Страница:
– Общий поклон, – неприветливо говорит Пал Палыч.
– Опять к нам? – буркает Васькин.
– Ну чего ты? – благодушно замечает парень, обиженный за гостя. – Налей человеку! Садитесь, не брезгайте!
– Разве ваша смена? – спрашивает Знаменский Васькина.
– Заболел Ваня. Перенервничал. Пришлось подменить. А у нас тут… пир во время чумы. Присоединяйтесь. Чума – ваша, закуска – наша.
Перекупщик охотно смеется.
Запланированный разговор с Малаховым сорвался, но, похоже, Знаменский не напрасно приехал.
– Я вам не начальство, но все же – что это значит?
– Обеденный перерыв. Ну и освежились малость с горя. Опять недогруз у нас.
– Кто этот товарищ? – указывает Пал Палыч на перекупщика.
– Да… от общественности. Откликнулся помочь при составлении акта.
– Не вы ли легендарный Старухин?
– Не-ет, – тянет парень, туго начиная что-то соображать. – Я обыкновенный.
– Он с соседней автобазы, – говорит Васькин. – Феоктистов он.
– Ну да… Я вообще случайно зашел… – бормочет парень и икает.
– И этот гражданин удостоверяет у вас факт недостачи груза?
– Да он в порядке был. Как, Лобов?
– В полном порядке, – торопливо подтверждает Лобов. – С одной рюмки вдруг повело…
– Ты иди отдыхай, – советует Васькин парню со значением.
Парень начинает выбираться из-за стола.
– У товарища есть с собой какие-нибудь документы?
– Зачем? – нахальничает Васькин. – Мы его знаем, не сомневайтесь.
– Дайте мне акт.
– По четырем вагонам пять тонн тю-тю, – «сокрушается» Васькин, подавая акт. – Всякую совесть поставщик потерял!
Пока Знаменский просматривает акт, парня подхватывает и уводит Лобов.
Знаменский звонит:
– Антонина Михайловна? Я на складе у Васькина. В руках держу акт недостачи, который вызывает у меня большие сомнения… Потому что за бутылкой. Так называемый общественник лыка не вяжет… Да-да! Прошу прислать представителей для второй проверки. И пусть наш товарищ из народного контроля подойдет тоже… Сейчас направлюсь в бухгалтерию, затем к вам. Все.
Васькин язвительно усмехается следователю в спину: валяй, мол, суетись, меня не ухватишь, не проглотишь.
– Да ничего он не сделает. Пускай хоть с ружьями оцепляет! Хоть сто раз перевешивает! Сколько по акту не хватает, столько и не хватит.
– Увез уже?
– Конечно, скинул. Что я – маленький?
– Опять в рабочее время прикладываешься! От тебя за три метра… – машет Чугунникова ладонью перед лицом.
Васькин немного отодвигается.
– Ну, поддатый. А если я вторую смену подряд? Не железный. Могу принять для бодрости?
– Да не при следователе же!
– Да кто его знал, что он заявится! Никак не должен был прийти. Он уже, Антонина Михайловна, предмет с того света. Викулов тут…
Чугунникова протестующе поднимает руку.
– Не желаю ничего знать! Оставь при себе. Уж нас с тобой черт веревочкой повязал, а остальные меня не касаются.
– Ничего тебя не касается, живешь за мной без забот. А ругаешься.
– Без забот?! Думаешь, легко распланировать загруженность цехов, чтобы тебе дефицит шел, а другим – свекла с морковью?! И все вроде бы случайно, естественно. Думаешь, со мной не пытались поговорить: дескать, Антонина Михайловна, трудно на одной естественной убыли. И с уголка стола уже, подлец, конвертик двигает.
Васькин проявляет живейший интерес:
– А ты?
– Возмущаюсь! – с ноткой горечи отвечает Чугунникова. – Даже грожусь в обэхаэсэс позвонить. Потом, конечно, прощаю. Он забирает конверт и уходит. Рад, хоть естественку не отняла.
– Умная ты баба, Антонина Михайловна! – восхищается Васькин. – Так и надо. Нечего распускать, все разопрут, – он подмигивает. – Нам не останется. Если б ты на меня еще ласково глядела…
– Васькин!! Ты совсем пьян?! Разговорился! – Чугунникова оскорблена даже больше, чем показывает. – Пока народный контроль не ушел, замри! Считай, это приказ.
– Легко сказать! Они, может, полгода торчать будут, ты мне оброк скостишь? Не скостишь.
– И так перебьешься. Это Петр Иванович покойный все в железку просаживал, а у тебя небось кубышка битком.
Васькин даже забывает свою мужскую обиду:
– У меня – кубышка?!
– А куда ж ты деньги деваешь? Второй семьи нет, все домой тащишь.
– Да ты посчитай, во что мне этот дом обходится! Кооператив построил. Полсотни метров. Пятьдесят на четыреста – сколько? Двадцать тысяч. Дальше. Ездить надо? Тачка, гараж, то крыло, то резина. Жена с дочками. Чтобы зимой попки не мерзли, тулупчики надо? Три по куску. Себе надо – еще кусок. Шапочки добавь, сапоги, шарфы из «Березки». Это тебе минимум пять без демисезона и всяких там сережек, только тело прикрыть. Они одних джинсов по сто пятьдесят сколько истаскали. За ними все посчитать – уже под сорок потянет. А это мы с тобой еще квартиру не обставляли.
– Была я у тебя. Ничего особенного, не красное дерево.
– Ну и сколько?
– Тысяч шесть.
– Семь с полтиной. Без ковров и люстры. А я еще садовый участок взял. Избушку леплю. Чтобы воздухом дышать, без всяких излишеств. Знаешь, почем за все дерут? Да я еле концы с концами свожу! Недавно приличную музыку в комиссионке нашел, девки одолели. Так, честное слово, бегал по людям, четыре тысячи занимал до получки!
– Как же ты жил, когда в школе работал? – насмешливо спрашивает Чугунникова.
Васькин отвечает не сразу, с каким-то тягостным удивлением и грустью.
– Знаешь, лучше… Сам не пойму… Вроде ничего и не нужно было…
Его прерывает переговорник:
– Антонина Михайловна, вы распорядились, чтобы я не давала вам пропускать бассейн.
– Спасибо, Зоенька. Где-то в бухгалтерии Знаменский. Предупредите, что через тридцать минут уеду… Вот что, Володя! – обращается она решительно к Васькину. – Зарвался ты! Всякий страх потерял. На тот факт, что ты в присутствии товарища из органов позволил себе быть в нетрезвом виде, я как руководитель обязана отреагировать. Завтра будет приказ. Сниму тебя с Доски почета.
