уильямсону. Нельзя исключить того, что он и вправду был известен хозяину как один из клиентов. Однако впоследствии отталкивающая внешность незнакомца - его мертвенная бледность, необычного цвета волосы и остекленевший взгляд вспоминались всем, кто не мог отвести от него глаз, когда он в промежутке от 8 до 11 вечера то и дело появлялся в зале, производя собой то же самое гнетущее впечатление, что и двое убийц в "Макбете": они, запятнанные кровью Банко, с искаженными злобой лицами, неясно маячат в отдалении, бросая тень на пышность царственного пиршества[165].
Меж тем часы пробили одиннадцать, компания начала расходиться, таверну готовились запереть на замок; об эту пору пятеро оставшихся внутри дома постоянных обитателей размещались следующим образом: трое старших, а именно сам Уильямсон, его жена и служанка, были все заняты делами на нижнем этаже Уильямсон нацеживал эль[166], портер[167] и прочие напитки соседям, ради которых дверь стояла приоткрытой до полуночного боя часов; миссис Уильямсон и служанка сновали с разными хлопотами взад-вперед из кухни в маленькую гостиную; малышка-внучка спала крепким сном с девяти вечера на первом этаже (в Лондоне первым этажом неизменно считается фактически второй, соединенный с нижним лестничным пролетом); наконец, поденщик тоже удалился к себе на покой. Он квартировал в доме Уильямсонов постоянно - и занимал спальню на втором этаже. Он уже успел раздеться и улечься в постель. Будучи рабочим человеком, вынужденным вставать спозаранку, он, естественно, стремился поскорее заснуть. Но в тот вечер ему никак не удавалось утихомирить волнение, вызванное недавней резней в доме No 29, - и, взбудораженный до предела, он никак не мог сомкнуть глаз. Возможно, что краем уха он слышал о подозрительном незнакомце - или даже заметил сам, как тот прокрадывается по залу. Но и без того мастеровой хорошо сознавал другие грозившие дому опасности: прилегающие кварталы кишмя кишели хулиганами; до былого жилища Марров было рукой подать, а это значило, что убийца тоже обретался где-то по соседству. Все это не могло не вызывать опасений. Но для беспокойства у мастерового имелись и свои, особенные основания: главным образом смущало его то, что Уильямсон прослыл в округе толстосумом; соответствовало это истине или нет, но многие твердо верили, что у владельца таверны денег куры не клюют: они якобы текут к нему непрерывным потоком - и в шкафах и ящиках уже накоплены целые груды; рискованным, наконец, казался и демонстративный обычай оставлять входную дверь приоткрытой в течение целого часа - часа, таившего в себе дополнительную угрозу: ведь напоказ выставлялась уверенность в том, что незачем страшиться столкновения со случайными гуляками, поскольку весь подвыпивший люд был выставлен за порог в одиннадцать. Правило, заведенное для удобства обитателей и способствовавшее доброй репутации таверны, теперь служило открытым свидетельством полнейшей незащищенности дома от непрошеного вторжения. Поговаривали, что Уильямсон грузный, неповоротливый старик - должен был бы, из осмотрительности, запирать входную дверь сразу после того, как разойдутся посетители.
