Он действительно пребывал в состоянии сильного волнения, ибо испытывал смутное, граничившее с убежденностью подозрение относительно того, что все это время располагал всеми необходимыми исходными данными, и лишь его строгое научное образование не позволяло сделать на их основе даже первоначальные выводы. Ведь даже собственное чутье безошибочно указывало ему на то, что в той комнате побывало некое загадочное, причем определенно дикое существо. В самом деле, разве можно было допустить, что вся эта омерзительная вонь проникла снаружи исключительно в комнату тети Сари, но по странной причине миновала кухню или его собственную спальню? Эбнер всегда считал, что обладает достаточно развитым рациональным мышлением, а потому снова извлек из кармана последнее письмо Лютера Уотелея и вновь перечитал его. В конце концов, ведь именно это и имел в виду его дед, когда писал, что внук дальше всех нас выбился в люди и получил хорошее образование, которое позволит взглянуть на все здешние вещи и события непредвзятым взглядом, не подверженным ни одержимому влиянию предрассудков невежества, ни коварству предрассудков науки .
Из состояния задумчивой растерянности его вывел резкий телефонный звонок. Сунув письмо в карман, он быстро подошел к стене и снял трубку. До него донесся голос какого-то мужчины, почти заглушаемый нестройным хором других вопрошающих голосов — словно все эти люди, подобно Эбнеру, разом сорвали со стен трубки своих аппаратов, чтобы узнать о какой-то очередной жуткой трагедии. Несмотря на то, что было совершенно невозможно разобрать, кто что говорит и что спрашивает, один из голосов вскоре все же стал отчетливее остальных.
— Это Люк Лэнг! — воскликнул кто-то.
— Быстро собирайте людей и бегите ко мне! — хриплым голосом вопил в трубку неведомый Люк.
— Оно прямо у меня под дверью, что-то вынюхивает. Уже пробовало открыть дверь, все окна ощупало.
— Люк, да что это такое? — пронзительно спросила какая-то женщина.
— О Боже, это какая-то совершенно неземная тварь. Все время прыгает туда-сюда, как будто слишком тяжела, чтобы передвигаться нормально. На медузу похожа. О Боже, скорее же, скорее, пока еще не поздно. Оно уже загрызло мою собаку...
— Повесь трубку, чтобы мы могли вызвать помощь, — веско проговорил теперь уже мужской голос.
Но Люк, похоже, уже был не в состоянии что-то соображать.
— Оно ломится в дверь!
— Люк! Люк! Отойди от телефона!
— А теперь снова хочет через окно забраться! — Голос Люка Лэнга буквально заходился в пароксизме ужаса.
— Вот, уже стекло высадило. Боже! Боже! Его морда..!
Голос Люка замер в отдалении, превратившись в какой-то хрип или скрежет. Послышался звон разбиваемого стекла, треск ломаемого дерева, потом на конце провода Люка воцарилась тишина, но продолжалась она совсем недолго, поскольку почти сразу же снова зазвучали искаженные диким возбуждением и страхом голоса.
— На помощь!
— Встретимся возле дома Бишопа!
А потом кто-то не очень громко, но отчаянно— зловеще произнес:
— Это дело рук Эбнера Уотелея!
Потрясенный, прикованный к месту от все более нараставшего осознания происходящего, Эбнер силился оторвать от уха трубку аппарата и удалось ему это лишь с большим трудом. Смущенный, расстроенный, испуганный, он стоял, бессильно прислонившись к стене. Все его мысли сейчас кружились вокруг одной— единственной, отражавшей непреложную истину: селяне считали, что именно он повинен в происходящем, причем интуиция подсказывала ему, что эта их убежденность базировалась на чем-то большем, нежели чем на традиционной неприязни провинциальных жителей к чужакам.
Ему не хотелось сейчас думать о том, что случилось с Люком Лэнгом — да и с остальными тоже. В ушах его по-прежнему звенел испуганный, искаженный агонией голос незнакомого ему мужчины. Наконец он все же нашел в себе силы отойти от стены и едва не споткнулся о стоявший рядом стул. Какое-то время он постоял возле стола, не зная, что теперь делать, однако как только сознание стало проясняться, мысли его потекли только по одному руслу — как поскорее бежать из этого места. И все же он продолжал разрываться между позывами к немедленному бегству и признанием того факта, что в таком случае завещание Лютера Уотелея так и останется невыполненным.
