Страница:
Ольга Лаврова, Александр Лавров
Ушел и не вернулся
Весна застала Знаменского и Кибрит в командировке. Недели две перед тем держалось тусклое межсезонье – ни тепла, ни мороза, ни солнца, ни дождя – природа уперлась на самом скучном месте, похоже, раздумывая, не отменить ли смену времен года.
И городок, куда их занесло, выглядел стареньким, унылым, замусоренным, едва-едва прозябающим в недалекой, но безнадежной провинции.
Но однажды вечером небо распахнулось, солнце устроило феерический закат, сжигая остатки туч, и наутро весна взорвалась трелями зябликов, стаями скворцов, светом, голубизной, запахом земли, из которой торопливо лезли бесчисленные зеленые стрелочки, и пригретой солнцем хвои под окнами гостиницы (тут росли породистые саженые елки метров четырех высотой).
Особенно живительна была эта свежесть воздуха. Переменившийся ветер выдул и унес везде проникавший кисло-шерстяной запах, обильно испускаемый красильной фабрикой, местным производственным «гигантом» – единственным крупным предприятием, кормившим две трети здешних жителей. Длинные приземистые корпуса, сложенные из буро-красного кирпича, выстроены были некогда неглупым, вероятно, заводчиком, оснащены иностранными машинами и по сей день неторопливо и солидно пыхтели, скрипели, трудились…
И как только прояснело небо и зазеленели палисадники, городок оказался уютным и милым. И удивительно нетронутым в своей дореволюционной архитектуре. В домах, хороводом обступавших центральную площадь, размещались городские начальства, Дворец культуры, почта с телеграфом, гостиница. Все они прежде принадлежали соответственно городскому голове, земскому собранию, почтовому ведомству; гостиница и раньше принимала постояльцев, только называлось это «номера для проезжающих» и внизу располагался трактир, а не нынешний буфет.
Первозданность города спас овраг. Старые особнячки непременно начали бы крушить и, следуя веянию времени, городить вместо них бетонные пятиэтажки и стеклянные павильоны для магазинов, парикмахерских и прочих «бытуслуг». Но невинный внешне овражек лег непреодолимой преградой на пути цивилизации.
И к железной дороге, и к шоссе можно было попасть, лишь проехав через перекрывавший его мост. Мост десятилетиями шутя выдерживал вес телег; фабричные грузовики постепенно его расшатали, потребовался новый настил и опоры. А между тем овраг рос в длину и ширину. И когда встал вопрос о новом строительстве (чем мы хуже других?) и были призваны специалисты, чтобы реконструировать и сделать мост пригодным для панелевозов, бульдозеров и прочей тяжелой техники, – то специалисты представили чертеж шестисотметровой эстакады немыслимой красоты и немыслимой стоимости. Широкая полоса почвы вдоль оврага, а также «в головах» его и «в ногах» оказалась склонной к оползням и прочим коварным фокусам.
Городские власти долго проклинали овраг, подсчитывали, в какую сумму влетит кружная дорожная петля в обход него; цифры получались опять-таки устрашающие. Что делать? что делать?.. А решение лежало на поверхности: строить, не доезжая до оврага, на ровном песчаном пустыре. Пусть будет старый город и новый город. Как за границей, подпустил кто-то. А за границей так? Ну конечно, вон один обкомовский ездил, рассказывал. Правда? Честное слово. Ура! У нас будет, как за границей! Да еще экономия! Да сокращение сроков!
(«Как за границей» заселили пока четыре дома. Туда охотно перебралось население фабричных бараков – тоже дореволюционных.)
Все это поведала Знаменскому и Кибрит толстенькая буфетчица в первый же вечер, когда, распаковав чемоданы, они спустились перекусить. Зачем прибыли сотрудники МВД, буфетчица не расспрашивала – знала. Да и весь городок, по-видимому, знал: что-то на фабрике открылось незаконное, прислали искать виноватых. Слово «следствие» будоражило умы, рождало пересуды и домыслы. Неприятное слово.
Но здесь принято было приветливо здороваться друг с другом на улице. Улыбались и приезжим, говорили: «День добрый», «Вечер добрый». Никто не косился. А если возникали толки, то скрытно, за спиной.
Словом, симпатичный оказался городок. И дело по-своему небезынтересное.
В магазинах нескольких смежных областей обнаружились рулоны «левого» сукна. Товароведы установили, что все они выпущены одной красильной фабрикой – тутошней. Кибрит скоренько разобралась в технологии. Пал Палыч в бухгалтерии – и оба поняли, что наскоком не возьмут. Ничего не ясно: кто ворует, как ворует и сколько ворует.
Не то чтобы украсть было нельзя или нечего; предложи Знаменскому и Кибрит изобрести способ, они бы в момент изобрели их с десяток. Но вот что изобрели фабричные жулики, сообразить не удавалось.
Значит, не четыре-пять деньков, а может быть, и весь май проведут они в тихой, опрятной, малолюдной и неблагоустроенной гостинице с елями против окон. Кибрит на третьем этаже, Знаменский на втором, как раз под ней; ее пол – его потолок.
В местностях, где идет первичный прием шерсти, закладываются основы для хищений в поистине чудовищных размерах. Сколько в действительности сдается шерсти – неизвестно. Вес ничего не значит, важны коэффициенты загрязненности, жирности, влажности и т. п. Должность приемщика, как правило, наследственная, поколение за поколением занимают ее люди из одной семьи. И получают огромные взятки: от сдатчиков, чтоб написал побольше, от переработчиков сырья, чтоб написал поменьше.
Практика всем известна, не раз предпринимались попытки ее пресечь. Однако от «шерстяных дел» тянулись крепкие нити в такие верха, что ревнители закона неизменно получали приказ заткнуться, не подлежавший никакому оспариванию.
Сменялись приемщики, сменялись покровительствовавшие им высокопоставленные лица (обычно становясь еще более высокопоставленными), а табу на двухзвенную цепочку: неучтенное сырье – «левое» производство тканей и изделий – сохранялось неизменным. Слишком, видно, велики были богатства, притекавшие снизу вверх.
Перед многими беззакониями властей предержащих блюстители закона поневоле потупляли очи. Но все же порой в юридической среде созревал бунт. Создавались тайные коалиции. Редко, правда. И еще реже приносило это плоды. Но на сей раз даже осторожный Скопин на что-то надеялся. Надо думать, на те же верхи, где кто-то вознамерился кого-то свалить.
