Страница:
Она положила вещицы в замшевый мешок и отдала его Джой.
Джой опустила мешочек в глубокий карман жакета; слова же, которые она собиралась сказать, застряли у нее в горле.
— А вот эти драгоценности от фон Мюллеров. Бриллиантовое ожерелье — очень дорогая вещь. Я получила его от свекра в подарок, когда родила двух сыновей крови фон Мюллеров. Я не любила это ожерелье, оно было мне неприятно. Серьги, броши, диадема и вот это кольцо — настоящий прожектор! — бриллианты чистой воды, за них можно получить большие деньги. Эти деньги для Ганса. Ганс еще несовершеннолетний. Поэтому я сделала дарственную на имя Стивена. Дарственная вот в этом конверте. Это на случай каких-либо затруднений. Фон Мюллеры не так-то легко забывают и прощают.
Она помолчала, глядя на ларец, в котором осталось лишь несколько безделушек. Вынимая ожерелье, она задела крышку обтянутого бархатом футляра, в котором некогда лежал драгоценный камень. Замочек открылся, обнаружив три крохотные ампулки, вложенные в вату.
Джой хотела закрыть футляр, но рука матери с молниеносной быстротой легла на ее руку, и она услышала ее глубокий вздох.
— Осторожно! — Встретившись глазами с Джой, она пояснила: — Это для моего сердца.
С чрезвычайной осторожностью она закрыла футляр и положила его на место.
Нахмурившись, она постояла с минуту, поглядела на ларец. Затем, замкнув его на ключ, поставила в сейф, закрыла дверцу и водворила картину на свое место.
Взяв с ночного столика библию, она подошла к Джой.
— Моя дорогая дочь, — прошептала она, — взяв ее под руку. — Я многим вам обязана. Но мне кажется, что вы все еще не вполне поняли, какие негодяи правят сейчас нашей страной. Мы по сей день являемся носителями зла, мы по сей день опутываем мир нашей паутиной, и пусть вот это послужит вам защитой.
Она провела ножом для разрезания бумаги по внутренней подкладке книги и вынула тоненький конвертик.
— Сейчас вы ничего не увидите. Это негативы. Тут снят Хорст; он смеется, стоя перед виселицами, на которых висят французы, жители одной деревушки, повешенные по его приказу. Как только вы ступите на английскую землю, пошлите один снимок отцу Луэллы с просьбой сохранить его для нее. Другой оставьте себе. Нашим я скажу, что снимки отданы вам. Теперь вам надо спешить. Вещи ваши останутся в доме, как будто вы через несколько часов должны вернуться. Из Лондона мне не пишите. Не теряя времени, садитесь на британский самолет и возвращайтесь домой. У «Тайной службы» есть отделение в Лондоне.
Она положила руки на плечи Джой.
— Я отдаю в ваши руки самое ценное, что у меня осталось в жизни. И знаю, что могу быть спокойна.
Слезы застилали Джой глаза, она не могла произнести ни слова.
— Сейчас не время плакать, — сурово сказала мать, и ее пальцы с неожиданной силой сжали плечи Джой. — Если вы начнете плакать, погубите всех нас. Прощайте, дочь моя. — Поцеловав ее, она открыла дверь и медленно затворила ее за ней.
Оставшись одна в комнате, она прижала руку к сердцу, словно та боль, от которой оно разрывалось, была осязаема. Рыдания подступили к горлу, и все невыплаканные слезы грозили прорваться наружу. Но из коридора донесся голос Берты, позвавшей ее. И она быстро прошла в гостиную. Когда туда вошла Берта, она с самым невинным видом сидела за секретером и, оторвавшись от неоконченного письма кузине, вопросительно посмотрела на дочь.
Глава XXII
Глава XXIII
Послесловие
Джой опустила мешочек в глубокий карман жакета; слова же, которые она собиралась сказать, застряли у нее в горле.
— А вот эти драгоценности от фон Мюллеров. Бриллиантовое ожерелье — очень дорогая вещь. Я получила его от свекра в подарок, когда родила двух сыновей крови фон Мюллеров. Я не любила это ожерелье, оно было мне неприятно. Серьги, броши, диадема и вот это кольцо — настоящий прожектор! — бриллианты чистой воды, за них можно получить большие деньги. Эти деньги для Ганса. Ганс еще несовершеннолетний. Поэтому я сделала дарственную на имя Стивена. Дарственная вот в этом конверте. Это на случай каких-либо затруднений. Фон Мюллеры не так-то легко забывают и прощают.
Она помолчала, глядя на ларец, в котором осталось лишь несколько безделушек. Вынимая ожерелье, она задела крышку обтянутого бархатом футляра, в котором некогда лежал драгоценный камень. Замочек открылся, обнаружив три крохотные ампулки, вложенные в вату.
Джой хотела закрыть футляр, но рука матери с молниеносной быстротой легла на ее руку, и она услышала ее глубокий вздох.
— Осторожно! — Встретившись глазами с Джой, она пояснила: — Это для моего сердца.
С чрезвычайной осторожностью она закрыла футляр и положила его на место.
Нахмурившись, она постояла с минуту, поглядела на ларец. Затем, замкнув его на ключ, поставила в сейф, закрыла дверцу и водворила картину на свое место.
Взяв с ночного столика библию, она подошла к Джой.
— Моя дорогая дочь, — прошептала она, — взяв ее под руку. — Я многим вам обязана. Но мне кажется, что вы все еще не вполне поняли, какие негодяи правят сейчас нашей страной. Мы по сей день являемся носителями зла, мы по сей день опутываем мир нашей паутиной, и пусть вот это послужит вам защитой.
Она провела ножом для разрезания бумаги по внутренней подкладке книги и вынула тоненький конвертик.
— Сейчас вы ничего не увидите. Это негативы. Тут снят Хорст; он смеется, стоя перед виселицами, на которых висят французы, жители одной деревушки, повешенные по его приказу. Как только вы ступите на английскую землю, пошлите один снимок отцу Луэллы с просьбой сохранить его для нее. Другой оставьте себе. Нашим я скажу, что снимки отданы вам. Теперь вам надо спешить. Вещи ваши останутся в доме, как будто вы через несколько часов должны вернуться. Из Лондона мне не пишите. Не теряя времени, садитесь на британский самолет и возвращайтесь домой. У «Тайной службы» есть отделение в Лондоне.
Она положила руки на плечи Джой.
— Я отдаю в ваши руки самое ценное, что у меня осталось в жизни. И знаю, что могу быть спокойна.
Слезы застилали Джой глаза, она не могла произнести ни слова.
— Сейчас не время плакать, — сурово сказала мать, и ее пальцы с неожиданной силой сжали плечи Джой. — Если вы начнете плакать, погубите всех нас. Прощайте, дочь моя. — Поцеловав ее, она открыла дверь и медленно затворила ее за ней.
