Страница:
Но никто не пришел ему на помощь, и мальчик в ужасе подумал, что настал его последний час.
Вдруг кот втянул когти и отпустил его.
– Ну вот, – промяукал он, – на первый раз хватит. Я тебя прощу ради хозяйки. Мне хотелось только, чтобы ты знал, кто из нас теперь сильнее.
И кот ушел, гладкий и смирный, как всегда.
Мальчик был так сконфужен, что не мог слова вымолвить, и поспешно отправился в коровник искать домового.
В коровнике стояли всего три коровы. Но, когда туда вошел мальчик, они подняли такой шум, словно их было не меньше тридцати. Коровы мычали, лягались, метались в стойлах, тряся цепями, словом, неистовствовали так, как будто Нильс опять науськивал на них чужую собаку.
Мальчик хотел спросить у коров, где домовой. Но голос его потонул в их громком мычании.
– Му-му-му! – мычала Майская Роза. – Вот счастье-то: есть еще на свете справедливость! Попробуй подойди – я так тебя лягну, не скоро забудешь!
– Попробуй подойди, – грозилась Золотая Лилия, – попляшешь на моих рогах! Я отплачу тебе за осу, что ты запихнул мне в ухо!
– Попробуй подойди – узнаешь, каково это, когда в тебя швыряют деревянными башмаками, как ты швырял в меня летом! – вторила ей Звездочка.
Майская Роза, самая старшая и самая мудрая, гневалась больше всех:
– Попробуй подойди, я отплачу тебе за все твои проделки, за то, что ты столько раз выбивал скамеечку из-под твоей матушки, когда она садилась доить меня. И за все подножки, которые ты ей ставил, когда она несла подойник с молоком. И за все слезы, которые она пролила здесь, в коровнике, из-за тебя!
Мальчику хотелось крикнуть коровам, что он раскаивается в своей жестокости и никому никогда больше не причинит зла! Пусть только они скажут, где домовой! Но коровы даже не слушали его и бушевали по-прежнему. И он, испугавшись, как бы они не вырвались из коровника, решил, что лучше ему самому уйти.
Мальчик потихоньку выбрался снова на двор. Он совсем пал духом, так как понял – никто в усадьбе не поможет ему найти домового. Ну а что проку, если он даже найдет его?
Мальчик взобрался на широкую, заросшую терновником и ежевикой каменную ограду, опоясывавшую торп, и задумался: что будет, если ему не удастся снова стать человеком? То-то удивятся отец с матушкой, когда вернутся домой! Да и не они одни! Вся страна станет диву даваться. Из Эстра Вемменхёга, из Торпа, из Скурупа да и со всего Вемменхёгского уезда сбегутся люди, чтобы поглазеть на него, начнутся ахи да охи. Может статься, отец с матушкой повезут его на ярмарку в Чивике и будут показывать за деньги!
Нет! Только не это! Пусть никто на свете никогда его больше не увидит!
До чего же он, Нильс, несчастный! Никого нет на свете несчастнее его! Ведь он больше не человек, он – чудище!
Только теперь дошло до него, что с ним случилось.
Его лишили всего: он не сможет играть с другими мальчишками, не сможет наследовать торп после смерти родителей, и никогда не найти ему девушку, которая захочет стать его женой.
Он сидел, глядя на отчий дом, небольшой, с выбеленными стенами, весь словно прижатый к земле высокой и крутой соломенной крышей. Службы были тоже невелики, а клочки пашни такие узкие, что там едва ли удалось бы поворотить лошадь. Но как ни мал, как ни беден этот торп, теперь и он слишком хорош для Нильса! Крысиная норка под половицами конюшни – вот единственное пригодное для него жилье!
Стояла на диво прекрасная погода: небо было голубым как никогда, журчали ручьи, на деревьях распускались почки, щебетали птицы. Только Нильс был убит горем. И никогда ему больше не радоваться!
Ой, сколько в небе перелетных птиц! Возвращаясь из заморских краев, они перелетали Балтийское море, держа путь прямо на самый южный мыс Швеции Смюгехук. Теперь они направлялись на север. Среди них были, конечно, разные птицы, но Нильс узнал только диких гусей, летевших клином.
Уже не одна стая диких гусей пронеслась мимо. Они летели высоко-высоко, но он все-таки слышал, как они кричали:
– Летим в горы, на север! Летим в горы, на север!
Увидев домашних гусей, которые расхаживали по двору, дикие гуси спускались ниже и гоготали:
– Га-га-га! Га-га-га! Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Дворовые гуси невольно вытягивали шеи и прислушивались. На первых порах они благоразумно отвечали:
– От добра добра не ищут! От добра добра не ищут!
Однако с каждой новой стаей диких гусей, проносившихся мимо, их все сильнее и сильнее одолевало беспокойство.
Как, должно быть, чудесно в такую прекрасную погоду парить в воздухе, свежем, легком… И домашние гуси начали взмахивать крыльями, словно испытывая непреодолимое желание последовать за своими дикими сородичами. Но старая гусыня была настороже и всякий раз твердила:
– Не сходите с ума! Опомнитесь! Диких гусей ждут и голод, и холод!
И все же среди домашних гусей нашелся один молодой гусак, который, слушая призывный клич диких сородичей, воспылал желанием присоединиться к ним.
– Я полечу со следующей стаей! Пусть только прилетит! – сказал он.
И вот в небе показалась новая стая. Дикие гуси снова стали кричать:
– Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Молодой гусак ответил:
– Подождите! Подождите! И я с вами!
Он сумел подняться в воздух, но крылья, не привычные к полету, не выдержали, и гусак камнем рухнул на землю.
Должно быть, дикие гуси услыхали его крик. Повернув, они медленно полетели назад, высматривая, не летит ли он за ними.
– Подождите! Подождите! – снова закричал, пытаясь взлететь, молодой гусак.
Все это видел и слышал мальчик, растянувшийся на каменной ограде.
«Немалый будет убыток, – подумал он, – если молодой гусак улетит. То-то будут горевать отец с матушкой, когда вернутся домой и хватятся его».
Снова позабыв, как он мал и беспомощен, мальчик спрыгнул с ограды и, очутившись посреди гусиного стада, крепко обхватил гусака за шею.
– Только посмей улететь! – пригрозил он.
В этот самый миг молодой гусак, взмахнув крыльями, наконец-то взлетел. Но сбросить мальчика он уже не мог. Не успел Нильс и глазом моргнуть, как оказался высоко в воздухе. Глянув на быстро удалявшуюся землю, он похолодел от страха: если прыгнуть вниз – разобьешься насмерть.
Что ему оставалось делать? С большим трудом Нильс перебрался на гладкую, скользкую спину гусака и обеими руками вцепился в гусиные перья. Голова у него кружилась, в ушах стоял страшный гул от непрестанно хлопавших по обеим сторонам крыльев.