Знаменскому поручалось скромное «шерстяное дело» (вероятно, одно из многих, иначе оно не имело бы и смысла). Красильная фабрика существовала отдельно от текстильных комбинатов, которые сами перерабатывали сырье в пряжу, сами ткали, сами и красили… сами и все остальное. По сравнительно небольшому объему производства она вряд ли имела финансовую возможность прямого выхода на могущественных защитников. Но раз гнала «левак», то уж какие-нибудь власти грели на нем руки и что-нибудь да «отстегивали» вышестоящим.
Если вести себя «локально», раньше срока не тревожить начальство, то, может быть, потом удастся и вторжение в запретную зону – «по закону сообщающихся сосудов», – усмехнулся в заключение Скопин и ненужно пробежался пальцами по клавишам селектора.
Волнуется старик, констатировал Знаменский. Вступил в полосу риска.
«Старик» было данью уважения; пятьдесят три – пятьдесят четыре года при богатырском сложении, закаленных нервах и трезвом, искушенном уме – возраст профессионального расцвета.
– Вы с красильным производством вряд ли сталкивались?
– M-м… однажды мать при мне перекрашивала кофточку.
– Тогда вам понадобится универсальный эксперт-криминалист, иначе засядете там. Кого просить? Или еще подумаете?
«Думать-то нечего, но удобно ли тащить Зину в глушь? У нее свои дела, планы».
– Я бы порекомендовал Зинаиду Яновну Кибрит, – подозрительно серьезно произнес Скопин. – Вполне квалифицированный специалист. Надеюсь, вы сработаетесь.
Знаменский понял, что над ним добродушно подтрунивают, в том же тоне поблагодарил за совет и принял его.
Он был бы искренне смущен, если б прочел мысль Скопина: «Либо эта парочка после командировки побежит наконец в загс, либо затянувшийся «недороман» – дохлый номер».
Остальное пока плоховато. Знаменский шел в кабинет начальника, чтобы по спецтелефону доложить Скопину о практически нулевых результатах следствия. Источник хищения крылся в межцеховом учете – вот и все, что они с Кибрит могли пока утверждать.
– Пусть вас не слишком давит фактор времени, – донесся знакомый баритон. – Главное – то, о чем мы с вами говорили. Тут уж попрошу с полной отдачей. Усвоили?
– Усвоили, Вадим Александрович, – и Знаменский ощутил этакое каникулярное настроение.
«На веслах бы в воскресенье посидеть… А ведь я ни разу не катал Зину на лодке. Разлив уже схлынул, берега видны. Уйти вверх по течению, прочь от фабричных сбросов. А то скоро закипит черемуха – и захолодает. У кого бы раздобыть лодку?!..»
С этой заботой он спустился в дежурку и решил подождать, пока освободится лейтенант за перегородкой. Тот оформлял полупьяного парня, арестованного за мелкое хулиганство.
– Следующий раз не семь, а пятнадцать получишь. Ремень, галстук, шнурки.
– Виноват, начальник, – каялся парень. – Как говорится, шел домой, попал в пивную…
Пока он снимал недозволенные в камере предметы и тщетно искал шнурки на ботинках с пряжками, появилась молодая женщина, которую Знаменский уже встречал на центральной площади. Всегда оживленная, нарядная, она запомнилась гордой посадкой головы, плавностью, с какой несла над землей свое стройное, чуть полнеющее тело, добротной, не косметической красотой лица. Но сейчас обычной улыбки не было и в помине, глаза заплаканы.
– У меня пропал муж! – трагически сообщила женщина. – К кому мне обратиться?
Парень хмыкнул:
– Это надо в бюро находок.
– Помолчи, – одернул дежурный и предложил рассказать, в чем дело.
– Понимаете, вчера вечером сказал на часок… а ушел – и не вернулся! Я всех с утра обегала, никто не видел, не слышал… Просто подумать страшно!
– Фамилия?
– Миловидов. Сергей Иванович.
Дежурный просмотрел два коротеньких списка.
– У меня сведений нет. Милицией за истекшие сутки не задерживался. В больницу не поступал.
– Но куда же он мог деться?! – воскликнула женщина в отчаянии. – Мне юрист на работе сказал: просите назначить розыск. Я принесла его фотографии… – она нервно открыла сумочку.
Лейтенант остановил:
– Давайте подождем. В подобных случаях розыск сразу не объявляется.
– Почему?
– Такой, простите, порядок, – не всякое разъяснение приятно давать. – Дело-то житейское: ну не ночевал… ну бывает.
Дежурный перекладывал какие-то бумаги, давая понять, что свои функции выполнил. Но женщина осталась стоять, будто и не слыхала. И утешать ее начал парень, лишившийся галстука и ремня. Поддерживая штаны, он объяснил:
– Начальству с нашим братом хлопот хватает. Если еще ловить тех, кто от жены загулял…
Миловидова обернулась и оглядела его презрительно с ног до головы.
– Ну и что? – пробормотал парень, несколько смешавшись. – И не от таких гуляли. Взять хоть Нефертити. Считается, красавица на все времена, да? А ее, между прочим, вовсе муж бросил. Исторический факт. Лично в книжке прочитал!
Не дослушав, Миловидова вновь обратилась к лейтенанту.
– Вы записали фамилию?
– Миловидов.
– Он работает на красильной фабрике…
– Да-да, если что – известим вас. Но я так полагаю, что жив-здоров и объявится.
– Ох, только бы жив! Только бы жив!
Объявится, внутренне поддержал лейтенанта Пал Палыч, как-то не заразившись тревогой женщины. Ну и скандал она ему закатит! Темперамент – ого-го…
Благодушное расположение духа покинуло бы Знаменского, будь он свидетелем недавнего вечернего разговора Миловидовой с неким мужчиной в глухой аллее парка, спускавшегося от Дворца культуры к речке. Мужчина был высок и подтянут («уездный ковбой»); оба волновались, оба страдали.
– Ленушка, ждать нельзя! – убеждал он. – Надо решаться! Сегодня решаться – завтра делать!
– Страшно… – шептала она. – Взять на себя такое…
– Но это единственный шанс решить сразу все! Другого не будет! Ты понимаешь? Сейчас все сошлось в узел, давай рубить!
– Умом я понимаю. Но убийство… выговорить и то жутко.
– Думаешь, я иду на это легко? Но это же друг для друга! У нас настоящая любовь, одна на миллион. Ради нее! Она все оправдает!