Оставшись одна в комнате, она прижала руку к сердцу, словно та боль, от которой оно разрывалось, была осязаема. Рыдания подступили к горлу, и все невыплаканные слезы грозили прорваться наружу. Но из коридора донесся голос Берты, позвавшей ее. И она быстро прошла в гостиную. Когда туда вошла Берта, она с самым невинным видом сидела за секретером и, оторвавшись от неоконченного письма кузине, вопросительно посмотрела на дочь.
Глава XXII
Джой так и застыла на пороге столовой, где суетились Шарлотта, Эльза и Герта, готовя импровизированное пиршество, которое казалось при данных обстоятельствах столь же неуместным, как если бы пировали на похоронах. Положив руку на руку Стивена, отец улыбался с видом человека, предвкушавшего полную победу. В столовую вошла мать, она привела с собой Энн. Впервые после их приезда отец, с трудом обойдя стол, подал матери стул и подождал, пока она не села.
В торжественной и высокопарной форме Берта приказала Эльзе поставить еще два прибора. Не зная чем угодить ей, она приказала Герте принести для Энн подушечку на стул.
Джой почувствовала, как у нее закружилась голова, когда отец приказал Стивену занять почетное место. «Садись сюда, сын мой!», а ей он указал на место по левую руку от себя.
— Приятно, когда вся семья в полном сборе, — сказал он, опускаясь в кресло; и Джой, к своему удивлению, обнаружила, что поняла каждое его слово.
Отец дал знак Гессу; тот вышел из комнаты и вернулся с бутылкой шампанского.
— Ну что ж, будем праздновать! Я приберег эту бутылку для своего дня рождения. В прошлом месяце Хорст привез ее из Мадрида.
— Принесите богемские бокалы, — приказала Берта. — Схватив Джой за руку, она воскликнула: — О, если бы вы только знали, какое счастье вы нам сегодня доставили! Как только Стивен сказал нам о своем решении, я тотчас же позвонила Хорсту; он в таком же восторге, как и мы. Если бы не служебные дела, он приехал бы домой к обеду.
— Ja, ja! — сказал отец, с гордостью посмотрев на портрет своего отца. — Сначала вернулся Хорст, а теперь и мой младший сын.
Дрожь пробежала по спине Джой от такой необъяснимой восторженности, и она ждала, что скоро найдет разгадку всего происходящего.
Ганс разлил шампанское в богемские бокалы, такие тонкие, что казалось невероятным, как выгравированные на них вензеля не сломали хрусталь. По просьбе Энн Гесс налил ложечку ликера в ее бокал.
Атмосфера была праздничной, праздничной до предела, насыщенной лихорадочным возбуждением, причины которого были ей неизвестны.
Отец провозгласил тост. Джой показалось, что она не поняла слов, но Берта, перегнувшись через стол, бойко перевела ей:
— Отец провозгласил тост «За долгие годы общего счастья».
Слова эти, как бомба, взорвались в мозгу Джой. Совсем сбитая с толку, она поймала улыбку Стивена. Так, значит, вот это и есть та последняя ложь. Он сказал им, что они остаются. И она улыбнулась в ответ на его улыбку, на улыбку Ганса, на улыбку матери, и за всем этим она увидела паспорта в кармане Стивена, билеты Ганса, а наверху, на кровати, свой дорожный мешок, где были спрятаны драгоценности. Она как-то истерически рассмеялась. Затем, улыбнувшись отцу, с деланной приветливостью сказала на своем корявом немецком:
— За долгие годы общего счастья!
Стивен поднялся с места и чокнулся с матерью, с отцом, который потянулся к нему со своим бокалом, и на его лице появилось то самое выражение, которое Джой подметила у него в аэропорте в день их приезда.
Шампанское искрилось в богемском хрустале.
Джой подняла свой бокал, спазмы душили ее, она боялась, что не сможет сделать ни одного глотка. И как она была счастлива, когда пузырьки шампанского ударили Энн в нос и она, фыркая, вызвав тем общий хохот, подняла вверх свою мордочку.
Внешне это был самый веселый обед, какой когда-либо бывал в этом доме. Казалось, ложь Стивена сняла со всех тяжесть. Берта рассыпалась в любезностях перед каждым по очереди, время от времени поглядывая на Ганса, сидевшего против нее, и в ее взгляде была такая мольба, словно она просила его оказать ей хоть немного внимания. Но он даже не посмотрел на нее, чокнувшись с одной лишь бабушкой.
Берта испытующе посмотрела на Джой.
— Услыхав от мамы, что вы собираетесь к тетушке Гедвиге, я предложила отцу уступить вам лимузин, а самому поехать на завод на другой машине. Лимузин у нас самый вместительный.
Отец кивнул головой.
— Я закажу для вас новую машину. Мы сможем через неделю получить ее. Завтра ты должен поехать и сам выбрать ту, которая тебе больше понравится.
Берта шепнула что-то ему на ухо, и он поспешно добавил:
— Разумеется, и вы, Джой.
«О боже, — молилась Джой, — сделай так, чтобы они замолчали. Я не в силах этого вынести!»
Словно через какую-то завесу, до нее донесся голос матери.
— Возьмите с собой пальто, Джой. Октябрь в Берлине может быть предательским.
— А у меня есть хорошенькое синее пальтишко, — объявила Энн, — и на нем глушители!
Все за столом так и покатились со смеху. У Энн было столько словечек, не поддающихся переводу.
— Ja, ja, — закивал головой отец, услышав перевод Берты, так и исходившей родственной теплотой, обжигавшей душу Джой.
— Отец желает, чтобы мы поехали заказать вам меховое манто до наступления холодов. Он хочет преподнести вам шубку заблаговременно; это будет вам рождественский подарок от него.
— Как ты предупредителен, Эрнест, — и мать ласково посмотрела на него. — А какой мех предпочли бы вы, дорогая?
Джой что-то пролепетала, не думая.
— По-моему, котик или белку, — горячо рекомендовала Берта. — Вы такая изящная. Невольно позавидуешь!
— Нет! — Нахмурилась мать. — Это не для Джой. Такие меха слишком просты. При ее фигуре она, конечно, может носить все, но вот поэтому-то мы и должны выбрать для нее что-нибудь элегантное.
— Купите ей норку, — неожиданно вмешался Ганс. — На Курфюрстендамм продается платиновая норка, она точно создана для нее. А что скажешь ты, Стивен?
— Голосую за норку! — И Стивен громко рассмеялся. — Норку и только норку! Я всю жизнь только и мечтал купить жене норковую шубку. Разве не так? И вдруг она сваливается прямо вам в руки!
