Лаврова Ольга. "Букет" на приеме

   – Еще бы! Свет в окне. Курсы какие-то заочно кончил, работа­ет на Севере начальником, не помню чего. Еще хвалила, какой заботливый стал, посылки шлет: то варежки на оленьем меху, то рыбу вяленую, а на днях вот со специальным человеком клюквы корзину отправил.
   – Клюквы?
   – Да, я тоже удивилась – в такую даль!
   – Не помните дословно: «корзину» или «корзиночку» клюк­вы?
   – Пожалуй, среднее – «корзинку».
   – Среднее… Простите, что перебил.
   – Ну еще она как раз про эти несчастные деньги… Борису, дескать, что рубль, что копейка – все готов по ветру пустить, поэтому домой переводит, а мы складываем в заветную шкатулоч­ку. Говорит, как на машину наберем, так он возвратится.
   – Кто-нибудь из окружающих мог это слышать?
   Примолкнув, соседка осмысливает значение вопроса и пугает­ся:
   – Бог ты мой!.. Мне бы ее остановить! Конечно, могли слы­шать!

 

* * *

   Разговаривая с Томиным, Данилов подводит итог:
   – По-моему, совпадение подозрительное. Мало того, что сам Кирпичов сидел, еще рецидивист Санатюк рядом.
   – Давно освободился?
   – Около трех лет. Правда, стар, почти семьдесят. Но такой – до смерти волк. Есть слушок, к нему ходят «советоваться». И подска­жет, у кого брать, и механику обмозгует.
   – Спасибо, Костя, за службу! Интересно, что теперь Кирпичов запоет!
   На Знаменского, однако, новость не произвела большого впе­чатления.
   – Боюсь, Саша, он запоет прежнюю песню. О судимости имел право умолчать – судимость за давностью снята. А то, что в одном дворе живет матерый уголовник… Может, он с ним не здоровает­ся. – Пал Палыч останавливает Томина, который порывается что-то сказать. – Саша, я не зачеркиваю сделанного! Сделано много, сделано быстро. Но прежде чем снова браться за Кирпичова, мне надо больше.
   – А конкретно: чего ваша душенька желает, чтобы допросить уже с полным комфортом? – сварливо спрашивает Томин.
   – Ну, слушай, не тебя учить!
   – А то поучил бы!.. Ладно, очень эта история в печенках сидит! И немудрено, что сидит в печенках, если послушать вечерний разговор Томина с матерью.
   – Меня поражает твоя беспечность! Те гуляют на свободе, а он преспокойно собирается в гости!
   – У Зинаиды день рождения. Чистая рубашка найдется?
   – В шкафу.
   – Ты же всегда ворчала, что я слишком много работаю.
   – В данном случае – дело другое, Сашко. Это уже вопрос семейной чести! Я боюсь нос за дверь показать: кто-нибудь встре­чается и требует новостей.
   – Мама, для меня каждое дело – вопрос чести.
   – Ах-ах-ах!.. Воротничок подверни… И Зиночке кланяйся!

 