О Боже, ведь он же все здесь обыскал, просмотрел все вещи старика — кроме, пожалуй, книг, — договорился о предстоящем сносе мельницы, тогда как продажу самого дома можно будет организовать через брокерское бюро — так зачем же ему было здесь оставаться?! Он импульсивно бросился в спальню, схватил еще неупакованные вещи, рассовал все по чемоданам и поспешил к машине.
Сделав все это, Эбнер на секунду задумался. А к чему, собственно, такая поспешность? Он ведь не сделал ничего плохого, ни в чем не провинился перед этими людьми. Медленным шагом Эбнер вернулся в дом — там все оставалось спокойным, если не считать несмолкавшего гомона лягушек и козодоев. Какое-то мгновение постоял в нерешительности, а затем присел к столу, в очередной раз извлек последнее письмо деда и снова принялся вчитываться в его строки. На сей раз он читал его медленно и особенно внимательно. Что же хотел сказать старик, когда, упоминая про безумие, поразившее семью Уотелеев, писал: Пошло все это именно от меня? Ведь самого-то его оно отнюдь не поразило! Бабка Уотелей скончалась задолго до появления Эбнера на свет; его тетка Джулия умерла еще молодой девушкой; родная мать тоже вела самую что ни на есть добропорядочную жизнь. Оставалась только одна тетя Сари. В чем же тогда заключалось ее безумие? Ведь ничего иного Лютер просто не мог иметь в виду. Кроме как на тетю Сари, больше и думать было не на кого. Что же она сотворила такого, за что ее на всю оставшуюся жизнь лишили свободы? И на что пытался намекнуть дед, когда заклинал Эбнера убить любое живое существо, которое тот может обнаружить в примыкающей к мельнице части дома? При этом он прямо написал; Вне зависимости от того, сколь малых размеров оно может оказаться, и невзирая на его форму... .
То есть что, подумал Эбнер, даже настолько маленькое; как самая безобидная жаба? Паук? Муха? Молодой человек невольно почувствовал острую досаду: Лютер Уотелей явно предпочитал писать загадками, что уже само по себе было оскорблением для интеллигентного человека. Или дед и в самом деле считал, что Эбнер подвержен так называемому научному суеверию ? Муравьи, пауки, мухи, различные виды клопов, многоножек, долгоножек — все это в изобилии водилось на старой мельнице; разумеется, не обошлось там и без мышей. Неужели Лютер предполагал, что его внук примется истреблять всю эту нечисть?
Внезапно у него за спиной что-то ударило в окно. На пол посыпались осколки стекла, а вместе с ними упало и что-то тяжелое. Эбнер вскочил на ноги и резко обернулся. Снаружи послышался приглушенный топот бегущих ног. На полу среди осколков стекла лежал увесистый камень, к которому обычной бечевкой была привязана какая-то бумажка. Эбнер наклонился, поднял камень, развязал веревку и развернул записку, исполненную на оберточной бумаге, которой обычно пользуются в магазинах.
Глаза его забегали по коряво написанным слова. Уезжай, пока тебя самого не убили! Это походило не столько на угрозу, сколько на искреннее и даже доброе предупреждение, и скорее всего, подумал Эбнер, автором этого послания являлся не кто иной, как Тобиас Уотелей. Он раздраженно швырнул записку на стол.
Мысли его продолжали пребывать в полнейшем беспорядке, однако он все же решил, что причин для поспешного бегства пока нет. Он останется — не только чтобы убедиться в том, что его догадка в отношении постигшей Люка Лэнга участи оказалась верной — как будто услышанное им по телефону оставляло для этого какие-то сомнения, — но и чтобы предпринять решающую и последнюю попытку разобраться в той загадке, которую оставил после себя его дед. Эбнер потушил лампу и прошел к кровати, после чего, как был, не раздеваясь, вытянулся на покрывале.
