Страница:
— Похоже на то, что ты знаешь не больше, чем другие, а может, и того меньше. Что за человек был Лютер, одному Богу известно. Но Лютера уже нет, и теперь тебе предстоит сделать это за него. Скажу тебе только одно, Эбнер, и могу поклясться при этом Господом Богом, что и сам не знаю, почему он так повел себя и зачем запер и себя самого, и Сари, после того как она вернулась из Иннсмаута.
Знаю только одно — то, что это было что-то ужасное, страшное и дикое, а то, что произошло потом, и вовсе походило на кошмар. Никого теперь не осталось, кто мог бы подтвердить, что во всем виноват был именно Лютер, а совсем не бедная Сари. Но только теперь и ты берегись, берегись, Эбнер.
— Я намерен последовать указаниям своего деда, — спокойно сказал Эбнер. Старик кивнул, однако по-прежнему встревоженно смотрел на молодого человека, причем было заметно, что он не особенно доверял его словам.
— А откуда вы узнали, дядя Зэбулон, что я приехал? — спросил тот.
— Люди сказали. И я посчитал своим долгом поговорить с тобой, На всех Уотелеях лежит печать проклятия. Те, кто сейчас уже лежат в земле, когда-то вели дела с самим дьяволом. Много тогда слухов ходило обо всяких ужасных вещах — о чем-то вроде тех, что были и не людьми, и не рыбами, а — так, середина на половину, Жили вроде на суше, но надолго уплывали далеко-далеко в море, и что-то там в них росло, изменялось, отчего они совсем странными и чудными становились; или еще о том, что случилось тогда на Сторожевом холме с Лавинией Уилбэр, и о том, что нашли тогда рядом со Сторожевым камнем... Боже мой, меня всего трясет, когда вспоминаю об этом...
— Дедушка, ну что ты так расстраиваешься, — укоризненным тоном произнес мальчик.
— Не буду, не буду, — с дрожью в голосе проговорил старик. — Да, сейчас уже все в прошлом, все забыто. Помню только я один, да еще те, кто унесли свои знаки вниз — знаки, которые указывали на Данйич. Поговаривали, что это слишком страшное место, чтобы о нем кто-то узнал... Он покачал головой и замолчал.
— Дядя Зэбулон, — робко вмешался Эбнер, пытаясь хоть что-то уяснить в невнятном бормотании старика, — понимаете, я ведь сам-то никогда не видел тетю Сари.
— Нет-нет, мой мальчик, тогда ее уже держали взаперти, Кажется, это было еще до твоего рождения.
— Но почему?
— Об этом знал только Лютер — и Господь Бог. Но Лютера уже нет, а Господь, похоже, не очень-то хочет вспоминать про то, что есть еще такое место как Данвич.
— А что делала тетя Сари в Иннсмауте?
— Родню навещала.
— Там что, тоже Уотелеи живут?
— Не Уотелеи. Марши. Старый Обед Марш, который был кузеном нашего отца Обед и его жена, которую он нашел себе, когда плавал за море — на Понапе это было, если ты знаешь, что это такое.
— Слышал про такое место.
— Правда? А я и не знал. Говорят, Сари навещала кого-то из Маршей — то ли сына Обеда, то ли внука, сейчас толком и не помню. Да в общем-то, никогда особо этим и не интересовался — не очень меня все это и волновало. Она была ничего собой, ладная такая, а когда вернулась, то, говорят, стала совсем другой. Пугливая какая-то. Беспокойная. И вскоре твой дед запер ее в той комнате, где она и просидела до самой своей смерти.
— А когда это — вскоре?
— Месяца через три-четыре, Но Лютер никогда не объяснял, почему он так сделал. И никто ее с тех пор не видел, пока ее не вынесли из дома в закрытом гробу. Два, а то и три года назад это было. А где-то примерно через год после того, как она вернулась из Иннсмаута, у них в доме что-то произошло — крики, вопли, драки. Многие тогда в Данвиче слышали это, да только никто не решился пойти и посмотреть, в чем там дело. А на следующий день Лютер объявил, что у Сари случился припадок. Может, именно так оно и было, а может, и еще что-то...
—А что еще могло быть, дядя Зебулон?
—Проделки дьявола, вот что, — поспешно проговорил старик. — Но я совсем забыл — ты же у нас теперь образованный. В роду Уотелеев не так много было образованных. Это все Лавиния — она читала страшные книжки, да только плохо это на ней сказалось. И Сари — она тоже некоторые из них читала. А вообще, по мне все это учение — сущая ерунда, от него только еще труднее живется. Лучше, когда совсем необразованный, совсем. Эбнер улыбнулся. — А ты не смейся, парень!
—Я не смеюсь, дядя Зебулон, и вполне с вами согласен.
—Ну ладно... Так вот, если тебе придется столкнуться с ними лицом к лицу, я думаю ты знаешь, что надо делать. Не станешь стоять как столб и думать-раздумывать, а просто станешь действовать.
—В отношении кого я буду действовать?