* * *

   – Мама шлет тебе поклон. – Томин кланяется.
   – Спасибо, Шурик, получилось очень грациозно.
   Друзья пришли в числе первых гостей…
   …А уходят последними.
   Ночная улица обдает холодком, но уже отчетливо чувствуется в городе весна.
   – Что невесел? Недоволен Зининым мужем? – усмехается Пал Палыч.
   – Напротив. Решительно нечего возразить. Умница, спортс­мен, без пяти минут доктор наук, приятные друзья… Вероятно, слегка завидую семейной идиллии.
   – Кто велит ходить бобылем?
   – Никто. Захочу, будет вагон невест.
   – На вагоне не женишься, нужна одна.
   – Одной пока нет.
   Они приближаются к дому Томина.
   – Ладно, Саша, хватит сентиментальностей. Давай решать, что делать дальше. Я думаю…
   Тот, глядя вверх, хватает его за руку:
   – Стой! У Петуховых свет!
   Печати с двери Петуховых сорваны. Знаменский остается на площадке.
   Томин тихо входит. Видит на вешалке плащ и кепку, которых здесь прежде не было.
   – Кто дома?
   В коридоре появляется Борис Петухов.
   – А-а, здравствуй, Борис! – и Томин кивает Пал Палычу: можешь топать домой.
   – Здравствуйте… Кто это?.. Сашка!
   – Что дверь не заперта?
   – На что ее запрешь? – Петухов указывает на дыру от выпи­ленного для экспертизы замка. – Как мои старики, не знаешь?
   – Мать пошла на поправку, отца, видимо, тоже вытащат. Проникнуть можно? – Томин накидывает цепочку и делает жест внутрь квартиры.
   – Валяй… Извини, руку не подаю – в земле.
   – А что ты делаешь?
   – Да вот цветок сажаю… мамин самый любимый, – смущенно бормочет Борис.
   Он проходит с Томиным в комнату и поливает ткнутый в поллитровую банку увядший цветок; вытирает чем попало руки, вздыхает.
   – Загнется, наверно. Ну за каким лешим было горшок-то разбивать?! И вообще, глянь, что натворили! Сволочи!
   – Видел, Боря. По линии угрозыска дело веду я.
   – Вона! Слушай, я только с самолета. Звонил тетке, она и телеграмму бестолковую прислала и теперь несет ахинею, ничего толком не понял.
   – Я пока тоже не все понял. Поэтому, Боря, лучше мне спраши­вать – тебе отвечать. Но давай перебазируемся к нам. Мать тебя накормит, посидим-потолкуем. Можешь и переночевать.
   – Ладно, – он вытаскивает поллитровку. – Раздавим?
   – Нет, уволь, только от стола.
   – Тогда смысла нет ходить.
   Злясь и вздыхая, он подбирает с пола раскиданные вещи. Томин к нему приглядывается.
   Петухов широк в плечах, крепок и кажется румяно-смуглым от «снежного» загара. Но в водянистых серых глазах и голосе угады­вается какая-то душевная слабина. То ли очень уж выбит из колеи случившимся, толи так и остался немного «хлюпиком», несмотря на все свои успехи…
   – Скажи, Боря, родители писали регулярно?
   – Ну! – утвердительно произносит Петухов.
   – В последних письмах не проскальзывали тревожные нотки? Они никого не опасались? Не писали что-нибудь вроде: «Часто захаживает такой-то, передает тебе привет». А?
   – А старики-то чего говорят?
   – От матери мало чего узнал, к отцу еще не допускают… Денег ты в квартире не нашел?
   – И не искал. До того ли мне сейчас, друг милый!
   – Ты здорово переменился. Уважаю твои чувства, Боря, но… Какую шкатулочку мать могла называть «заветной»?
   – Шкатулка? Одна всего и есть – которую отец подарил. На свадьбу, кажется.
   – И в ней лежали?..
   – Ерунда всякая. Вот, – поднимает опрокинутую палехскую шкатулку, возле которой рассыпаны вывалившиеся на пол безде­лушки.
   – Понимаешь, неясно, нашли деньги или нет.
   Борис смотрит на него хмурясь.
   – Извини, я слегка не в себе…
   – Неясно, говорю, нашли ли те деньги, что ты присылал.
   – Да?.. – после паузы растерянно произносит Борис.
   – Ну да. Родители рассказывали, что держат их дома. Но где? Почему ты не убедил их положить на сберкнижку?
   – А… что они еще рассказывали?
   – Почти накопил на машину. Вернешься – купишь.
   – Прямо так?.. Так вот и говорили?! Хвастливое старичье! – Он в крайнем волнении.
   – Да, накликали. Но – не посетуй на откровенность – сколько они, бывало, и краснели за тебя и челом били в разных инстанци­ях. Ты ведь был ох не подарочек!
   – Ну и что?
   – Когда-нибудь людям хочется наконец моральной компенса­ции: «Вот каков наш Боря, получше других!»
   – Ну и заварилась кашка! Первый сорт!
   – Не знаешь, доехала до них твоя клюква?
   – Господи, велика разница, доехала – не доехала… Надо ж, про клюкву известно!
   – Сколько ее было?
   – С полведра примерно. Велел ребятам набрать.
   – Как ты ее упаковал? Когда и с кем отправил?
   – Насыпал в лукошко, поверху мешковинкой обвязал. Один ханурик от нас увольнялся, с ним и послал. Должен был уж прибыть. Он проездом на юг.
   – «Ханурик» какого сорта?
   – Да так…
   – В доме не нашли ни ягодки, а полведра сразу не съешь.
   – Чего ты прицепился с клюквой?
   – Грабители вынесли отсюда корзинку. И тоже обвязанную тряпицей.
   – Что же, они на клюкву позарились?
   – Думаю, не тот ли вынес, кто и внес? Чтобы следа не остав­лять.
   – Он?!.. – Борис садится посреди комнаты на стул.
   – Обрисуй, что за личность, прикинем.
   – В Хабарове и обрисовывать нечего. Одно слово – алкаш. Неужели…
   Его прерывает робкий звонок в дверь.
   – На всякий случай, меня нет, – говорит Томин и встает в передней за вешалку.
   – Кто там? – слегка оробев, окликает Борис.
   С лестницы доносится невнятно: «Откройте, не бойтеся!»… Борис удивленно прислушивается, протягивает руку, но в послед­ний момент, засомневавшись, не скидывает цепочку, а лишь приотворяет дверь. Теперь голос звучит отчетливее: «Прощения просим, что поздновато, заплутал малость в Москве… От Бориса Афанасьевича я». Петухов распахивает дверь. На пороге хмель­ной низкорослый мужичонка с лукошком в обнимку.
   Томин выступает из-за вешалки.
   – Свят-свят-свят!.. Кудай-то я прибыл – туда или обратно? – хихикает гость, таращась на Петухова.
   – Туда, туда, входи.
   – Нет, Борис Афанасьич! Ить я поехал, а вы осталися. Я кому же клюкву-то вез?..
   Борис оборачивается к Томину.
   – Познакомься с товарищем Хабаровым, – язвительно кри­вит он губы. – Больше у тебя никого на подозрении нет?