Васькин искренне пугается:
– Да что ты, Антонина Михайловна?! Да за что же?!.. То тринадцатую зарплату срезала, а теперь уж совсем…
– Нужна тебе тринадцатая! У тебя и четырнадцатая, и двадцатая в кармане.
– Да ведь не рублем единым жив человек! Ты же меня на позор…
Секретарша докладывает:
– К вам Знаменский.
– Проси.
Входит Знаменский и Васькин поднимается, расстроенный и злой.
– Можете идти, товарищ Васькин, – начальственно произносит Чугунникова. – Надеюсь, вы сделаете надлежащие выводы из нашего разговора.
Знаменский провожает его любопытным взглядом.
– Садитесь, Пал Палыч.
– Никак не добьюсь толку в бухгалтерии, Антонина Михайловна. Вместо детальной расшифровки, о которой мы договаривались, мне выдали до того общую бумажку… Практически она ничего не отражает.
– То, что вы хотите получить, Пал Палыч, требует людей более высокой квалификации, чем мои девочки. Уже на уровне ревизора КРУ Министерства финансов.
– Простите, требует желания и честности!
– Запишем в коммюнике нашей встречи, что стороны обменялись мнениями по данному вопросу, – заявляет Чугунникова. И сразу меняет тон на юмористически-кокетливый: – В ваших глазах я угадываю вопрос: что за фрукт такой – Чугунникова? Почему ничего не боится? Или притворяется Чугунникова?
– Притворяетесь. Но немножко.
– О, совсем капельку, Пал Палыч! Я действительно не боюсь. Ведь на базе нет кочна капусты, луковицы нет, за которую я лично отвечаю. Вся материальная ответственность – на кладовщиках. Это их картошка, их апельсины, их виноград, у меня – телефон и вот, – поднимает авторучку. – Все.
– Может быть, базе вообще не нужен директор?
– Нет, ну какую-то пользу я приношу, – смеется Чугунникова. – Вот пробила оборудование для длительного хранения – это мое дело. А следить, чтобы при разгрузке лишний ящик не разбили… – пожимает плечами. – У вас что-нибудь еще? А то я собираюсь…
– Да, еще. Почему в середине месяца Васькин принял партию черешни? Четвертый же цех специализированно овощной.
– Вероятно, склады были забиты, Пал Палыч. Приняли, где нашлось место. А в какой связи?..
– Меня заинтересовало крупное списание в те же дни.
– И сколько списали?
– Почти шесть тонн. Грубо говоря, две машины черешни. Две машины, которые, похоже, и свезли на рынок конкуренты Панко. Даты совпадают в точности.
– Ну, грузчики у Васькина привыкли со свеклой, она не бьется. А вообще-то шесть тонн – мелочовка.
Знаменский говорит негромко, но видно, что «взорвался»:
– Шесть тонн – мелочовка. Две мелочовки – двенадцать. Четыре мелочовки – двадцать четыре. Так что все можно списать. По мелочовке. И вы ни за что не отвечаете? Нет, не пойдет, Антонина Михайловна!
– Посмотрим, посмотрим… Извините, мне пора. – Чугунникова встает, дружелюбно протягивает руку. – Дорогой Пал Палыч, я сама кровно заинтересована в вашей работе. Но не спрашивайте с нас невозможного. В сфере возможного всегда к вашим услугам.
– Спасибо. В сфере невозможного мне ваши уже устроили.
– Простите, не понимаю?
– Рад, если так.
– Котя, я пришел. Оклемался.
– Ну, молодец, – безрадостно отзывается Васькин.
– А ты что? Не в себе?
– Схлопотал… от дорогой начальницы.
– Ой, Котя! Никакого тебе покоя нет! – переживает Малахов.
– А, гори оно все!.. – Васькин, подойдя к двери, выглядывает, нет ли кого поблизости, запирает дверь на ключ. – Давай позанимаемся!
Малахов достает из шкафа спрятанную гитару. Занятия проходят в тайне.
Неуклюже Васькин обхватывает гитару большими руками, долго прилаживается, пробует одну-другую струну. Малахов наблюдает за ним сочувственно, почти жалостливо.
– Ну, давай, – решается Васькин и старательно берет несколько аккордов:
«Надежда – мой компас земной…»
Малахов тихонько мелодично подтягивает. На лице Васькина напряжение, он сбивается и фальшивит.
– Как-то ты ее не так, Котя… не так держишь. Ты не дави, ты играй! Вот, – Малахов забирает гитару, привычно наигрывает мотив. – Эту руку так, эту так. И ласково, понимаешь, ласково.
– Глядеть-то оно просто…
Васькин в поте лица одолевает несколько музыкальных фраз и снова фальшивит.
– Ну, никак! – горестно удивляется он.
– Ничего, Котя. Сегодня не в настроении… – Малахов утешает, понимая, что сейчас Васькину очень нужна песня. Душа просит.
На диване лежит дочь Чугунниковой – Лена. Услышав, что хлопнула входная дверь, она отворачивается к стене.
– Как приятно видеть тебя дома, – заглянув в комнату, говорит Чугунникова. – Если не заболела.
– Нет.
Чугунникова скидывает плащ, снимает туфли.
– Поругалась со своим мальчиком? – спрашивает она из коридора.
– У «моего мальчика» есть имя, и ты его знаешь.
– Да, – легко улыбается Чугунникова. – Я помню имена всех мальчиков, с которыми ты поругалась.
– С ним я не поругаюсь никогда.
Убежденный тон дочери заставляет Чугунникову на секунду замереть в тревоге.
– Леночка… – осторожно начинает она. – Я не стесняю твоей свободы… Но только, пожалуйста, не увязни раньше времени! Ты такая у меня красивая, умная. А Саша приятный парень, но… не нашего круга, согласись.
– Наш круг – разряженная публика в Торговом центре? – не поворачиваясь от стены, спрашивает Лена.
– Дочка, зачем тебе надо со мной поссориться? – спрашивает Чугунникова, присаживаясь на диван рядом с Леной. – Не передергивай! Ты же знаешь, что я имею в виду. Моя работа связана только с тем, какой вуз я кончила. Будь жив твой отец…
Лена резко поворачивается на диване.
– Молчи об отце!.. Не могу больше! Молчи!
– Почему? – поднимается с дивана Чугунникова.
– Как ты гордишься, что умеешь выглядеть спокойной! А ты на всякий случай сядь!
– Не хочется. После бассейна всегда такая бодрость… – Чугунникова старается заглушить нарастающую тревогу. – Жаль, что ты не…
– Мама, хватит! Хватит врать! Не был мой отец генералом! И не погиб, когда мне был годик. И не было у нас громадной дачи в Барвихе!
Удар сокрушительный – ноги у Чугунниковой действительно подламываются, однако она все еще цепляется за старую легенду.