—Я и сам бы хотел это знать, Эбнер, да вот только не знаю. Один Господь знает. Еще Лютер знал, но Лютер мертв. Сдается мне, что Сари тоже знала, но ведь и она умерла. А потому сейчас никто не знает, что это был за страх. Если бы я ходил в церковь, то молился бы за то, чтобы и ты ничего не узнал. Но если тебе все же это удастся, то не медли и не рассчитывай на свою образованность, а просто сделай то, что тебе надо сделать. Твой дед вел какие-то записи — поищи их. Может, узнаешь, что за люди были эти Марши, а они были совсем непохожи на нас — что-то ужасное с ними произошло, и как знать, может, потом оно добралось и до Сари... Эбнер слушал старика и все явственнее ощущал, что между ними словно зависала какая-то пустота, вакуум определенного взаимного недопонимания — нечто такое, что не высказывалось ими вслух, а возможно, даже толком и не осознавалось. Но при одной лишь мысли об этом недоговоренном по спине Эбнера поползли мурашки, хотя он и пытался всячески побороть столь неприятное чувство.
—Я постараюсь выяснить все, что в моих силах, дядя Зебулон, — пообещал он.
Старик кивнул и сделал знак мальчику, что хотел бы вернуться в свой фургон. Тот поспешил к лошади.
— Если я понадоблюсь тебе, скажи об этом Тобиасу, — проговорил он на прощание. — Я приду — если смогу.
— Спасибо.
Эбнер с мальчиком помогли старику забраться в фургон; напоследок тот слабо помахал ему рукой, мальчик ударил кнутом лошадь, и повозка стала удаляться.
Эбнер еще несколько секунд смотрел им вслед, чувствуя в душе смесь раздражения и одновременно беспокойства. Он действительно был не на шутку встревожен, поскольку в словах старца явно просматривался намек на какое-то смутное предостережение, и одновременно раздосадован, потому что, несмотря на все свои письменные увещевания и заклинания, дед оставил ему слишком мало фактической информации, на которую можно было бы опереться. Как знать, возможно, старик попросту рассчитывал на то, что его внуку, когда он в очередной раз переступит порог дома своего далекого детства, все же удастся избежать сколь-нибудь серьезных неприятностей. Во всяком случае, другой версии у Эбнера пока просто не было.
И все же в глубине души он не мог удовлетвориться подобным объяснением. А может, речь действительно шла о чем— то настолько ужасном, что Эбнеру не следовало раньше времени, а то и вовсе узнавать обо всем этом? А если посмотреть на все иначе, то не мог ли Лютер Уотелей и в самом деле припрятать где-нибудь в доме ключ к разгадке своей тайны? Это, однако, казалось довольно маловероятным с учетом характера старика... Продолжая пребывать в состоянии крайнего недоумения, Эбнер прошел в дом, разложил покупки и приступил к выработке плана первоочередных действий. Первым делом ему надо было осмотреть примыкавшую к дому мельницу и определить, нельзя ли будет отремонтировать и затем продать какую-то часть ее механизмов. Потом предстояло найти человека или людей, которые бы взялись аккуратно снести саму мельницу и располагавшуюся над ней комнату. Наконец, следовало позаботиться о продаже дома и всего остального унаследованного им имущества, хотя Эбнер испытывал большое сомнение в том, что ему удастся отыскать человека, который согласился бы поселиться в такой дыре, как массачусетский Данвич.
Он решил не терять времени даром и сразу же приступил к выполнению намеченных мероприятий. Осмотр мельницы, однако, показал, что основная часть механизмов, за исключением тех, которые соединялись непосредственно с колесом, уже была кем-то демонтирована и, очевидно, продана. Возможно, это было сделано самим дедом Лютером, решившим таким образом увеличить денежную часть своего наследства. Таким образом Эбнер был по крайней мере избавлен от необходимости демонтировать оборудование перед окончательным сносом мельницы.
Бродя по заросшим паутиной помещениям мельницы, он едва не задыхался от пыли, которая толстенным слоем покрывала все вокруг, тугими клубами вздымалась у него из-под ног и делала почти неслышным звук шагов, а потому он с нескрываемым облегчением вышел наружу, намереваясь приступить к осмотру колеса.
Пробираясь по деревянному карнизу в направлении круглого каркаса колеса, он испытывал некоторое беспокойство, опасаясь, что подгнившее дерево в любой момент проломится и сам он окажется в протекавшей внизу воде. Конструкция, однако, оказалась более прочной, нежели он предполагал, дерево выдержало его вес. Колесо оказалось подлинным и притом великолепно сохранившимся образчиком работы середины девятнадцатого века, и Эбнер даже поймал себя на мысли, что будет очень жаль уничтожать такой памятник старины. Возможно, подумал он, его удастся демонтировать и передать в какой-нибудь музей, или пристроить в одном из тех домов, которые реконструируются состоятельными людьми, желающими сохранить историческое наследие Америки.
Он уже собирался было завершить осмотр, когда его взгляд подметил оставшуюся на лопастях колеса цепочку влажных пятен. Приглядевшись поближе, он обнаружил, что это почти подсохшие следы, и были они оставлены каким-то мелким животным, скорее всего, земноводным — лягушкой или жабой, — которое, по-видимому, взбиралось по колесу утром, когда еще не начало припекать жаркое солнце. Проследив взглядом вереницу следов, он вскоре уперся в им же разбитые ставни располагавшейся наверху комнаты.