 

* * *

   Выбыл из подозреваемых племянник Гена, выбыл и Хабаров. Корзинка оказалась в руках преступников просто «паролем»: знали, на что сослаться, чтобы пустили в квартиру. А их осведомленность… Если Петухова откровенничала в магазине, то могла и еще в десяти местах. Не угадаешь, где кто слышал.
   – Снимаем с повестки дня? – спрашивает Томин, беря со стола Знаменского пустое лукошко из-под клюквы.
   – Увы.
   – Кое-что, Паша, забрезжило с другой стороны. У этого Санатюка, судимого за убийство и квартирные кражи…
   – И живущего рядом с Кирпичовым… Помню.
   – У него племянница работает в почтовом отделении и зани­мается денежными переводами – обрати внимание. А отделение, еще раз обрати внимание, обслуживает, в частности, наш дом. Факт, по-моему, достаточно увесистый.
   Крутанув лукошко, Томин запускает его волчком и торжеству­юще косится на Пал Палыча. Любит он нежданные эффекты.
   Но Знаменский, хотя слушает и внимательно, не спешит лико­вать.
   – Тебе, Паша, все мало? Тогда добавлю, что эту Варю Санатюк неоднократно встречали под ручку с Кирпичовым!

 

* * *

   В больничной палате несколько коек. На одной из них – Петухова. Возле нее сидит Борис.
   – Ты сейчас, главное, не волнуйся, тогда через недельку и встанешь. И я вот приехал, и папе лучше. Поживете еще… А про деньги эти, которые в шкатулке лежали…
   Петухова порывается что-то сказать, но Борис косится на со­седние койки – слушают ли посторонние – и останавливает мать:
   – Тсс! Молчи! Тебе велено поменьше говорить, вот и помалки­вай! Про деньги забудь! Жалко, конечно, да что поделаешь. Я и папе сказал: были, сплыли, и наплевать. Новые наживем, здо­ровье дороже. Поняла? – заглядывает он ей в глаза. – Поняла ты меня?
   – Поняла, сынок… – шепчет Петухова. – Спасибо, что не сердишься…
   – Молчи, молчи! Наговоришься еще вдосталь, когда допраши­вать будут. Этот Сашка Томин, как я представляю, талантов небольших, но для соседей готов расстараться. Вдруг и поймает наших злодеев. У-у, мне бы их в руки!