Клетчатая скатерть
II. Акка с Кебнекайсе[2]
Вечер
Вдруг кот втянул когти и отпустил его.
– Ну вот, – промяукал он, – на первый раз хватит. Я тебя прощу ради хозяйки. Мне хотелось только, чтобы ты знал, кто из нас теперь сильнее.
И кот ушел, гладкий и смирный, как всегда.
Мальчик был так сконфужен, что не мог слова вымолвить, и поспешно отправился в коровник искать домового.
В коровнике стояли всего три коровы. Но, когда туда вошел мальчик, они подняли такой шум, словно их было не меньше тридцати. Коровы мычали, лягались, метались в стойлах, тряся цепями, словом, неистовствовали так, как будто Нильс опять науськивал на них чужую собаку.
Мальчик хотел спросить у коров, где домовой. Но голос его потонул в их громком мычании.
– Му-му-му! – мычала Майская Роза. – Вот счастье-то: есть еще на свете справедливость! Попробуй подойди – я так тебя лягну, не скоро забудешь!
– Попробуй подойди, – грозилась Золотая Лилия, – попляшешь на моих рогах! Я отплачу тебе за осу, что ты запихнул мне в ухо!
– Попробуй подойди – узнаешь, каково это, когда в тебя швыряют деревянными башмаками, как ты швырял в меня летом! – вторила ей Звездочка.
Майская Роза, самая старшая и самая мудрая, гневалась больше всех:
– Попробуй подойди, я отплачу тебе за все твои проделки, за то, что ты столько раз выбивал скамеечку из-под твоей матушки, когда она садилась доить меня. И за все подножки, которые ты ей ставил, когда она несла подойник с молоком. И за все слезы, которые она пролила здесь, в коровнике, из-за тебя!
Мальчику хотелось крикнуть коровам, что он раскаивается в своей жестокости и никому никогда больше не причинит зла! Пусть только они скажут, где домовой! Но коровы даже не слушали его и бушевали по-прежнему. И он, испугавшись, как бы они не вырвались из коровника, решил, что лучше ему самому уйти.
Мальчик потихоньку выбрался снова на двор. Он совсем пал духом, так как понял – никто в усадьбе не поможет ему найти домового. Ну а что проку, если он даже найдет его?
Мальчик взобрался на широкую, заросшую терновником и ежевикой каменную ограду, опоясывавшую торп, и задумался: что будет, если ему не удастся снова стать человеком? То-то удивятся отец с матушкой, когда вернутся домой! Да и не они одни! Вся страна станет диву даваться. Из Эстра Вемменхёга, из Торпа, из Скурупа да и со всего Вемменхёгского уезда сбегутся люди, чтобы поглазеть на него, начнутся ахи да охи. Может статься, отец с матушкой повезут его на ярмарку в Чивике и будут показывать за деньги!
Нет! Только не это! Пусть никто на свете никогда его больше не увидит!
До чего же он, Нильс, несчастный! Никого нет на свете несчастнее его! Ведь он больше не человек, он – чудище!
Только теперь дошло до него, что с ним случилось.
Его лишили всего: он не сможет играть с другими мальчишками, не сможет наследовать торп после смерти родителей, и никогда не найти ему девушку, которая захочет стать его женой.
Он сидел, глядя на отчий дом, небольшой, с выбеленными стенами, весь словно прижатый к земле высокой и крутой соломенной крышей. Службы были тоже невелики, а клочки пашни такие узкие, что там едва ли удалось бы поворотить лошадь. Но как ни мал, как ни беден этот торп, теперь и он слишком хорош для Нильса! Крысиная норка под половицами конюшни – вот единственное пригодное для него жилье!
Стояла на диво прекрасная погода: небо было голубым как никогда, журчали ручьи, на деревьях распускались почки, щебетали птицы. Только Нильс был убит горем. И никогда ему больше не радоваться!
Ой, сколько в небе перелетных птиц! Возвращаясь из заморских краев, они перелетали Балтийское море, держа путь прямо на самый южный мыс Швеции Смюгехук. Теперь они направлялись на север. Среди них были, конечно, разные птицы, но Нильс узнал только диких гусей, летевших клином.
Уже не одна стая диких гусей пронеслась мимо. Они летели высоко-высоко, но он все-таки слышал, как они кричали:
– Летим в горы, на север! Летим в горы, на север!
Увидев домашних гусей, которые расхаживали по двору, дикие гуси спускались ниже и гоготали:
– Га-га-га! Га-га-га! Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Дворовые гуси невольно вытягивали шеи и прислушивались. На первых порах они благоразумно отвечали:
– От добра добра не ищут! От добра добра не ищут!
Однако с каждой новой стаей диких гусей, проносившихся мимо, их все сильнее и сильнее одолевало беспокойство.
Как, должно быть, чудесно в такую прекрасную погоду парить в воздухе, свежем, легком… И домашние гуси начали взмахивать крыльями, словно испытывая непреодолимое желание последовать за своими дикими сородичами. Но старая гусыня была настороже и всякий раз твердила:
– Не сходите с ума! Опомнитесь! Диких гусей ждут и голод, и холод!
И все же среди домашних гусей нашелся один молодой гусак, который, слушая призывный клич диких сородичей, воспылал желанием присоединиться к ним.
– Я полечу со следующей стаей! Пусть только прилетит! – сказал он.
И вот в небе показалась новая стая. Дикие гуси снова стали кричать:
– Летите с нами! Летите с нами! В горы! На север!
Молодой гусак ответил:
– Подождите! Подождите! И я с вами!
Он сумел подняться в воздух, но крылья, не привычные к полету, не выдержали, и гусак камнем рухнул на землю.
Должно быть, дикие гуси услыхали его крик. Повернув, они медленно полетели назад, высматривая, не летит ли он за ними.
– Подождите! Подождите! – снова закричал, пытаясь взлететь, молодой гусак.
Все это видел и слышал мальчик, растянувшийся на каменной ограде.
«Немалый будет убыток, – подумал он, – если молодой гусак улетит. То-то будут горевать отец с матушкой, когда вернутся домой и хватятся его».
Снова позабыв, как он мал и беспомощен, мальчик спрыгнул с ограды и, очутившись посреди гусиного стада, крепко обхватил гусака за шею.
– Только посмей улететь! – пригрозил он.
В этот самый миг молодой гусак, взмахнув крыльями, наконец-то взлетел. Но сбросить мальчика он уже не мог. Не успел Нильс и глазом моргнуть, как оказался высоко в воздухе. Глянув на быстро удалявшуюся землю, он похолодел от страха: если прыгнуть вниз – разобьешься насмерть.