На какое-то мгновение он задумался, припомнив то похожее на лягушку животное, которое видел накануне рядом с комодом в той самой запертой комнате. Может, это оно наследило, выбравшись наружу через сломанную оконную раму? Или, что было более вероятным, какая-то другая тварь обнаружила присутствие в доме сородича и стала пробираться к нему? В душе Эбнера шевельнулось гадливое и немного тревожное чувство, которое он, однако, тут же раздраженно подавил, поскольку посчитал, что интеллигентный человек не должен столь явно поддаваться воздействию каких-то невежественных и мистических тайн, оставленных ему в наследство покойным дедом. Тем не менее, он снова прошел в дом и поднялся по лестнице к запертой комнате. Отпирая дверь ключом, он был почему-то почти уверен, что заметит в обстановке комнаты какую-нибудь существенную перемену по сравнению с тем, что сохранилось в его памяти с прошлого вечера. Однако уже через несколько секунд Эбнер обнаружил, что за исключением того, что теперь ее заливали лучи яркого летнего солнца, в ней вроде бы все оставалось по-прежнему. Затем он подошел к окну. На подоконнике также виднелись какие-то следы, Одни вели внутрь комнаты, другие — наружу, причем те и другие отличались друг от друга своими размерами. Следы, ведшие наружу, были сухими, оставленными на пыли и совсем крохотными, не более полутора сантиметров в поперечнике, тогда как те, что вели внутрь комнаты были, по крайней мере, вдвое больше и определенно влажные. Эбнер наклонился ниже и с неподдельным изумлением принялся рассматривать их.
Он не был зоологом, однако все же имел некоторое представление об этой науке. Подобных следов ему еще не приходилось видеть ни разу в жизни. Если не считать того, что оставившие их конечности были — во всяком случае, казались — перепончатыми, следы в мельчайших деталях представляли собой уменьшенные до миниатюрных размеров отпечатки человеческих рук и ног. Эбнер произвел беглый осмотр помещения в надежде обнаружить вчерашнее существо, однако так и не отыскал его, после чего, несколько потрясенный, покинул комнату, в очередной раз заперев дверь за собой. С каждой минутой он все больше сожалел о том непроизвольном импульсе, который заставил его вообще переступить порог этой комнаты и к тому же взломать ставни, так долго отгораживавшие ее от всего остального мира.
Знаю только одно — то, что это было что-то ужасное, страшное и дикое, а то, что произошло потом, и вовсе походило на кошмар. Никого теперь не осталось, кто мог бы подтвердить, что во всем виноват был именно Лютер, а совсем не бедная Сари. Но только теперь и ты берегись, берегись, Эбнер.
— Я намерен последовать указаниям своего деда, — спокойно сказал Эбнер. Старик кивнул, однако по-прежнему встревоженно смотрел на молодого человека, причем было заметно, что он не особенно доверял его словам.
— А откуда вы узнали, дядя Зэбулон, что я приехал? — спросил тот.
— Люди сказали. И я посчитал своим долгом поговорить с тобой, На всех Уотелеях лежит печать проклятия. Те, кто сейчас уже лежат в земле, когда-то вели дела с самим дьяволом. Много тогда слухов ходило обо всяких ужасных вещах — о чем-то вроде тех, что были и не людьми, и не рыбами, а — так, середина на половину, Жили вроде на суше, но надолго уплывали далеко-далеко в море, и что-то там в них росло, изменялось, отчего они совсем странными и чудными становились; или еще о том, что случилось тогда на Сторожевом холме с Лавинией Уилбэр, и о том, что нашли тогда рядом со Сторожевым камнем... Боже мой, меня всего трясет, когда вспоминаю об этом...
— Дедушка, ну что ты так расстраиваешься, — укоризненным тоном произнес мальчик.
— Не буду, не буду, — с дрожью в голосе проговорил старик. — Да, сейчас уже все в прошлом, все забыто. Помню только я один, да еще те, кто унесли свои знаки вниз — знаки, которые указывали на Данйич. Поговаривали, что это слишком страшное место, чтобы о нем кто-то узнал... Он покачал головой и замолчал.
— Дядя Зэбулон, — робко вмешался Эбнер, пытаясь хоть что-то уяснить в невнятном бормотании старика, — понимаете, я ведь сам-то никогда не видел тетю Сари.
— Нет-нет, мой мальчик, тогда ее уже держали взаперти, Кажется, это было еще до твоего рождения.
— Но почему?
— Об этом знал только Лютер — и Господь Бог. Но Лютера уже нет, а Господь, похоже, не очень-то хочет вспоминать про то, что есть еще такое место как Данвич.
— А что делала тетя Сари в Иннсмауте?
— Родню навещала.
— Там что, тоже Уотелеи живут?
— Не Уотелеи. Марши. Старый Обед Марш, который был кузеном нашего отца Обед и его жена, которую он нашел себе, когда плавал за море — на Понапе это было, если ты знаешь, что это такое.
— Слышал про такое место.
— Правда? А я и не знал. Говорят, Сари навещала кого-то из Маршей — то ли сына Обеда, то ли внука, сейчас толком и не помню. Да в общем-то, никогда особо этим и не интересовался — не очень меня все это и волновало. Она была ничего собой, ладная такая, а когда вернулась, то, говорят, стала совсем другой. Пугливая какая-то. Беспокойная. И вскоре твой дед запер ее в той комнате, где она и просидела до самой своей смерти.
— А когда это — вскоре?
— Месяца через три-четыре, Но Лютер никогда не объяснял, почему он так сделал. И никто ее с тех пор не видел, пока ее не вынесли из дома в закрытом гробу. Два, а то и три года назад это было. А где-то примерно через год после того, как она вернулась из Иннсмаута, у них в доме что-то произошло — крики, вопли, драки. Многие тогда в Данвиче слышали это, да только никто не решился пойти и посмотреть, в чем там дело. А на следующий день Лютер объявил, что у Сари случился припадок. Может, именно так оно и было, а может, и еще что-то...