Сон, однако, не шел. Он лежал, блуждая по лабиринту своих мыслей, в очередной раз силясь уловить хоть какой-то смысл в том ворохе информации, которую успел к этому времени получить, и, как и прежде, пытаясь отыскать тот главный факт, который стал бы ключом к пониманию всех остальных. Он был уверен в том, что таковой действительно существует; более того, он был уверен в том, что факт этот лежит прямо у него перед глазами, и он только не замечает его, или не может правильно истолковать.
Так он пролежал почти полчаса, когда расслышал сквозь пульсирующий хор лягушек и козодоев, что в водах Мискатоника что-то или кто-то плещется, причем звук этот явно приближался, словно на берег накатывала какая-то большая волна. Он сел кровати и прислушался. Звук тотчас же смолк, но его место сразу занял другой — такой, от которого у него мурашки поползли по спине и который мог означать лишь одно — кто-то пытался вскарабкаться по мельничному колесу.
Эбнер неслышно соскользнул с кровати и вышел из комнаты. Со стороны запертой комнаты послышался приглушенный, тяжелый падающий звук, похожий на шлепок, а затем раздалось какое-то странное, задыхающееся то ли хныканье, то ли всхлипывание, показавшееся ему особенно ужасным, как если бы где-то далеко-далеко невидимый ребенок звал на помощь. Через секунду опять все стихло, причем ему показалось, что прекратился и казавшийся нескончаемым гвалт лягушек.
Он вернулся на кухню и зажег лампу.
Окруженный желтоватым сиянием светильника, Эбнер стал медленно подниматься по лестнице, приближаясь к двери запертой комнаты. Шагал он тихо, стараясь не издать ни малейшего звука.
Подойдя к двери, снова прислушался и поначалу вообще ничего не услышал — но затем ушей его достиг какой-то шорох. В комнате определенно кто-то находился, причем существо это дышало.
Постаравшись отбросить возникший было страх, Эбнер решительно вставил ключ, повернул его и, широко распахнув дверь, поднял лампу над головой.
Потрясение и ужас сковали все его тело.
Прямо поверх скомканного покрывала, лежавшего на давно покинутой кровати, сидело чудовищное, кожистое нечто , которое не было ни человеком, ни лягушкой, и жадно пожирало окровавленный кусок мяса. Кровь вытекала из омерзительного жабьего рта и падала на искривленные, перепончатые лапы. У этого чудовища были длинные, мускулистые конечности, выраставшие из дьявольского тела наподобие лягушачьих лап, и заканчивались почти настоящими человеческими кистями, разве что с перепонками между пальцами... Зловещая немая сцена продолжалась какую-то секунду, а затем неведомое существо, издав леденящее душу рычание — ех-й а-й а-й а-й ахааах-нгх' ааа-хйу х,х 'йух, поднялось, выпрямилось и бросилось на Эбнера.
Реакция молодого человека была мгновенной, как если бы в глубине сердца он давно ожидал, что может произойти нечто подобное. Он размахнулся и что было силы швырнул массивную керосиновую лампу прямо в устремившуюся на него тварь.
Пламя окутало существо, которое на долю секунды замерло на месте, но тут же принялось отчаянно пытаться сбросить с себя огонь. Огонь же не только лизал жуткого монстра, но также перекинулся на покрывало у него за спиной, распространился и на пол под ногами существа. В тот же миг тембр его голоса резко изменился, превратившись из низкого, гортанного рычания в пронзительный, протяжный вой:
— Мама-мама-ма-аа-ма-аа-ми-ааа!
Эбнер выскочил из комнаты, захлопнул дверь у себя за спиной и бросился вниз. Летя по ступеням, едва не падая, он с безумно бьющимся сердцем пронесся через комнаты первого этажа и наконец выбежал из дома. Все так же спотыкаясь, добежал до машины, почти ничего не соображая и не замечая вокруг себя, наполовину ослепленный от застилавшего глаза пота, повернул ключ зажигания и помчался, не разбирая дороги, лишь бы оказаться подальше от этого Богом проклятого места, над которым уже начал виться дым пожара, а вгрызавшиеся в иссохшее дерево постройки языки пламени стали взметаться в темное небо.