Что ему оставалось делать? С большим трудом Нильс перебрался на гладкую, скользкую спину гусака и обеими руками вцепился в гусиные перья. Голова у него кружилась, в ушах стоял страшный гул от непрестанно хлопавших по обеим сторонам крыльев.
Клетчатая скатерть
Мальчик не сразу пришел в себя. Ветер бил ему в лицо, в глазах рябило, в ушах по-прежнему стоял страшный гул. Тринадцать гусей, окружавших его сплошным кольцом, хлопали крыльями и гоготали. Казалось, вокруг завывает буря. Он не знал, высоко ли, низко ли они летят и куда лежит их путь.
Как бы это разузнать? Надо собраться с духом и взглянуть вниз, но вдруг у него снова закружится голова?
Дикие гуси летели чуть ниже и чуть медленней, чем всегда, ведь их новый спутник – молодой гусак – с трудом дышал в разреженном воздухе. И они его щадили.
В конце концов мальчик все же заставил себя посмотреть на землю и увидел, что под ним расстилалась огромная скатерть, поделенная на невообразимое множество крупных и мелких клеток. Он видел сплошные клетки: косые, продолговатые, но все с ровными, прямыми краями. Ничего круглого, ничего изогнутого!
«Куда ж я залетел?» – удивился Нильс.
– Что это за огромная клетчатая скатерть внизу? – спросил он громко, хотя и не ожидал ответа.
К его удивлению, дикие гуси, окружавшие его, тотчас закричали:
– Пашни да луга! Пашни да луга!
И тут мальчик понял, что огромная клетчатая скатерть, над которой он пролетал, – не что иное, как равнина провинции Сконе, светло-зеленые клетки на ней – озимая рожь, желтовато-серые – прошлогоднее жнивье, бурые – клеверные поля, а черные – пустующие пастбища да незасеянные пашни. Рыжеватые с золотистой каймой клетки – наверняка буковые леса. Ведь в буковых лесах высокие деревья в самой глубине леса зимой обнажаются, меж тем как низенькие буки, растущие на лесной опушке, сохраняют сухие желтые листья до самой весны. Виднелись внизу и темные клетки с чем-то серым посредине. То были большие огороженные усадьбы с почерневшими соломенными крышами и мощенными камнем дворами. А еще можно было различить зеленые, обведенные коричневым ободком клетки – сады, где уже вовсю зеленели лужайки, хотя окаймлявшие их кусты и деревья стояли еще голые, темнея лишь бурой корой.
Яркая пестрота клеток развеселила Нильса. Он даже засмеялся.
– Плодородная и добрая земля! Плодородная и добрая земля! – загоготали гуси, словно осуждая его за смех. И у него вновь сжалось от горя сердце.
«Могу ли я радоваться? – подумал он. – Ведь со мной случилась самая страшная беда, какая только может стрястись с человеком!»
Но чем дальше летели гуси, тем меньше думал Нильс о своей беде, тем меньше усилий ему требовалось, чтобы удержаться на спине гусака. Его внимание привлекали птичьи стаи, летевшие на север. Они громко перекликались между собой, и в небе стоял страшный шум и гомон.
– Неужто вы только нынче перелетели море? – кричали одни.
– Да, представьте себе! – отвечали гуси.
– Как по-вашему, здесь уже весна? – спрашивали другие.
– Пока нет, ни листочка на деревьях, вода в озерах холодная! – слышалось в ответ.
Пролетая над усадьбой, где расхаживали домашние птицы, гуси спрашивали:
– Как зовется эта усадьба? Как зовется эта усадьба?
И петух, задрав голову, горланил:
– Усадьба зовется Малая Пашня! Все как и было! Все как и было!
Большая часть дворов, по обычаям Сконе, носила, видимо, имена своих хозяев: усадьба Пера Матсона или же Уле Бусона. Но петухи придумывали свои названия, более подходящие, как им казалось. На дворах бедняков-арендаторов они орали:
– Эта усадьба зовется Бескрупово!
А петухи, что жили на самых бедных торпах, кричали:
– Усадьба зовется Маложуево! Маложуево, Маложуево!
Зато большие, зажиточные крестьянские усадьбы петухи пышно величали: Счастливое Поле, Яичная Гора, Денежная Кубышка.
В господских же усадьбах петухи были очень кичливы и не снисходили до шуток. А один из господских петухов горланил так громко, словно хотел, чтобы голос его донесся до самого солнца:
– Это усадьба помещика Дюбека! Все как и было! Все как и было!
Чуть подальше другой петух кричал:
– Это Сванехольм – Лебяжий Остров! Пусть весь мир знает!
Но тут мальчик заметил: гуси уже не летели вперед по прямой, а все кружились и кружились над всей равниной Сёдерслетт, словно радуясь, что снова вернулись в Сконе и могут поприветствовать каждую усадьбу.
Вот они пролетели над двором, где в окружении множества низеньких домишек громоздилось несколько больших строений с высокими трубами.
– Это Юрдбергский сахарный завод! – закричали местные петухи. – Это Юрдбергский сахарный завод!
Мальчик так и подскочил на спине гусака: как же он сразу не узнал это место? Завод был неподалеку от его дома, и в прошлом году он нанимался сюда пасти гусей. Оказывается, когда смотришь вниз с высоты птичьего полета, все выглядит иначе.
И как он мог забыть… Как он мог забыть Осу-пастушку и маленького Матса, своих прошлогодних товарищей? Хотел бы он знать, пасут ли они здесь гусей и нынче. Вот бы они удивились, если б им кто сказал, что высоко-высоко в небе над ними летит Нильс!
А стая уже летела к Сведале и к озеру Скабершё, а потом, миновав Бёррингеклостер и Хеккебергу, вернулась обратно. За один день мальчик узнал о Сконе больше, чем за всю свою жизнь.
Когда в тот день диким гусям случалось увидеть домашних, они замедляли полет и, от души веселясь, кричали:
– Летим в горы, на север! Летите с нами! Летите с нами!
– В стране еще зима! Рановато вы явились! Возвращайтесь назад! Назад! Назад! – отвечали домашние гуси.
Дикие гуси опускались ниже, чтоб их лучше было слышно, и призывно кричали:
– С нами! С нами! Мы научим вас плавать и летать!
Домашние гуси злобно шипели и не удостаивали их ответом.
Тогда дикие гуси опускались еще ниже, так низко, что почти касались лапками земли, а потом вдруг с молниеносной быстротой взмывали ввысь, словно кто-то гнался за ними.
– Ой, ой, ой! – кричали они. – Разве это гуси?! Это просто овцы! Это просто овцы!
Оставшиеся на земле домашние гуси, задыхаясь от злости, орали им вслед:
– Чтоб вас всех подстрелили, всех до одного! Всех до одного!