Женщина вздыхала прерывисто, утыкалась ему в грудь, задушенно бормотала:
– Ой, нет…
– Да неужели не сможешь, золотая моя? Сможешь ведь! И станем вольные птицы! Свобода. Деньги. И никто не разлучит!
– А если сорвется?
– Молчи, молчи! – Он целовал ее и произносил как заклинание: – Надо верить! Только верить – тогда все будет наше. Все!
Кибрит предприняла поход по местным торговым точкам, купила заварочный чайник, чашки, ложки-вилки, тарелки – всего по три (вдруг случайный гость), еще какую-то мелкую утварь. А также запас сахару и прочей бакалеи. Выходной день, проведенный на сухомятке, побудил ее на новые траты: плитка и сковорода открывали уже некоторый простор для стряпни.
От гостиничных щедрот не приняли ничего, кроме неисправного электрического чайника (который Пал Палыч починил): и у толстушки-буфетчицы и у всех здесь кто-нибудь из семейных да работал на фабрике. Коснется его следствие – женщина прибежит просить о снисхождении. Нельзя связывать себя благодарностью за какие-либо услуги.
Впервые они жили вот так – в отрыве от служебной толчеи, уединенно и почти вместе. Вдвоем ходили на работу, чаще всего вдвоем и возвращались и проводили вечера. Нежданно – после стольких лет – обнаруживали друг в друге незнакомые черты и привычки. Обнаруживали массу важных вопросов, которые прежде не успели обсудить. И все им было друг в друге интересно.
Одно мешало – пикантность ситуации с точки зрения окружающих. У администраторши, дежурной, уборщицы глаза горели: вчера «он» к «ней» ходил, сегодня «она» к «нему».
– Третьего дня пораньше разошлись.
– А вчера заполночь, меня уж сон сморил.
– Он-то статный какой и на лицо видный.
– Ну уж она не хуже. Пара хоть куда.
– А заметили, когда он у ней, дверь не притворена. Чтоб мы, значит, чего не подумали.
– Она-то, может, себя и блюдет, да чтоб мужик своего не добился… Нельзя ж столько времени все о работе! Командировочный, известно, до баб лют.
Сплетни были, в общем-то, благожелательны: оба холостые, ихняя воля. (Паспорта при вселении предъявлялись и, естественно, обследовались.)
– А может, у них любовь?
– Может, и любовь.
Пал Палыч с Зиночкой посмеивались, но немножко и стеснялись. Особенно Пал Палыч, чувствовавший, что в подозрениях гостиничной обслуги есть доля истины.
Однако дверь они стали закрывать. Фабричные новости, набегавшие версии не предназначались для посторонних, возможно, заинтересованных не только интимными подробностями ушей…
В так называемых «хозяйственных делах» для профессионалов есть своя увлекательность. Подобна преследованию скрывающегося уголовника погоня за прячущейся, «задами» перебегающей из документа в документ, пропадающей, вновь возникающей или уничтожаемой цифрой. Похождения иной накладной запутаннее, чем трюки и петли опытного вора-гастролера. К тому же цифры и накладные намеренно разбегаются в разные стороны; их надо выследить, изловить, собрать вместе и доказать, что они «из одной шайки».
Городская фабрика не обещала, конечно, головокружительных загадок, но попотеть и покорпеть с ней придется.
Принимали ткань по весу и количеству рулонов. А готовую сдавали по количеству рулонов и метражу. Вес как показатель напрочь выпадал. Количество же рулонов везде сходилось.
– Пал Палыч, как сводят вес с метражом? – спросила проницательная Зиночка при первом же обмене впечатлениями, едва выйдя с фабричной территории.
– Никак.
– Совсем никак?!
– Угу. Говорят, нереально. Не изобретешь им способ исчисления?
Кибрит призадумалась, мысленно прослеживая технологический процесс. Мойка ткани. Обезжиривание. Сушка на крутящихся нагретых барабанах (дышать нечем). Окраска (тоже ароматно). Вторая сушка. Протяжка. Сколько килограммов грязи и жира отдал каждый рулон? Сколько впитал килограммов при крашении? Сколько потерял, пока сушили (недосушили, пересушили)?.. Да еще брак. Да возврат на перекрас. И от операции к операции то сухое, то мокрое, то сухое, то мокрое – уследишь ли за весом!
– Нет, Пал Палыч, это целая диссертация.
Между тем именно в замене веса метражом крылись возможности для воровства – тут просто не могло быть двух мнений!
– Жаль, – вздохнул Знаменский. – Скопин рекомендовал мне тебя как квалифицированного специалиста.
– Польщена, – фыркнула Зиночка. – Знает, на ком воду возить.
Удостоверясь, что вокруг никого нет, Пал Палыч схватил ее в охапку и перенес через лужу. Он верил, что Зина не подведет. До сих пор не подводила.
В «красный уголок», отведенный Знаменскому для допросов, он пригласил начальника красильного цеха Зурина.
Пришел. Невидный, егозливый мужичонка лет пятидесяти. Прятал взгляд – острый и умный. Упорно играл под дурачка. Сначала просто совсем «ничего не понимал».
– Повторяю, Зурин, – по десятому разу втолковывал ему Знаменский, – «левое» сукно, изъятое в магазинах, с вашей фабрики!
Зурин вздыхал с видом невинного страдальца.
– Отродясь у нас «левака» не бывало.
– А почему тогда перерасход красителей?
– Да какой там перерасход! Никакого перерасходу!
«Сказка про белого бычка. Обратимся к фактам».
Знаменский заглянул в записи:
– Вот хотя бы артикул восемьдесят шесть дробь сорок. Вместо трехсот килограммов вы израсходовали четыреста пятьдесят.
– Вам, конечно, виднее, – равнодушно отозвался Зурин.
– И куда пошли лишние сто пятьдесят килограммов?
– Как куда? С кашей я их, что ли, съел? Вся эта дробь сорок, сколько ее было, вся в производство пошла.
– А сколько ее было?
– Сколько завезли, столько и было.
«Ты глупый? Ладно, будем оба глупые».
– Давайте считать вместе. Завезли триста кэгэ, – Знаменский крупно вывел на листке «300» и показал Зурину. – Я верно записал?
– Ну?
– Истратили четыреста пятьдесят, – он написал это число над прежним. – Выходит сто пятьдесят кэгэ лишку.
– Да откуда взяться лишку?
– Туго у вас с арифметикой, товарищ Зурин. Вспомните, как это делается. – Пал Палыч положил перед ним листок. – Глядите. Сверху большее число, под ним меньшее, слева ставится знак вычитания, внизу под чертой пишется результат. Давайте считать…
Зурин листок отодвинул.
