Лаврова Ольга. До третьего выстрела

Ольга Лаврова, Александр Лавров


До третьего выстрела

   Они встретились в коридоре на Петровке, 38 – Знаменский и стройная светловолосая девушка в вязаном нарядном платье. Лицо было знакомое, и Пал Палыч поздоровался, но не сразу понял, кто она. Прежде он видел девушку только в милицейской форме, когда бывал в Бутырке. Там, в проходной тюрьмы, она сидела, отгороженная от посетителей стеной металлических прутьев, а посетители – адвокаты и следователи – коллективно ухаживали за миловидной дежурной, ведавшей вызовом аресто­ванных и распределением кабинетов.
   Знаменский тоже любил поболтать с ней, знал, что учится заочно на юрфаке, и однажды обещал посоветовать, какую выб­рать специализацию после диплома.
   – Вот и пришла советоваться, Пал Палыч, – девушка с улыб­кой протянула пропуск, умалчивая, что битый час дожидалась под дверью.
   Апартаменты у Знаменского после повышения новые, поп­росторней. И диван новый, без коварно торчащей пружины. Вполне пригодный для неофициального разговора тет-а-тет.
   – Итак, Антонина Васильевна Зорина. Года четыре сдавал вам в окошко оружие, получал взамен ключ и, честно говоря, не знал, что вы – Зорина. Ниночка и Ниночка.
   – А я столько раз держала в руках ваш пистолет, что помню царапину на рукоятке.
   – Справа или слева?
   – Справа.
   – Вы, оказывается, наблюдательны.
   Девушка смущенно опустила глаза.
   – Я все годы мечтала: вот подойду к окошку с наружной стороны и сама получу ключ от следственного кабинета.
   – Так вы хотите стать следователем?
   – Конечно!
   – Даже «конечно». А собственно, почему?
   – Ну… долгий разговор.
   На самом деле разговор короткий, но абсолютно для Ниночки немыслимый; пришлось бы сказать: «Пал Палыч, вы – мой идеал».
   Если бы у нее хватило духу на подобное признание, неведомо, как обернулась бы судьба. Но поскольку духу не хватает, Знамен­ский руководствуется общегуманными соображениями:
   – Попробую вас отговорить, Ниночка.
   – То есть, на что-то серьезное я не гожусь?
   – Не в том дело.
   Не знаю, годишься ли ты для следственной должности, но она для тебя – нет. Зачем раньше времени вгонять себя в гроб?
   – Вы ведь, помнится, колебались – то ли юрфак, то ли педаго­гический. Или путаю?
   – Когда-то колебалась.
   – Тогда вам прямая дорога работать с детьми!
   – Как – с детьми?
   – Есть такая прекрасная должность – инспектор по работе с несовершеннолетними.
   – Но у меня голова набита криминалистикой…
   – Ниночка, что бы следователь ни делал со своей криминалис­тикой, он не может изменить того, что преступление произошло! А его нельзя было допускать!.. Великая вещь – удержать подрос­тка, чтобы не свихнулся. Тогда уже ничего не воротишь и впереди суд, небо в клеточку и родители, у которых сын «отбывает срок».
   – Никогда об этом не думала… то есть относительно себя. И, Пал Палыч, ведь очень трудно сделать то, чего не смогли родите­ли.
   – А вы боитесь трудностей? – подначивает Знаменский.
   Естественно, Ниночка не может ответить «Боюсь»…
   Она стала инспектором в детской комнате милиции. Часто руки опускались от бессилия – институтская наука мало помога­ла. Правда, доведись ей заглянуть в день сегодняшний со всеми молодежными его бедами, Ниночка признала бы, что ей доста­лось не худшее поколение.