—А что еще могло быть, дядя Зебулон?
—Проделки дьявола, вот что, — поспешно проговорил старик. — Но я совсем забыл — ты же у нас теперь образованный. В роду Уотелеев не так много было образованных. Это все Лавиния — она читала страшные книжки, да только плохо это на ней сказалось. И Сари — она тоже некоторые из них читала. А вообще, по мне все это учение — сущая ерунда, от него только еще труднее живется. Лучше, когда совсем необразованный, совсем. Эбнер улыбнулся. — А ты не смейся, парень!
—Я не смеюсь, дядя Зебулон, и вполне с вами согласен.
—Ну ладно... Так вот, если тебе придется столкнуться с ними лицом к лицу, я думаю ты знаешь, что надо делать. Не станешь стоять как столб и думать-раздумывать, а просто станешь действовать.
—В отношении кого я буду действовать?
—Я и сам бы хотел это знать, Эбнер, да вот только не знаю. Один Господь знает. Еще Лютер знал, но Лютер мертв. Сдается мне, что Сари тоже знала, но ведь и она умерла. А потому сейчас никто не знает, что это был за страх. Если бы я ходил в церковь, то молился бы за то, чтобы и ты ничего не узнал. Но если тебе все же это удастся, то не медли и не рассчитывай на свою образованность, а просто сделай то, что тебе надо сделать. Твой дед вел какие-то записи — поищи их. Может, узнаешь, что за люди были эти Марши, а они были совсем непохожи на нас — что-то ужасное с ними произошло, и как знать, может, потом оно добралось и до Сари... Эбнер слушал старика и все явственнее ощущал, что между ними словно зависала какая-то пустота, вакуум определенного взаимного недопонимания — нечто такое, что не высказывалось ими вслух, а возможно, даже толком и не осознавалось. Но при одной лишь мысли об этом недоговоренном по спине Эбнера поползли мурашки, хотя он и пытался всячески побороть столь неприятное чувство.
—Я постараюсь выяснить все, что в моих силах, дядя Зебулон, — пообещал он.
Старик кивнул и сделал знак мальчику, что хотел бы вернуться в свой фургон. Тот поспешил к лошади.
— Если я понадоблюсь тебе, скажи об этом Тобиасу, — проговорил он на прощание. — Я приду — если смогу.
— Спасибо.
Эбнер с мальчиком помогли старику забраться в фургон; напоследок тот слабо помахал ему рукой, мальчик ударил кнутом лошадь, и повозка стала удаляться.
Эбнер еще несколько секунд смотрел им вслед, чувствуя в душе смесь раздражения и одновременно беспокойства. Он действительно был не на шутку встревожен, поскольку в словах старца явно просматривался намек на какое-то смутное предостережение, и одновременно раздосадован, потому что, несмотря на все свои письменные увещевания и заклинания, дед оставил ему слишком мало фактической информации, на которую можно было бы опереться. Как знать, возможно, старик попросту рассчитывал на то, что его внуку, когда он в очередной раз переступит порог дома своего далекого детства, все же удастся избежать сколь-нибудь серьезных неприятностей. Во всяком случае, другой версии у Эбнера пока просто не было.
И все же в глубине души он не мог удовлетвориться подобным объяснением. А может, речь действительно шла о чем— то настолько ужасном, что Эбнеру не следовало раньше времени, а то и вовсе узнавать обо всем этом? А если посмотреть на все иначе, то не мог ли Лютер Уотелей и в самом деле припрятать где-нибудь в доме ключ к разгадке своей тайны? Это, однако, казалось довольно маловероятным с учетом характера старика... Продолжая пребывать в состоянии крайнего недоумения, Эбнер прошел в дом, разложил покупки и приступил к выработке плана первоочередных действий. Первым делом ему надо было осмотреть примыкавшую к дому мельницу и определить, нельзя ли будет отремонтировать и затем продать какую-то часть ее механизмов. Потом предстояло найти человека или людей, которые бы взялись аккуратно снести саму мельницу и располагавшуюся над ней комнату. Наконец, следовало позаботиться о продаже дома и всего остального унаследованного им имущества, хотя Эбнер испытывал большое сомнение в том, что ему удастся отыскать человека, который согласился бы поселиться в такой дыре, как массачусетский Данвич.
Он решил не терять времени даром и сразу же приступил к выполнению намеченных мероприятий. Осмотр мельницы, однако, показал, что основная часть механизмов, за исключением тех, которые соединялись непосредственно с колесом, уже была кем-то демонтирована и, очевидно, продана. Возможно, это было сделано самим дедом Лютером, решившим таким образом увеличить денежную часть своего наследства. Таким образом Эбнер был по крайней мере избавлен от необходимости демонтировать оборудование перед окончательным сносом мельницы.
Бродя по заросшим паутиной помещениям мельницы, он едва не задыхался от пыли, которая толстенным слоем покрывала все вокруг, тугими клубами вздымалась у него из-под ног и делала почти неслышным звук шагов, а потому он с нескрываемым облегчением вышел наружу, намереваясь приступить к осмотру колеса.
Пробираясь по деревянному карнизу в направлении круглого каркаса колеса, он испытывал некоторое беспокойство, опасаясь, что подгнившее дерево в любой момент проломится и сам он окажется в протекавшей внизу воде. Конструкция, однако, оказалась более прочной, нежели он предполагал, дерево выдержало его вес. Колесо оказалось подлинным и притом великолепно сохранившимся образчиком работы середины девятнадцатого века, и Эбнер даже поймал себя на мысли, что будет очень жаль уничтожать такой памятник старины. Возможно, подумал он, его удастся демонтировать и передать в какой-нибудь музей, или пристроить в одном из тех домов, которые реконструируются состоятельными людьми, желающими сохранить историческое наследие Америки.