– Вы меня семь раз простите, абсолютной глупостью занимаетесь! Это ж бумажка! А с фабрики план требуют – завезли тебе дробь сорок или не завезли.
– Но нельзя же красить артикулом, который кончился.
– Жареный петух клюнет – покрасишь. Я вон шестой год начальником цеха, и завсегда у нас так. То одного красителя нету, а другого навалом, то наоборот. То партия – не краска, а дерьмо-дерьмом. Чего делать? Соберется в красильне целый совет: и мастера и старые рабочие. «Давай того подсыплем маленько… теперь этого… Ну-ка макни. Подсуши. Пожиже. Погуще…»
Рассказывал Зурин, казалось бы, чепуху, но Пал Палыч почуял правду. А тот продолжал:
– Спрашивай с них после нормы расхода и объем выхода! Мы работаем, а вычитать да складывать – на то девочки в бухгалтерии сидят.
– Чуть где неразбериха в учете – мне сразу объясняют, что производство от этого не страдает.
– Так и есть. Ловите сами не знаете кого! Вон на Первомайской квартиру ограбили, там вас нет!
– Ну это уж не по делу. Вы, если не ошибаюсь, третий раз женаты? – круто зашел Знаменский с тылу.
– Ну…
– Дети есть?
– Само собой. – Зурин беззвучно пошевелил губами, загибая пальцы. – Семь человек.
– Так. Три жены, семеро детей… И всем помогаете?
– Почему же не помогаю? Помогаю.
– А что-то я не видел в бухгалтерии исполнительных листов.
– Обязательно по листу?
– Значит, полюбовно помогаете?
– Понятно, помогаю.
– Справедливо, Зурин. Шутка ли: обуть-одеть-накормить… Сколько вы получаете-то? – Грубовато, но чем такого проймешь.
– Сто сорок получаю. Когда еще премию.
– Небогато, если на семерых поделить. Да сам-восьмой. Хорошо, хоть собственный дом построили, кирпичный. На квартплате экономия, на ремонте.
Зурин взвился:
– Вы меня, гражданин хороший, не стращайте! Не хватало к моим ребятам в миски заглядывать! Это мое личное дело. И дом до следствия не касается. Очередь подойдет – машину куплю! И никто не спросит, на какие такие деньги! Не те нынче времена!
Ишь как поумнел да отбрил. И ничуть не испугался. Попомнить насчет красителей надо, только вряд ли это ключ.
Она проверяла в конторе ОТК, не увеличивают ли метраж на протяжке (как хозяйка оттягивает и утюжит материю, чтоб стало подлиннее). Вооружась лупой, Кибрит подсчитывала количество нитей на квадратном сантиметре: к каждой накладной был пришпилен лоскуток-образец. Занятие нуднейшее. Раз, два, три, четыре, пять… восемнадцать. Наименование ткани, сорт, артикул… взгляд в книжечку стандартов… и опять считай нити.
Подряд проверять – труд неподъемный, но опыт говорит, что можно действовать выборочно, «методом тыка». Если нападешь на серьезное отступление, тогда надо браться за всю партию.
Переналадив станки, чтобы усилить натяжение, наверняка можно нагнать порядочно лишнего метража. А ткань утоньшится неприметно. Но что-то пока (кажется, уже полжизни), сидя в обществе Валетного, Кибрит не находила достойных внимания нарушений. Одна, две, три-четырнадцать. В стандарте? Тоже четырнадцать.
«Неужели пустая трата времени? Хоть бы Валетный не липнул, я от него засахарюсь».
В «работе с дамами» Валетный признавал два козыря: комплименты и тряпки.
– Прошу вас, дайте отдых глазкам. Лучше посмотрите сюда: такой габардинчик вам бы исключительно пошел! Пальто «деми» свободного покроя. Мечта!
– Цвет не мой, – возразила Кибрит, стараясь не сбиться со счета.
– А какой бы вы хотели?
– Морской волны.
– Есть волна! – затрепетав от намечающегося взаимопонимания, Валетный мигом достал образец. Кибрит отложила лупу.
– По-вашему, это волна, товарищ Валетный?
Валетный опечаленно уставился на грязноватый колер своего габардинчика.
– Действительно, волну мы недоосвоили… – И прежде чем Кибрит снова займется делом, заспешил: – А почему это мы с вами так все официально: товарищ Кибрит, товарищ Валетный. Давайте по-дружески: Зинаида Яновна, Илья Петрович. При моей исключительной к вам симпатии и восхищении…
«Понесло. Но, между прочим, он вообще болтлив. Вдруг о чем проговорится. Потерплю уж».
– Хорошо, – прервала она мармеладный поток. – Только чтобы наши симпатии не мешали делу, Илья Петрович.
– Исключительно на пользу, Зинаида Яновна!
– Тогда не упускайте из виду, что вас выделили мне в помощь, чтобы отобрать образцы для экспертизы. А не для пальто свободного покроя.
– Ах, Зинаида Яновна, – «засмущался» Валетный.
– Ах, Илья Петрович! – пожурила Кибрит. – Ну, с этими образцами я… благодаря вам… пожалуй, управилась. Пошли к кладовщику. Вы его предупредили?
– Да-да. Но, Зинаида Яновна, клянусь чем хотите, вы зря стараетесь! В нашем хозяйстве много не украдешь.
– Ой, было бы желание…
– Дорогая Зинаида Яновна, мы бы, может, и с удовольствием, да нечего. Что получаем, то и отдаем, только уже разноцветное. Ну посудите сами, могу ли я вам соврать. При моем исключительном восхищении…
– А как начальника ОТК что вас чаще беспокоит, какой участок производства?
– Как начальника ОТК?.. – он слегка отвлекся от донжуанства. – Думаете, по-крупному списываем в брак? Не-ет, из нормы почти не выходим… А вы меня, случаем, не допрашиваете?
И городок, куда их занесло, выглядел стареньким, унылым, замусоренным, едва-едва прозябающим в недалекой, но безнадежной провинции.
Но однажды вечером небо распахнулось, солнце устроило феерический закат, сжигая остатки туч, и наутро весна взорвалась трелями зябликов, стаями скворцов, светом, голубизной, запахом земли, из которой торопливо лезли бесчисленные зеленые стрелочки, и пригретой солнцем хвои под окнами гостиницы (тут росли породистые саженые елки метров четырех высотой).