– Но вот его фотография, – мертвым голосом произносит она. – Вокруг его вещи. Он не писал писем, потому что по роду службы…
– Мама, очнись! Ты слышишь, что тебе говорят?! Я была вчера в Барвихе у одной девочки. Ляпнула про дачу. Меня подняли насмех! При Саше, при всех! Дачу построила знаменитая писательница, потом купил знаменитый артист. Назвать фамилии? – Ленку корчит от воспоминания о пережитом унижении. – «Наш дивный дом в Барвихе»!..
Мать сидит оглушенная, молчит.
– Остальное мне объяснила вкратце тетя Вера.
– Мерзавка… – без выражения произносит Чугунникова.
– А ты маньячка, сумасшедшая. Ты же плакала, когда мы туда ездили! Привезла показывать: «Вот здесь ты училась ходить…», смотрела на чужой дом… До сих пор помню, как ты горько плакала. О чем? Ну скажи мне, о чем?! Мама!
Чугунникова отзывается не сразу.
– О том, что ничего… ничего этого не было… – скрывая слезы, Чугунникова разбитой походкой идет к серванту, наливает рюмку коньяку, но, не выпив, ставит обратно. Спрашивает с мучением: – Тебе нужна правда?
– Да. Что с отцом? Кто он?
– Кто? Студент. За ним следом я и пошла в Плехановский… Мы должны были расписаться. И тут… тут он дал задний ход. Мы, говорит, молоды, зачем связывать себя ребенком… то есть тобой. А у меня, слава богу, не поднялась рука. – Она выпивает рюмку, и в ее тоне появляются вульгарные нотки. – Мой красавчик захотел в аспирантуру, подкатился к деканской дочке. Меня побоку с моим пузом.
– Ты так специально? Чтобы стало больнее?
– Хочешь, чтобы я билась об стенку? Этим, доченька, я долго занималась. Ты представляешь, что такое мать-одиночка?..
– Неужели ты не могла выйти замуж? Одну тебя, что ли, бросили! До того банальная история! – в голосе Лены и жалость и презрение.
– Банально то, что случается с кем-то другим. А когда с тобой, это трагедия… Мне не встретился человек, за которого хотелось бы замуж. А кроме того, дать тебе отчима…
– Ну ладно, ну не вышла. Но зачем такой-то, бутафорский?! – показывает Лена на фотографию.
– Нет, ты не понимаешь. Когда ты была маленькая, смотрели по-другому, стыдились. Вам выдавали позорную метрику с прочерком в графе «отец». Все про таких детей знали, и в садике и в школе, это было пятно… Никогда не скажу, чего мне стоило, но ты стала законной генеральской дочкой. И выросла гордая, без комплексов.
– И ты год за годом, год за годом… Материнский подвиг, да? А каково мне теперь? «Папин письменный стол», «папино кресло», «папина фуражка», «папин стакан», «папин день рождения», «наша фамилия», «традиции семьи», – она останавливается, задохнувшись. – Да здесь каждый стул лжет! Видеть не могу!
– Давай все сменим? Хочешь? Все до последней кнопки! – Чугунникова зажигается надеждой увлечь дочь. – Эту рухлядь – вон. Самой надоело. Все по-новому. Сюда – стенку… Сюда – угловой диван… Медвежьи шкуры. Декоративный камин сложим. Хочешь?
– Где ты наберешься денег…
– Не твоя печаль! Все сделаю! – на лице Чугунниковой уже пробивается улыбка, она не замечает, что потеряла осторожность и переборщила, «покупая» дочь.
– Мама, а на какие вообще доходы мы шикуем? – медленно спрашивает Лена. – Раз не было генеральского наследства… раз ты не продавала громадную дачу… а мы все живем и живем, восемнадцать лет на нее живем… шубы покупаем… за бешеные деньги встречаем Новый год…
– Разве это бешеные, дочурка? Бешеные – когда совсем другое число нулей.
Но Лена не слышит, смотрит широко открытыми глазами.
– Я даже не задумывалась, какая у тебя зарплата… Мама?!
– Как у тебя, Зиночка? Много оказалось Старухиных? – спрашивает Пал Палыч.
– Нет. Росчерк отработанный. Выполняется от начала до конца единым штрихом. Во всех элементах идентичность. Так что фальшивок я не нашла.
– А еще что? – Пал Палыч чувствует, что она не договорила.
– Да есть попутное наблюдение… – Кибрит берется за подшивки, лежащие на столе. – Акты оформлены аккуратно. Подпись Старухина обычно строго в линеечку. Вот: «Лобов – Старухин», «Лобов – Старухин». Но в некоторых случаях, погляди: здесь выше строки полезла, а тут ниже… или вот – косо…
– Нетрезвый?
– Тогда при увеличении было бы видно, что нарушена координация движений. Я сидела и думала… По-моему он не всегда подписывает с остальными. Где-то в другом месте, где не очень удобно или плоховато с освещением.
Носят на подпись? – прикидывает Пал Палыч. Правдоподобно. Наспех подмахнул на лестнице или в подъезде… Он связывается с оперативным отделом, просит спешно выяснить, что и где Старухин.
А пока решает прибегнуть к помощи зампреда Комитета народного контроля. Зная положение Пал Палыча, тот держится подчеркнуто внимательно.
– Петр Никифорович, я встречаю на базе упорное сопротивление. Вплоть до провокаций против меня. Вы, вероятно…
– Да-да, мне известно, – мягко подтверждает зампред.
– Отчасти потому я в цейтноте. Факт разгрузки злополучных вагонов с помидорами подтвержден. И есть еще подозрительный случай с черешней. Но чтобы проследить, куда сбыли, нужны люди.
Раздается телефонный звонок.
– Извините… – зампред берет трубку и, не интересуясь кто, говорит: – Попрошу через пять минут… – и снова Знаменскому: – Слушаю вас.
– Нужны человека три. Энергичных и сообразительных.
– Чтобы я понял смысл задачи. Коротко.
– Мною изъят журнал, где регистрируются номера выезжающих с базы машин. Надо отыскать по автохозяйствам соответствующие путевые листы. Затем в торгах, которые заказывали машины, проверить накладные на приемку груза. И через это сито отцедить…
Телефонный звонок.
– Извините… Попрошу через пять минут… Отцедить шоферов, возивших «налево»? – доканчивает зампред. – Добро.
Параллельно и Томин мобилизует силы. То распинается перед директором рынка, добиваясь, чтобы тот подсказал, куда откочевали его прежние перекупщики и как нащупать выходы на Шишкина. То встречает на Курском вокзале Панко и устраивает так, чтобы он был под рукой. То кого-то инструктирует, то кому-то докладывает: ОБХСС с его подачи готовит операцию против перекупщиков на рынках.
Периодически Томин крутит телефонный диск и взывает:
– Любочка! Удалось?
Он пытается разыскать Пал Палыча. Наконец Любочка «берет след».