 

* * *

   «Небольших талантов» Томин находится в это время у началь­ника районного узла связи.
   – Лучше об этой проверке не знать никому, – говорит он. – Дело не только в тайне следствия, но и в репутации людей.
   – Но какие от меня требуются шаги? – осторожно интересует­ся начальник.
   – Вот санкция прокурора на изъятие всех документов, относя­щихся к почтовым денежным переводам на фамилию Петуховых. Мне необходимы даты, суммы переводов и через чьи руки каждый из них проходил.
   – Мм… трудоемко… Текущую работу тоже не бросишь.
   – Если мы ограничимся последним годом, то?..
   – Дня два-три.
   – Надеюсь на вас. Тут мой телефон. Не будет меня, звоните по другому номеру – следователю Знаменскому. И еще просьба. Подскажите, кто может беспристрастно охарактеризовать одну из ваших сотрудниц – Варвару Владимировну Санатюк?

 

* * *

   В квартире Петуховых на полную мощность включен прием­ник: на лестнице ниже этажом ожидает группа мужчин.
   Знаменский дает последние указания тете Кате, соседке Пету­ховых.
   – Встаньте, пожалуйста на то же самое место.
   Тетя Катя переступает к порогу.
   – Тут вот. Только тряпка у меня в руках была, и музыка веселей играла.
   – Тряпка – не обязательно. Сейчас несколько человек по очереди поднимутся и произнесут у двери Петуховых фразу, кото­рая вам запомнилась. Если чей-то голос узнаете, скажите.
   – Еще б не сказать!
   – Начинаем! – командует Знаменский на лестницу и плотно прикрывает дверь. – Теперь тихо…
   Слышно, как по ступеням шагает кто-то, потом близко стучит в дверь и говорит после паузы: «Такси заказывали?.. А чего же не выходите? Выходите скорей, мне стоять некогда!» Тетя Катя не подает знака. Процедура повторяется со вторым голосом. Когда раздаются шаги третьего участника опознания, женщина насто­раживается и напряженно дослушивает фразу до конца.
   – Этот! – торжествующе заявляет она. – И хрип его и повад­ка!
   – Спасибо. Вольно!
   Музыка смолкает. Знаменский выходит на лестницу и пригла­шает всех поближе.
   – Прошу мужчину, участвовавшего в опознании третьим, назвать себя.
   – Ну я, – нехотя откликается Кирпичов.
   – Ваша фамилия?
   – Будто забыли.
   – Должны слышать все присутствующие.
   – Ну Кирпичов.
   – Признаете ли вы правильность опознания?
   – Ничего я не признаю.
   Тучная тетя Катя наливается краской.
   – Он еще и отказывается! Бесстыжие твои глаза! Небось заодно с теми!
   – Отцепись, бабка.
   – Ой, взляд-то какой у него нехороший! На все способный! – обращается тетя Катя к Знаменскому.

 