 

* * *

   Прошло почти полгода. Сейчас август, пахнущий прокален­ным асфальтом и выхлопными газами и лишь к концу дня отдаю­щий свежестью политых газонов да ароматом молодых яблок с лотков…
   Вечереет. По старомосковскому переулку, наполовину перего­роженному забором новостройки, бежит плотно сбитый человек в кепке и плаще. Какой-то прохожий мельком оглядывается ему вслед. Переулок почти безлюден. Человек ныряет в квартал пустых, подготовленных к слому домишек. Бежит уверенно, вид­но, что путь знаком. Сзади доносится приглушенный расстояни­ем милицейский свисток. Потом еще один – громче и с другой стороны. Человек кидается в противоположном направлении.
   Метрах в ста впереди уже угадывается оживленная улица, но оттуда наперерез выруливает патрульный мотоцикл. Беглец успе­вает скрыться за углом дома, так что с мотоцикла его не видно. Притормозив и не глуша мотора, патрульные осматриваются: не мелькнет ли где фигура. Между тем свистки приближаются, человек чувствует, что оказался в кольце. Он вынимает пистолет, крепко обтирает носовым платком и хорошо рассчитанным дви­жением забрасывает в чердачное окошко стоящего на отшибе сарая. Озирается, лихорадочно пытаясь что-то придумать, чем-то отвлечь от себя внимание. Поодаль замечает стайку голубей на земле. Сильно размахнувшись, швыряет в них камнем. Голуби взлетают, и на их испуганный взлет стремительно срывается мотоцикл.
   А человек крадучись, но быстро пробирается от развалюхи к развалюхе.

 

* * *

   – Вы узнали бы его?
   – Конечно бы, узнала!
   – А вы совсем не запомнили лица?
   – Револьвер как сейчас вижу, а лицо – нет…
   Знаменский допрашивает двоих продавщиц, одна из которых по совместительству и кассирша в магазине «Трикотаж-галанте­рея». Магазинчик маленький и тесный. Переднюю стену занима­ет окно-витрина с входной дверью. Вдоль двух других буквой «Г» расположены прилавки. На том, что против входа, стоит кассо­вый аппарат.
   – Ну хорошо, давайте по порядку. Значит, в магазине, кроме вас, никого не было?
   – Никого, – подтверждает кассирша. – С обеда очередь стоя­ла даже на улице, а куртки кончились – и как отрезало.
   – Что за куртки?
   – Хорошие, по сто сорок три рубля. Завезли к концу квартала двести штук.
   – Когда он вошел, вы были за прилавком?
   – Да, вот так сидела. – Она придвигает ногой табурет и садится к кассе; на щеках продолжают рдеть красные пятна. – Ящик был открыт.
   Женщина выдвигает денежный ящик, и Знаменский отступа­ет, давая фотографу возможность сделать общий снимок поме­щения. Кибрит молча слушает – ее черед впереди.
   – Обычно я сразу выручку раскладываю, как надо, а сегодня толчея, совала кое-как. И вот сижу после, по купюрам разбираю… и вдруг он передо мной стоит и говорит: «Давай деньги!» Я вот так – раз! – резко подавшись телом вперед, она задвигает ящик, – и голову-то подняла, а в лоб револьвер нацелен. – Кассирша на секунду зажмуривает глаза. – У меня все отнялось… Которая пачка была в руках, двадцатипятирублевками, ту он выхватил и говорит: «Давай остальные, пристрелю!» Честно скажу: я бы уж и рада отдать, дергаю ящик, а его заело. Тут Настасья как шарахнет­ся за дверь! Он выругался – и следом на улицу. Спасла меня Настасья!
   – До чего-нибудь он дотрагивался? – спрашивает Кибрит.
   – Не знаю, милая, не знаю, – трясет женщина головой.
   – Расскажите теперь вы, – оборачивается Знаменский ко второй продавщице.
   – Я здесь находилась, – густым голосом сообщает круглая, на ногах-тумбах Настасья и показывает, как сидела за прилавком. Неподалеку от витрины у нее поставлен стул и еще скамеечка для опухающих ног. – Сижу, в окно смотрю. Еще на той стороне улицы я его заметила.
   Фотограф нацеливается в нее объективом, продавщица ни с того ни с сего улыбается: условный рефлекс на фотоаппарат.
   – Почему вы обратили на него внимание?
   – Да просто так. Он шел слева, а вон от того столба стал наискосок сюда переходить, к витрине. И остановился.
   – И долго стоял?
   – Нет, только зыркнул – пусто внутри или нет. И входит. Быстрым таким шагом. Воротник поднят, и кепка на лоб. И – уже возле кассы с револьвером, и Женя ему деньги отдает. И, он слышу, говорит: «Всех перестреляю!» С этих слов меня будто кто подбросил – сейчас была за прилавком, а сейчас уже по переулку бегу, себя не помню… Только когда на двух мужчин набежала, очнулась. Зовите, кричу, милицию, магазин грабят! Обратно уже люди довели, ноги не слушались.
   – И что вы застали, вернувшись?
   – Женя сидит за кассой, как пришитая, и трясется. Даже товар не собирает, который я на пол смахнула.
   – Когда прыгали через прилавок? – Знаменский прикидыва­ет, каково было брать такой барьер.
   – Ну да. Носки, рубашки, все полетело!
   – А где они сейчас? – вмешивается Кибрит.
   – Вон отдельно сложены. Упаковка загрязнилась, протереть надо.
   Кибрит начинает осторожно перебирать и осматривать указан­ные продавщицей вещи, упакованные в целлофановые пакеты.
   – Не помните, как они валялись, эти пакеты? – спрашивает она продавщицу-кассиршу.
   – Да почти по всему полу.
   – На бегу от кассы к двери можно было наступить?
   – Почему ж нельзя…
   – А до возвращения вашей напарницы кто-нибудь в магазин входил?
   – Никто.
   – У вас какой размер обуви? – обращается Кибрит к Настасье.
   – Тридцать седьмой. – Она снимает с ноги тапочек и предъяв­ляет в доказательство.
   – Один неполный след есть, Пал Палыч.
   Кибрит опыляет след. Входит Томин.
   – Скрылся. Никто его и близко не видел!
   Кибрит кладет на пол пакет с отпечатком следа, который теперь виден отчетливее, и фотограф щелкает его сверху; Томин вздыхает:
   – Эх, от следа до человека…