Все эти и прочие соображения (например, слух о наличии у миссис Уильямсон значительного количества столового серебра) мучительно осаждали мастерового в постели - и до полуночи оставалось всего минут двадцать, как вдруг, совершенно неожиданно, с зловещим грохотом, возвещающим гнусное насилие, входная дверь, сотрясшись, захлопнулась - и тотчас была заперта изнутри на ключ. Это, вне всякого сомнения, явился окутанный тайной дьявол, уже посещавший дом No 29 по Ратклиффской дороге. Да, этот адский посланец, на протяжении двенадцати дней занимавший все умы и не сходивший со всех языков, теперь наверняка проник сюда, под этот беззащитный кров - и вот-вот предстанет во плоти перед каждым из его обитателей. До сих пор еще не был окончательно разрешен вопрос - двое ли преступников учинили расправу над семейством Марров. Если это было так, то и теперь они примутся за дело вдвоем - и один из них, не теряя времени, должен был метнуться по лестнице наверх: наибольшую угрозу для преступников представлял сигнал тревоги, поданный из окна кем-то из обитателей дома уличным прохожим. С полминуты пораженный оцепенением мастеровой недвижно сидел в постели. Но затем, порывисто вскочив, опрометью бросился к двери. Он не имел целью оградить себя от вторжения - слишком хорошо зная, что дверь лишена каких-либо запоров или задвижек; в комнате отсутствовала и мебель, передвинув которую можно было бы надежно забаррикадироваться, если только позволило бы время. Распахнуть дверь настежь мастерового побудила отнюдь не осторожность, а единственно ослепляющая власть всепобеждающего страха. Шаг вперед - и он оказался у самой лестницы; нагнувшись через балюстраду, вслушался - и в этот миг снизу, из малой гостиной, донесся душераздирающий вопль служанки: "Господи Иисусе! Нас здесь всех перебьют!" С головой Медузы-Горгоны[168] схожи были эти жуткие бескровные черты и недвижно остекленелые глаза, принадлежавшие, казалось, трупу, если достаточно было лишь единожды встретиться с ними взглядом - и уже прочесть в них не подлежащий обжалованию смертный приговор.
Три единоборства со смертью к тому времени уже подошли к концу; бедняга мастеровой, в полном оцепенении, не отдавая себе отчета в собственных действиях, безвольно повинуясь охватившей его панике, спустился вниз по лестнице на оба пролета. Безумный страх толкал его вперед с той же силой, как если бы он был движим безрассудной отвагой. В одной рубашке, мастеровой продолжал спускаться по старым ступеням, которые поскрипывали под его тяжестью, пока их не осталось всего четыре. Ситуация сложилась беспримерная. Стоило юноше чихнуть, кашлянуть, перевести дыхание - его ждала неминуемая гибель: шансов на спасение не было ни малейших. Убийца находился в малой гостиной, дверь которой открывалась на лестницу: теперь она была приоткрыта не слегка, а довольно значительно. Из той четверти круга (или 90 см), которую дверь описывала, если ее распахивали настежь или прикрывали плотно, - по крайней мере 55 см отделяли ее теперь от косяка. Таким образом, взору юноши представились два мертвых тела из трех. Где же третье? А сам убийца - где он? Преступник суетился в гостиной; поначалу его было только слышно, но не видно: он ходил взад и вперед в той части комнаты, которую отгораживала дверь. Чем он был занят, вскоре сделалось ясно по скрежету металла: убийца торопливо подбирал ключи к шкафу, буфету и секретеру в невидимой части гостиной. Минуту спустя он тем не менее показался в проеме, но, к счастью для юноши-мастерового, в этот критический момент настолько был поглощен своими целями, что даже не озаботился бросить взгляд на лестницу: в противном случае, заметив белую фигуру застывшего в безмолвном ужасе поденщика, тотчас же бы отправил его на тот свет. Третий, доселе невидимый труп - труп мистера Уильямсона - лежал в погребе: о том, как он туда попал, - это особый вопрос, о котором позднее много судили и рядили, но объяснить это толком так и не удалось. Между тем смерть Уильямсона представлялась юноше несомненной - иначе тот где-нибудь пошевелился бы или застонал. Итак, трое из четверых друзей, с которыми юноша расстался всего сорок минут назад, были теперь бездыханны; в живых оставалось 40 процентов (соотношение, для Уильямса недопустимое) - сам поденщик и его хорошенькая подружка, девочка, чью детскую невинность не успели еще потревожить ни страх за себя, ни скорбь о престарелых дедушке с бабушкой. Если те потеряны безвозвратно, то один друг (а преданность свою он докажет, если сумеет спасти девочку), к счастью, совсем близко. Но - увы! - еще ближе он к убийце. Сейчас, в данную минуту, он совершенно лишен присутствия духа и не способен ни на какое усилие: он обратился в ледяной столп, ибо перед ним, футах в тринадцати, простерты на полу... Служанку убийца застал стоящей на коленях: она натирала графитом каминную решетку. Покончив с этим поручением, она принялась за другое и стала заполнять очаг углем и растопкой, с тем чтобы разжечь огонь утром.