Джой почувствовала, что губы у нее растягиваются в уродливую гримасу, и произнесла «Fabelhaft!», растягивая «fa» с наигранным восторгом.
— Но к норке нужны бриллианты, — настаивала Берта. — Mutti, Liebchen, у тебя роскошные бриллианты, и я уверена, ты на них даже не смотришь. Как ты думаешь, не вставить ли некоторые из них в новую оправу?
При слове «бриллианты» мороз пробежал по спине Джой. Но она скромно улыбнулась, как подобает женщине, которую осыпают дарами сверх ее ожидания.
— Прекрасная мысль! — согласилась мать. — Ведь действительно бриллиантов хватит для вас обеих. Но надо спросить отца.
— О, Mutti! — Берта даже задохнулась от восторга и перевела отцу.
— Ja, ja, — энергично закивал он головой.
— Норка да в придачу бриллианты! Уф! — Стивен свистнул.
У Джой внутри все перевернулось, она боялась, что ее стошнит от этой пародии на семейную любовь, разыгранную перед ней.
Бежать! Бежать как можно скорее. Отряхнуть со своих ног пыль этого проклятого дома. Это все, о чем она мечтает. Но мучить старика разгадкой этой бессмысленной шарады? Нет! Это жестоко, и все ее существо восставало против этой жестокости. Лгать вынужденно уже само по себе плохо, но обращать эту ложь в какую-то садистскую игру, которая станет пыткой, как только правда выйдет наружу. Нет!
Отец наклонился к ней, медленно, с трудом выговаривая английские слова:
— Стесь неподалек ест нови schones Haus. Фосмошно, зафтра ми путем на него посмотреть.
Она машинально кивнула головой.
— А больши дом, когта путет иметь сын, — и он пожал ей руку, хохотнув.
Джой тоже хохотнула, и этот смешок отозвался грохотом смерти в ее горле.
Старик откинулся на спинку стула, поглядел на портрет своего отца, прошептал: «Das Blut, das Blut!»
Das Blut! Это слово упало в ее мозг, как кощунственное заклинание. Не скажи он этого, она всю жизнь испытывала бы стыд за эту последнюю, ненавистную ей ложь. Но слово вызвало в ее воображении цепную реакцию; дары, которые ей подносили, были оплачены кровью, — кровью многих человеческих существ. Кровью Юлианы, кровью Брунгильды, кровью профессора, кровью безыменных, безликих мертвецов, которым не было числа!
Она стала рассуждать хладнокровно, как подобает судье, когда он выносит приговор. Тут, в этой комнате, сентиментальный старик, взирая на портрет своего отца, шепчет: «Кровь». А там, наверху, в сердце этого дома члены этой семьи молятся «За жрецов, проливающих кровь, кровь, кровь… За жрецов, которые убивают».
Отец подал знак, что обед окончен, она спокойно встала из-за стола, как судья, вынесший приговор, покидает зал суда.
Дедовские часы пробили половину второго. «Еще один час», — сказала она про себя и всем существом ощутила облегчение.
— Пусть Эльза немедленно подаст кофе, и, пожалуйста, отнесите вниз мои вещи, — сказала Шарлотте мать. Она окинула всех спокойным взглядом: — Если мы собираемся ехать, то нужно торопиться, пока греет солнышко.
Стивен и Ганс взяли мать под руки, и она медленно прошла в гостиную.
Отец, неловко поддерживая Джой под локоть, провел ее до гостиной, что-то бормоча себе под нос.
И сейчас, когда Джой в последний раз проходила по этим комнатам, все вокруг приобретало для нее новую значимость. За дверьми библиотеки, она знала, хранится семейная библия, в которую никогда не запишут имя ее будущего сына. Глаза прадеда неотступно следили за каждым членом этой семьи, стремясь подчинить каждого из них воле фон Мюллеров, которая довлела над этим домом целое столетие. Каждого, но не Стивена и Ганса. Может быть, его глаза сверлили им спину, когда они проходили мимо него, но он, и такие, как он, повержены в прах, и победили их те, которых они презирали, как слабых.
— Эльза, поставьте кофе на столик возле моего кресла, — весело сказала мать. — Сегодня я чувствую себя хорошо и буду разливать кофе сама.
— Gut, gut. — Отец сидел, подавшись вперед, в кресле, положив руки на колени, как до него сидели, конечно, и его отец и дед.
— Вот чудесно! — изливалась Берта. — Нет слов, как я счастлива, что ты хорошо себя чувствуешь! — И она засмеялась деланным смехом, а меж тем в ее глазах было смутное беспокойство.
Джой так сильно сжимала пальцы, что ногти врезались в ладонь, и самообладание матери ее восхищало. Как спокойно разливала она кофе!
— Со сливками, Джой?
Она молча кивнула, мысленно шепча: «О боже! Только бы Берта ничего не заметила».
— Пожалуйста, передай ей чашку, Ганс.
— А тебе, Эрнест, черный с двумя кусками сахара?
— Ja, ja, — закудахтал отец.
— А ну-ка, Энн, передай чашку дедушке.
Осторожно взяв чашку с блюдечком, Энн медленно прошла по ковру.
— Отлично, отлично! — одобрил отец, вылив с блюдца расплеснутый кофе. — Видишь, я говорю по-английски.
Энн от восторга захлопала в ладоши. — Und ich spreche deutsch[32], — сказала она.
Часы пробили без четверти два. Джой проглотила кофе, обжигая рот. «Держи себя в руках. Бери пример с матери, Стивена, Ганса», — убеждала она себя.
Мать посмотрела на свои ручные часы.
— Без десяти два. Поднимитесь наверх, Джой, возьмите свои вещи. Если в два часа мы не выедем, позже ехать не имеет смысла.
Джой вскочила. Слишком поспешно. Слишком явно. Вслед за ней встала Берта, воскликнув:
— Позвольте, дорогая, я принесу ваши вещи.
Они столкнулись в дверях. Джой подумала: «А что, если Берта услышит, как колотится ее сердце?» Мысленно она представила, как Берта поднимает чересчур тяжелую сумку. У нее закружилась голова, и она подумала: «Я упаду в обморок».
Откуда-то издалека до нее донесся спокойный, неторопливый голос матери.
— Джой, моя дорогая, лучше знает, что ей взять с собой. А ты отведи Энн в туалетную комнату вымыть руки. После ананаса они такие липкие.
Под влиянием царившей вокруг нее предупредительности Энн сама разрешила вопрос, схватив Берту за руку своей рукой, неважно, была ли она липкой или нет.
Джой взбежала наверх по лестнице, схватила свое пальто и пальто Энн, прикрыв ими зияющее отверстие своей сумки, на дне которой лежали бриллианты.