Особенно живительна была эта свежесть воздуха. Переменившийся ветер выдул и унес везде проникавший кисло-шерстяной запах, обильно испускаемый красильной фабрикой, местным производственным «гигантом» – единственным крупным предприятием, кормившим две трети здешних жителей. Длинные приземистые корпуса, сложенные из буро-красного кирпича, выстроены были некогда неглупым, вероятно, заводчиком, оснащены иностранными машинами и по сей день неторопливо и солидно пыхтели, скрипели, трудились…
И как только прояснело небо и зазеленели палисадники, городок оказался уютным и милым. И удивительно нетронутым в своей дореволюционной архитектуре. В домах, хороводом обступавших центральную площадь, размещались городские начальства, Дворец культуры, почта с телеграфом, гостиница. Все они прежде принадлежали соответственно городскому голове, земскому собранию, почтовому ведомству; гостиница и раньше принимала постояльцев, только называлось это «номера для проезжающих» и внизу располагался трактир, а не нынешний буфет.
Первозданность города спас овраг. Старые особнячки непременно начали бы крушить и, следуя веянию времени, городить вместо них бетонные пятиэтажки и стеклянные павильоны для магазинов, парикмахерских и прочих «бытуслуг». Но невинный внешне овражек лег непреодолимой преградой на пути цивилизации.
И к железной дороге, и к шоссе можно было попасть, лишь проехав через перекрывавший его мост. Мост десятилетиями шутя выдерживал вес телег; фабричные грузовики постепенно его расшатали, потребовался новый настил и опоры. А между тем овраг рос в длину и ширину. И когда встал вопрос о новом строительстве (чем мы хуже других?) и были призваны специалисты, чтобы реконструировать и сделать мост пригодным для панелевозов, бульдозеров и прочей тяжелой техники, – то специалисты представили чертеж шестисотметровой эстакады немыслимой красоты и немыслимой стоимости. Широкая полоса почвы вдоль оврага, а также «в головах» его и «в ногах» оказалась склонной к оползням и прочим коварным фокусам.
Городские власти долго проклинали овраг, подсчитывали, в какую сумму влетит кружная дорожная петля в обход него; цифры получались опять-таки устрашающие. Что делать? что делать?.. А решение лежало на поверхности: строить, не доезжая до оврага, на ровном песчаном пустыре. Пусть будет старый город и новый город. Как за границей, подпустил кто-то. А за границей так? Ну конечно, вон один обкомовский ездил, рассказывал. Правда? Честное слово. Ура! У нас будет, как за границей! Да еще экономия! Да сокращение сроков!
(«Как за границей» заселили пока четыре дома. Туда охотно перебралось население фабричных бараков – тоже дореволюционных.)
Все это поведала Знаменскому и Кибрит толстенькая буфетчица в первый же вечер, когда, распаковав чемоданы, они спустились перекусить. Зачем прибыли сотрудники МВД, буфетчица не расспрашивала – знала. Да и весь городок, по-видимому, знал: что-то на фабрике открылось незаконное, прислали искать виноватых. Слово «следствие» будоражило умы, рождало пересуды и домыслы. Неприятное слово.
Но здесь принято было приветливо здороваться друг с другом на улице. Улыбались и приезжим, говорили: «День добрый», «Вечер добрый». Никто не косился. А если возникали толки, то скрытно, за спиной.
Словом, симпатичный оказался городок. И дело по-своему небезынтересное.
В магазинах нескольких смежных областей обнаружились рулоны «левого» сукна. Товароведы установили, что все они выпущены одной красильной фабрикой – тутошней. Кибрит скоренько разобралась в технологии. Пал Палыч в бухгалтерии – и оба поняли, что наскоком не возьмут. Ничего не ясно: кто ворует, как ворует и сколько ворует.
Не то чтобы украсть было нельзя или нечего; предложи Знаменскому и Кибрит изобрести способ, они бы в момент изобрели их с десяток. Но вот что изобрели фабричные жулики, сообразить не удавалось.
Значит, не четыре-пять деньков, а может быть, и весь май проведут они в тихой, опрятной, малолюдной и неблагоустроенной гостинице с елями против окон. Кибрит на третьем этаже, Знаменский на втором, как раз под ней; ее пол – его потолок.
* * *
Поручая расследование Знаменскому, начальник отдела Скопин (вопреки обыкновению не давать руководящих напутствий) счел нужным кое-что объяснить ему наедине.В местностях, где идет первичный прием шерсти, закладываются основы для хищений в поистине чудовищных размерах. Сколько в действительности сдается шерсти – неизвестно. Вес ничего не значит, важны коэффициенты загрязненности, жирности, влажности и т. п. Должность приемщика, как правило, наследственная, поколение за поколением занимают ее люди из одной семьи. И получают огромные взятки: от сдатчиков, чтоб написал побольше, от переработчиков сырья, чтоб написал поменьше.
Практика всем известна, не раз предпринимались попытки ее пресечь. Однако от «шерстяных дел» тянулись крепкие нити в такие верха, что ревнители закона неизменно получали приказ заткнуться, не подлежавший никакому оспариванию.
Сменялись приемщики, сменялись покровительствовавшие им высокопоставленные лица (обычно становясь еще более высокопоставленными), а табу на двухзвенную цепочку: неучтенное сырье – «левое» производство тканей и изделий – сохранялось неизменным. Слишком, видно, велики были богатства, притекавшие снизу вверх.
Перед многими беззакониями властей предержащих блюстители закона поневоле потупляли очи. Но все же порой в юридической среде созревал бунт. Создавались тайные коалиции. Редко, правда. И еще реже приносило это плоды. Но на сей раз даже осторожный Скопин на что-то надеялся. Надо думать, на те же верхи, где кто-то вознамерился кого-то свалить.
Знаменскому поручалось скромное «шерстяное дело» (вероятно, одно из многих, иначе оно не имело бы и смысла). Красильная фабрика существовала отдельно от текстильных комбинатов, которые сами перерабатывали сырье в пряжу, сами ткали, сами и красили… сами и все остальное. По сравнительно небольшому объему производства она вряд ли имела финансовую возможность прямого выхода на могущественных защитников. Но раз гнала «левак», то уж какие-нибудь власти грели на нем руки и что-нибудь да «отстегивали» вышестоящим.
Если вести себя «локально», раньше срока не тревожить начальство, то, может быть, потом удастся и вторжение в запретную зону – «по закону сообщающихся сосудов», – усмехнулся в заключение Скопин и ненужно пробежался пальцами по клавишам селектора.
Волнуется старик, констатировал Знаменский. Вступил в полосу риска.