Он гнал как одержимый — через Данвич, через крытый мост, — полуприкрыв глаза, словно желая навсегда отсечь от себя видение того, что предстало перед его взором несколько минут назад. Темные, мглистые холмы словно пытались дотянуться до него своими невидимыми щупальцами, а в спину ударял зловещий и одновременно поддразнивающий вихрь лягушачьей какофонии. Но ничто не могло стереть из его сознания этот действительно безумный финал, это внезапно открывшееся ему инфернальное знание, которое хищным зверем вгрызлось в его разум... Ключ, который он держал все это время в своих руках, сам не догадываясь об этом; то самое знание, которое гнездилось где-то в закоулках его памяти, равно как и таилось в записках, оставленных ему Лютером Уотелеем... Куски сырого мяса, которые, как он по своей детской наивности полагал, должны были быть приготовлены в комнате тети Сари (ведь никто же не станет есть сырое мясо!); упоминание загадочного Р. , который после своего отсутствия вернулся снова — возвратился в тот единственный дом, который он когда-либо знал в своей жизни...
Эти казавшиеся бессвязными в записках деда упоминания исчезнувших коров, овец, останков других животных... Зловещие и столь ясные теперь намеки Лютера насчет размера Р., пропорционального кол-ву пищи , и того, что его надо держать на строгой диете и сохранять поддающийся контролю размер — как людей Иннсмаута! Разумеется, после смерти Сары — его матери — он уменьшился почти до ничтожных размеров, тогда как Лютер надеялся, что голодное заточение в запертой комнате иссушит его тело и тем самым окончательно погубит, убьет...
И все же у старика, похоже, оставались еще какие-то сомнения, и потому он послал внуку тот самый свой прощальный призыв убить в запертой комнате все живое , — ту самую тварь, которую Эбнер, сам того не желая, освободил, когда сломал раму и распахнул ставни, а она, оказавшись на свободе, бросилась самостоятельно добывать себе пищу и стала вновь увеличиваться в размерах, питаясь поначалу рыбой из Мискатоника, затем мелкими животными, потом домашней скотиной, а под конец добралась и до живых людей.
Тварь, которая была полуземноводным — получеловеком, и все же сохранившая в себе достаточно человеческого, чтобы вернуться назад в тот самый единственный дом, который она когда-либо знала в своей жизни, и пытаться в ужасе перед неминуемой погибелью взывать к матери о помощи. Существо, рожденное в результате порочного смешения Сары Уотелей и Ральсы Марша, сотворенное его гниющей и деградирующей кровью; чудовище, которому суждено было вечно маячить на обочинах сознания Эбнера Уотелея — его собственный кузен Ральса, названный так в честь отца и обреченный жестокой волей старого Лютера на погибель, вместо того, чтобы давно быть освобожденным и выпущенным в море, где он мог бы соединиться с Глубоководными среди любимых чад Дэгона и великого Цтулху!
Из состояния задумчивой растерянности его вывел резкий телефонный звонок. Сунув письмо в карман, он быстро подошел к стене и снял трубку. До него донесся голос какого-то мужчины, почти заглушаемый нестройным хором других вопрошающих голосов — словно все эти люди, подобно Эбнеру, разом сорвали со стен трубки своих аппаратов, чтобы узнать о какой-то очередной жуткой трагедии. Несмотря на то, что было совершенно невозможно разобрать, кто что говорит и что спрашивает, один из голосов вскоре все же стал отчетливее остальных.
— Это Люк Лэнг! — воскликнул кто-то.
— Быстро собирайте людей и бегите ко мне! — хриплым голосом вопил в трубку неведомый Люк.
— Оно прямо у меня под дверью, что-то вынюхивает. Уже пробовало открыть дверь, все окна ощупало.
— Люк, да что это такое? — пронзительно спросила какая-то женщина.
— О Боже, это какая-то совершенно неземная тварь. Все время прыгает туда-сюда, как будто слишком тяжела, чтобы передвигаться нормально. На медузу похожа. О Боже, скорее же, скорее, пока еще не поздно. Оно уже загрызло мою собаку...
— Повесь трубку, чтобы мы могли вызвать помощь, — веско проговорил теперь уже мужской голос.
Но Люк, похоже, уже был не в состоянии что-то соображать.
— Оно ломится в дверь!
— Люк! Люк! Отойди от телефона!
— А теперь снова хочет через окно забраться! — Голос Люка Лэнга буквально заходился в пароксизме ужаса.