Он уже собирался было завершить осмотр, когда его взгляд подметил оставшуюся на лопастях колеса цепочку влажных пятен. Приглядевшись поближе, он обнаружил, что это почти подсохшие следы, и были они оставлены каким-то мелким животным, скорее всего, земноводным — лягушкой или жабой, — которое, по-видимому, взбиралось по колесу утром, когда еще не начало припекать жаркое солнце. Проследив взглядом вереницу следов, он вскоре уперся в им же разбитые ставни располагавшейся наверху комнаты.
На какое-то мгновение он задумался, припомнив то похожее на лягушку животное, которое видел накануне рядом с комодом в той самой запертой комнате. Может, это оно наследило, выбравшись наружу через сломанную оконную раму? Или, что было более вероятным, какая-то другая тварь обнаружила присутствие в доме сородича и стала пробираться к нему? В душе Эбнера шевельнулось гадливое и немного тревожное чувство, которое он, однако, тут же раздраженно подавил, поскольку посчитал, что интеллигентный человек не должен столь явно поддаваться воздействию каких-то невежественных и мистических тайн, оставленных ему в наследство покойным дедом. Тем не менее, он снова прошел в дом и поднялся по лестнице к запертой комнате. Отпирая дверь ключом, он был почему-то почти уверен, что заметит в обстановке комнаты какую-нибудь существенную перемену по сравнению с тем, что сохранилось в его памяти с прошлого вечера. Однако уже через несколько секунд Эбнер обнаружил, что за исключением того, что теперь ее заливали лучи яркого летнего солнца, в ней вроде бы все оставалось по-прежнему. Затем он подошел к окну. На подоконнике также виднелись какие-то следы, Одни вели внутрь комнаты, другие — наружу, причем те и другие отличались друг от друга своими размерами. Следы, ведшие наружу, были сухими, оставленными на пыли и совсем крохотными, не более полутора сантиметров в поперечнике, тогда как те, что вели внутрь комнаты были, по крайней мере, вдвое больше и определенно влажные. Эбнер наклонился ниже и с неподдельным изумлением принялся рассматривать их.
Он не был зоологом, однако все же имел некоторое представление об этой науке. Подобных следов ему еще не приходилось видеть ни разу в жизни. Если не считать того, что оставившие их конечности были — во всяком случае, казались — перепончатыми, следы в мельчайших деталях представляли собой уменьшенные до миниатюрных размеров отпечатки человеческих рук и ног. Эбнер произвел беглый осмотр помещения в надежде обнаружить вчерашнее существо, однако так и не отыскал его, после чего, несколько потрясенный, покинул комнату, в очередной раз заперев дверь за собой. С каждой минутой он все больше сожалел о том непроизвольном импульсе, который заставил его вообще переступить порог этой комнаты и к тому же взломать ставни, так долго отгораживавшие ее от всего остального мира.
III
В сущности, он не особенно удивился, обнаружив, что во всем Данвиче не нашлось ни одного человека, который взялся бы развалить старую мельницу. Даже те плотники, которые уже долгое время сидели без работы, отказывались заниматься этим делом, приводя себе в оправдание всевозможные доводы, за которыми Эбнер без труда угадал неприязнь к этому месту и даже суеверный страх, который, казалось, был присущ едва ли не всем жителям деревни. В итоге ему не оставалось ничего иного, кроме как ехать в соседний Эйлесбэри, и хотя там он довольно быстро подрядил трех горластых молодых людей, взявшихся за аккордную оплату снести под основание старую мельницу, ему все же не удалось уговорить их сразу начать работу, поскольку у них якобы оставались какие-то дела по ранее взятым обязательствам. В итоге он вернулся в Данвич, заручившись их обещанием приехать через неделю, от силы — дней десять .
Вновь оказавшись дома, Эбнер вознамерился как можно скорее разобраться в вещах старого Лютера Уотелея. В частности, он обнаружил подшивки старых газет, в основном Эркхам Эдвертайзер и Эйлсбэри Трэнскрипт — пожелтевшие от времени и основательно пропылившиеся, — которые. отложил в сторону, чтобы при случае сжечь. Были там и книги, с которыми следовало ознакомиться повнимательнее, дабы не пропустить что-либо действительно важное, а также связки писем, которые он хотел было сжечь первыми, но в какое-то мгновение взгляд его случайно наткнулся на одно из них, подписанное именем Марш . Отложив на время все остальное, Эбнер немедленно приступил к чтению этого послания.
Но если Лютер действительно верил во весь этот бред, позволил ли бы он мною лет спустя своей дочери отправиться к такой родне, к Маршам? В этом Эбнер сильно сомневался.
Он стал просматривать также и другие бумаги — это были счета, квитанции, обычные отчеты о поездках в Бостон, Ньюбэрипорт, Кингспорт, — и открытки, пока не наткнулся на еще одно послание кузена Эрайи, написанное, если верить стоявшей на нем дате, вскоре после первого, которое Эбнер прочитал несколько минут назад. Судя по тому, что оба письма разделял промежуток в десять дней, Лютер вполне мог успеть ответить кузену на его первое послание.
Эбнер нетерпеливо открыл конверт.