* * *

   После опознания Кирпичова Пал Палыч привозит его на Петровку.
   – Ну, Кирпичов, всю дорогу мы молчали. Что надумали?
   – Да ничего особенного. Считаете, много вы доказали?
   – По крайней мере одно: к двери Петуховых вы все-таки подходили и разговаривали с теми, кто был внутри. Хотя прош­лый раз категорически отрицали это. Почему?
   – Потому, чтоб не привязывались вы, не впутывали меня в историю!
   – Человека трудно запутать, если сам не путает.
   – Ну да! Старуха только голос услышала и – готово дело! – произвела в грабители.
   – Угу. Вы ей не понравились.
   – Может, вам понравился?
   – Не очень. Но я не уверен, что вы на все способны.
   – А все-таки допускаете. Ну что я такого сделал? Поднялся на пятый этаж. И уже замаран!
   – Тем, что старались это скрыть. И продолжаете скрывать многое другое.
   – На вашем стуле сидя, пора бы привыкнуть, что люди врут, – замечает Кирпичов.
   – Привыкнуть трудно, да и нельзя. Начнет казаться, что все врут. Как тогда добывать правду?
   Кирпичов вызывающе усмехается.
   – Думать надо!
   – По дороге сюда я как раз думал.
   – И что надумали?
   – Довольно любопытную, знаете, штуку. Не в том ли корень вашего вранья, что тех двоих вы высадили у собственного дома?
   Некоторое время Кирпичов молчит, пытаясь подавить панику, затем говорит с трудом:
   – Что за ерунда… еще скажите – повел к себе чай пить… Надо же выдумать!..
   – Я не выдумывал, Кирпичов. Я думал . Анализировал, сопос­тавлял. И ясно вижу, что не ошибся.
   – Откуда ж оно ясно?
   – Из вашей реакции. В протоколе, конечно, нельзя написать: «Свидетель побледнел и задрожал всем телом». Но картина была примерно такая.
   – Когда врасплох такую глупость… поневоле челюсть отвис­нет… С чего вы вообще взяли?
   – Могу вкратце изложить ход мысли. Желаете?
   – Отчего ж… интересно.
   – Так вот. Кирпичов, думал я, изо всех сил открещивается от двух своих пассажиров, опасаясь угодить в историю. Но он должен понимать, что никто его не обвинит, если случайные пассажиры оказались преступниками. Значит, есть некое обстоятельство, которое позволяет заподозрить связь между ним и грабителями. Это обстоятельство он и хочет утаить!.. Тогда я принялся переби­рать в уме первый с ним разговор. Пока мы торчали у светофора на Сретенке, отчетливо вспомнился момент, когда «заискрило». На вопрос, где пассажиры сошли, Кирпичов ответил чуть поспеш­ней и внутренне весь напрягся. Видно, тут и была главная ложь.
   – Да почему непременно ложь?!
   – Видите ли, он утверждал, что высадил своих нехороших клиентов у метро. Глупо, проехав полгорода на такси, высажи­ваться у метро.
   – Заметали следы.
   – Нет, полагаю, такси их прельстило как возможность быстро добраться до определенного места.
   – И «определенное место» – мой дом? Железная логика!
   – Я еще не сделал такого вывода. Кроме лжи был страх. Кирпичов крепко боится, думал я. Но кого? Меня?
   – Чего вас бояться? Не воображайте…
   – Верно. Когда меня боятся, это неприятно, и я сразу чувствую. Значит, кого-то другого. Кого? Тех пассажиров? Что ж, Кирпичов в прошлом судим, глаз…
   – Раскопали!
   – Я судимостью не попрекаю, но учитываю – как жизненный опыт. Так вот, глаз на уголовников должен иметь, к тому ж они наверняка были возбуждены, говорили о чем-то. Словом, Кирпи­чов вполне мог их раскусить, понять, что они прямиком «с дела», и струхнуть.