— Вот, уже стекло высадило. Боже! Боже! Его морда..!
Голос Люка замер в отдалении, превратившись в какой-то хрип или скрежет. Послышался звон разбиваемого стекла, треск ломаемого дерева, потом на конце провода Люка воцарилась тишина, но продолжалась она совсем недолго, поскольку почти сразу же снова зазвучали искаженные диким возбуждением и страхом голоса.
— На помощь!
— Встретимся возле дома Бишопа!
А потом кто-то не очень громко, но отчаянно— зловеще произнес:
— Это дело рук Эбнера Уотелея!
Потрясенный, прикованный к месту от все более нараставшего осознания происходящего, Эбнер силился оторвать от уха трубку аппарата и удалось ему это лишь с большим трудом. Смущенный, расстроенный, испуганный, он стоял, бессильно прислонившись к стене. Все его мысли сейчас кружились вокруг одной— единственной, отражавшей непреложную истину: селяне считали, что именно он повинен в происходящем, причем интуиция подсказывала ему, что эта их убежденность базировалась на чем-то большем, нежели чем на традиционной неприязни провинциальных жителей к чужакам.
Ему не хотелось сейчас думать о том, что случилось с Люком Лэнгом — да и с остальными тоже. В ушах его по-прежнему звенел испуганный, искаженный агонией голос незнакомого ему мужчины. Наконец он все же нашел в себе силы отойти от стены и едва не споткнулся о стоявший рядом стул. Какое-то время он постоял возле стола, не зная, что теперь делать, однако как только сознание стало проясняться, мысли его потекли только по одному руслу — как поскорее бежать из этого места. И все же он продолжал разрываться между позывами к немедленному бегству и признанием того факта, что в таком случае завещание Лютера Уотелея так и останется невыполненным.
О Боже, ведь он же все здесь обыскал, просмотрел все вещи старика — кроме, пожалуй, книг, — договорился о предстоящем сносе мельницы, тогда как продажу самого дома можно будет организовать через брокерское бюро — так зачем же ему было здесь оставаться?! Он импульсивно бросился в спальню, схватил еще неупакованные вещи, рассовал все по чемоданам и поспешил к машине.
Сделав все это, Эбнер на секунду задумался. А к чему, собственно, такая поспешность? Он ведь не сделал ничего плохого, ни в чем не провинился перед этими людьми. Медленным шагом Эбнер вернулся в дом — там все оставалось спокойным, если не считать несмолкавшего гомона лягушек и козодоев. Какое-то мгновение постоял в нерешительности, а затем присел к столу, в очередной раз извлек последнее письмо деда и снова принялся вчитываться в его строки. На сей раз он читал его медленно и особенно внимательно. Что же хотел сказать старик, когда, упоминая про безумие, поразившее семью Уотелеев, писал: Пошло все это именно от меня? Ведь самого-то его оно отнюдь не поразило! Бабка Уотелей скончалась задолго до появления Эбнера на свет; его тетка Джулия умерла еще молодой девушкой; родная мать тоже вела самую что ни на есть добропорядочную жизнь. Оставалась только одна тетя Сари. В чем же тогда заключалось ее безумие? Ведь ничего иного Лютер просто не мог иметь в виду. Кроме как на тетю Сари, больше и думать было не на кого. Что же она сотворила такого, за что ее на всю оставшуюся жизнь лишили свободы? И на что пытался намекнуть дед, когда заклинал Эбнера убить любое живое существо, которое тот может обнаружить в примыкающей к мельнице части дома? При этом он прямо написал; Вне зависимости от того, сколь малых размеров оно может оказаться, и невзирая на его форму... .
То есть что, подумал Эбнер, даже настолько маленькое; как самая безобидная жаба? Паук? Муха? Молодой человек невольно почувствовал острую досаду: Лютер Уотелей явно предпочитал писать загадками, что уже само по себе было оскорблением для интеллигентного человека. Или дед и в самом деле считал, что Эбнер подвержен так называемому научному суеверию ? Муравьи, пауки, мухи, различные виды клопов, многоножек, долгоножек — все это в изобилии водилось на старой мельнице; разумеется, не обошлось там и без мышей. Неужели Лютер предполагал, что его внук примется истреблять всю эту нечисть?