На первой странице речь шла о всяких мелких семейных делах, связанных с замужеством еще одной кузины, очевидно, сестры Эрайи; вторая была посвящена размышлениям о перспективах торговли с Ост-Индией, причем один из абзацев касался новой книги Уитмена — очевидно, Уолта; третья же целиком была отдана ответу на тот вопрос, который, по— видимому, Лютер задавал своему кузену относительно семейства Маршей.
Эбнер положил в карман письма, которых речь шла о Маршах, а остальные сжег на костре, который в тот же вечер соорудил на берегу реки и в который побросал много других ненужных ему вещей, обнаруженных при осмотре дома. Пока пламя пожирало свою добычу, он стоял рядом и подправлял костер палкой, опасаясь того, что от резкого порыва ветра может ненароком вылететь какая-нибудь искра, которая перекинется на, окружающую траву — в столь необычно засушливое лето это могло обернуться весьма тяжкими последствиями. Ему всегда нравился специфический аромат костра, а сейчас тем более, поскольку он перебивал доносившийся со стороны реки запах какой-то мертвечины — скорее всего, это были полуразложившиеся останки крупной рыбины, припасенной впрок каким-то животным вроде выдры. Стоя рядом с костром, он машинально скользил взглядом по старому дому Уотелеев и с тоской думал о том, что и в самом деле стоит снести эту мельницу, тем более, что несколько стекол разбитою им окна в комнате тети Сари, а также часть сломанной рамы вывалились наружу, и сейчас их осколки лежали разбросанными на лопастях мельничного колеса.
Начало смеркаться, Огонь к тому же стал постепенно угасать, а потому можно было уходить, не опасаясь пожара. Вернувшись в дом, он проглотил свой бесхитростный ужин и почувствовал, что уже немало перечитал за сегодняшний день всякой всячины, а потому отказался от задуманных было поисков тех самых записей деда, о которых упоминал дядя Зэбулон Уотелей. Вместо этого он прошел на веранду, чтобы полюбоваться сгущающимися сумерками, в которых отчетливо слышалось все более усиливающееся пение лягушек и козодоев. Довольно скоро он с особой отчетливостью почувствовал навалившуюся на него усталость и решил пораньше лечь спать.
Сон, однако, никак не шел. Ночь выдалась особенно душная, и в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Кроме того, даже несмотря на заливистые лягушачьи рулады и несмолкаемое, почти демоническое неистовство козодоев, его все более донимали странные звуки, казалось, доносившиеся откуда-то изнутри самого дома: поскрипывания и постанывания массивного деревянного строения, словно также готовившегося отойти ко сну; странный шорох и шелест, как будто кто-то полуподпрыгивая — полуволочась перемещался по доскам перекрытий — последнее Эбнер приписал крысам, которые должны были в изобилии водиться в помещении мельницы. Звуки были какие-то приглушенные и достигали его словно с некоторого удаления... но внезапно к ним примешался треск дерева и звон разбиваемого стекла, которые, как показалось Эбнеру, донеслись непосредственно из располагавшейся над ним комнаты. Создавалось впечатление, что дом попросту разваливается на части, и сам он является чем-то вроде катализатора окончательного разрушения старого, обветшалого строения.
Подобная мысль даже немного позабавила его, поскольку получалось, что таким образом он, сам того не желая, выполнял последнюю волю своего деда. С этими мыслями он наконец погрузился в сон.
Утром Эбнера разбудил телефонный звонок, поскольку на время своего пребывания в Данвиче он предусмотрительно подсоединил аппарат к розетке. Он уже снял слуховую трубку висевшего на стене древнего переговорного устройства, когда до него дошло, что сигнал шел по общему для всего поселка проводу, а потому необязательно предназначался именно ему лично. Тем не менее обрушившийся на него пронзительный женский голос с такой настойчивостью разрывал окружающую тишину, что он так и не отнял трубку от уха и продолжал слушать, неподвижно застыв на месте.
Вновь оказавшись дома, Эбнер вознамерился как можно скорее разобраться в вещах старого Лютера Уотелея. В частности, он обнаружил подшивки старых газет, в основном Эркхам Эдвертайзер и Эйлсбэри Трэнскрипт — пожелтевшие от времени и основательно пропылившиеся, — которые. отложил в сторону, чтобы при случае сжечь. Были там и книги, с которыми следовало ознакомиться повнимательнее, дабы не пропустить что-либо действительно важное, а также связки писем, которые он хотел было сжечь первыми, но в какое-то мгновение взгляд его случайно наткнулся на одно из них, подписанное именем Марш . Отложив на время все остальное, Эбнер немедленно приступил к чтению этого послания.
Лютер, то, что случилось с кузеном Обедом, до сих пор остается для меня полнейшей загадкой. Даже и не знаю, как тебе об этом рассказать, потому как не уверен, что слова мои прозвучат достаточно убедительными, а кроме того, я не располагаю всеми необходимыми фактами. Лично я склонен считать, что весь этот вздор был специально выдуман с целью сокрытия какого-нибудь скандального происшествия, поскольку ты не хуже меня знаешь, что Марши всегда были падки на всякого рода преувеличения и обман, да и вообще любили ходить темными дорожками.В заключение автор письма перешел к обсуждению цен на некоторые товары — кстати сказать, непостижимо низких, если не учитывать, что существовали они более полувека назад, когда сам Лютер был довольно молодым и еще неженатым человеком. Письмо было подписано ею кузеном Эрайей, о котором Эбнер никогда даже и не слышал. Что же касается самих Маршей, то несмотря на кажущееся обилие слов, о них в письме, в сущности, не было написано ничего конкретною — или, напротив, все, если только Эбнеру удалось бы найти ключ к той головоломке, от которой, как он начинал со все более нарастающим раздражением осознавать, у него в руках находились лишь незначительные разрозненные части.