Слушая шутки и перебранку гусей, Нильс смеялся. Потом вдруг вспоминал о беде, что сам навлек на себя, и горько плакал. Но немного погодя снова смеялся.
Никогда прежде не доводилось ему мчаться с такой быстротой, хотя он сызмальства привык к бешеной скачке верхом. Он даже не подозревал, что здесь, наверху, воздух так свеж, так напоен чудесными запахами земли и смолы. Какое это блаженство – лететь высоко-высоко над залитой солнцем землей, а тебя обвевает ласковый душистый ветер, и кажется, будто ты улетаешь от всех бед и забот, от всех мыслимых и немыслимых горестей.
Как бы это разузнать? Надо собраться с духом и взглянуть вниз, но вдруг у него снова закружится голова?
Дикие гуси летели чуть ниже и чуть медленней, чем всегда, ведь их новый спутник – молодой гусак – с трудом дышал в разреженном воздухе. И они его щадили.
В конце концов мальчик все же заставил себя посмотреть на землю и увидел, что под ним расстилалась огромная скатерть, поделенная на невообразимое множество крупных и мелких клеток. Он видел сплошные клетки: косые, продолговатые, но все с ровными, прямыми краями. Ничего круглого, ничего изогнутого!
«Куда ж я залетел?» – удивился Нильс.
– Что это за огромная клетчатая скатерть внизу? – спросил он громко, хотя и не ожидал ответа.
К его удивлению, дикие гуси, окружавшие его, тотчас закричали:
– Пашни да луга! Пашни да луга!
И тут мальчик понял, что огромная клетчатая скатерть, над которой он пролетал, – не что иное, как равнина провинции Сконе, светло-зеленые клетки на ней – озимая рожь, желтовато-серые – прошлогоднее жнивье, бурые – клеверные поля, а черные – пустующие пастбища да незасеянные пашни. Рыжеватые с золотистой каймой клетки – наверняка буковые леса. Ведь в буковых лесах высокие деревья в самой глубине леса зимой обнажаются, меж тем как низенькие буки, растущие на лесной опушке, сохраняют сухие желтые листья до самой весны. Виднелись внизу и темные клетки с чем-то серым посредине. То были большие огороженные усадьбы с почерневшими соломенными крышами и мощенными камнем дворами. А еще можно было различить зеленые, обведенные коричневым ободком клетки – сады, где уже вовсю зеленели лужайки, хотя окаймлявшие их кусты и деревья стояли еще голые, темнея лишь бурой корой.
Яркая пестрота клеток развеселила Нильса. Он даже засмеялся.
– Плодородная и добрая земля! Плодородная и добрая земля! – загоготали гуси, словно осуждая его за смех. И у него вновь сжалось от горя сердце.
«Могу ли я радоваться? – подумал он. – Ведь со мной случилась самая страшная беда, какая только может стрястись с человеком!»
Но чем дальше летели гуси, тем меньше думал Нильс о своей беде, тем меньше усилий ему требовалось, чтобы удержаться на спине гусака. Его внимание привлекали птичьи стаи, летевшие на север. Они громко перекликались между собой, и в небе стоял страшный шум и гомон.
– Неужто вы только нынче перелетели море? – кричали одни.
– Да, представьте себе! – отвечали гуси.
– Как по-вашему, здесь уже весна? – спрашивали другие.
– Пока нет, ни листочка на деревьях, вода в озерах холодная! – слышалось в ответ.
Пролетая над усадьбой, где расхаживали домашние птицы, гуси спрашивали:
– Как зовется эта усадьба? Как зовется эта усадьба?
И петух, задрав голову, горланил:
– Усадьба зовется Малая Пашня! Все как и было! Все как и было!
Большая часть дворов, по обычаям Сконе, носила, видимо, имена своих хозяев: усадьба Пера Матсона или же Уле Бусона. Но петухи придумывали свои названия, более подходящие, как им казалось. На дворах бедняков-арендаторов они орали:
– Эта усадьба зовется Бескрупово!
А петухи, что жили на самых бедных торпах, кричали:
– Усадьба зовется Маложуево! Маложуево, Маложуево!
Зато большие, зажиточные крестьянские усадьбы петухи пышно величали: Счастливое Поле, Яичная Гора, Денежная Кубышка.
В господских же усадьбах петухи были очень кичливы и не снисходили до шуток. А один из господских петухов горланил так громко, словно хотел, чтобы голос его донесся до самого солнца:
– Это усадьба помещика Дюбека! Все как и было! Все как и было!
Чуть подальше другой петух кричал:
– Это Сванехольм – Лебяжий Остров! Пусть весь мир знает!
Но тут мальчик заметил: гуси уже не летели вперед по прямой, а все кружились и кружились над всей равниной Сёдерслетт, словно радуясь, что снова вернулись в Сконе и могут поприветствовать каждую усадьбу.
Вот они пролетели над двором, где в окружении множества низеньких домишек громоздилось несколько больших строений с высокими трубами.
– Это Юрдбергский сахарный завод! – закричали местные петухи. – Это Юрдбергский сахарный завод!
Мальчик так и подскочил на спине гусака: как же он сразу не узнал это место? Завод был неподалеку от его дома, и в прошлом году он нанимался сюда пасти гусей. Оказывается, когда смотришь вниз с высоты птичьего полета, все выглядит иначе.
И как он мог забыть… Как он мог забыть Осу-пастушку и маленького Матса, своих прошлогодних товарищей? Хотел бы он знать, пасут ли они здесь гусей и нынче. Вот бы они удивились, если б им кто сказал, что высоко-высоко в небе над ними летит Нильс!
А стая уже летела к Сведале и к озеру Скабершё, а потом, миновав Бёррингеклостер и Хеккебергу, вернулась обратно. За один день мальчик узнал о Сконе больше, чем за всю свою жизнь.
Когда в тот день диким гусям случалось увидеть домашних, они замедляли полет и, от души веселясь, кричали:
– Летим в горы, на север! Летите с нами! Летите с нами!
– В стране еще зима! Рановато вы явились! Возвращайтесь назад! Назад! Назад! – отвечали домашние гуси.
Дикие гуси опускались ниже, чтоб их лучше было слышно, и призывно кричали:
– С нами! С нами! Мы научим вас плавать и летать!
Домашние гуси злобно шипели и не удостаивали их ответом.
Тогда дикие гуси опускались еще ниже, так низко, что почти касались лапками земли, а потом вдруг с молниеносной быстротой взмывали ввысь, словно кто-то гнался за ними.
– Ой, ой, ой! – кричали они. – Разве это гуси?! Это просто овцы! Это просто овцы!