Внезапно у него за спиной что-то ударило в окно. На пол посыпались осколки стекла, а вместе с ними упало и что-то тяжелое. Эбнер вскочил на ноги и резко обернулся. Снаружи послышался приглушенный топот бегущих ног. На полу среди осколков стекла лежал увесистый камень, к которому обычной бечевкой была привязана какая-то бумажка. Эбнер наклонился, поднял камень, развязал веревку и развернул записку, исполненную на оберточной бумаге, которой обычно пользуются в магазинах.
Глаза его забегали по коряво написанным слова. Уезжай, пока тебя самого не убили! Это походило не столько на угрозу, сколько на искреннее и даже доброе предупреждение, и скорее всего, подумал Эбнер, автором этого послания являлся не кто иной, как Тобиас Уотелей. Он раздраженно швырнул записку на стол.
Мысли его продолжали пребывать в полнейшем беспорядке, однако он все же решил, что причин для поспешного бегства пока нет. Он останется — не только чтобы убедиться в том, что его догадка в отношении постигшей Люка Лэнга участи оказалась верной — как будто услышанное им по телефону оставляло для этого какие-то сомнения, — но и чтобы предпринять решающую и последнюю попытку разобраться в той загадке, которую оставил после себя его дед. Эбнер потушил лампу и прошел к кровати, после чего, как был, не раздеваясь, вытянулся на покрывале.
Сон, однако, не шел. Он лежал, блуждая по лабиринту своих мыслей, в очередной раз силясь уловить хоть какой-то смысл в том ворохе информации, которую успел к этому времени получить, и, как и прежде, пытаясь отыскать тот главный факт, который стал бы ключом к пониманию всех остальных. Он был уверен в том, что таковой действительно существует; более того, он был уверен в том, что факт этот лежит прямо у него перед глазами, и он только не замечает его, или не может правильно истолковать.
Так он пролежал почти полчаса, когда расслышал сквозь пульсирующий хор лягушек и козодоев, что в водах Мискатоника что-то или кто-то плещется, причем звук этот явно приближался, словно на берег накатывала какая-то большая волна. Он сел кровати и прислушался. Звук тотчас же смолк, но его место сразу занял другой — такой, от которого у него мурашки поползли по спине и который мог означать лишь одно — кто-то пытался вскарабкаться по мельничному колесу.
Эбнер неслышно соскользнул с кровати и вышел из комнаты. Со стороны запертой комнаты послышался приглушенный, тяжелый падающий звук, похожий на шлепок, а затем раздалось какое-то странное, задыхающееся то ли хныканье, то ли всхлипывание, показавшееся ему особенно ужасным, как если бы где-то далеко-далеко невидимый ребенок звал на помощь. Через секунду опять все стихло, причем ему показалось, что прекратился и казавшийся нескончаемым гвалт лягушек.
Он вернулся на кухню и зажег лампу.
Окруженный желтоватым сиянием светильника, Эбнер стал медленно подниматься по лестнице, приближаясь к двери запертой комнаты. Шагал он тихо, стараясь не издать ни малейшего звука.
Подойдя к двери, снова прислушался и поначалу вообще ничего не услышал — но затем ушей его достиг какой-то шорох. В комнате определенно кто-то находился, причем существо это дышало.
Постаравшись отбросить возникший было страх, Эбнер решительно вставил ключ, повернул его и, широко распахнув дверь, поднял лампу над головой.
Потрясение и ужас сковали все его тело.
Прямо поверх скомканного покрывала, лежавшего на давно покинутой кровати, сидело чудовищное, кожистое нечто , которое не было ни человеком, ни лягушкой, и жадно пожирало окровавленный кусок мяса. Кровь вытекала из омерзительного жабьего рта и падала на искривленные, перепончатые лапы. У этого чудовища были длинные, мускулистые конечности, выраставшие из дьявольского тела наподобие лягушачьих лап, и заканчивались почти настоящими человеческими кистями, разве что с перепонками между пальцами... Зловещая немая сцена продолжалась какую-то секунду, а затем неведомое существо, издав леденящее душу рычание — ех-й а-й а-й а-й ахааах-нгх' ааа-хйу х,х 'йух, поднялось, выпрямилось и бросилось на Эбнера.