 

* * *

   А человек преспокойно идет по улице – уже без кепки, плащ на руке. Заворачивает в обувной магазин.
   – Обслужите меня, пожалуйста.
   – Только если быстро, – предупреждает продавщица. – Зак­рываем.
   – Я все делаю быстро, милая девушка, – и скидывает старые ботинки.

 

* * *

   В милицейском микроавтобусе друзья возвращаются с места происшествия.
   – Ты бы все-таки назначил ревизию, Паша, – советует Томин. – Магазины у нас грабят редко.
   – Замаскированная недостача? Почему бы тогда не сказать, что выручку отдали?
   – По-моему, на инсценировку не похоже, – замечает Кибрит.
   В городе уже ночь, по лицам скользят тени и свет.
   – Неизвестно, кого искать, – снова нарушает молчание То­мин. – То ли дурака, которому повезло, то ли умника, который промахнулся.
   – В смысле?
   – Сейчас, Зинуля, объясню. Примем для начала вариант дура­ка. Местный дурак. Шел мимо, учуял, что в галантерее сегодня деньгами пахнет, и думает: где наша не пропадала! Взял какой-нибудь пугач или крашеную болванку и отправился на дело. И случай уберег его от всех напастей. Ухватил дурак сколько успел, забился в свою норку и радуется: я от дедушки ушел, я от бабушки ушел!
   – В принципе, возможный вариант, – соглашается Кибрит.
   – Разберем противоположную модель. Человек опытный, бывалый. Все взвесил до мелочей. Точно выбрал маленький мага­зинчик в тихом переулке. Точно знал, какой куш его ждет. Точно рассчитал момент – час до закрытия и по телевидению междуна­родный футбол. Кстати, наши выиграли: три – два.
   – Ура – ура.
   – Мужское население следит за мячом, а наш умник отправля­ется грабить. И потом мастерски уходит от погони. Но пожилая грузная женщина проявила со страху фантастическую прыть. Теперь он сидит и злится, что не удалось взять всю кассу.
   – Опять похоже.
   – Вот видишь, Зинуля, это две модели. Не исключены и гиб­ридные. Скажи хоть, сколько у этой модели в холке.
   – Сейчас посчитаю, – заглядывает в записную книжку, крас­новато освещенную проплывающей мимо рекламой, и бормочет. – Ширину каблука множим на три и девять, получаем полную длину следа. Отсюда выводим рост… Сантиметров сто шестьдесят семь. Посмотрю таблицу, завтра скажу точнее.