Сбегая с лестницы, Джой увидела мать, выходившую из гостиной рядом с отцом, что-то заботливо говорившего ей.
— Нет, я не устала, — сказала мать по-немецки Берте, помогавшей ей надеть пальто, и тут же суетилась Шарлотта с ее сумкой и шляпой в руках. — Доктор советует мне побольше быть на свежем воздухе.
— Застегнись хорошенько, mein Liebchen, чтобы не простудиться, — обратилась она к Энн, когда Джой, схватив девочку за руку, сбегала вниз по лестнице.
Энн уселась на заднее сиденье машины, Джой следом за ней, сердце у нее так колотилось, что казалось, вот-вот она задохнется. Стивен и Ганс все еще стояли с матерью на террасе, и Джой закусила губу, чтобы не крикнуть им: «Поторопитесь!»
Часы пробили два.
— Ну, едемте! — весело крикнула мать. И, взяв Стивена и Ганса, сказала: — Пойдемте, я всех задерживаю.
Спокойно, неторопливо села в машину рядом с Джой, а Джой про себя молилась: «Боже, помоги мне выдержать все это». Возле машины очутилась Берта; сунув в окошко шаль, она сказала: — Возьмите с собой мою норвежскую шаль, на случай если будет прохладно.
Наскоро поблагодарили, и машина тронулась.
Машина описала круг по дорожке, они крикнули: «Auf Wiedersehen!», и помахали группе провожавших, столпившихся возле подъезда. У ворот они оглянулись и в последний раз увидели отца, стоявшего одиноко с рукой, поднятой в прощальном жесте.
— Скорее! — заторопила мать. — Берта пошла наверх, чтобы положить паспорт обратно в портфель. И она будет звонить Хорсту.
В торжественной и высокопарной форме Берта приказала Эльзе поставить еще два прибора. Не зная чем угодить ей, она приказала Герте принести для Энн подушечку на стул.
Джой почувствовала, как у нее закружилась голова, когда отец приказал Стивену занять почетное место. «Садись сюда, сын мой!», а ей он указал на место по левую руку от себя.
— Приятно, когда вся семья в полном сборе, — сказал он, опускаясь в кресло; и Джой, к своему удивлению, обнаружила, что поняла каждое его слово.
Отец дал знак Гессу; тот вышел из комнаты и вернулся с бутылкой шампанского.
— Ну что ж, будем праздновать! Я приберег эту бутылку для своего дня рождения. В прошлом месяце Хорст привез ее из Мадрида.
— Принесите богемские бокалы, — приказала Берта. — Схватив Джой за руку, она воскликнула: — О, если бы вы только знали, какое счастье вы нам сегодня доставили! Как только Стивен сказал нам о своем решении, я тотчас же позвонила Хорсту; он в таком же восторге, как и мы. Если бы не служебные дела, он приехал бы домой к обеду.
— Ja, ja! — сказал отец, с гордостью посмотрев на портрет своего отца. — Сначала вернулся Хорст, а теперь и мой младший сын.
Дрожь пробежала по спине Джой от такой необъяснимой восторженности, и она ждала, что скоро найдет разгадку всего происходящего.
Ганс разлил шампанское в богемские бокалы, такие тонкие, что казалось невероятным, как выгравированные на них вензеля не сломали хрусталь. По просьбе Энн Гесс налил ложечку ликера в ее бокал.
Атмосфера была праздничной, праздничной до предела, насыщенной лихорадочным возбуждением, причины которого были ей неизвестны.
Отец провозгласил тост. Джой показалось, что она не поняла слов, но Берта, перегнувшись через стол, бойко перевела ей:
— Отец провозгласил тост «За долгие годы общего счастья».
Слова эти, как бомба, взорвались в мозгу Джой. Совсем сбитая с толку, она поймала улыбку Стивена. Так, значит, вот это и есть та последняя ложь. Он сказал им, что они остаются. И она улыбнулась в ответ на его улыбку, на улыбку Ганса, на улыбку матери, и за всем этим она увидела паспорта в кармане Стивена, билеты Ганса, а наверху, на кровати, свой дорожный мешок, где были спрятаны драгоценности. Она как-то истерически рассмеялась. Затем, улыбнувшись отцу, с деланной приветливостью сказала на своем корявом немецком:
— За долгие годы общего счастья!
Стивен поднялся с места и чокнулся с матерью, с отцом, который потянулся к нему со своим бокалом, и на его лице появилось то самое выражение, которое Джой подметила у него в аэропорте в день их приезда.
Шампанское искрилось в богемском хрустале.
Джой подняла свой бокал, спазмы душили ее, она боялась, что не сможет сделать ни одного глотка. И как она была счастлива, когда пузырьки шампанского ударили Энн в нос и она, фыркая, вызвав тем общий хохот, подняла вверх свою мордочку.
Внешне это был самый веселый обед, какой когда-либо бывал в этом доме. Казалось, ложь Стивена сняла со всех тяжесть. Берта рассыпалась в любезностях перед каждым по очереди, время от времени поглядывая на Ганса, сидевшего против нее, и в ее взгляде была такая мольба, словно она просила его оказать ей хоть немного внимания. Но он даже не посмотрел на нее, чокнувшись с одной лишь бабушкой.
Берта испытующе посмотрела на Джой.
— Услыхав от мамы, что вы собираетесь к тетушке Гедвиге, я предложила отцу уступить вам лимузин, а самому поехать на завод на другой машине. Лимузин у нас самый вместительный.
Отец кивнул головой.
— Я закажу для вас новую машину. Мы сможем через неделю получить ее. Завтра ты должен поехать и сам выбрать ту, которая тебе больше понравится.
Берта шепнула что-то ему на ухо, и он поспешно добавил:
— Разумеется, и вы, Джой.
«О боже, — молилась Джой, — сделай так, чтобы они замолчали. Я не в силах этого вынести!»
Словно через какую-то завесу, до нее донесся голос матери.
— Возьмите с собой пальто, Джой. Октябрь в Берлине может быть предательским.
— А у меня есть хорошенькое синее пальтишко, — объявила Энн, — и на нем глушители!
Все за столом так и покатились со смеху. У Энн было столько словечек, не поддающихся переводу.
— Ja, ja, — закивал головой отец, услышав перевод Берты, так и исходившей родственной теплотой, обжигавшей душу Джой.
— Отец желает, чтобы мы поехали заказать вам меховое манто до наступления холодов. Он хочет преподнести вам шубку заблаговременно; это будет вам рождественский подарок от него.
— Как ты предупредителен, Эрнест, — и мать ласково посмотрела на него. — А какой мех предпочли бы вы, дорогая?
Джой что-то пролепетала, не думая.