Сама же эта история в том виде, в каком она дошла до меня от кузена Элайзы, выглядит следующим образом. В молодости Обед и несколько его приятелей из Иннсмаута регулярно отправлялись в торговые плавания к полинезийским островам, Однажды они повстречались там с довольно странными людьми, которые сами себя называли Глубоководными и обладали способностью жить как на суше, так и в воде. Иными словами, были амфибиями. Ну как, верится тебе в подобное? Лично мне не очень. Но самое поразительное во всей этой истории то, что и сам Обед, и некоторые из его парней взяли себе там в жены местных женщин, с которыми затем вернулись домой.
Это, можно сказать, легенда, а теперь я перехожу к подлинным фактам. Так вот, вскоре после этого бизнес Марша стал переживать необычайный подъем, а жену его, эту самую миссис Марш, никто и в глаза не видывал, Она практически никогда не выходила из дому, за исключением, пожалуй, лишь отдельных мероприятий, которые организовывались каким-то Орденом Дэгона и проводились в зале, куда пускали только членов секты. Дэгон , как я слышал, это такой морской бог.
Лично я ничего не знаю об этих языческих религиях и знать не желаю, но у всех детей Марша какая— то очень уж странная внешность. Прошу, поверь, я отнюдь не преувеличиваю, но у них какие-то ужасные широченные рты, почти нет подбородка, и настолько большие и выпуклые глаза, что, клянусь, иногда они вообще кажутся больше похожими не на людей, а на лягушек! Жабр у них, правда, насколько я заметил, нет, хотя, по слухам, сами эти Глубоководные были с жабрами и поклонялись этому самому Дагону или какому-то еще морскому божеству, имя которою я не то что написать — произнести-то не смогу. Так вот, я не исключаю, что всю эту белиберду Марши могли специально выдумать в каких-то собственных корыстных целях. Не берусь судить, так ли это, но знаешь, Лютер, если посмотреть на то, как плавали его суда все те годы в Ост-Индию и при этом ни разу не попали ни в шторм, ни еще в какую переделку — ни бригантина Колумбия, ни барк Суматранская королева, ни бриг Хетти, и еще несколько других, — так можно подумать, что он заключил какую-то сделку с самим Нептуном!
Затем не надо забывать про все то, что вытворяли Марши у себя дома, то есть — у нас здесь, в Иннсмауте. Взять хотя бы эти ночные купанья — они доплывали аж до рифа Дьявола, а это не меньше полутора миль от берега. Потом почти все люди сторонятся Маршей — кроме, разве лишь; Мартинса и нескольких других парней, которые тоже ходили с ним в плаванье в Ост-Индию. Сейчас же, когда старый Обед уже на том свете, равно как и его миссис Марш, их дети и внуки, можно сказать, продолжают идти по стопам своего странного предка.
Но если Лютер действительно верил во весь этот бред, позволил ли бы он мною лет спустя своей дочери отправиться к такой родне, к Маршам? В этом Эбнер сильно сомневался.
Он стал просматривать также и другие бумаги — это были счета, квитанции, обычные отчеты о поездках в Бостон, Ньюбэрипорт, Кингспорт, — и открытки, пока не наткнулся на еще одно послание кузена Эрайи, написанное, если верить стоявшей на нем дате, вскоре после первого, которое Эбнер прочитал несколько минут назад. Судя по тому, что оба письма разделял промежуток в десять дней, Лютер вполне мог успеть ответить кузену на его первое послание.
Эбнер нетерпеливо открыл конверт.
На первой странице речь шла о всяких мелких семейных делах, связанных с замужеством еще одной кузины, очевидно, сестры Эрайи; вторая была посвящена размышлениям о перспективах торговли с Ост-Индией, причем один из абзацев касался новой книги Уитмена — очевидно, Уолта; третья же целиком была отдана ответу на тот вопрос, который, по— видимому, Лютер задавал своему кузену относительно семейства Маршей.
Возможно, Лютер, ты и прав в том, что главной причиной чуть ли не всеобщей неприязни к Маршам являются расовые предрассудки. Уж кто-кто, а. я-то знаю, как здешние люди относятся к представителям других рас. Что ж, с учетом их крайне скудного образования, они и в самом деле нередко скатываются в пропасть всевозможных суеверий и ничем не обоснованных предубеждений. Однако я не согласен с тобой в том, что абсолютно все здесь может быть объяснено именно сквозь призму этих самых предрассудков. Сказать по правде, я ума не приложу, что за раса могла придать всем отпрыскам Обеда Марша столь странную внешность. Взять хотя бы ост— индийцев, которых я довольно хорошо помню по своим молодым годам, когда тоже занимался торговлей — в сущности, они мало чем отличаются от нас, разве что кожа другого цвела, чуть бронзовая, я бы сказал. Однажды мне, правда, довелось видеть одного аборигена, у которого были аналогичные черты лица, но едва ли это можно было назвать типичным случаем, поскольку в доках той гавани, где я повстречал этого парня, его сторонились буквально все рабочие. Не помню уже сейчас, где это было — кажется, на Понапе.И все — больше ни слова, Эбнер скрупулезно перебрал оставшиеся связки писем, однако все его усилия оказались тщетными. В остальных своих посланиях Эрайя касался лишь самых обычных, бытовых вопросов. По-видимому, Лютер вполне конкретно выразил ему свое неудовольствие по поводу подобного увлечения всевозможными слухами, поскольку, даже несмотря на свою молодость, отличался ярко выраженными рационализмом и самодисциплиной. Помимо писем Эбнеру удалось обнаружить еще лишь одно сообщение, каким-то образом связанное с тайной Иннсмаута. Это была вырезка из газеты, и, судя по ее содержанию, можно было предположить, что автор заметки весьма слабо знал фактическую сторону описываемых событий. Речь в ней шла о действиях федеральных властей, предпринятых в 1928 году как в самом Иннсмауте, так и поблизости от него — об их попытке разрушить риф Дьявола, о взрывах, проведенных в располагавшихся вдоль береговой линии строениях, а также о массовых арестах членов семей Марша, Мартинса и некоторых других. Однако данные события по времени на несколько десятилетий отстояли от всего того, о чем писал Эрайя.