– В антиалкогольном профилактории? – изумляется Томин. – Какая широта интересов… Ну, тогда, Любочка, отбой.
Идя по аллее, Знаменский спрашивает встречных:
– Извините, где-то здесь Старухин Николай Яковлевич. Не подскажете?
Наконец кто-то реагирует:
– Вон там, под елкой сидел.
На скамье под елкой подремывает красноносый, рано одряхлевший человек. На плечах у него потертое пальто, в которое он зябко кутается.
– Здравствуйте, – говорит Пал Палыч.
– Здравствуйте… – моргает Старухин. – Но, извиняюсь, не узнаю. Память что-то опять…
– Я по поводу базы, – нащупывает почву Пал Палыч.
– А-а, – оживляется собеседник, – Без дяди Коли никуда? – он приосанивается. – Ладно уж, помогу. – Оглянувшись, отворачивает полу пальто. – Давай. В кармане не видно будет.
Знаменский переживает секунду растерянности – беседа развивается слишком стремительно и прямолинейно.
– Или не принес? – строго вопрошает Старухин. – Такого уговора не было! – и наполеоновским жестом запахивается.
– Перерыв, дядя Коля, – находится Знаменский. – Не смог.
– Ну и что – перерыв? Надо было зараньше.
– Через десять минут кончится и слетаю! – обещает Пал Палыч. – Какую хотите?
– «Сибирскую»! – твердо говорит Старухин. – Пора бы знать!
– Пока побеседуем? – предлагает Пал Палыч.
– Ты тут впервой, что ли?
– Впервой.
– А-а, интересно тебе… Ничего тут интересного. Манная каша да процедуры, да обратно манная каша.
– Не пойму, от чего вам лечиться, дядя Коля, вы же в порядке, – втягивает старика в откровенность Пал Палыч.
– От того лечусь, что пить нормально не могу, – сетует Старухин. – Раз! – и забываю. Вот на тебя гляжу – будто первый раз вижу.
– Надо же! Все забываете?
– Нет, ну главное помню. В городе я с любого конца домой доеду. – Мысли его внезапно перескакивают. – Эта вот сестра – самая вредная! – шепчет он, указывая куда-то в сторону. – Так уколет – три дня боком сидишь. Ты ей когда попадался?
– Я не здешний, дядя Коля. Насчет базы я. – Знаменский быстро вынимает голубой бланк акта и протягивает Старухину.
Тот пристально читает.
– Подписанный… – говорит он непонимающе. – Значит, я уж подписал?
– Это ваша подпись?
– Чья ж еще!
Старухин сует бланк обратно Знаменскому и поспешно ощупывает карманы пальто.
– А где же?..
– Вон как вы ее помните! – улыбается Знаменский. – А на память жаловались. Пожалуй, и Васькина по имени-отчеству помните?
– Васькина? Не, не помню.
– А Малахова?
– Малахова помню. Малахов Ваня. Он меня и рекомендовал по общественной линии. Малахов Ваня, как же.
– Поглядим?
– Давайте, – откликаются сзади. – Похоже, первая картошка.
– Картошечка стандартная, через дуршлаг не проходит, – усмехается Томин и трогает следом за грузовиком.
Перед воротами рынка грузовик притормаживает, начинает осторожно маневрировать. Публика раздается в стороны, и тут к кабине подскакивают двое мужчин, делают знаки сидящему в кабине.
– Они! – возбужденно вскрикивает Панко, прилипая к ветровому стеклу. – Вот они ко мне и подходили тогда!.. Вот так же тогда взяли в клещи!..
– Ну наконец-то!
После энергичной жестикуляции один из перекупщиков влезает в кабину. Грузовик вползает в рыночные ворота. И вдруг обе дверцы его враз распахиваются.
– ОБХСС. Ваши документы, пожалуйста.
– А в чем дело? – говорит протестующе усталый человек за рулем. – Мы от колхоза, привезли молодую картошку. В чем дело?
– К вам лично никаких претензий, товарищ. Но, насколько я понимаю, картошку вы уже продали? Оптом. Верно?
– Ну, мы вроде условились.
– Чего условились? Чего условились? Ты чего болтаешь? – нервной скороговоркой врезается перекупщик. – Я тебя не знаю, ты меня не знаешь.
– А вас, гражданин, не спрашивают, – прерывает сотрудник ОБХСС. – Он не знает, так мы знаем.
– Нижайшая просьба, – говорит Томин человеку от колхоза, – подъедемте с нами к отделению милиции. Чтобы задокументировать эту сделку.
– Я тут немножко посижу, Зинуля.
– Тебя Женя Саковин ищет.
– Ничего. Подполковник Саковин подождет майора Томина. Пятиминутная передышка. – Закрывает глаза. – Я, Зинаида, становлюсь фаталистом. Будь что будет. На сегодняшний день сделал все, что мог. Друзья Шишкина взяты с поличным. Если с ними грамотно поработать – минимум полклубка можно размотать… А Пашу Саковин тоже ищет?
– Его тоже… Раза четыре звонил. И какой-то «раскочегаренный».
– Наверно, срок не терпит. – Томин с удовольствием вытягивает ноги. – Надо думать, наша история на контроле и тут, и там.
Звонит телефон.
– Опять! – восклицает Кибрит.
– Меня здесь нет еще целых две минуты.
– Так и сказать? – Снимает трубку. – Слушаю… Да, он здесь.
Томин показывает ей кулак.
– Алло… Паша, ты! – радуется Томин. – Нет, слушай, не надо, я тут так хорошо сижу… Гм… – он кладет трубку. – Паша спрашивает, не пройдусь ли я по коридору.
Он идет по коридору. Навстречу – Знаменский с Малаховым. Вот пары поравнялись и разминулись. Малахов никак не отреагировал на встречного. Разумеется, Знаменский проверяет не Томина, а Малахова.
Пал Палыч оборачивается и зовет:
– Александр Николаевич!
Томин возвращается. Он-то, конечно, узнал Малахова по совместной фотографии, но виду не подает.
– Хочу вас познакомить с моим лучшим другом, – говорит Пал Палыч Малахову. – Томин, Малахов.
– Очень приятно, – стеснительно произносит Малахов.
Томин отвешивает легкий поклон.
– Паша, мне тоже должно быть приятно?
– Опять к нам? – буркает Васькин.
– Ну чего ты? – благодушно замечает парень, обиженный за гостя. – Налей человеку! Садитесь, не брезгайте!
– Разве ваша смена? – спрашивает Знаменский Васькина.
– Заболел Ваня. Перенервничал. Пришлось подменить. А у нас тут… пир во время чумы. Присоединяйтесь. Чума – ваша, закуска – наша.
Перекупщик охотно смеется.
Запланированный разговор с Малаховым сорвался, но, похоже, Знаменский не напрасно приехал.