— По-моему, котик или белку, — горячо рекомендовала Берта. — Вы такая изящная. Невольно позавидуешь!
— Нет! — Нахмурилась мать. — Это не для Джой. Такие меха слишком просты. При ее фигуре она, конечно, может носить все, но вот поэтому-то мы и должны выбрать для нее что-нибудь элегантное.
— Купите ей норку, — неожиданно вмешался Ганс. — На Курфюрстендамм продается платиновая норка, она точно создана для нее. А что скажешь ты, Стивен?
— Голосую за норку! — И Стивен громко рассмеялся. — Норку и только норку! Я всю жизнь только и мечтал купить жене норковую шубку. Разве не так? И вдруг она сваливается прямо вам в руки!
Джой почувствовала, что губы у нее растягиваются в уродливую гримасу, и произнесла «Fabelhaft!», растягивая «fa» с наигранным восторгом.
— Но к норке нужны бриллианты, — настаивала Берта. — Mutti, Liebchen, у тебя роскошные бриллианты, и я уверена, ты на них даже не смотришь. Как ты думаешь, не вставить ли некоторые из них в новую оправу?
При слове «бриллианты» мороз пробежал по спине Джой. Но она скромно улыбнулась, как подобает женщине, которую осыпают дарами сверх ее ожидания.
— Прекрасная мысль! — согласилась мать. — Ведь действительно бриллиантов хватит для вас обеих. Но надо спросить отца.
— О, Mutti! — Берта даже задохнулась от восторга и перевела отцу.
— Ja, ja, — энергично закивал он головой.
— Норка да в придачу бриллианты! Уф! — Стивен свистнул.
У Джой внутри все перевернулось, она боялась, что ее стошнит от этой пародии на семейную любовь, разыгранную перед ней.
Бежать! Бежать как можно скорее. Отряхнуть со своих ног пыль этого проклятого дома. Это все, о чем она мечтает. Но мучить старика разгадкой этой бессмысленной шарады? Нет! Это жестоко, и все ее существо восставало против этой жестокости. Лгать вынужденно уже само по себе плохо, но обращать эту ложь в какую-то садистскую игру, которая станет пыткой, как только правда выйдет наружу. Нет!
Отец наклонился к ней, медленно, с трудом выговаривая английские слова:
— Стесь неподалек ест нови schones Haus. Фосмошно, зафтра ми путем на него посмотреть.
Она машинально кивнула головой.
— А больши дом, когта путет иметь сын, — и он пожал ей руку, хохотнув.
Джой тоже хохотнула, и этот смешок отозвался грохотом смерти в ее горле.
Старик откинулся на спинку стула, поглядел на портрет своего отца, прошептал: «Das Blut, das Blut!»
Das Blut! Это слово упало в ее мозг, как кощунственное заклинание. Не скажи он этого, она всю жизнь испытывала бы стыд за эту последнюю, ненавистную ей ложь. Но слово вызвало в ее воображении цепную реакцию; дары, которые ей подносили, были оплачены кровью, — кровью многих человеческих существ. Кровью Юлианы, кровью Брунгильды, кровью профессора, кровью безыменных, безликих мертвецов, которым не было числа!
Она стала рассуждать хладнокровно, как подобает судье, когда он выносит приговор. Тут, в этой комнате, сентиментальный старик, взирая на портрет своего отца, шепчет: «Кровь». А там, наверху, в сердце этого дома члены этой семьи молятся «За жрецов, проливающих кровь, кровь, кровь… За жрецов, которые убивают».
Отец подал знак, что обед окончен, она спокойно встала из-за стола, как судья, вынесший приговор, покидает зал суда.
Дедовские часы пробили половину второго. «Еще один час», — сказала она про себя и всем существом ощутила облегчение.
— Пусть Эльза немедленно подаст кофе, и, пожалуйста, отнесите вниз мои вещи, — сказала Шарлотте мать. Она окинула всех спокойным взглядом: — Если мы собираемся ехать, то нужно торопиться, пока греет солнышко.
Стивен и Ганс взяли мать под руки, и она медленно прошла в гостиную.
Отец, неловко поддерживая Джой под локоть, провел ее до гостиной, что-то бормоча себе под нос.
И сейчас, когда Джой в последний раз проходила по этим комнатам, все вокруг приобретало для нее новую значимость. За дверьми библиотеки, она знала, хранится семейная библия, в которую никогда не запишут имя ее будущего сына. Глаза прадеда неотступно следили за каждым членом этой семьи, стремясь подчинить каждого из них воле фон Мюллеров, которая довлела над этим домом целое столетие. Каждого, но не Стивена и Ганса. Может быть, его глаза сверлили им спину, когда они проходили мимо него, но он, и такие, как он, повержены в прах, и победили их те, которых они презирали, как слабых.
— Эльза, поставьте кофе на столик возле моего кресла, — весело сказала мать. — Сегодня я чувствую себя хорошо и буду разливать кофе сама.
— Gut, gut. — Отец сидел, подавшись вперед, в кресле, положив руки на колени, как до него сидели, конечно, и его отец и дед.
— Вот чудесно! — изливалась Берта. — Нет слов, как я счастлива, что ты хорошо себя чувствуешь! — И она засмеялась деланным смехом, а меж тем в ее глазах было смутное беспокойство.
Джой так сильно сжимала пальцы, что ногти врезались в ладонь, и самообладание матери ее восхищало. Как спокойно разливала она кофе!
— Со сливками, Джой?
Она молча кивнула, мысленно шепча: «О боже! Только бы Берта ничего не заметила».
— Пожалуйста, передай ей чашку, Ганс.
— А тебе, Эрнест, черный с двумя кусками сахара?
— Ja, ja, — закудахтал отец.
— А ну-ка, Энн, передай чашку дедушке.
Осторожно взяв чашку с блюдечком, Энн медленно прошла по ковру.
— Отлично, отлично! — одобрил отец, вылив с блюдца расплеснутый кофе. — Видишь, я говорю по-английски.
Энн от восторга захлопала в ладоши. — Und ich spreche deutsch[32], — сказала она.
Часы пробили без четверти два. Джой проглотила кофе, обжигая рот. «Держи себя в руках. Бери пример с матери, Стивена, Ганса», — убеждала она себя.
Мать посмотрела на свои ручные часы.
— Без десяти два. Поднимитесь наверх, Джой, возьмите свои вещи. Если в два часа мы не выедем, позже ехать не имеет смысла.
Джой вскочила. Слишком поспешно. Слишком явно. Вслед за ней встала Берта, воскликнув:
— Позвольте, дорогая, я принесу ваши вещи.
Они столкнулись в дверях. Джой подумала: «А что, если Берта услышит, как колотится ее сердце?» Мысленно она представила, как Берта поднимает чересчур тяжелую сумку. У нее закружилась голова, и она подумала: «Я упаду в обморок».