 

* * *

   Ранним утром следующего дня, когда во дворе лишь воробьи, дворники да владельцы собак, веснушчатый пятнадцатилетний Сенька Гвоздарев помогает матери: они метут, в четыре руки вытряхивают урны; работают слаженно, явно не впервой.
   – Ну чисто, сынок, пошли чай пить. – Гвоздарева развязыва­ет низко надвинутую от пыли косынку и сразу молодеет.
   – Ага, ты ставь, я сейчас.
   – Куда, Сеня?
   – Нужно. Минут на пятнадцать.
   У Сеньки дело в квартале пустых домов. Подобрал старый стул, заглядывает в окна: «Ага, кресло тоже сгодится!»
   Пытается отодрать доску, которой наискось забита дверь, доска не поддается. А кресло дразнит.
   Досадливо что-то бормоча, Сенька направляется к сараю, что­бы раздобыть какой-нибудь рычаг. Отыскав ржавую лопату, возв­ращается к дому и повторяет попытку открыть дверь. Лопата гнется. Сенька снова идет в сарай, видит в дальнем углу лом. Через кучу хлама лезет туда. И вдруг останавливается, ошеломленный, а затем медленно, затаив дыхание, опускается на колени. Среди мусора перед ним лежит большой черный пистолет…

 

* * *

   Тем же утром, но попозже, на бульваре встретились двое. Один – тот, что удирал от милицейских свистков, ограбив кассиршу, Бондарь, старый вор-рецидивист. Другой – Виктор Лабазников, его подручный, парень лет двадцати трех. Тенниска обтягивает налитые мускулы, голова ладно сидит на загорелой шее, лицо почти приятное, если б не уклончивый, рыскающий взгляд.
   Разговор между ними вполголоса, но крутой:
   – Нету? – шипит Бондарь. – Как нету? Искать надо уметь!
   – Каждый сантиметр носом перекопал, маэстро. Клянусь!
   – Значит, не в том сарае!
   – Строго по вашим координатам: дом с голубятней, скамейка, две липы.
   – Сарай к дому дверью? – проверяет Бондарь.
   – Нет, боком. Дверь на одной петле.
   – Ну там и есть! Неужели самому лезть после вчерашнего?
   – Бесполезно, маэстро. Нету, – Виктор сокрушенно вздыхает и повторяет: – Нет.
   В расстройстве Бондарь опускается на скамью.
   – Влетела мне твоя поганая галантерея… Себе дороже.
   – Главное – сами целы! Как за вами рванули на мотоцикле, я думал – конец. И все-таки не пустой ушли.
   Бондарь пренебрежительно машет рукой.
   – Еще кое-что я наколол, – спешит задобрить Виктор. – Во-первых, кассу взаимопомощи в одной конторе, где я взносы соби­раю как страховой агент. В получку они все по червонцу склады­ваются и на следующий день решают, кому давать ссуду. А ночь денежки лежат у казначейши в письменном столе…
   – И мне ты сватаешь эти паршивые червонцы?! Мне нужен настоящий, жирный кусок! В идеале надо работать полчаса в году. Остальное время путешествовать… на просторах родины чудес­ной.
   – Есть жирный кусок, маэстро. Директор мебельного магази­на. Козел в золоте и при нем коза в бриллиантах. Три комнаты битком добра, деньги прямо под ногами шуршат. Насчет имущес­тва мы с ними уже договорчик оформляем. Дальше думают сынка застраховать – от законного брака.
   – От чего?
   – Это новую штуку придумали: родители страхуют парня или дочку, предположим, на тысячу рублей, платят взносы, а к свадьбе молодым выдается вся сумма на руки. Но после восемнадцати за каждый холостой год полагается надбавка от Госстраха.
   – Не бреши.
   – Да какой брех! Дотерпел до двадцати пяти – огребаешь четырнадцать процентов чистой прибыли. Для парней прямо клад: чуть какая заикнется про загс, а он ей нашу квитанцию – плюнем, дорогуша, на формальности, не наноси мне материаль­ный ущерб. Мой козел заблеял от удовольствия, как услышал. Не знает, во сколько и оценить своего козленочка. Уточню, когда дома не бывают, и можно действовать без риска.
   – В такой квартире без хозяина мороки часов на пять: что в подушки зашито, что по щелям рассовано. Надо самого просить, чтобы тайники выскребал. А он резонно спросит, на каком основании? Если я показываю калибр, вопросы отпадают. И на буду­щее острастка.
   – Да с него ножа хватит! Даже вообще голыми руками. У него от 02 на пальце ожег будет!
   – С голыми руками ходи сам. А холодным оружием я брезгую, да и не привык. Мне нужен пистолет.
   – Как же вы его кинули?
   – Потому что меня могли взять, дурень, уже в загривок дыша­ли. Я не кинул, я аккуратно пристроил. Не впервые расстаемся, и всегда он ко мне возвращался. – Бондарь утирает потный лоб. – Не верю, что пропал. Куда ему за ночь деваться? Или ты продрых? Продрых?
   – Обижаете, маэстро! Только-только первых прохожих дож­дался, чтобы не бросаться в глаза. Между прочим, до ночи еще вечер был. А там шпана шляется. Может, свести знакомство? Послушать разговоры и вообще?