   – Струхнешь! Под носом на щитке и номер машины и фами­лия. Только ленивый не запомнит.
   – Да, но тот Кирпичов, о котором я толкую, не робкого десят­ка. В январе у него хулиганы отказались платить, угрожали расп­равой, а он ухитрился всех троих доставить в милицию. И плевал, что они запомнили фамилию… Конечно, возможен особый вари­ант: Кирпичов нарвался на тех, с которыми отбывал срок. Допус­тим, ему грозили. Допустим, Кирпичов помнит их как типов жестоких, злобных. И отсюда – страх.
   – Вы прямо диссертацию выдаете: «Что такое страх и с чем его едят», – нервничает Кирпичов.
   – Уж что на моем стуле сидя вырабатывается, так это чутье на ложь и страх. Я могу точно сказать, что страх Кирпичова – сегодняшний. А сегодня те двое ему не опасны. Они узнают, кто навел на их след, уже когда попадутся, то есть будут под замком. А потом, через долгие годы, вновь обретенную свободу, сами знаете, редко тратят на «священную месть»… Итак, выводы: Кирпичов боится сейчас, сию минуту. Боится не меня и не их. Ему жизненно важно скрыть конечную точку маршрута. Чем все увязать и объ­яснить? Одной фамилией: Санатюк . Если Кирпичов узнал, что шеф грабителей Санатюк, – это для него реальная, ежедневная угроза. Санатюк разом поставил все на место, и я увидел круг, в котором мечется Кирпичов, отбиваясь от моих вопросов.
   Повисает долгая пауза.
   – Коли у вас так ловко устроены мозги, что вы можете все вообразить за другого человека, тогда вы должны понять… этого Кирпичова.
   – И оправдать вранье?
   – Интересы службы не дозволяют?
   – И службы и самого Кирпичова.
   – Да?
   – Да! С точки зрения юридической вы сейчас на грани соучас­тия. Продолжая запираться, подготовите себе до того неблаго­видную роль на суде, что…
   – Доброе у вас сердце, гражданин майор!
   – А доброе сердце – это стыдно? Или смешно?
   – Н-нет. Извините, гражданин майор… Но вы говорите «на суде». Одного-то меня судить не будут, а тех еще…
   – Полагаете, их не задержат без ваших показаний? Уж как-нибудь Петровка без Кирпичова не пропадет, будьте спокой­ны! Загляните чуть-чуть вперед. Мы начнем беспокоить Санатюка, а вы? Приметесь его убеждать, что, дескать, не по вашей вине? Каким манером? Попросите у меня справку: «Удостове­ряю, что гражданин Кирпичов на следствии лжет. Дана для пред­ставления по месту жительства». Поразмыслите, что может про­изойти.
   – Ничего хорошего в любом случае, – угрюмо цедит Кирпи­чов. – Хоть говори, хоть молчи… У вас теперь моим словам все равно веры нет.
   – Будет искренность – будет вера. Те крупинки правды, что вы обронили прошлый раз, и то уже сослужили службу.
   – Прошлый раз?
   – Удивлены? А ведь нашлась, например, клюква и очень оказалась к месту. И бутылка шампанского нашлась. Даже знаю, где и когда куплена.
   – А если я скажу такую несуразицу, что они вместо чаевых шестьдесят копеек по счетчику не доплатили? Поверите?
   – Оставить шоферу такую памятку… – произносит Знаменс­кий после задумчивого молчания. – А пожалуй, поверю, Кирпи­чов! И на все дело тогда взгляну другими глазами… Но при условии, что Варя Санатюк…
   С Кирпичовым происходит разительная перемена. Он вскаки­вает, но говорит тихо:
   – Варя? Ах, Варя… Ясненько… Ясно. Мягко стелете, да жестко спать, гражданин майор! Не о чем нам больше разговаривать!