Откуда-то издалека до нее донесся спокойный, неторопливый голос матери.
— Джой, моя дорогая, лучше знает, что ей взять с собой. А ты отведи Энн в туалетную комнату вымыть руки. После ананаса они такие липкие.
Под влиянием царившей вокруг нее предупредительности Энн сама разрешила вопрос, схватив Берту за руку своей рукой, неважно, была ли она липкой или нет.
Джой взбежала наверх по лестнице, схватила свое пальто и пальто Энн, прикрыв ими зияющее отверстие своей сумки, на дне которой лежали бриллианты.
Сбегая с лестницы, Джой увидела мать, выходившую из гостиной рядом с отцом, что-то заботливо говорившего ей.
— Нет, я не устала, — сказала мать по-немецки Берте, помогавшей ей надеть пальто, и тут же суетилась Шарлотта с ее сумкой и шляпой в руках. — Доктор советует мне побольше быть на свежем воздухе.
— Застегнись хорошенько, mein Liebchen, чтобы не простудиться, — обратилась она к Энн, когда Джой, схватив девочку за руку, сбегала вниз по лестнице.
Энн уселась на заднее сиденье машины, Джой следом за ней, сердце у нее так колотилось, что казалось, вот-вот она задохнется. Стивен и Ганс все еще стояли с матерью на террасе, и Джой закусила губу, чтобы не крикнуть им: «Поторопитесь!»
Часы пробили два.
— Ну, едемте! — весело крикнула мать. И, взяв Стивена и Ганса, сказала: — Пойдемте, я всех задерживаю.
Спокойно, неторопливо села в машину рядом с Джой, а Джой про себя молилась: «Боже, помоги мне выдержать все это». Возле машины очутилась Берта; сунув в окошко шаль, она сказала: — Возьмите с собой мою норвежскую шаль, на случай если будет прохладно.
Наскоро поблагодарили, и машина тронулась.
Машина описала круг по дорожке, они крикнули: «Auf Wiedersehen!», и помахали группе провожавших, столпившихся возле подъезда. У ворот они оглянулись и в последний раз увидели отца, стоявшего одиноко с рукой, поднятой в прощальном жесте.
— Скорее! — заторопила мать. — Берта пошла наверх, чтобы положить паспорт обратно в портфель. И она будет звонить Хорсту.
Глава XXIII
На Хеерштрассе Ганс вывел свой лимузин в бесконечный поток мчавшихся машин, встав в хвост большому черному с белым кадиллаку с номером вооруженных сил Соединенных Штатов.
— Раз этот впереди нас, будем гнать вовсю; для них не существуют правила движения, — усмехнувшись, сказал он. Затем посмотрел на спидометр. — Успеем!
— Двадцать три минуты. — Джой волновалась. Она сверила часы на приборном щитке с ручными часами. Поймав ее взгляд, мать успокаивающе кивнула головой.
Энн, прижавшись к стеклу, вдруг взбунтовалась:
— Почему мы едем не по той дороге? Не к тете Гедвиге?
В зеркальце Стивен встретил взгляд Джой и укоризненно покачал головой.
Мать, прижав Энн к себе, шепнула:
— Все в порядке. Сначала мы заедем в аэропорт, кое-кого проводить, но это секрет.
— Тетю Луэллу? — спросила Энн.
С таинственным видом мать приложила палец к губам.
— Мы опаздываем? — допытывалась Энн. — Ганс так гонит машину, просто ужасно!
— Мы боимся опоздать, поэтому Ганс и гонит машину.
Глаза Джой были прикованы к часам. Двадцать минут… Девятнадцать минут… Штульпнагельштрассе… Шарлоттенбург…
Джой окидывала беглым взглядом места, к которым она успела привыкнуть, и ожидание у светофора было для нее настоящей пыткой.
Ганс свернул с широкого проспекта на боковые улицы с умеренным движением, и повел машину с предельной скоростью.
— Шестнадцать минут, — прошептала Джой.
Вой сирены пожарных машин заставил Ганса съехать в кювет. Одна за другой мимо них промчались машины.
— Четырнадцать минут.
Самолет описывает круги, идя на посадку.
Джой взглянула на Стивена. У него на лбу выступили капельки пота, когда он увидел машину, которая шла за ними. Посмотрела на Ганса: Ганс закусил губу.
Дорога в аэропорт; и впереди и позади них непрерывным потоком шли машины; контрольная вышка; радарные установки; подъезд в аэропорт.
Подогнав машину к центральному зданию аэропорта, Ганс облегченно вздохнул.
— Десять минут. Молодец, Ганс, — наконец-то успокоившись, сказал Стивен.
Кто-то окликнул их. Похолодев, они смотрели на Хорста, который через открытое переднее стекло машины спрашивал:
— А что делает здесь в этот час мое дорогое семейство?
Никто не ответил.
— Скорее открой дверцу, дядя Хорст, — зашумела Энн. — Мы приехали проводить тетю Луэллу и чуть-чуть не опоздали.
— So!
Хорст помог матери выйти из машины, на его лицо набежали тучки.
— Чем мы обязаны миссис Дейборн, чтобы всем семейством провожать ее?
— Джой хотела лично передать Луэлле какие-то вещи, — доверительно пояснила мать. — А писать ей не хочется.
Джой указала на туго набитый дорожный мешок, пытаясь принять таинственный вид.
Мать близко наклонилась к Хорсту: — По-моему, в наших интересах вести себя так, чтобы у нее осталось о нас хорошее впечатление.
— А потом мы поедем к тете Гедвиге.
Хорст снова включил свою улыбку.
— А не устроить ли мне свободный день и не поехать ли вместе с вами отпраздновать столь знаменательное событие: Берта звонила мне и сообщила великолепные новости! — И он похлопал Стивена по плечу.
— Это будет мило, дорогой. — Улыбка матери была столь же ослепительна, как и улыбка Хорста.
— Скорее же! — и Энн нетерпеливо затопала ножкой. — Ведь мы опоздаем!
— Она права. — Мать взяла Энн за руку. — А ты не пойдешь с нами? Ведь ты без ума от миссис Дейборн?
— Я? — Глаза Хорста сузились, выражение лица стало жестким. — Мне наплевать, пусть даже самолет разобьется вдребезги!
— Ну, тогда будь умницей, поставь машину Ганса, а мы постараемся вернуться как можно скорее.
Она пошла к входу с Гансом и Стивеном, Энн галопом неслась впереди. Джой не отставала от них, чувствуя, что ноги вот-вот могут подкоситься. Все происходящее было для нее страшным кошмаром. Суета, толкотня в переполненном зале ожидания. Суматоха при выполнении формальностей. Голос дежурного, объявляющий по радио номер самолета на немецком, французском и английском языках.