Реакция молодого человека была мгновенной, как если бы в глубине сердца он давно ожидал, что может произойти нечто подобное. Он размахнулся и что было силы швырнул массивную керосиновую лампу прямо в устремившуюся на него тварь.
Пламя окутало существо, которое на долю секунды замерло на месте, но тут же принялось отчаянно пытаться сбросить с себя огонь. Огонь же не только лизал жуткого монстра, но также перекинулся на покрывало у него за спиной, распространился и на пол под ногами существа. В тот же миг тембр его голоса резко изменился, превратившись из низкого, гортанного рычания в пронзительный, протяжный вой:
— Мама-мама-ма-аа-ма-аа-ми-ааа!
Эбнер выскочил из комнаты, захлопнул дверь у себя за спиной и бросился вниз. Летя по ступеням, едва не падая, он с безумно бьющимся сердцем пронесся через комнаты первого этажа и наконец выбежал из дома. Все так же спотыкаясь, добежал до машины, почти ничего не соображая и не замечая вокруг себя, наполовину ослепленный от застилавшего глаза пота, повернул ключ зажигания и помчался, не разбирая дороги, лишь бы оказаться подальше от этого Богом проклятого места, над которым уже начал виться дым пожара, а вгрызавшиеся в иссохшее дерево постройки языки пламени стали взметаться в темное небо.
Он гнал как одержимый — через Данвич, через крытый мост, — полуприкрыв глаза, словно желая навсегда отсечь от себя видение того, что предстало перед его взором несколько минут назад. Темные, мглистые холмы словно пытались дотянуться до него своими невидимыми щупальцами, а в спину ударял зловещий и одновременно поддразнивающий вихрь лягушачьей какофонии. Но ничто не могло стереть из его сознания этот действительно безумный финал, это внезапно открывшееся ему инфернальное знание, которое хищным зверем вгрызлось в его разум... Ключ, который он держал все это время в своих руках, сам не догадываясь об этом; то самое знание, которое гнездилось где-то в закоулках его памяти, равно как и таилось в записках, оставленных ему Лютером Уотелеем... Куски сырого мяса, которые, как он по своей детской наивности полагал, должны были быть приготовлены в комнате тети Сари (ведь никто же не станет есть сырое мясо!); упоминание загадочного Р. , который после своего отсутствия вернулся снова — возвратился в тот единственный дом, который он когда-либо знал в своей жизни...
Эти казавшиеся бессвязными в записках деда упоминания исчезнувших коров, овец, останков других животных... Зловещие и столь ясные теперь намеки Лютера насчет размера Р., пропорционального кол-ву пищи , и того, что его надо держать на строгой диете и сохранять поддающийся контролю размер — как людей Иннсмаута! Разумеется, после смерти Сары — его матери — он уменьшился почти до ничтожных размеров, тогда как Лютер надеялся, что голодное заточение в запертой комнате иссушит его тело и тем самым окончательно погубит, убьет...
И все же у старика, похоже, оставались еще какие-то сомнения, и потому он послал внуку тот самый свой прощальный призыв убить в запертой комнате все живое , — ту самую тварь, которую Эбнер, сам того не желая, освободил, когда сломал раму и распахнул ставни, а она, оказавшись на свободе, бросилась самостоятельно добывать себе пищу и стала вновь увеличиваться в размерах, питаясь поначалу рыбой из Мискатоника, затем мелкими животными, потом домашней скотиной, а под конец добралась и до живых людей.
Тварь, которая была полуземноводным — получеловеком, и все же сохранившая в себе достаточно человеческого, чтобы вернуться назад в тот самый единственный дом, который она когда-либо знала в своей жизни, и пытаться в ужасе перед неминуемой погибелью взывать к матери о помощи. Существо, рожденное в результате порочного смешения Сары Уотелей и Ральсы Марша, сотворенное его гниющей и деградирующей кровью; чудовище, которому суждено было вечно маячить на обочинах сознания Эбнера Уотелея — его собственный кузен Ральса, названный так в честь отца и обреченный жестокой волей старого Лютера на погибель, вместо того, чтобы давно быть освобожденным и выпущенным в море, где он мог бы соединиться с Глубоководными среди любимых чад Дэгона и великого Цтулху!