 

* * *

   В тесной казенной квартирке Гвоздаревых на первом этаже бедновато.
   Сенька собирается уходить.
   – Ма, я пошел!
   – Даже и не поел толком. Что с тобой приключилось?
   – Ничего, ма. Я к Терентьевым.
   – Стой, дыра на рукаве. Снимай, зашью.
   – Да ведь долго!
   – Чего тут долгого, по шву. – Зашивая рубашку, она сообщает: – А вчера магазин ограбили, слыхал?
   – Слыхал что-то. За новостройкой, да?
   – Угу. С револьвером, представляешь?
   Сенька вздрагивает.
   – Поймали?
   – Нет. Сейчас Миронов-участковый рассказывал, что прямо по пятам гнались. Между пустых домов чуть, говорит, не схвати­ли, непонятно, как из рук ушел.
   – Ма, а точно, что… револьвер! – спрашивает Сенька. – Случайно, не пистолет?
   – А какая разница…
   – Если Миронов что новое узнает, расскажи мне, ладно? – Он быстро надевает рубашку.
   – Все-таки чудной ты сегодня. Что-нибудь натворил?
   – Мм… Понимаешь, мама, врать я тебе еще не научился, а всю правду говорить не могу. Это называется «трудный возраст».
   – Больно что-то трудный, Сеня.
   – Переживем! Хлопни на счастье.
   Гвоздарева шлепает Сеньку пониже спины, и он убегает.
   Лихо насвистывая, он идет по двору. Сворачивает в подъезд дома, где живут Терентьевы.

 