Поцеловав Джой, мать крепко прижала к себе Энн.
— Mein Liebhen, mein Liebhen! — прошептала она.
Только тут Энн все поняла. Она громко зарыдала:
— Хочу, чтобы бабушка ехала с нами!
— Успокойся, дорогая! — прошептала мать, и голос ее дрогнул, когда она произносила эти слова. Открыв сумочку, она вынула носовой платок и вытерла слезы Энн. — Бабушка скоро будет с тобой!
Когда сумочка раскрылась, Джой заметила бархатный футлярчик, который утром она видела в ларце с драгоценностями, и мысленно она помолилась, чтобы сердце матери выдержало столь ужасное напряжение.
Взяв Энн за руку, Джой побежала, спеша присоединиться к группе пассажиров, стоявших у входа на посадку. В тот момент как стюардесса опустила барьер, она оглянулась: Стивен и Ганс бежали к самолету, и горестное выражение их лиц точно ножом полоснуло по ее сердцу.
Самолет вырулил по взлетной полосе, и на одно мгновение они увидели в окно высокую фигуру матери в черном пальто, махавшую им платком.
Джой откинулась на сиденье. Самолет развернулся по ветру. Заревели моторы. Сдерживая слезы, она закрыла глаза. Что ее горе в сравнении с горем Стивена и Ганса? Какое право имеет она плакать? Мысленно она вернулась к одинокой фигуре на трассе аэродрома и к Хорсту, который ждал их. Сколько он будет их ждать? А когда он пойдет за матерью… Что она будет делать? Что она скажет?
Самолет набрал скорость, и мимо них пронеслись здания аэропорта в дымке туманных образов.
Они поднялись в воздух. Под ними распростерся и постепенно исчезал Берлин. Она наблюдала, как в ясном воздухе крутился пропеллер. Мысленно она все еще была с матерью, все еще видела ее лицо, обращенное к небу вслед самолету, улетавшему на Запад.
Пришел ли за ней Хорст? Что будет, когда они вернутся домой?
И вдруг, как от удара электрического тока, она содрогнулась всем своим существом: она вновь увидела футляр для драгоценностей с ампулками, завернутыми в вату, и поняла, что для матери не будет возвращения домой.
— Раз этот впереди нас, будем гнать вовсю; для них не существуют правила движения, — усмехнувшись, сказал он. Затем посмотрел на спидометр. — Успеем!
— Двадцать три минуты. — Джой волновалась. Она сверила часы на приборном щитке с ручными часами. Поймав ее взгляд, мать успокаивающе кивнула головой.
Энн, прижавшись к стеклу, вдруг взбунтовалась:
— Почему мы едем не по той дороге? Не к тете Гедвиге?
В зеркальце Стивен встретил взгляд Джой и укоризненно покачал головой.
Мать, прижав Энн к себе, шепнула:
— Все в порядке. Сначала мы заедем в аэропорт, кое-кого проводить, но это секрет.
— Тетю Луэллу? — спросила Энн.
С таинственным видом мать приложила палец к губам.
— Мы опаздываем? — допытывалась Энн. — Ганс так гонит машину, просто ужасно!
— Мы боимся опоздать, поэтому Ганс и гонит машину.
Глаза Джой были прикованы к часам. Двадцать минут… Девятнадцать минут… Штульпнагельштрассе… Шарлоттенбург…
Джой окидывала беглым взглядом места, к которым она успела привыкнуть, и ожидание у светофора было для нее настоящей пыткой.
Ганс свернул с широкого проспекта на боковые улицы с умеренным движением, и повел машину с предельной скоростью.
— Шестнадцать минут, — прошептала Джой.
Вой сирены пожарных машин заставил Ганса съехать в кювет. Одна за другой мимо них промчались машины.
— Четырнадцать минут.
Самолет описывает круги, идя на посадку.
Джой взглянула на Стивена. У него на лбу выступили капельки пота, когда он увидел машину, которая шла за ними. Посмотрела на Ганса: Ганс закусил губу.
Дорога в аэропорт; и впереди и позади них непрерывным потоком шли машины; контрольная вышка; радарные установки; подъезд в аэропорт.
Подогнав машину к центральному зданию аэропорта, Ганс облегченно вздохнул.
— Десять минут. Молодец, Ганс, — наконец-то успокоившись, сказал Стивен.
Кто-то окликнул их. Похолодев, они смотрели на Хорста, который через открытое переднее стекло машины спрашивал:
— А что делает здесь в этот час мое дорогое семейство?
Никто не ответил.
— Скорее открой дверцу, дядя Хорст, — зашумела Энн. — Мы приехали проводить тетю Луэллу и чуть-чуть не опоздали.
— So!
Хорст помог матери выйти из машины, на его лицо набежали тучки.
— Чем мы обязаны миссис Дейборн, чтобы всем семейством провожать ее?
— Джой хотела лично передать Луэлле какие-то вещи, — доверительно пояснила мать. — А писать ей не хочется.
Джой указала на туго набитый дорожный мешок, пытаясь принять таинственный вид.
Мать близко наклонилась к Хорсту: — По-моему, в наших интересах вести себя так, чтобы у нее осталось о нас хорошее впечатление.
— А потом мы поедем к тете Гедвиге.
Хорст снова включил свою улыбку.
— А не устроить ли мне свободный день и не поехать ли вместе с вами отпраздновать столь знаменательное событие: Берта звонила мне и сообщила великолепные новости! — И он похлопал Стивена по плечу.
— Это будет мило, дорогой. — Улыбка матери была столь же ослепительна, как и улыбка Хорста.
— Скорее же! — и Энн нетерпеливо затопала ножкой. — Ведь мы опоздаем!
— Она права. — Мать взяла Энн за руку. — А ты не пойдешь с нами? Ведь ты без ума от миссис Дейборн?
— Я? — Глаза Хорста сузились, выражение лица стало жестким. — Мне наплевать, пусть даже самолет разобьется вдребезги!
— Ну, тогда будь умницей, поставь машину Ганса, а мы постараемся вернуться как можно скорее.
Она пошла к входу с Гансом и Стивеном, Энн галопом неслась впереди. Джой не отставала от них, чувствуя, что ноги вот-вот могут подкоситься. Все происходящее было для нее страшным кошмаром. Суета, толкотня в переполненном зале ожидания. Суматоха при выполнении формальностей. Голос дежурного, объявляющий по радио номер самолета на немецком, французском и английском языках.
Поцеловав Джой, мать крепко прижала к себе Энн.
— Mein Liebhen, mein Liebhen! — прошептала она.