Правда, надо отдать им должное Марши вообще не склонны распространяться о себе и своих делах, да и остальные семьи, которые живут здесь, также не отличаются особой разговорчивостью. При этом они фактически заправляют всей жизнью города. Возможно, это покажется характерным, а может, на самом деле всего лишь совпадение, однако когда один из членов городского управления по какому— то вопросу выступил против них, то его труп вскоре выловили в море. Я прекрасно знаю, что нередко случаются и еще более странные совпадения, однако странно как-то получается— в большинстве подобных случаев так или иначе оказываются замешанными люди, настроенные враждебно по отношению к Маршам.
Впрочем, я достаточно хорошо тебя знаю и представляю, как отнесется ко всему этому твой холодный, аналитический ум, а потому намерен поведать тебе еще кое о чем.
Эбнер положил в карман письма, которых речь шла о Маршах, а остальные сжег на костре, который в тот же вечер соорудил на берегу реки и в который побросал много других ненужных ему вещей, обнаруженных при осмотре дома. Пока пламя пожирало свою добычу, он стоял рядом и подправлял костер палкой, опасаясь того, что от резкого порыва ветра может ненароком вылететь какая-нибудь искра, которая перекинется на, окружающую траву — в столь необычно засушливое лето это могло обернуться весьма тяжкими последствиями. Ему всегда нравился специфический аромат костра, а сейчас тем более, поскольку он перебивал доносившийся со стороны реки запах какой-то мертвечины — скорее всего, это были полуразложившиеся останки крупной рыбины, припасенной впрок каким-то животным вроде выдры. Стоя рядом с костром, он машинально скользил взглядом по старому дому Уотелеев и с тоской думал о том, что и в самом деле стоит снести эту мельницу, тем более, что несколько стекол разбитою им окна в комнате тети Сари, а также часть сломанной рамы вывалились наружу, и сейчас их осколки лежали разбросанными на лопастях мельничного колеса.
Начало смеркаться, Огонь к тому же стал постепенно угасать, а потому можно было уходить, не опасаясь пожара. Вернувшись в дом, он проглотил свой бесхитростный ужин и почувствовал, что уже немало перечитал за сегодняшний день всякой всячины, а потому отказался от задуманных было поисков тех самых записей деда, о которых упоминал дядя Зэбулон Уотелей. Вместо этого он прошел на веранду, чтобы полюбоваться сгущающимися сумерками, в которых отчетливо слышалось все более усиливающееся пение лягушек и козодоев. Довольно скоро он с особой отчетливостью почувствовал навалившуюся на него усталость и решил пораньше лечь спать.
Сон, однако, никак не шел. Ночь выдалась особенно душная, и в воздухе не ощущалось ни малейшего дуновения ветерка. Кроме того, даже несмотря на заливистые лягушачьи рулады и несмолкаемое, почти демоническое неистовство козодоев, его все более донимали странные звуки, казалось, доносившиеся откуда-то изнутри самого дома: поскрипывания и постанывания массивного деревянного строения, словно также готовившегося отойти ко сну; странный шорох и шелест, как будто кто-то полуподпрыгивая — полуволочась перемещался по доскам перекрытий — последнее Эбнер приписал крысам, которые должны были в изобилии водиться в помещении мельницы. Звуки были какие-то приглушенные и достигали его словно с некоторого удаления... но внезапно к ним примешался треск дерева и звон разбиваемого стекла, которые, как показалось Эбнеру, донеслись непосредственно из располагавшейся над ним комнаты. Создавалось впечатление, что дом попросту разваливается на части, и сам он является чем-то вроде катализатора окончательного разрушения старого, обветшалого строения.
Подобная мысль даже немного позабавила его, поскольку получалось, что таким образом он, сам того не желая, выполнял последнюю волю своего деда. С этими мыслями он наконец погрузился в сон.
Утром Эбнера разбудил телефонный звонок, поскольку на время своего пребывания в Данвиче он предусмотрительно подсоединил аппарат к розетке. Он уже снял слуховую трубку висевшего на стене древнего переговорного устройства, когда до него дошло, что сигнал шел по общему для всего поселка проводу, а потому необязательно предназначался именно ему лично. Тем не менее обрушившийся на него пронзительный женский голос с такой настойчивостью разрывал окружающую тишину, что он так и не отнял трубку от уха и продолжал слушать, неподвижно застыв на месте.