* * *

   Терентьевы – отец, мать и дети, Леша с Наташей, еще только садятся завтракать на кухне. Три звонка в дверь заставляют мать недовольно поджать губы:
   – Кто это в такую рань?
   – Сенька Гвоздик, наверно. – Леша идет отпереть.
   – Странная манера – являться в дом, когда люди едва сели за стол.
   – Почему! На Западе есть даже обычай приглашать к завтраку, – парирует Наташа.
   – Но мы, кажется, не на Западе? – замечает отец с видом лихо сострившего человека.
   – Это – во-первых, – подхватывает мать. – А во-вторых, не помню, чтобы я его приглашала.
   – Он, между прочим, не к тебе, – бросает Леша, вернувшийся в кухню на последних ее словах. Он наливает две чашки чаю, сгребает со стола какую-то снедь и уходит.
   – Вот так. И ничего не скажи. Рта невозможно раскрыть – сразу обиды! Растишь их, воспитываешь… – она свернула на привычную тему.
   – Ну, завела, – скучливо тянет Наташа. – Подумаешь, собы­тие – Гвоздик пришел!
   – Ваш Сеня Гвоздарев – отпетый хулиган!
   – Да кто его отпевал?
   – Наташа, – присоединяется отец, – вы обязаны считаться с мнением мамы. Она пытается уберечь вас от дурных влияний.
   – Курам на смех! Какое Гвоздик может оказать влияние?
   – А такое, что этот дворничихин сын…
   – Ну-ну-ну, – прерывает жену Терентьев, – подобные выраже­ния… это не аргумент.
   – Я, разумеется, лишена сословных предрассудков, но согла­сись, что его мать… Мужа бросила, вокруг хоровод мужчин… просто страшно представить, чего ребенок нагляделся и как это подействовало на его психику!
   – Кисонька, может быть, не следует при Наташе… И, по-моему, Гвоздарева производит приятное впечатление.
   – Ах и на тебя она производит приятное впечатление?!
   – Ну что ты, я же не в том смысле!..
   В дверях появляется Леша.
   – Нельзя потише? Там все слышно.
   Он затворяет дверь. Неловкая пауза.
   – Но… в конце концов, я у себя дома… Имею я право говорить то, что думаю? И вообще – воспитанный человек не слышит чужих разговоров.
   – Ты спутала, мамочка, это глухие не слышат.
   – Наташа, не дерзи, – отцу очень не хочется ссоры.
   – Имею я право говорить то, что думаю?
   – Нет, не имеешь. Не доросла.
   Наташа встает, забирает чашку и недоеденный бутерброд.
   – И эта туда же! – кипятится мать. – И снова до вечера на улицу? Почему хоть в субботу не побыть немного дома! Вам созданы все условия для культурного отдыха!
   – Ой, мамочки! Холодильник, телефон, ванна, газ, магнито­фон – голова кругом от развлечений!
   Отец укоризненно цокает языком.
   – А что на улице?
   – То, что рассказывали на лекции в ЖЭКе, – отвечает за Наташу мать. – Очень жаль, что вас не было. Приводились убийственные факты!
   Наташа прыскает и уходит. Слышно, как ребята включают музыку.
   – Ну что за дети, Гриша! Даже аппетит пропал. Разве я посмела бы хамить матери! Бывало, если делаешь что-нибудь не то, так ведь тайком, с оглядкой.
   – Да, наши не стесняются. Хоть бы соврали для приличия. Холодильник, телефон… Не ценят ничего, что досталось труда­ми!
   – По выражению твоего сына, они ищут иной смысл существо­вания. А у самого две тройки в году, и из спортивной школы исключили. Как он без спорта в институт! Ты с ним говорил?
   – Еще не определился. Выбирает.
   – Какие могут быть выборы! Надо найти вуз, где требуется боксер-перворазрядник. Разве мы с тобой выбирали?
   – Что же сравнивать, кисонька, мы были другими.
   – Вот именно. Мы понимали, чего хотим, и добивались. Спроси свою дочь – какую общественную работу она ведет! Никакую. Ей скучно. Будто мне в ее годы было весело возиться со стенгазетой. Но я рисовала аршинные заголовки ради комсомольской характе­ристики.
   – Да… – отец в задумчивости катает хлебные крошки. – Мы относились к жизни серьезно и ответственно.
   Терентьевы свято верят в правоту своей жизни.

 

* * *

   Наташа, Леша и Сенька выходят на улицу.
   Хорошенькая Наташа выглядит старше своих лет, Сенька – моложе, а плотного Лешу легко со спины принять за взрослого мужчину, но полудетское упрямое лицо выдает мальчишку. К приятелям присоединяется Миша Мухин – смазливый, черноб­ровый. «Салют – салют», – дальше шагают вместе.
   – Натка, я пришел к тебе с приветом. – Миша крутит пальцем у виска, – рассказать, что солнце встало… Что-то вы кисло-зеленые?
   – Субботнее утро в кругу семьи, – бурчит Леша. – Интересно, взрослые – все идиоты или выборочно?
   – Выборочно. Но многие.
   – Неужели и мы такими будем? – задает Наташа извечный вопрос подростков.
   – Я против, – заявляет Миша. – Кто «за», прошу поднять руку. Воздержавшихся нет? Принято: мы будем другими.
   – Леха! – предостерегающе произносит Наташа.
   На пути стоит кучка их ровесников. Леша выдвигается вперед, возглавляя свою компанию. Сенька порывается идти плечом к плечу, Наташа дергает его назад.
   – Не лезь! Леша это не терпит!
   – Он же Леха-Ледокол, – поясняет Миша. – Флагман. А мы в кильватере.
   Леша идет на враждебную группу, как на пустое место, свобод­но свесив тяжелые кулаки. И группа в последний момент не выдерживает, расступается, пропуская его и остальных.
   – Красиво! – восхищается Сенька.
   – А-а… – поводит плечами Леша. – Подраться стало не с кем.