– Я вам не начальство, но все же – что это значит?
– Обеденный перерыв. Ну и освежились малость с горя. Опять недогруз у нас.
– Кто этот товарищ? – указывает Пал Палыч на перекупщика.
– Да… от общественности. Откликнулся помочь при составлении акта.
– Не вы ли легендарный Старухин?
– Не-ет, – тянет парень, туго начиная что-то соображать. – Я обыкновенный.
– Он с соседней автобазы, – говорит Васькин. – Феоктистов он.
– Ну да… Я вообще случайно зашел… – бормочет парень и икает.
– И этот гражданин удостоверяет у вас факт недостачи груза?
– Да он в порядке был. Как, Лобов?
– В полном порядке, – торопливо подтверждает Лобов. – С одной рюмки вдруг повело…
– Ты иди отдыхай, – советует Васькин парню со значением.
Парень начинает выбираться из-за стола.
– У товарища есть с собой какие-нибудь документы?
– Зачем? – нахальничает Васькин. – Мы его знаем, не сомневайтесь.
– Дайте мне акт.
– По четырем вагонам пять тонн тю-тю, – «сокрушается» Васькин, подавая акт. – Всякую совесть поставщик потерял!
Пока Знаменский просматривает акт, парня подхватывает и уводит Лобов.
Знаменский звонит:
– Антонина Михайловна? Я на складе у Васькина. В руках держу акт недостачи, который вызывает у меня большие сомнения… Потому что за бутылкой. Так называемый общественник лыка не вяжет… Да-да! Прошу прислать представителей для второй проверки. И пусть наш товарищ из народного контроля подойдет тоже… Сейчас направлюсь в бухгалтерию, затем к вам. Все.
Васькин язвительно усмехается следователю в спину: валяй, мол, суетись, меня не ухватишь, не проглотишь.
* * *
Той же позиции он держится, представ перед разгневанной Чугунниковой:– Да ничего он не сделает. Пускай хоть с ружьями оцепляет! Хоть сто раз перевешивает! Сколько по акту не хватает, столько и не хватит.
– Увез уже?
– Конечно, скинул. Что я – маленький?
– Опять в рабочее время прикладываешься! От тебя за три метра… – машет Чугунникова ладонью перед лицом.
Васькин немного отодвигается.
– Ну, поддатый. А если я вторую смену подряд? Не железный. Могу принять для бодрости?
– Да не при следователе же!
– Да кто его знал, что он заявится! Никак не должен был прийти. Он уже, Антонина Михайловна, предмет с того света. Викулов тут…
Чугунникова протестующе поднимает руку.
– Не желаю ничего знать! Оставь при себе. Уж нас с тобой черт веревочкой повязал, а остальные меня не касаются.
– Ничего тебя не касается, живешь за мной без забот. А ругаешься.
– Без забот?! Думаешь, легко распланировать загруженность цехов, чтобы тебе дефицит шел, а другим – свекла с морковью?! И все вроде бы случайно, естественно. Думаешь, со мной не пытались поговорить: дескать, Антонина Михайловна, трудно на одной естественной убыли. И с уголка стола уже, подлец, конвертик двигает.
Васькин проявляет живейший интерес:
– А ты?
– Возмущаюсь! – с ноткой горечи отвечает Чугунникова. – Даже грожусь в обэхаэсэс позвонить. Потом, конечно, прощаю. Он забирает конверт и уходит. Рад, хоть естественку не отняла.
– Умная ты баба, Антонина Михайловна! – восхищается Васькин. – Так и надо. Нечего распускать, все разопрут, – он подмигивает. – Нам не останется. Если б ты на меня еще ласково глядела…
– Васькин!! Ты совсем пьян?! Разговорился! – Чугунникова оскорблена даже больше, чем показывает. – Пока народный контроль не ушел, замри! Считай, это приказ.
– Легко сказать! Они, может, полгода торчать будут, ты мне оброк скостишь? Не скостишь.
– И так перебьешься. Это Петр Иванович покойный все в железку просаживал, а у тебя небось кубышка битком.
Васькин даже забывает свою мужскую обиду:
– У меня – кубышка?!
– А куда ж ты деньги деваешь? Второй семьи нет, все домой тащишь.
– Да ты посчитай, во что мне этот дом обходится! Кооператив построил. Полсотни метров. Пятьдесят на четыреста – сколько? Двадцать тысяч. Дальше. Ездить надо? Тачка, гараж, то крыло, то резина. Жена с дочками. Чтобы зимой попки не мерзли, тулупчики надо? Три по куску. Себе надо – еще кусок. Шапочки добавь, сапоги, шарфы из «Березки». Это тебе минимум пять без демисезона и всяких там сережек, только тело прикрыть. Они одних джинсов по сто пятьдесят сколько истаскали. За ними все посчитать – уже под сорок потянет. А это мы с тобой еще квартиру не обставляли.
– Была я у тебя. Ничего особенного, не красное дерево.
– Ну и сколько?
– Тысяч шесть.
– Семь с полтиной. Без ковров и люстры. А я еще садовый участок взял. Избушку леплю. Чтобы воздухом дышать, без всяких излишеств. Знаешь, почем за все дерут? Да я еле концы с концами свожу! Недавно приличную музыку в комиссионке нашел, девки одолели. Так, честное слово, бегал по людям, четыре тысячи занимал до получки!
– Как же ты жил, когда в школе работал? – насмешливо спрашивает Чугунникова.
Васькин отвечает не сразу, с каким-то тягостным удивлением и грустью.
– Знаешь, лучше… Сам не пойму… Вроде ничего и не нужно было…
Его прерывает переговорник:
– Антонина Михайловна, вы распорядились, чтобы я не давала вам пропускать бассейн.
– Спасибо, Зоенька. Где-то в бухгалтерии Знаменский. Предупредите, что через тридцать минут уеду… Вот что, Володя! – обращается она решительно к Васькину. – Зарвался ты! Всякий страх потерял. На тот факт, что ты в присутствии товарища из органов позволил себе быть в нетрезвом виде, я как руководитель обязана отреагировать. Завтра будет приказ. Сниму тебя с Доски почета.
Васькин искренне пугается:
– Да что ты, Антонина Михайловна?! Да за что же?!.. То тринадцатую зарплату срезала, а теперь уж совсем…
– Нужна тебе тринадцатая! У тебя и четырнадцатая, и двадцатая в кармане.
– Да ведь не рублем единым жив человек! Ты же меня на позор…
Секретарша докладывает:
– К вам Знаменский.
– Проси.
Входит Знаменский и Васькин поднимается, расстроенный и злой.
– Можете идти, товарищ Васькин, – начальственно произносит Чугунникова. – Надеюсь, вы сделаете надлежащие выводы из нашего разговора.