Оставшиеся на земле домашние гуси, задыхаясь от злости, орали им вслед:
– Чтоб вас всех подстрелили, всех до одного! Всех до одного!
Слушая шутки и перебранку гусей, Нильс смеялся. Потом вдруг вспоминал о беде, что сам навлек на себя, и горько плакал. Но немного погодя снова смеялся.
Никогда прежде не доводилось ему мчаться с такой быстротой, хотя он сызмальства привык к бешеной скачке верхом. Он даже не подозревал, что здесь, наверху, воздух так свеж, так напоен чудесными запахами земли и смолы. Какое это блаженство – лететь высоко-высоко над залитой солнцем землей, а тебя обвевает ласковый душистый ветер, и кажется, будто ты улетаешь от всех бед и забот, от всех мыслимых и немыслимых горестей.
II. Акка с Кебнекайсе[2]
Вечер
Большой белый гусак был безмерно счастлив и гордился тем, что летает вместе со стаей диких гусей над равниной Сёдерслетт да еще и дразнит домашних птиц. Но счастье – счастьем, а к обеду он стал, однако, заметно сдавать. Гусак старался глубже дышать и быстрее взмахивать крыльями, но все равно на много гусиных корпусов отстал от других.
Когда дикие гуси, летевшие в хвосте, заметили, что домашний гусь не в силах поспеть за ними, они стали кричать гусыне-предводительнице:
– Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе!
– Что там у вас? – спросила гусыня, летевшая во главе косяка.
– Белый отстает! Белый отстает!
– Скажите ему: лететь быстрее легче, чем медленнее! – ответила гусыня-предводительница, продолжая мчаться вперед.
Гусак попытался было последовать ее совету и лететь быстрее, но это так утомило его, что он опустился чуть ли не к самым верхушкам подстриженных ветел, окаймлявших луга и пашни.
– Акка, Акка! Акка с Кебнекайсе! – закричали гуси, летевшие позади и видевшие, как трудно приходится гусаку.
– Что там еще? – сердито спросила гусыня-предводительница.
– Белый падает на землю! Белый падает на землю!
– Скажите ему: лететь выше легче, чем ниже! – все так же продолжая мчаться вперед, ответила гусыня-предводительница.
Гусак попытался было последовать и этому совету и подняться ввысь, но так запыхался, что у него чуть не разорвалось сердце.
– Акка, Акка! – снова закричали гуси, летевшие в хвосте.
– Оставите вы меня наконец в покое или нет? – еще более сердито и нетерпеливо спросила гусыня-предводительница.
– Белый вот-вот рухнет на землю! Белый вот-вот рухнет на землю!
– Скажите ему: кто не в силах следовать за стаей, пусть возвращается! – по-прежнему продолжая мчаться вперед, ответила гусыня-предводительница. Ей и в голову не пришло замедлить полет.
«Так вот, стало быть, как», – подумал гусак. Он понял, что дикие гуси вовсе и не собирались брать его с собой в горы, в Лапландию. Они лишь ради забавы выманили его из дому.
Он страшно злился, что силы покидают его и он не сможет доказать этим бродягам: домашний гусь тоже на что-нибудь да годен. Но всего обиднее было другое! Ведь ему посчастливилось встретиться с самой Аккой с Кебнекайсе! Хоть он и был домашним гусем и никуда дальше ворот усадьбы не ходил, но не раз слышал о гусыне по имени Акка, которая прожила на свете уже более ста лет. Акку уважали самые знатные гуси на свете и почитали за честь присоединиться к ее стае. Зато никто так не презирал домашних гусей, как Акка и ее стая. Понятно, что белому гусаку очень хотелось доказать, что он им ровня и летает ничуть не хуже.
Он медленно тянулся в хвосте стаи, раздумывая, не повернуть ли ему и в самом деле домой. И вдруг услышал голос малыша, сидевшего на его спине:
– Дорогой Мортен-гусак, ведь ты никогда прежде не летал и тебе просто невмоготу лететь с дикими гусями в горы на север, до самой Лапландии. Не лучше ли повернуть назад, покуда ты не вымотался вконец?
Хуже Нильса для гусака никого на свете не было. И лишь только до него дошло, что этот червяк воображает, будто полет в Лапландию ему, Мортену, не под силу, он тут же решил лететь туда, чего бы это ни стоило.
– Еще одно слово, и я сброшу тебя в первую попавшуюся яму, – прошипел гусак.
Гнев удесятерил его силы, и он полетел, почти не отставая от других гусей.
Ясное дело, долго выдержать такой полет он бы не смог, но это, к счастью, не потребовалось. Солнце быстро садилось, и не успели Нильс с Мортеном опомниться, как гуси опустились на берегу озера Вомбшён.
«Видно, здесь и заночуем», – подумал мальчик и соскочил со спины гусака.
Он стоял на узком песчаном берегу. Перед ним простиралось довольно обширное озеро, почти сплошь еще покрытое льдом, почерневшим, неровным, испещренным трещинами и полыньями, как обычно бывает весной. Ледяное поле уже оторвалось от берегов, и со всех сторон его окружал широкий пояс темной сверкающей воды. Уже недолговечный, лед все еще нагонял зимний холод на всю округу.
На другой стороне озера виднелись светлые уютные домики небольшого селения. А там, где приземлились гуси, лишь глухо шумел большой сосновый лес. Если на открытых местах земля уже повсюду освободилась от снежного покрова, то здесь, под гигантскими ветвями сосен, все еще лежал снег. Он то таял, то замерзал и под конец сделался твердым, словно лед. Казалось, будто хвойный лес силой удерживал зиму.
Мальчику подумалось, что он попал в страну диких безлюдных пустошей и вечной зимы. Ему стало так страшно, что он чуть не разревелся. К тому же он целый день ничего не ел и очень проголодался. Но где взять еду? Ведь в марте ни в поле, ни на деревьях ничего съедобного не растет.
Что же с ним будет? Кто его приютит, накормит, кто постелет постель, обогреет у очага, защитит от хищных зверей?
Между тем солнце скрылось, от озера повеяло пронизывающим холодом, над землей сгустилась мгла. В лесу непрестанно слышались какие-то шорохи, точно кто-то крался в тиши. Сердце мальчика сжимал жуткий страх.
Куда девалась радость, охватившая Нильса, когда он летел высоко в небе? Ему было уже не до смеха. Он в ужасе стал озираться по сторонам в поисках своих спутников. Ведь теперь у него никого больше не было!
Но тут он увидел, что молодому гусаку приходится еще хуже. Мортен лежал на том самом месте, где приземлился; казалось, он вот-вот испустит дух. Шея его безжизненно вытянулась, глаза закрылись, дыхание еле слышным шипением вырывалось из клюва.