«Старик» было данью уважения; пятьдесят три – пятьдесят четыре года при богатырском сложении, закаленных нервах и трезвом, искушенном уме – возраст профессионального расцвета.
– Вы с красильным производством вряд ли сталкивались?
– M-м… однажды мать при мне перекрашивала кофточку.
– Тогда вам понадобится универсальный эксперт-криминалист, иначе засядете там. Кого просить? Или еще подумаете?
«Думать-то нечего, но удобно ли тащить Зину в глушь? У нее свои дела, планы».
– Я бы порекомендовал Зинаиду Яновну Кибрит, – подозрительно серьезно произнес Скопин. – Вполне квалифицированный специалист. Надеюсь, вы сработаетесь.
Знаменский понял, что над ним добродушно подтрунивают, в том же тоне поблагодарил за совет и принял его.
Он был бы искренне смущен, если б прочел мысль Скопина: «Либо эта парочка после командировки побежит наконец в загс, либо затянувшийся «недороман» – дохлый номер».
* * *
Перед горотделом милиции радовал глаз чистый газончик. В притененном углу его еще голубели последние первоцветы… как они называются?.. крошечные луковичные, вылезающие почти из-под снега… светло-синие звездочки на стебельках-соломинках… надо вспомнить хотя бы из уважения к отцу… (Он был ботаник и когда-то экзаменовал Пашку-маленького – сам именовался Пашкой-большим, Павлом Викентьевичем – на тему «Дикая и культурная флора среднерусской полосы».) Ага, «сцилла» зовутся эти малышки. Сцилла. Вот и хорошо.Остальное пока плоховато. Знаменский шел в кабинет начальника, чтобы по спецтелефону доложить Скопину о практически нулевых результатах следствия. Источник хищения крылся в межцеховом учете – вот и все, что они с Кибрит могли пока утверждать.
– Пусть вас не слишком давит фактор времени, – донесся знакомый баритон. – Главное – то, о чем мы с вами говорили. Тут уж попрошу с полной отдачей. Усвоили?
– Усвоили, Вадим Александрович, – и Знаменский ощутил этакое каникулярное настроение.
«На веслах бы в воскресенье посидеть… А ведь я ни разу не катал Зину на лодке. Разлив уже схлынул, берега видны. Уйти вверх по течению, прочь от фабричных сбросов. А то скоро закипит черемуха – и захолодает. У кого бы раздобыть лодку?!..»
С этой заботой он спустился в дежурку и решил подождать, пока освободится лейтенант за перегородкой. Тот оформлял полупьяного парня, арестованного за мелкое хулиганство.
– Следующий раз не семь, а пятнадцать получишь. Ремень, галстук, шнурки.
– Виноват, начальник, – каялся парень. – Как говорится, шел домой, попал в пивную…
Пока он снимал недозволенные в камере предметы и тщетно искал шнурки на ботинках с пряжками, появилась молодая женщина, которую Знаменский уже встречал на центральной площади. Всегда оживленная, нарядная, она запомнилась гордой посадкой головы, плавностью, с какой несла над землей свое стройное, чуть полнеющее тело, добротной, не косметической красотой лица. Но сейчас обычной улыбки не было и в помине, глаза заплаканы.
– У меня пропал муж! – трагически сообщила женщина. – К кому мне обратиться?
Парень хмыкнул:
– Это надо в бюро находок.
– Помолчи, – одернул дежурный и предложил рассказать, в чем дело.
– Понимаете, вчера вечером сказал на часок… а ушел – и не вернулся! Я всех с утра обегала, никто не видел, не слышал… Просто подумать страшно!
– Фамилия?
– Миловидов. Сергей Иванович.
Дежурный просмотрел два коротеньких списка.
– У меня сведений нет. Милицией за истекшие сутки не задерживался. В больницу не поступал.
– Но куда же он мог деться?! – воскликнула женщина в отчаянии. – Мне юрист на работе сказал: просите назначить розыск. Я принесла его фотографии… – она нервно открыла сумочку.
Лейтенант остановил:
– Давайте подождем. В подобных случаях розыск сразу не объявляется.
– Почему?
– Такой, простите, порядок, – не всякое разъяснение приятно давать. – Дело-то житейское: ну не ночевал… ну бывает.
Дежурный перекладывал какие-то бумаги, давая понять, что свои функции выполнил. Но женщина осталась стоять, будто и не слыхала. И утешать ее начал парень, лишившийся галстука и ремня. Поддерживая штаны, он объяснил:
– Начальству с нашим братом хлопот хватает. Если еще ловить тех, кто от жены загулял…
Миловидова обернулась и оглядела его презрительно с ног до головы.
– Ну и что? – пробормотал парень, несколько смешавшись. – И не от таких гуляли. Взять хоть Нефертити. Считается, красавица на все времена, да? А ее, между прочим, вовсе муж бросил. Исторический факт. Лично в книжке прочитал!
Не дослушав, Миловидова вновь обратилась к лейтенанту.
– Вы записали фамилию?
– Миловидов.
– Он работает на красильной фабрике…
– Да-да, если что – известим вас. Но я так полагаю, что жив-здоров и объявится.
– Ох, только бы жив! Только бы жив!
Объявится, внутренне поддержал лейтенанта Пал Палыч, как-то не заразившись тревогой женщины. Ну и скандал она ему закатит! Темперамент – ого-го…
Благодушное расположение духа покинуло бы Знаменского, будь он свидетелем недавнего вечернего разговора Миловидовой с неким мужчиной в глухой аллее парка, спускавшегося от Дворца культуры к речке. Мужчина был высок и подтянут («уездный ковбой»); оба волновались, оба страдали.
– Ленушка, ждать нельзя! – убеждал он. – Надо решаться! Сегодня решаться – завтра делать!
– Страшно… – шептала она. – Взять на себя такое…
– Но это единственный шанс решить сразу все! Другого не будет! Ты понимаешь? Сейчас все сошлось в узел, давай рубить!
– Умом я понимаю. Но убийство… выговорить и то жутко.
– Думаешь, я иду на это легко? Но это же друг для друга! У нас настоящая любовь, одна на миллион. Ради нее! Она все оправдает!
Женщина вздыхала прерывисто, утыкалась ему в грудь, задушенно бормотала:
– Ой, нет…
– Да неужели не сможешь, золотая моя? Сможешь ведь! И станем вольные птицы! Свобода. Деньги. И никто не разлучит!
– А если сорвется?