Знаменский провожает его любопытным взглядом.
– Садитесь, Пал Палыч.
– Никак не добьюсь толку в бухгалтерии, Антонина Михайловна. Вместо детальной расшифровки, о которой мы договаривались, мне выдали до того общую бумажку… Практически она ничего не отражает.
– То, что вы хотите получить, Пал Палыч, требует людей более высокой квалификации, чем мои девочки. Уже на уровне ревизора КРУ Министерства финансов.
– Простите, требует желания и честности!
– Запишем в коммюнике нашей встречи, что стороны обменялись мнениями по данному вопросу, – заявляет Чугунникова. И сразу меняет тон на юмористически-кокетливый: – В ваших глазах я угадываю вопрос: что за фрукт такой – Чугунникова? Почему ничего не боится? Или притворяется Чугунникова?
– Притворяетесь. Но немножко.
– О, совсем капельку, Пал Палыч! Я действительно не боюсь. Ведь на базе нет кочна капусты, луковицы нет, за которую я лично отвечаю. Вся материальная ответственность – на кладовщиках. Это их картошка, их апельсины, их виноград, у меня – телефон и вот, – поднимает авторучку. – Все.
– Может быть, базе вообще не нужен директор?
– Нет, ну какую-то пользу я приношу, – смеется Чугунникова. – Вот пробила оборудование для длительного хранения – это мое дело. А следить, чтобы при разгрузке лишний ящик не разбили… – пожимает плечами. – У вас что-нибудь еще? А то я собираюсь…
– Да, еще. Почему в середине месяца Васькин принял партию черешни? Четвертый же цех специализированно овощной.
– Вероятно, склады были забиты, Пал Палыч. Приняли, где нашлось место. А в какой связи?..
– Меня заинтересовало крупное списание в те же дни.
– И сколько списали?
– Почти шесть тонн. Грубо говоря, две машины черешни. Две машины, которые, похоже, и свезли на рынок конкуренты Панко. Даты совпадают в точности.
– Ну, грузчики у Васькина привыкли со свеклой, она не бьется. А вообще-то шесть тонн – мелочовка.
Знаменский говорит негромко, но видно, что «взорвался»:
– Шесть тонн – мелочовка. Две мелочовки – двенадцать. Четыре мелочовки – двадцать четыре. Так что все можно списать. По мелочовке. И вы ни за что не отвечаете? Нет, не пойдет, Антонина Михайловна!
– Посмотрим, посмотрим… Извините, мне пора. – Чугунникова встает, дружелюбно протягивает руку. – Дорогой Пал Палыч, я сама кровно заинтересована в вашей работе. Но не спрашивайте с нас невозможного. В сфере возможного всегда к вашим услугам.
– Спасибо. В сфере невозможного мне ваши уже устроили.
– Простите, не понимаю?
– Рад, если так.
* * *
В контору, где туча тучей сидит Васькин, входит Малахов.– Котя, я пришел. Оклемался.
– Ну, молодец, – безрадостно отзывается Васькин.
– А ты что? Не в себе?
– Схлопотал… от дорогой начальницы.
– Ой, Котя! Никакого тебе покоя нет! – переживает Малахов.
– А, гори оно все!.. – Васькин, подойдя к двери, выглядывает, нет ли кого поблизости, запирает дверь на ключ. – Давай позанимаемся!
Малахов достает из шкафа спрятанную гитару. Занятия проходят в тайне.
Неуклюже Васькин обхватывает гитару большими руками, долго прилаживается, пробует одну-другую струну. Малахов наблюдает за ним сочувственно, почти жалостливо.
– Ну, давай, – решается Васькин и старательно берет несколько аккордов:
«Надежда – мой компас земной…»
Малахов тихонько мелодично подтягивает. На лице Васькина напряжение, он сбивается и фальшивит.
– Как-то ты ее не так, Котя… не так держишь. Ты не дави, ты играй! Вот, – Малахов забирает гитару, привычно наигрывает мотив. – Эту руку так, эту так. И ласково, понимаешь, ласково.
– Глядеть-то оно просто…
Васькин в поте лица одолевает несколько музыкальных фраз и снова фальшивит.
– Ну, никак! – горестно удивляется он.
– Ничего, Котя. Сегодня не в настроении… – Малахов утешает, понимая, что сейчас Васькину очень нужна песня. Душа просит.
* * *
Квартира Чугунниковой обставлена мебелью послевоенных лет. Ковры, люстра, вазы – все очень добротное, но старомодное. А из современных вещей – только большой цветной телевизор. На стене увеличенная фотография, где Чугунникова в молодости снята под руку со статным мужчиной лет сорока, в мундире с генеральскими погонами.На диване лежит дочь Чугунниковой – Лена. Услышав, что хлопнула входная дверь, она отворачивается к стене.
– Как приятно видеть тебя дома, – заглянув в комнату, говорит Чугунникова. – Если не заболела.
– Нет.
Чугунникова скидывает плащ, снимает туфли.
– Поругалась со своим мальчиком? – спрашивает она из коридора.
– У «моего мальчика» есть имя, и ты его знаешь.
– Да, – легко улыбается Чугунникова. – Я помню имена всех мальчиков, с которыми ты поругалась.
– С ним я не поругаюсь никогда.
Убежденный тон дочери заставляет Чугунникову на секунду замереть в тревоге.
– Леночка… – осторожно начинает она. – Я не стесняю твоей свободы… Но только, пожалуйста, не увязни раньше времени! Ты такая у меня красивая, умная. А Саша приятный парень, но… не нашего круга, согласись.
– Наш круг – разряженная публика в Торговом центре? – не поворачиваясь от стены, спрашивает Лена.
– Дочка, зачем тебе надо со мной поссориться? – спрашивает Чугунникова, присаживаясь на диван рядом с Леной. – Не передергивай! Ты же знаешь, что я имею в виду. Моя работа связана только с тем, какой вуз я кончила. Будь жив твой отец…
Лена резко поворачивается на диване.
– Молчи об отце!.. Не могу больше! Молчи!
– Почему? – поднимается с дивана Чугунникова.
– Как ты гордишься, что умеешь выглядеть спокойной! А ты на всякий случай сядь!
– Не хочется. После бассейна всегда такая бодрость… – Чугунникова старается заглушить нарастающую тревогу. – Жаль, что ты не…
– Мама, хватит! Хватит врать! Не был мой отец генералом! И не погиб, когда мне был годик. И не было у нас громадной дачи в Барвихе!
Удар сокрушительный – ноги у Чугунниковой действительно подламываются, однако она все еще цепляется за старую легенду.