– Дорогой Мортен-гусак! – сказал мальчик. – Попробуй глотнуть воды. До озера рукой подать!
Но гусак даже не шевельнулся.
Прежде, пока не случилась с ним беда, Нильс был жесток со всеми животными, и с этим гусаком тоже. Но теперь он понимал, что Мортен – его единственная опора. И в страхе, что может его потерять, Нильс стал тормошить гусака, потом обхватил его за шею и попытался подтянуть к воде. Однако это оказалось нелегко. Гусак был крупный, тяжелый, а Нильс – такой маленький! Но в конце концов мальчик все же подтащил Мортена к озеру и столкнул его в воду.
Какое-то мгновение гусак неподвижно лежал в тине, но вскоре высунул оттуда клюв, потом шею, фыркнул – и вот он уже плывет среди тростника и бревен гати.
Прямо перед ним на полосе открытой воды плавали дикие гуси. Пока белый гусак приходил в себя, они, забыв и о нем, и о Нильсе, уже успели искупаться и почиститься, а теперь лакомились полусгнившими водорослями.
Через некоторое время белый гусак подплыл к берегу с маленьким окунем в клюве и положил его к ногам мальчика:
– Спасибо, что столкнул меня в воду! Это тебе!
Впервые за весь день Нильс услышал ласковое слово.
Он так обрадовался, что хотел было обнять гусака, но не посмел. Сначала он, правда, решил, что сырую рыбу есть не станет, но потом рискнул попробовать.
Он ощупал карманы: при нем ли нож? Вот удача: нож висел сзади на пуговице штанов. Правда, теперь он был не длиннее спички, но Нильсу все же удалось очистить и выпотрошить им окуня. Он тут же его и съел. «Видать, я и впрямь больше не человек, а домовой, раз ем сырую рыбу!» – подумал мальчик. Ему стало стыдно за себя.
Пока Нильс ел, гусак молча стоял рядом. Когда же мальчик проглотил последний кусочек, он тихо сказал:
– Похоже, мы попали к таким спесивым гусям, которые презирают все племя домашних птиц!
– Да, это сразу видно, – подтвердил мальчик.
– Мне выпала бы на долю большая честь, если б я мог сопровождать их в горы, до самой Лапландии, и доказать, что домашний гусь чего-нибудь да стоит.
– Да-а? – протянул мальчик. Он не верил, что у Мортена хватит сил на такой перелет, но перечить ему побоялся.
– Одному мне такое путешествие едва ли по силам, – продолжал гусак. – Вот я и хочу спросить: не полетишь ли ты со мной, не поможешь ли мне?
Мальчик думал только об одном: лишь бы поскорее вернуться домой; потому-то он крайне удивился словам Мортена и не сразу нашелся что ответить.
– Я-то думал, мы с тобой враги, – помедлив, молвил он.
Но гусак, казалось, вовсе забыл об этом и помнил только, что мальчик недавно спас ему жизнь.
– Мне пора уже вернуться к отцу с матушкой, – сказал Нильс.
– Ладно, я доставлю тебя к ним по осени, не бойся! – пообещал молодой гусак. – Я не брошу тебя, пока не отнесу к порогу родного дома.
Мальчик рассудил, что хорошо бы подольше не показываться на глаза родителям, и хотел было уже согласиться лететь в Лапландию, как вдруг за спиной его раздался страшный шум: дикие гуси разом вышли из воды и, громко хлопая крыльями, отряхивались. Затем во главе со своей предводительницей они гуськом направились к Мортену-гусаку и мальчику.
Когда белый увидел диких гусей вблизи, ему стало не по себе. Как мало походят они на домашних! И совсем они ему не родня: и ростом гораздо меньше, и по оперению другие – все какие-то серые да в крапинку! Белого же среди них – ни одного! А глаза их просто пугали: они словно светились желтыми огоньками. Белому гусаку всегда внушали, что ходить подобает медленно и вперевалку, а эти гуси вовсе и не ходили, а как-то чудно подпрыгивали. Но по-настоящему он испугался при виде их лап – огромных, стертых и израненных; сразу видно, что эти нарядные, пестрые птицы на самом деле из бедного, бродячего племени и дорог они не выбирают.
Не успел Мортен-гусак шепнуть мальчику: «Отвечай на их вопросы, но не проговорись, кто ты», как дикие гуси были уже тут как тут.
Остановившись, они стали без конца отвешивать поклоны. И, подражая им, домашний гусак тоже не раз и не два склонял шею в глубоком поклоне.
Поздоровавшись, гусыня-предводительница обратилась к чужакам:
– Ну а теперь расскажите, кто вы такие?
– Обо мне многого не скажешь, – молвил гусак. – Родился я в Сканере, прошлой весной. По осени продали меня Хольгеру Нильссону в Вестра Вемменхёг, с той поры я там и жил.
– Стало быть, ты не того роду, которым можно гордиться, – сказала гусыня-предводительница. – Откуда же в тебе такая спесь, что ты посмел лететь вместе с нами?
– Мне просто хочется доказать вам, диким гусям: и мы, домашние, чего-нибудь да стоим, – ответил гусак.
– Где тебе это доказать! – насмешливо молвила гусыня-предводительница. – Какой ты мастер летать, мы уже видели. Но, может, ты силен в другом? Может, ты плавать горазд?
– Нет, и этим я похвалиться не могу, – ответил молодой гусак. Он подумал, что гусыня-предводительница все равно уже приняла решение отослать его домой, и ответил без утайки: – Я переплывал только через ров.
– Зато ты, верно, мастер бегать, – заметила гусыня.
– Где ж это видано, чтобы домашний гусь бегал! Я никогда этого не делаю, – гордо возразил гусак, чувствуя, что совсем испортил дело своим ответом.
И до чего ж он изумился, когда гусыня-предводительница сказала:
– Ты отвечаешь смело, а смелый может стать добрым спутником, даже если поначалу у него маловато умения. Ну а если мы позволим тебе остаться с нами на несколько дней, покуда не увидим, чего ты стоишь, ты согласишься?
– С радостью! – воскликнул счастливый гусак.
Тогда гусыня-предводительница, указав клювом в сторону мальчика, спросила:
– Кто это с тобой? Такого крохи я еще в жизни не видывала.
– Это мой товарищ! – ответил гусак. – Всю жизнь он пас гусей. Он, думаю, пригодится нам в пути.
– Да, домашнему гусю такой спутник-гусопас, может, и нужен, – отвечала дикая гусыня. – Как его звать?
– Имен у него много, – смутился гусак, застигнутый врасплох – он не хотел выдавать Нильса и называть его человеческое имя. – Чаще всего его зовут… Малыш-Коротыш! – наконец нашелся он.
– Он что – из племени домовых? – спросила гусыня-предводительница.