– Молчи, молчи! – Он целовал ее и произносил как заклинание: – Надо верить! Только верить – тогда все будет наше. Все!
* * *
Уяснив, что житье в гостинице может затянуться, Кибрит обзавелась минимальным хозяйством. Завтракали они с Пал Палычем в буфете, обедали в фабричной столовой, но к ужину буфет бывал либо заперт, либо пуст (если не считать пыльных пачек печенья).Кибрит предприняла поход по местным торговым точкам, купила заварочный чайник, чашки, ложки-вилки, тарелки – всего по три (вдруг случайный гость), еще какую-то мелкую утварь. А также запас сахару и прочей бакалеи. Выходной день, проведенный на сухомятке, побудил ее на новые траты: плитка и сковорода открывали уже некоторый простор для стряпни.
От гостиничных щедрот не приняли ничего, кроме неисправного электрического чайника (который Пал Палыч починил): и у толстушки-буфетчицы и у всех здесь кто-нибудь из семейных да работал на фабрике. Коснется его следствие – женщина прибежит просить о снисхождении. Нельзя связывать себя благодарностью за какие-либо услуги.
Впервые они жили вот так – в отрыве от служебной толчеи, уединенно и почти вместе. Вдвоем ходили на работу, чаще всего вдвоем и возвращались и проводили вечера. Нежданно – после стольких лет – обнаруживали друг в друге незнакомые черты и привычки. Обнаруживали массу важных вопросов, которые прежде не успели обсудить. И все им было друг в друге интересно.
Одно мешало – пикантность ситуации с точки зрения окружающих. У администраторши, дежурной, уборщицы глаза горели: вчера «он» к «ней» ходил, сегодня «она» к «нему».
– Третьего дня пораньше разошлись.
– А вчера заполночь, меня уж сон сморил.
– Он-то статный какой и на лицо видный.
– Ну уж она не хуже. Пара хоть куда.
– А заметили, когда он у ней, дверь не притворена. Чтоб мы, значит, чего не подумали.
– Она-то, может, себя и блюдет, да чтоб мужик своего не добился… Нельзя ж столько времени все о работе! Командировочный, известно, до баб лют.
Сплетни были, в общем-то, благожелательны: оба холостые, ихняя воля. (Паспорта при вселении предъявлялись и, естественно, обследовались.)
– А может, у них любовь?
– Может, и любовь.
Пал Палыч с Зиночкой посмеивались, но немножко и стеснялись. Особенно Пал Палыч, чувствовавший, что в подозрениях гостиничной обслуги есть доля истины.
Однако дверь они стали закрывать. Фабричные новости, набегавшие версии не предназначались для посторонних, возможно, заинтересованных не только интимными подробностями ушей…
В так называемых «хозяйственных делах» для профессионалов есть своя увлекательность. Подобна преследованию скрывающегося уголовника погоня за прячущейся, «задами» перебегающей из документа в документ, пропадающей, вновь возникающей или уничтожаемой цифрой. Похождения иной накладной запутаннее, чем трюки и петли опытного вора-гастролера. К тому же цифры и накладные намеренно разбегаются в разные стороны; их надо выследить, изловить, собрать вместе и доказать, что они «из одной шайки».
Городская фабрика не обещала, конечно, головокружительных загадок, но попотеть и покорпеть с ней придется.
Принимали ткань по весу и количеству рулонов. А готовую сдавали по количеству рулонов и метражу. Вес как показатель напрочь выпадал. Количество же рулонов везде сходилось.
– Пал Палыч, как сводят вес с метражом? – спросила проницательная Зиночка при первом же обмене впечатлениями, едва выйдя с фабричной территории.
– Никак.
– Совсем никак?!
– Угу. Говорят, нереально. Не изобретешь им способ исчисления?
Кибрит призадумалась, мысленно прослеживая технологический процесс. Мойка ткани. Обезжиривание. Сушка на крутящихся нагретых барабанах (дышать нечем). Окраска (тоже ароматно). Вторая сушка. Протяжка. Сколько килограммов грязи и жира отдал каждый рулон? Сколько впитал килограммов при крашении? Сколько потерял, пока сушили (недосушили, пересушили)?.. Да еще брак. Да возврат на перекрас. И от операции к операции то сухое, то мокрое, то сухое, то мокрое – уследишь ли за весом!
– Нет, Пал Палыч, это целая диссертация.
Между тем именно в замене веса метражом крылись возможности для воровства – тут просто не могло быть двух мнений!
– Жаль, – вздохнул Знаменский. – Скопин рекомендовал мне тебя как квалифицированного специалиста.
– Польщена, – фыркнула Зиночка. – Знает, на ком воду возить.
Удостоверясь, что вокруг никого нет, Пал Палыч схватил ее в охапку и перенес через лужу. Он верил, что Зина не подведет. До сих пор не подводила.
* * *
Единственной реальной зацепкой, которая вскоре попалась Знаменскому, был перерасход красителей. Из месяца в месяц, из года в год.В «красный уголок», отведенный Знаменскому для допросов, он пригласил начальника красильного цеха Зурина.
Пришел. Невидный, егозливый мужичонка лет пятидесяти. Прятал взгляд – острый и умный. Упорно играл под дурачка. Сначала просто совсем «ничего не понимал».
– Повторяю, Зурин, – по десятому разу втолковывал ему Знаменский, – «левое» сукно, изъятое в магазинах, с вашей фабрики!
Зурин вздыхал с видом невинного страдальца.
– Отродясь у нас «левака» не бывало.
– А почему тогда перерасход красителей?
– Да какой там перерасход! Никакого перерасходу!
«Сказка про белого бычка. Обратимся к фактам».
Знаменский заглянул в записи:
– Вот хотя бы артикул восемьдесят шесть дробь сорок. Вместо трехсот килограммов вы израсходовали четыреста пятьдесят.
– Вам, конечно, виднее, – равнодушно отозвался Зурин.
– И куда пошли лишние сто пятьдесят килограммов?
– Как куда? С кашей я их, что ли, съел? Вся эта дробь сорок, сколько ее было, вся в производство пошла.
– А сколько ее было?
– Сколько завезли, столько и было.
«Ты глупый? Ладно, будем оба глупые».
– Давайте считать вместе. Завезли триста кэгэ, – Знаменский крупно вывел на листке «300» и показал Зурину. – Я верно записал?
– Ну?
– Истратили четыреста пятьдесят, – он написал это число над прежним. – Выходит сто пятьдесят кэгэ лишку.
– Да откуда взяться лишку?