– Но вот его фотография, – мертвым голосом произносит она. – Вокруг его вещи. Он не писал писем, потому что по роду службы…
– Мама, очнись! Ты слышишь, что тебе говорят?! Я была вчера в Барвихе у одной девочки. Ляпнула про дачу. Меня подняли насмех! При Саше, при всех! Дачу построила знаменитая писательница, потом купил знаменитый артист. Назвать фамилии? – Ленку корчит от воспоминания о пережитом унижении. – «Наш дивный дом в Барвихе»!..
Мать сидит оглушенная, молчит.
– Остальное мне объяснила вкратце тетя Вера.
– Мерзавка… – без выражения произносит Чугунникова.
– А ты маньячка, сумасшедшая. Ты же плакала, когда мы туда ездили! Привезла показывать: «Вот здесь ты училась ходить…», смотрела на чужой дом… До сих пор помню, как ты горько плакала. О чем? Ну скажи мне, о чем?! Мама!
Чугунникова отзывается не сразу.
– О том, что ничего… ничего этого не было… – скрывая слезы, Чугунникова разбитой походкой идет к серванту, наливает рюмку коньяку, но, не выпив, ставит обратно. Спрашивает с мучением: – Тебе нужна правда?
– Да. Что с отцом? Кто он?
– Кто? Студент. За ним следом я и пошла в Плехановский… Мы должны были расписаться. И тут… тут он дал задний ход. Мы, говорит, молоды, зачем связывать себя ребенком… то есть тобой. А у меня, слава богу, не поднялась рука. – Она выпивает рюмку, и в ее тоне появляются вульгарные нотки. – Мой красавчик захотел в аспирантуру, подкатился к деканской дочке. Меня побоку с моим пузом.
– Ты так специально? Чтобы стало больнее?
– Хочешь, чтобы я билась об стенку? Этим, доченька, я долго занималась. Ты представляешь, что такое мать-одиночка?..
– Неужели ты не могла выйти замуж? Одну тебя, что ли, бросили! До того банальная история! – в голосе Лены и жалость и презрение.
– Банально то, что случается с кем-то другим. А когда с тобой, это трагедия… Мне не встретился человек, за которого хотелось бы замуж. А кроме того, дать тебе отчима…
– Ну ладно, ну не вышла. Но зачем такой-то, бутафорский?! – показывает Лена на фотографию.
– Нет, ты не понимаешь. Когда ты была маленькая, смотрели по-другому, стыдились. Вам выдавали позорную метрику с прочерком в графе «отец». Все про таких детей знали, и в садике и в школе, это было пятно… Никогда не скажу, чего мне стоило, но ты стала законной генеральской дочкой. И выросла гордая, без комплексов.
– И ты год за годом, год за годом… Материнский подвиг, да? А каково мне теперь? «Папин письменный стол», «папино кресло», «папина фуражка», «папин стакан», «папин день рождения», «наша фамилия», «традиции семьи», – она останавливается, задохнувшись. – Да здесь каждый стул лжет! Видеть не могу!
– Давай все сменим? Хочешь? Все до последней кнопки! – Чугунникова зажигается надеждой увлечь дочь. – Эту рухлядь – вон. Самой надоело. Все по-новому. Сюда – стенку… Сюда – угловой диван… Медвежьи шкуры. Декоративный камин сложим. Хочешь?
– Где ты наберешься денег…
– Не твоя печаль! Все сделаю! – на лице Чугунниковой уже пробивается улыбка, она не замечает, что потеряла осторожность и переборщила, «покупая» дочь.
– Мама, а на какие вообще доходы мы шикуем? – медленно спрашивает Лена. – Раз не было генеральского наследства… раз ты не продавала громадную дачу… а мы все живем и живем, восемнадцать лет на нее живем… шубы покупаем… за бешеные деньги встречаем Новый год…
– Разве это бешеные, дочурка? Бешеные – когда совсем другое число нулей.
Но Лена не слышит, смотрит широко открытыми глазами.
– Я даже не задумывалась, какая у тебя зарплата… Мама?!
* * *
Время поджимает друзей. Сколько еще рискнет Саковин удерживать материал в рамках служебного расследования?– Как у тебя, Зиночка? Много оказалось Старухиных? – спрашивает Пал Палыч.
– Нет. Росчерк отработанный. Выполняется от начала до конца единым штрихом. Во всех элементах идентичность. Так что фальшивок я не нашла.
– А еще что? – Пал Палыч чувствует, что она не договорила.
– Да есть попутное наблюдение… – Кибрит берется за подшивки, лежащие на столе. – Акты оформлены аккуратно. Подпись Старухина обычно строго в линеечку. Вот: «Лобов – Старухин», «Лобов – Старухин». Но в некоторых случаях, погляди: здесь выше строки полезла, а тут ниже… или вот – косо…
– Нетрезвый?
– Тогда при увеличении было бы видно, что нарушена координация движений. Я сидела и думала… По-моему он не всегда подписывает с остальными. Где-то в другом месте, где не очень удобно или плоховато с освещением.
Носят на подпись? – прикидывает Пал Палыч. Правдоподобно. Наспех подмахнул на лестнице или в подъезде… Он связывается с оперативным отделом, просит спешно выяснить, что и где Старухин.
А пока решает прибегнуть к помощи зампреда Комитета народного контроля. Зная положение Пал Палыча, тот держится подчеркнуто внимательно.
– Петр Никифорович, я встречаю на базе упорное сопротивление. Вплоть до провокаций против меня. Вы, вероятно…
– Да-да, мне известно, – мягко подтверждает зампред.
– Отчасти потому я в цейтноте. Факт разгрузки злополучных вагонов с помидорами подтвержден. И есть еще подозрительный случай с черешней. Но чтобы проследить, куда сбыли, нужны люди.
Раздается телефонный звонок.
– Извините… – зампред берет трубку и, не интересуясь кто, говорит: – Попрошу через пять минут… – и снова Знаменскому: – Слушаю вас.
– Нужны человека три. Энергичных и сообразительных.
– Чтобы я понял смысл задачи. Коротко.
– Мною изъят журнал, где регистрируются номера выезжающих с базы машин. Надо отыскать по автохозяйствам соответствующие путевые листы. Затем в торгах, которые заказывали машины, проверить накладные на приемку груза. И через это сито отцедить…
Телефонный звонок.
– Извините… Попрошу через пять минут… Отцедить шоферов, возивших «налево»? – доканчивает зампред. – Добро.
Параллельно и Томин мобилизует силы. То распинается перед директором рынка, добиваясь, чтобы тот подсказал, куда откочевали его прежние перекупщики и как нащупать выходы на Шишкина. То встречает на Курском вокзале Панко и устраивает так, чтобы он был под рукой. То кого-то инструктирует, то кому-то докладывает: ОБХСС с его подачи готовит операцию против перекупщиков на рынках.
Периодически Томин крутит телефонный диск и взывает:
– Любочка! Удалось?