 

* * *

   Место ребячьих сходок – ободранная квартира на втором этаже пустующего дома. Кое-какая мебелишка, частью брошен­ная хозяевами, частью собранная ребятами по окрестным домам. Здесь Наташа, Леша, Сенька, Миша и пятый – долговязый, разболтанный Фитиль.
   Леша осматривает колченогое кресло.
   – Гвоздик, ты молоток. Отличное седалище для председателя. Итак, очередное собрание нашего Общества покровительства самим себе объявляю открытым. Для тонуса и по традиции словесная разминка.
   – Тема?
   Наташа поднимает руку:
   – Предлагаю, как в ЖЭКе : «Молодежь и влияние улицы». Очень жаль, что нас не было.
   – Сейчас воспроизведем. Даю запев. Мы, жертвы безнадзор­ности и дурного воспитания… – гнусаво заводит Леша.
   – Подпали под улицы пагубное влияние… – подхватывает Фитиль.
   И дальше идет по кругу:
   – Под трамваев и троллейбусов влияние опасное…
   – Под пешеходов влияние ужасное…
   – Правила уличного движения производят в наших умах бро­жение!
   – О, влияние улицы, разлагающее!
   – О, мусорных урн влияние развращающее!
   – А фонари? Что они освещают?
   – Они понаставлены в каждом переулке, чтобы видеть темные жизни закоулки!
   – Дети, берегите глаза и уши!
   – Спасайте свои неокрепшие души!
   – Долой светофоры!
   – Свободу Карабасу-Барабасу!
   «Разминка» переходит в беспорядочный гвалт, кто-то вскаки­вает на стул, стул ломается.
   – Хватит, ребята, – проявляет благоразумие Наташа. – Нас опять застукают… Кстати, на этом стуле всегда сидел Алька. Тут стоял его стол, а тут висела гитара…
   – Жалко, что дом сломают. У Альки мы хорошо собирались.
   – Что ж он не приехал? Ведь обещал.
   – Его запрягли, – сообщает Фитиль. – Скребет и покрывает лаком пол.
   – Твои тоже малярничают? – интересуется Миша.
   – Пока смету составляют… Знаешь, Сэм, а бабка на балкон выходить боится. И все горюет о своем палисаднике, можно поду­мать, у нее здесь Парк культуры был.
   Сенька тихо спрашивает Наташу:
   – Почему он «Сэм»?
   – Сильно эрудированный мальчик, – расшифровывает та.
   – Ну-с, продолжим заседание, – усаживается Леша в кресло. – На повестке дня проводы Фитиля.
   Фитиль выходит на середину.
   – В связи с переменой места жительства мы расстаемся сегод­ня с нашим Фитилем. Он был достойным собратом, и мы с прис­корбием провожаем его в новый путь.
   – Прошу не считать окончательно выбывшим. Прошу оста­вить за мной совещательный голос и право посещать собрания.
   – Наверно, иногда ты будешь приезжать, но эти уже не то, – печалится Наташа.
   – Натка, я буду обязательно приезжать! И Алька тоже. Мы обязательно!
   – Ладно, Фитилек, не копти, глаза щиплет, – усмехается Миша.
   – Думаю, можно переходить к следующему вопросу, – «ведет собрание» Леша. – Так сказать, гвоздик программы. Сеня, прошу. Сэм, докладывай.