 

* * *

   Кирпичов дома. Он следит за кем-то в окно, затем направляет­ся к двери и впускает Варю Санатюк.
   – Была у почтенного дядюшки?
   – Мать просила забежать… раз все равно буду рядом.
   – Ты ей докладываешь, когда встречаемся? По-моему, тебе не шестнадцать!
   – Я помню, что тридцать шесть. Поэтому, идя к тебе, должна провести хоть полчаса перед зеркалом. Мать, естественно, заме­чает.
   – Лучше приходи нечесаная!
   – Артемушка, ну что ты накинулся с порога? И вообще – зачем цапаться?
   – Цапаемся потому, что у нас идиотские отношения. Садись, надо серьезно поговорить.
   – Не хочу серьезно говорить! Посмотрите-ка, у меня новая кофточка, и всего двенадцать рублей…
   – Кончай этот лепет.
   Пауза. Кирпичов подыскивает слова, но Варя его опережает:
   – Вы с матерью нипочем не уживетесь! А ее не бросишь – совсем старуха…
   – Сегодня, кстати, я не собирался делать предложение. Разго­вор не про то.
   – Что-нибудь случилось?
   – Да, кое-что этакое.
   – Ты так смотришь, будто я виновата…
   – «Будто»… Из-за того, что ты – не случайная знакомая, я попал между двух огней. Надо решать, как быть.
   – Между двух огней? У тебя другая женщина?!
   – Дура. Вот не пойму – ведь любишь меня?
   – Люблю.
   – И таскаешься к старому бандиту, от которого меня с души воротит!
   – Если на то пошло, меня тоже!
   – Тогда объясни, что вас связывает?
   Варя молчит.
   – Нет уж, подпер такой момент, что не отступлюсь! Санатюка на бочку или… чего доброго, Варя, и попрощаемся.
   Стиснув руки, она обводит взглядом комнату. Попрощаемся? Уйти отсюда, где Артем – ее позднее счастье? Где стены увешаны ее фотографиями – фас, профиль, три четверти, – Артем так наловчился снимать, что Варя на стенах кажется рекламной красавицей… Нет, расстаться немыслимо! Варя садится в уголок дивана, поджав ноги, и решается:
   – Я его помню лет с шести. Отец умер, мама заболела, меня взяли соседи. И вдруг появился дядя Толя – отсидел срок… Он зачастил к нам. Меня звал «дочкой», а маму – «рыжей телкой». Она была малограмотная, работала уборщицей и рвалась обратно в деревню. Дядя Толя запретил… Устраивал скандалы, если видел у меня на пятке дыру. Мама и пикнуть не смела… Фактически он нас содержал.
   – А мать соображала, на какие средства?
   – В то время – вряд ли. Официально он где-то числился… Через четыре года снова забрали. Это было горе, я все не верила… Но он попал под амнистию, вернулся, клялся, что невиновен, и пошло по-прежнему… до следующего ареста. В этот раз он исчез надолго, но я знала: стоит освободиться, и опять он влезет в нашу жизнь. А у меня уже был Володя. Хороший парень, футболист… Санатюк свалился как снег на голову, и началось страшное. Я, безмозглая, постеснялась сразу рассказать Володе, а Санатюк как-то очень быстро его опутал, заморочил голову и втянул в уголовщину.
   – Скотина!
   – Я не подозревала, как он хитер. Чувствовала опасность, пробовала бороться – по-своему, по-женски. Пришла к Володе и осталась с ним, чтобы удержать. На третий день утром – милиция… – Она умолкает в слезах.
   – Говори до конца.
   – Был ребенок, Артем. Прожил ровно семь часов. Санатюк встречал у роддома и плакал – по этому мальчику. Мать тайком снова брала у него деньги. Повадилась в церковь, замаливала грехи раба божия Анатолия. Мне было все равно… Устроилась на работу. Старалась забыть. Но Санатюк вечно маячил на горизон­те.
   – Да чего он, собственно, добивался?
   – Наверно, каждому человеку, даже такому, хочется кого-то любить. Он любил меня. И сейчас любит – как умеет…
   Глубоко засунув руки в карманы, смотрит Кирпичов во двор. Там светится окошко ненавистного старого сыча.
   – Вопрос как стоял ребром, так и стоит: чем он тебя на поводке держит? Или это жалость?
   – Страх, Артем.
   – Страх?
   – Я боюсь, что он озлобится.
   – И что?
   – Не знаю… Понимаешь, он не раз меня сватал – за своих. Он и Володю погубил не со зла, даже не думал губить, только сделал своим. А теперь ты…
   – Я не нравлюсь главе семьи? – цедит Кирпичов.
   – Ты для него перебежчик, вроде предателя. Был там, да переметнулся к честным людям.
   – Это я, конечно, подлец… Значит, вот почему нам нельзя жениться. И здесь чертов Сатанюк поперек дороги! Одно к одно­му.
   – Только не связывайся с ним! Он на вид дряхлый и безобид­ный, но…
   – Он не безобидный. Потому придется связываться.
   – Артем, ради Бога!

 

* * *

   Первая растерянность Бориса Петухова прошла; он успокоился и приободрился. И теперь беседует со Знаменским довольно развязно.
   – Отец с перепугу даже наружность не разглядел. Только одно и твердит: «Страшные, ужас какие! Истинные разбойники!»
   – Мне он тоже описывал их смутно, – поддакивает Пал Палыч.
   – А Сашка даже до майора дослужился? Вот бы не подумал! Бегал такой вихрастый пацанчик, ничего особенного, только надоедный очень был, во все совался. Я даже лупил его, помню.
   – По-видимому, это сказалось на нем положительно.
   – Да-а, меняются люди, меняются, – охотно посмеивается Борис. – По себе знаю. Вам небось донесли, какой я раньше был оболтус?