Он пытается разыскать Пал Палыча. Наконец Любочка «берет след».
– В антиалкогольном профилактории? – изумляется Томин. – Какая широта интересов… Ну, тогда, Любочка, отбой.
* * *
В саду при антиалкогольном профилактории картина не отличается от той, которую можно видеть при любой терапевтической больнице – вид на прудик, гуляющие пациенты.Идя по аллее, Знаменский спрашивает встречных:
– Извините, где-то здесь Старухин Николай Яковлевич. Не подскажете?
Наконец кто-то реагирует:
– Вон там, под елкой сидел.
На скамье под елкой подремывает красноносый, рано одряхлевший человек. На плечах у него потертое пальто, в которое он зябко кутается.
– Здравствуйте, – говорит Пал Палыч.
– Здравствуйте… – моргает Старухин. – Но, извиняюсь, не узнаю. Память что-то опять…
– Я по поводу базы, – нащупывает почву Пал Палыч.
– А-а, – оживляется собеседник, – Без дяди Коли никуда? – он приосанивается. – Ладно уж, помогу. – Оглянувшись, отворачивает полу пальто. – Давай. В кармане не видно будет.
Знаменский переживает секунду растерянности – беседа развивается слишком стремительно и прямолинейно.
– Или не принес? – строго вопрошает Старухин. – Такого уговора не было! – и наполеоновским жестом запахивается.
– Перерыв, дядя Коля, – находится Знаменский. – Не смог.
– Ну и что – перерыв? Надо было зараньше.
– Через десять минут кончится и слетаю! – обещает Пал Палыч. – Какую хотите?
– «Сибирскую»! – твердо говорит Старухин. – Пора бы знать!
– Пока побеседуем? – предлагает Пал Палыч.
– Ты тут впервой, что ли?
– Впервой.
– А-а, интересно тебе… Ничего тут интересного. Манная каша да процедуры, да обратно манная каша.
– Не пойму, от чего вам лечиться, дядя Коля, вы же в порядке, – втягивает старика в откровенность Пал Палыч.
– От того лечусь, что пить нормально не могу, – сетует Старухин. – Раз! – и забываю. Вот на тебя гляжу – будто первый раз вижу.
– Надо же! Все забываете?
– Нет, ну главное помню. В городе я с любого конца домой доеду. – Мысли его внезапно перескакивают. – Эта вот сестра – самая вредная! – шепчет он, указывая куда-то в сторону. – Так уколет – три дня боком сидишь. Ты ей когда попадался?
– Я не здешний, дядя Коля. Насчет базы я. – Знаменский быстро вынимает голубой бланк акта и протягивает Старухину.
Тот пристально читает.
– Подписанный… – говорит он непонимающе. – Значит, я уж подписал?
– Это ваша подпись?
– Чья ж еще!
Старухин сует бланк обратно Знаменскому и поспешно ощупывает карманы пальто.
– А где же?..
– Вон как вы ее помните! – улыбается Знаменский. – А на память жаловались. Пожалуй, и Васькина по имени-отчеству помните?
– Васькина? Не, не помню.
– А Малахова?
– Малахова помню. Малахов Ваня. Он меня и рекомендовал по общественной линии. Малахов Ваня, как же.
* * *
Машина Томина, где кроме него и Панко сидят двое сотрудников ОБХСС, стоит неподалеку от рынка. Приметив проезжающий мимо грузовик с немосковским номером, нагруженный мешками, Томин спрашивает:– Поглядим?
– Давайте, – откликаются сзади. – Похоже, первая картошка.
– Картошечка стандартная, через дуршлаг не проходит, – усмехается Томин и трогает следом за грузовиком.
Перед воротами рынка грузовик притормаживает, начинает осторожно маневрировать. Публика раздается в стороны, и тут к кабине подскакивают двое мужчин, делают знаки сидящему в кабине.
– Они! – возбужденно вскрикивает Панко, прилипая к ветровому стеклу. – Вот они ко мне и подходили тогда!.. Вот так же тогда взяли в клещи!..
– Ну наконец-то!
После энергичной жестикуляции один из перекупщиков влезает в кабину. Грузовик вползает в рыночные ворота. И вдруг обе дверцы его враз распахиваются.
– ОБХСС. Ваши документы, пожалуйста.
– А в чем дело? – говорит протестующе усталый человек за рулем. – Мы от колхоза, привезли молодую картошку. В чем дело?
– К вам лично никаких претензий, товарищ. Но, насколько я понимаю, картошку вы уже продали? Оптом. Верно?
– Ну, мы вроде условились.
– Чего условились? Чего условились? Ты чего болтаешь? – нервной скороговоркой врезается перекупщик. – Я тебя не знаю, ты меня не знаешь.
– А вас, гражданин, не спрашивают, – прерывает сотрудник ОБХСС. – Он не знает, так мы знаем.
– Нижайшая просьба, – говорит Томин человеку от колхоза, – подъедемте с нами к отделению милиции. Чтобы задокументировать эту сделку.
* * *
В лабораторию Томин входит с ощущением вчистую «отстрелявшегося» человека.– Я тут немножко посижу, Зинуля.
– Тебя Женя Саковин ищет.
– Ничего. Подполковник Саковин подождет майора Томина. Пятиминутная передышка. – Закрывает глаза. – Я, Зинаида, становлюсь фаталистом. Будь что будет. На сегодняшний день сделал все, что мог. Друзья Шишкина взяты с поличным. Если с ними грамотно поработать – минимум полклубка можно размотать… А Пашу Саковин тоже ищет?
– Его тоже… Раза четыре звонил. И какой-то «раскочегаренный».
– Наверно, срок не терпит. – Томин с удовольствием вытягивает ноги. – Надо думать, наша история на контроле и тут, и там.
Звонит телефон.
– Опять! – восклицает Кибрит.
– Меня здесь нет еще целых две минуты.
– Так и сказать? – Снимает трубку. – Слушаю… Да, он здесь.
Томин показывает ей кулак.
– Алло… Паша, ты! – радуется Томин. – Нет, слушай, не надо, я тут так хорошо сижу… Гм… – он кладет трубку. – Паша спрашивает, не пройдусь ли я по коридору.
Он идет по коридору. Навстречу – Знаменский с Малаховым. Вот пары поравнялись и разминулись. Малахов никак не отреагировал на встречного. Разумеется, Знаменский проверяет не Томина, а Малахова.
Пал Палыч оборачивается и зовет:
– Александр Николаевич!
Томин возвращается. Он-то, конечно, узнал Малахова по совместной фотографии, но виду не подает.
– Хочу вас познакомить с моим лучшим другом, – говорит Пал Палыч Малахову. – Томин, Малахов.
– Очень приятно, – стеснительно произносит Малахов.
Томин отвешивает легкий поклон.
– Паша, мне тоже должно быть приятно?