– Туго у вас с арифметикой, товарищ Зурин. Вспомните, как это делается. – Пал Палыч положил перед ним листок. – Глядите. Сверху большее число, под ним меньшее, слева ставится знак вычитания, внизу под чертой пишется результат. Давайте считать…
Зурин листок отодвинул.
– Вы меня семь раз простите, абсолютной глупостью занимаетесь! Это ж бумажка! А с фабрики план требуют – завезли тебе дробь сорок или не завезли.
– Но нельзя же красить артикулом, который кончился.
– Жареный петух клюнет – покрасишь. Я вон шестой год начальником цеха, и завсегда у нас так. То одного красителя нету, а другого навалом, то наоборот. То партия – не краска, а дерьмо-дерьмом. Чего делать? Соберется в красильне целый совет: и мастера и старые рабочие. «Давай того подсыплем маленько… теперь этого… Ну-ка макни. Подсуши. Пожиже. Погуще…»
Рассказывал Зурин, казалось бы, чепуху, но Пал Палыч почуял правду. А тот продолжал:
– Спрашивай с них после нормы расхода и объем выхода! Мы работаем, а вычитать да складывать – на то девочки в бухгалтерии сидят.
– Чуть где неразбериха в учете – мне сразу объясняют, что производство от этого не страдает.
– Так и есть. Ловите сами не знаете кого! Вон на Первомайской квартиру ограбили, там вас нет!
– Ну это уж не по делу. Вы, если не ошибаюсь, третий раз женаты? – круто зашел Знаменский с тылу.
– Ну…
– Дети есть?
– Само собой. – Зурин беззвучно пошевелил губами, загибая пальцы. – Семь человек.
– Так. Три жены, семеро детей… И всем помогаете?
– Почему же не помогаю? Помогаю.
– А что-то я не видел в бухгалтерии исполнительных листов.
– Обязательно по листу?
– Значит, полюбовно помогаете?
– Понятно, помогаю.
– Справедливо, Зурин. Шутка ли: обуть-одеть-накормить… Сколько вы получаете-то? – Грубовато, но чем такого проймешь.
– Сто сорок получаю. Когда еще премию.
– Небогато, если на семерых поделить. Да сам-восьмой. Хорошо, хоть собственный дом построили, кирпичный. На квартплате экономия, на ремонте.
Зурин взвился:
– Вы меня, гражданин хороший, не стращайте! Не хватало к моим ребятам в миски заглядывать! Это мое личное дело. И дом до следствия не касается. Очередь подойдет – машину куплю! И никто не спросит, на какие такие деньги! Не те нынче времена!
Ишь как поумнел да отбрил. И ничуть не испугался. Попомнить насчет красителей надо, только вряд ли это ключ.
* * *
Кибрит достался иного плана собеседник – начальник ОТК фабрики Валетный. Смазливый, пестро одетый, великий ходок по женской части. Тот при встречах со Знаменским расцветал радушной улыбкой. А Кибрит донимал ухаживаниями, очень ей надоедал и отвлекал от работы. Но повода осадить себя не давал, потому что не нагличал, а слащаво таял.Она проверяла в конторе ОТК, не увеличивают ли метраж на протяжке (как хозяйка оттягивает и утюжит материю, чтоб стало подлиннее). Вооружась лупой, Кибрит подсчитывала количество нитей на квадратном сантиметре: к каждой накладной был пришпилен лоскуток-образец. Занятие нуднейшее. Раз, два, три, четыре, пять… восемнадцать. Наименование ткани, сорт, артикул… взгляд в книжечку стандартов… и опять считай нити.
Подряд проверять – труд неподъемный, но опыт говорит, что можно действовать выборочно, «методом тыка». Если нападешь на серьезное отступление, тогда надо браться за всю партию.
Переналадив станки, чтобы усилить натяжение, наверняка можно нагнать порядочно лишнего метража. А ткань утоньшится неприметно. Но что-то пока (кажется, уже полжизни), сидя в обществе Валетного, Кибрит не находила достойных внимания нарушений. Одна, две, три-четырнадцать. В стандарте? Тоже четырнадцать.
«Неужели пустая трата времени? Хоть бы Валетный не липнул, я от него засахарюсь».
В «работе с дамами» Валетный признавал два козыря: комплименты и тряпки.
– Прошу вас, дайте отдых глазкам. Лучше посмотрите сюда: такой габардинчик вам бы исключительно пошел! Пальто «деми» свободного покроя. Мечта!
– Цвет не мой, – возразила Кибрит, стараясь не сбиться со счета.
– А какой бы вы хотели?
– Морской волны.
– Есть волна! – затрепетав от намечающегося взаимопонимания, Валетный мигом достал образец. Кибрит отложила лупу.
– По-вашему, это волна, товарищ Валетный?
Валетный опечаленно уставился на грязноватый колер своего габардинчика.
– Действительно, волну мы недоосвоили… – И прежде чем Кибрит снова займется делом, заспешил: – А почему это мы с вами так все официально: товарищ Кибрит, товарищ Валетный. Давайте по-дружески: Зинаида Яновна, Илья Петрович. При моей исключительной к вам симпатии и восхищении…
«Понесло. Но, между прочим, он вообще болтлив. Вдруг о чем проговорится. Потерплю уж».
– Хорошо, – прервала она мармеладный поток. – Только чтобы наши симпатии не мешали делу, Илья Петрович.
– Исключительно на пользу, Зинаида Яновна!
– Тогда не упускайте из виду, что вас выделили мне в помощь, чтобы отобрать образцы для экспертизы. А не для пальто свободного покроя.
– Ах, Зинаида Яновна, – «засмущался» Валетный.
– Ах, Илья Петрович! – пожурила Кибрит. – Ну, с этими образцами я… благодаря вам… пожалуй, управилась. Пошли к кладовщику. Вы его предупредили?
– Да-да. Но, Зинаида Яновна, клянусь чем хотите, вы зря стараетесь! В нашем хозяйстве много не украдешь.
– Ой, было бы желание…
– Дорогая Зинаида Яновна, мы бы, может, и с удовольствием, да нечего. Что получаем, то и отдаем, только уже разноцветное. Ну посудите сами, могу ли я вам соврать. При моем исключительном восхищении…
– А как начальника ОТК что вас чаще беспокоит, какой участок производства?
– Как начальника ОТК?.. – он слегка отвлекся от донжуанства. – Думаете, по-крупному списываем в брак? Не-ет, из нормы почти не выходим… А вы меня, случаем, не допрашиваете?