– В какое время вы, дикие гуси, обычно отправляетесь спать? – поспешно спросил гусак, пытаясь избежать ответа. – У меня уже глаза слипаются.
Гусыня, разговаривавшая с молодым гусаком, была, как видно, очень стара: льдисто-серая, как бы седая, без единого темного перышка; голова – крупнее, лапки – грубее, сильнее стерты, чем у других гусей. Перья гусыни топорщились от старости, шея была тощая, сама же она – костлявая-прекостлявая! И только глаза ее оставались неподвластны времени. Они светились ярче и казались моложе, чем у всех других гусей.
Когда дикие гуси, летевшие в хвосте, заметили, что домашний гусь не в силах поспеть за ними, они стали кричать гусыне-предводительнице:
– Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе!
– Что там у вас? – спросила гусыня, летевшая во главе косяка.
– Белый отстает! Белый отстает!
– Скажите ему: лететь быстрее легче, чем медленнее! – ответила гусыня-предводительница, продолжая мчаться вперед.
Гусак попытался было последовать ее совету и лететь быстрее, но это так утомило его, что он опустился чуть ли не к самым верхушкам подстриженных ветел, окаймлявших луга и пашни.
– Акка, Акка! Акка с Кебнекайсе! – закричали гуси, летевшие позади и видевшие, как трудно приходится гусаку.
– Что там еще? – сердито спросила гусыня-предводительница.
– Белый падает на землю! Белый падает на землю!
– Скажите ему: лететь выше легче, чем ниже! – все так же продолжая мчаться вперед, ответила гусыня-предводительница.
Гусак попытался было последовать и этому совету и подняться ввысь, но так запыхался, что у него чуть не разорвалось сердце.
– Акка, Акка! – снова закричали гуси, летевшие в хвосте.
– Оставите вы меня наконец в покое или нет? – еще более сердито и нетерпеливо спросила гусыня-предводительница.
– Белый вот-вот рухнет на землю! Белый вот-вот рухнет на землю!
– Скажите ему: кто не в силах следовать за стаей, пусть возвращается! – по-прежнему продолжая мчаться вперед, ответила гусыня-предводительница. Ей и в голову не пришло замедлить полет.
«Так вот, стало быть, как», – подумал гусак. Он понял, что дикие гуси вовсе и не собирались брать его с собой в горы, в Лапландию. Они лишь ради забавы выманили его из дому.
Он страшно злился, что силы покидают его и он не сможет доказать этим бродягам: домашний гусь тоже на что-нибудь да годен. Но всего обиднее было другое! Ведь ему посчастливилось встретиться с самой Аккой с Кебнекайсе! Хоть он и был домашним гусем и никуда дальше ворот усадьбы не ходил, но не раз слышал о гусыне по имени Акка, которая прожила на свете уже более ста лет. Акку уважали самые знатные гуси на свете и почитали за честь присоединиться к ее стае. Зато никто так не презирал домашних гусей, как Акка и ее стая. Понятно, что белому гусаку очень хотелось доказать, что он им ровня и летает ничуть не хуже.
Он медленно тянулся в хвосте стаи, раздумывая, не повернуть ли ему и в самом деле домой. И вдруг услышал голос малыша, сидевшего на его спине:
– Дорогой Мортен-гусак, ведь ты никогда прежде не летал и тебе просто невмоготу лететь с дикими гусями в горы на север, до самой Лапландии. Не лучше ли повернуть назад, покуда ты не вымотался вконец?
Хуже Нильса для гусака никого на свете не было. И лишь только до него дошло, что этот червяк воображает, будто полет в Лапландию ему, Мортену, не под силу, он тут же решил лететь туда, чего бы это ни стоило.
– Еще одно слово, и я сброшу тебя в первую попавшуюся яму, – прошипел гусак.
Гнев удесятерил его силы, и он полетел, почти не отставая от других гусей.
Ясное дело, долго выдержать такой полет он бы не смог, но это, к счастью, не потребовалось. Солнце быстро садилось, и не успели Нильс с Мортеном опомниться, как гуси опустились на берегу озера Вомбшён.
«Видно, здесь и заночуем», – подумал мальчик и соскочил со спины гусака.
Он стоял на узком песчаном берегу. Перед ним простиралось довольно обширное озеро, почти сплошь еще покрытое льдом, почерневшим, неровным, испещренным трещинами и полыньями, как обычно бывает весной. Ледяное поле уже оторвалось от берегов, и со всех сторон его окружал широкий пояс темной сверкающей воды. Уже недолговечный, лед все еще нагонял зимний холод на всю округу.
На другой стороне озера виднелись светлые уютные домики небольшого селения. А там, где приземлились гуси, лишь глухо шумел большой сосновый лес. Если на открытых местах земля уже повсюду освободилась от снежного покрова, то здесь, под гигантскими ветвями сосен, все еще лежал снег. Он то таял, то замерзал и под конец сделался твердым, словно лед. Казалось, будто хвойный лес силой удерживал зиму.
Мальчику подумалось, что он попал в страну диких безлюдных пустошей и вечной зимы. Ему стало так страшно, что он чуть не разревелся. К тому же он целый день ничего не ел и очень проголодался. Но где взять еду? Ведь в марте ни в поле, ни на деревьях ничего съедобного не растет.
Что же с ним будет? Кто его приютит, накормит, кто постелет постель, обогреет у очага, защитит от хищных зверей?
Между тем солнце скрылось, от озера повеяло пронизывающим холодом, над землей сгустилась мгла. В лесу непрестанно слышались какие-то шорохи, точно кто-то крался в тиши. Сердце мальчика сжимал жуткий страх.
Куда девалась радость, охватившая Нильса, когда он летел высоко в небе? Ему было уже не до смеха. Он в ужасе стал озираться по сторонам в поисках своих спутников. Ведь теперь у него никого больше не было!
Но тут он увидел, что молодому гусаку приходится еще хуже. Мортен лежал на том самом месте, где приземлился; казалось, он вот-вот испустит дух. Шея его безжизненно вытянулась, глаза закрылись, дыхание еле слышным шипением вырывалось из клюва.
– Дорогой Мортен-гусак! – сказал мальчик. – Попробуй глотнуть воды. До озера рукой подать!
Но гусак даже не шевельнулся.
Прежде, пока не случилась с ним беда, Нильс был жесток со всеми животными, и с этим гусаком тоже. Но теперь он понимал, что Мортен – его единственная опора. И в страхе, что может его потерять, Нильс стал тормошить гусака, потом обхватил его за шею и попытался подтянуть к воде. Однако это оказалось нелегко. Гусак был крупный, тяжелый, а Нильс – такой маленький! Но в конце концов мальчик все же подтащил Мортена к озеру и столкнул его в воду.