Только тут Энн все поняла. Она громко зарыдала:
— Хочу, чтобы бабушка ехала с нами!
— Успокойся, дорогая! — прошептала мать, и голос ее дрогнул, когда она произносила эти слова. Открыв сумочку, она вынула носовой платок и вытерла слезы Энн. — Бабушка скоро будет с тобой!
Когда сумочка раскрылась, Джой заметила бархатный футлярчик, который утром она видела в ларце с драгоценностями, и мысленно она помолилась, чтобы сердце матери выдержало столь ужасное напряжение.
Взяв Энн за руку, Джой побежала, спеша присоединиться к группе пассажиров, стоявших у входа на посадку. В тот момент как стюардесса опустила барьер, она оглянулась: Стивен и Ганс бежали к самолету, и горестное выражение их лиц точно ножом полоснуло по ее сердцу.
Самолет вырулил по взлетной полосе, и на одно мгновение они увидели в окно высокую фигуру матери в черном пальто, махавшую им платком.
Джой откинулась на сиденье. Самолет развернулся по ветру. Заревели моторы. Сдерживая слезы, она закрыла глаза. Что ее горе в сравнении с горем Стивена и Ганса? Какое право имеет она плакать? Мысленно она вернулась к одинокой фигуре на трассе аэродрома и к Хорсту, который ждал их. Сколько он будет их ждать? А когда он пойдет за матерью… Что она будет делать? Что она скажет?
Самолет набрал скорость, и мимо них пронеслись здания аэропорта в дымке туманных образов.
Они поднялись в воздух. Под ними распростерся и постепенно исчезал Берлин. Она наблюдала, как в ясном воздухе крутился пропеллер. Мысленно она все еще была с матерью, все еще видела ее лицо, обращенное к небу вслед самолету, улетавшему на Запад.
Пришел ли за ней Хорст? Что будет, когда они вернутся домой?
И вдруг, как от удара электрического тока, она содрогнулась всем своим существом: она вновь увидела футляр для драгоценностей с ампулками, завернутыми в вату, и поняла, что для матери не будет возвращения домой.
Послесловие
«Ум человеческий не выдержит, если рассказать всю правду. Вот почему… люди во многих странах все еще позволяют вводить себя в заблуждение. Люди не хотят верить правде…»
Слова эти, принадлежащие Брунгильде, дочери профессора Шонхаузера, дважды затравленного, дважды искалеченного фашистскими изуверами — в гитлеровской Германии и в Западной Германии наших дней, — могли бы служить эпиграфом к роману австралийской писательницы Димфны Кьюсак «Жаркое лето в Берлине». Они раскрывают идейную направленность этого правдивого, подлинно художественного произведения. Писательница рассказывает о том, что происходит в самом центре послевоенной Европы. И вместе с тем она вскрывает причины и корни опасной неосведомленности миллионов и миллионов людей так называемого демократического Запада о характере всего послевоенного развития государства, получившего наименование «Федеративная Республика Германии».
Сюжет романа несложен. Главная героиня, молодая женщина Джой, — воплощение наивности, полнейшей политической и жизненной неопытности. Уроженка далекой Австралии, она мало знает о прошлом и настоящем немецкого народа. Жарким летом 1959 или 1960 года судьба забрасывает Джой в Западный Берлин. И здесь происходит ее политическое просвещение. Страшная, «неправдоподобная», как ей вначале казалось, картина реставрации самого худшего, самого отвратительного из недавнего прошлого этой страны — идеологии войны, человеконенавистничества, нацистского бреда о мировом господстве — предстает перед ее глазами. И эта картина нарисована кистью художника-реалиста — верная, точная, неопровержимая.
Димфна Кьюсак не впервые выступает с произведением, посвященным острейшей проблеме нашего времени — угрозе новой мировой войны, проблеме борьбы за мир. Вспомним хотя бы ее пьесу, переведенную на многие языки, — «Тихоокеанский дневник». Более четверти века писательница пристально следит за большими социальными явлениями, волнующими ее сограждан в Австралии, за крупнейшими мировыми событиями нашей бурной эпохи. Активная участница прогрессивной ассоциации Австралийского товарищества писателей, Димфна Кьюсак — делегат многих всемирных конгрессов сторонников мира, начиная с 1950 года. Она часто путешествует: побывала за последнее десятилетие в Германской Демократической Республике, в Польше, Чехословакии, Венгрии, Италии, приезжала неоднократно в Советский Союз. «Жаркое лето в Берлине» — произведение, навеянное впечатлениями одной из поездок.
Слова эти, принадлежащие Брунгильде, дочери профессора Шонхаузера, дважды затравленного, дважды искалеченного фашистскими изуверами — в гитлеровской Германии и в Западной Германии наших дней, — могли бы служить эпиграфом к роману австралийской писательницы Димфны Кьюсак «Жаркое лето в Берлине». Они раскрывают идейную направленность этого правдивого, подлинно художественного произведения. Писательница рассказывает о том, что происходит в самом центре послевоенной Европы. И вместе с тем она вскрывает причины и корни опасной неосведомленности миллионов и миллионов людей так называемого демократического Запада о характере всего послевоенного развития государства, получившего наименование «Федеративная Республика Германии».
Сюжет романа несложен. Главная героиня, молодая женщина Джой, — воплощение наивности, полнейшей политической и жизненной неопытности. Уроженка далекой Австралии, она мало знает о прошлом и настоящем немецкого народа. Жарким летом 1959 или 1960 года судьба забрасывает Джой в Западный Берлин. И здесь происходит ее политическое просвещение. Страшная, «неправдоподобная», как ей вначале казалось, картина реставрации самого худшего, самого отвратительного из недавнего прошлого этой страны — идеологии войны, человеконенавистничества, нацистского бреда о мировом господстве — предстает перед ее глазами. И эта картина нарисована кистью художника-реалиста — верная, точная, неопровержимая.
Димфна Кьюсак не впервые выступает с произведением, посвященным острейшей проблеме нашего времени — угрозе новой мировой войны, проблеме борьбы за мир. Вспомним хотя бы ее пьесу, переведенную на многие языки, — «Тихоокеанский дневник». Более четверти века писательница пристально следит за большими социальными явлениями, волнующими ее сограждан в Австралии, за крупнейшими мировыми событиями нашей бурной эпохи. Активная участница прогрессивной ассоциации Австралийского товарищества писателей, Димфна Кьюсак — делегат многих всемирных конгрессов сторонников мира, начиная с 1950 года. Она часто путешествует: побывала за последнее десятилетие в Германской Демократической Республике, в Польше, Чехословакии, Венгрии, Италии, приезжала неоднократно в Советский Союз. «Жаркое лето в Берлине» — произведение, навеянное впечатлениями одной из поездок.