Какое-то мгновение гусак неподвижно лежал в тине, но вскоре высунул оттуда клюв, потом шею, фыркнул – и вот он уже плывет среди тростника и бревен гати.
Прямо перед ним на полосе открытой воды плавали дикие гуси. Пока белый гусак приходил в себя, они, забыв и о нем, и о Нильсе, уже успели искупаться и почиститься, а теперь лакомились полусгнившими водорослями.
Через некоторое время белый гусак подплыл к берегу с маленьким окунем в клюве и положил его к ногам мальчика:
– Спасибо, что столкнул меня в воду! Это тебе!
Впервые за весь день Нильс услышал ласковое слово.
Он так обрадовался, что хотел было обнять гусака, но не посмел. Сначала он, правда, решил, что сырую рыбу есть не станет, но потом рискнул попробовать.
Он ощупал карманы: при нем ли нож? Вот удача: нож висел сзади на пуговице штанов. Правда, теперь он был не длиннее спички, но Нильсу все же удалось очистить и выпотрошить им окуня. Он тут же его и съел. «Видать, я и впрямь больше не человек, а домовой, раз ем сырую рыбу!» – подумал мальчик. Ему стало стыдно за себя.
Пока Нильс ел, гусак молча стоял рядом. Когда же мальчик проглотил последний кусочек, он тихо сказал:
– Похоже, мы попали к таким спесивым гусям, которые презирают все племя домашних птиц!
– Да, это сразу видно, – подтвердил мальчик.
– Мне выпала бы на долю большая честь, если б я мог сопровождать их в горы, до самой Лапландии, и доказать, что домашний гусь чего-нибудь да стоит.
– Да-а? – протянул мальчик. Он не верил, что у Мортена хватит сил на такой перелет, но перечить ему побоялся.
– Одному мне такое путешествие едва ли по силам, – продолжал гусак. – Вот я и хочу спросить: не полетишь ли ты со мной, не поможешь ли мне?
Мальчик думал только об одном: лишь бы поскорее вернуться домой; потому-то он крайне удивился словам Мортена и не сразу нашелся что ответить.
– Я-то думал, мы с тобой враги, – помедлив, молвил он.
Но гусак, казалось, вовсе забыл об этом и помнил только, что мальчик недавно спас ему жизнь.
– Мне пора уже вернуться к отцу с матушкой, – сказал Нильс.
– Ладно, я доставлю тебя к ним по осени, не бойся! – пообещал молодой гусак. – Я не брошу тебя, пока не отнесу к порогу родного дома.
Мальчик рассудил, что хорошо бы подольше не показываться на глаза родителям, и хотел было уже согласиться лететь в Лапландию, как вдруг за спиной его раздался страшный шум: дикие гуси разом вышли из воды и, громко хлопая крыльями, отряхивались. Затем во главе со своей предводительницей они гуськом направились к Мортену-гусаку и мальчику.
Когда белый увидел диких гусей вблизи, ему стало не по себе. Как мало походят они на домашних! И совсем они ему не родня: и ростом гораздо меньше, и по оперению другие – все какие-то серые да в крапинку! Белого же среди них – ни одного! А глаза их просто пугали: они словно светились желтыми огоньками. Белому гусаку всегда внушали, что ходить подобает медленно и вперевалку, а эти гуси вовсе и не ходили, а как-то чудно подпрыгивали. Но по-настоящему он испугался при виде их лап – огромных, стертых и израненных; сразу видно, что эти нарядные, пестрые птицы на самом деле из бедного, бродячего племени и дорог они не выбирают.
Не успел Мортен-гусак шепнуть мальчику: «Отвечай на их вопросы, но не проговорись, кто ты», как дикие гуси были уже тут как тут.
Остановившись, они стали без конца отвешивать поклоны. И, подражая им, домашний гусак тоже не раз и не два склонял шею в глубоком поклоне.
Поздоровавшись, гусыня-предводительница обратилась к чужакам:
– Ну а теперь расскажите, кто вы такие?
– Обо мне многого не скажешь, – молвил гусак. – Родился я в Сканере, прошлой весной. По осени продали меня Хольгеру Нильссону в Вестра Вемменхёг, с той поры я там и жил.
– Стало быть, ты не того роду, которым можно гордиться, – сказала гусыня-предводительница. – Откуда же в тебе такая спесь, что ты посмел лететь вместе с нами?
– Мне просто хочется доказать вам, диким гусям: и мы, домашние, чего-нибудь да стоим, – ответил гусак.
– Где тебе это доказать! – насмешливо молвила гусыня-предводительница. – Какой ты мастер летать, мы уже видели. Но, может, ты силен в другом? Может, ты плавать горазд?
– Нет, и этим я похвалиться не могу, – ответил молодой гусак. Он подумал, что гусыня-предводительница все равно уже приняла решение отослать его домой, и ответил без утайки: – Я переплывал только через ров.
– Зато ты, верно, мастер бегать, – заметила гусыня.
– Где ж это видано, чтобы домашний гусь бегал! Я никогда этого не делаю, – гордо возразил гусак, чувствуя, что совсем испортил дело своим ответом.
И до чего ж он изумился, когда гусыня-предводительница сказала:
– Ты отвечаешь смело, а смелый может стать добрым спутником, даже если поначалу у него маловато умения. Ну а если мы позволим тебе остаться с нами на несколько дней, покуда не увидим, чего ты стоишь, ты согласишься?
– С радостью! – воскликнул счастливый гусак.
Тогда гусыня-предводительница, указав клювом в сторону мальчика, спросила:
– Кто это с тобой? Такого крохи я еще в жизни не видывала.
– Это мой товарищ! – ответил гусак. – Всю жизнь он пас гусей. Он, думаю, пригодится нам в пути.
– Да, домашнему гусю такой спутник-гусопас, может, и нужен, – отвечала дикая гусыня. – Как его звать?
– Имен у него много, – смутился гусак, застигнутый врасплох – он не хотел выдавать Нильса и называть его человеческое имя. – Чаще всего его зовут… Малыш-Коротыш! – наконец нашелся он.
– Он что – из племени домовых? – спросила гусыня-предводительница.
– В какое время вы, дикие гуси, обычно отправляетесь спать? – поспешно спросил гусак, пытаясь избежать ответа. – У меня уже глаза слипаются.
Гусыня, разговаривавшая с молодым гусаком, была, как видно, очень стара: льдисто-серая, как бы седая, без единого темного перышка; голова – крупнее, лапки – грубее, сильнее стерты, чем у других гусей. Перья гусыни топорщились от старости, шея была тощая, сама же она – костлявая-прекостлявая! И только глаза ее оставались неподвластны времени. Они светились ярче и казались моложе, чем у всех других гусей.