Лаврова Ольга. Из жизни фруктов

 

Ольга Лаврова, Александр Лавров


Из жизни фруктов

   При московских рынках (не при всех) есть небольшие гостини­цы. Не то что второразрядное – десятиразрядное пристанище для тех, кто привез товара не на один день.
   И вот с утра в коридоре такой гостиницы появляются трое здоровых парней и четвертый, тоже не хилый, которого назовем по фамилии, поскольку он будет фигурировать в последующих событиях; это Шишкин.
   Парни деликатно стучат в номер.
   – Входите, не заперто, – доносится мужской голос.
   Компания входит, затворяя за собой дверь, и в номере с места в карьер завязывается потасовка.
   – Да вы что?!
   – А вот что! Счас поймешь!
   – За что, ребята?..
   Пожилая женщина опрометью кидается прочь. Выбегает из подъезда, суматошно дует в милицейский свисток, кричит в прос­транство:
   – Помогите! Люди добрые, помогите!
   Немногочисленные «добрые люди», приостановившись, глазе­ют издали.
   Спугнутые свистком, вываливаются те четверо, видят, что свистит всего-навсего дежурная, испуганно умолкшая при их появлении.
   – Поймала, мамаша! – усмехается Шишкин. – Держи-хватай! – И парни неторопливо направляются к стоящему неподалеку «Москвичу». Шишкин вразвалку шагает последним.
   Набравшись храбрости, дежурная пускает еще одну дрожащую трель. Шишкин раздраженно оглядывается, и ненароком оказав­шийся поблизости Томин успевает его перехватить.
   – Чего лезешь не в свое… – начинает Шишкин, но осекается при виде удостоверения.
   А парни, собравшиеся было на выручку, пушечно хлопают дверцами, и «Москвич» рвет с места. Томин, проводив взглядом заляпанный грязью номер, поворачивается к Шишкину.
   – МУР, значит? – не слишком испуганно произносит тот. – Тогда, конечно, в своем праве. С МУРом кто спорит…
   – Что тут?
   – Ничего особенного…
   – Ничего особенного, да? – восклицает дежурная. – Ни за что ни про что кинулись человека бить!
   – Мамаша, побереги нервы.
   – Заявились в гостиницу… слышу крики…
   – Пошли, – командует Томин, перехватывая руку Шишкина повыше локтя.
   Дурацкий характер: на кой шут старшему инспектору зани­маться разбирательством драки, да еще в выходной? Но автома­тика срабатывает – что называется, не проходите мимо. Знал бы он, сколько неприятностей навлечет на свою голову!

 

* * *

   В отделении милиции, куда доставлены Шишкин и побитый Панко, взъерошенный, со ссадиной на скуле, Томин ведет разби­рательство с участием дежурного милиционера.
   – Спекулянт, товарищ майор! – возмущается Шишкин. – Дерет с рабочего человека без зазрения совести!
   – Я сам рабочий человек! – срывается на крик Панко.
   – Нет, вы поглядите, а? Ворюга он, вот кто!
   – Давайте поконкретней.
   – Вполне конкретно. Я даю пятьдесят одной бумажкой. Он отходит якобы разменять. Возвращается и сует сдачи восемнад­цать рэ.
   – Не слушайте, вранье!
   – Погодите, товарищ, – останавливает Панко дежурный. – Надо по очереди.
   – Да ты уж помолчи, барыга, – подхватывает Шишкин. – Я ему это, говорю, что? Где остальные деньги? Отваливай, говорит, не заслоняй товар. Я – культурно между прочим – забирай, говорю, свою черешню, чтоб те подавиться. Давай полста назад. А ты ж, говорит, четвертной давал. Представляете, товарищ майор? Заткнись, мол, и отваливай по-тихому. И смотрю – верите, нет? – справа-слева уже группируются. Сподвижники в халатах. За мои же трудовые еще вывеску, гляди, попортят. Чего будешь делать, товарищ майор. Дал задний ход…
   Панко от негодования утратил дар речи.
   – Кто-нибудь видел, какой купюрой вы платили? – интересу­ется Томин.
   – А как же. Старушка как раз приценялась, все видела!
   – Может подтвердить?
   – Где ее на рынке сыщешь? Небось с испугу от ихних цен ноги в руки. Нет у меня свидетелей, чтоб официально его притянуть. Но снести не могу. Это ж издевательство, товарищ майор, пра­вильно? Ну и позвал своих ребят. И весь сюжет… По справедли­вости не со мной надо разбираться, а с этой спекулянтской рожей. По семь рубликов за килограмм, а? С ума можно спятить!
   Цифра производит неблагоприятное впечатление. (Напоми­наем, читатель, иные времена, иные мерки.)
   – Да-а, частный сектор… – кривится дежурный.
   – Скажешь, опять вру? – вдохновленный невольной поддерж­кой вопрошает Шишкин. – Подлюга!
   – Что происходит?! Кого хулигански избили?! Теперь при вас оскорбляют, а вы потакаете? – орет Панко.
   – Я в получку семьдесят несу, – наседает Шишкин, – семьде­сят! А он их из столицы чемодан попрет, кровосос!
   – Можно поспокойнее? – прерывает его Томин. – И вы тоже, – оборачивается он к Панко. Снова Шишкину: – Значит, доку­ментов никаких при себе?
   – Не в загс шел, чтобы с паспортом.
   – Данные проверим по адресному, – говорит дежурный и кивает помощнику, сидящему за перегородкой. – Проводи граж­данина, пусть обождет.
   – Теперь с вами, – продолжает дежурный, когда Шишкина увели. – Стало быть, со вчерашнего дня торгуете черешней. По семь рублей за килограмм.
   – Это к делу не относится. Почем да сколько – забота моя!
   – Бывает, и наша, гражданин Панко. Бывает. Вы родом-то с-под Курска?
   – В паспорте написано.
   – Место работы?
   – Изучайте, пожалуйста, – Панко извлекает справку, разгла­живает и кладет на стол. – У меня отгулов пять дней. Меня кооператив выделил ехать…
   – Справок этих мы видели-перевидели. На базаре у всех справ­ки. Пачками.
   – А что если мы сейчас свяжемся с Курском? – заглянув в справку, спрашивает Томин, испытующе глядя на Панко.

 

* * *

   Знаменский идет по коридору учреждения, где во всей атмос­фере чувствуется солидность: на полу ковровая дорожка, двери кабинетов на порядочном расстоянии одна от другой. Знаменс­кий открывает ту, где на табличке значится: «Заместитель пред­седателя Комитета народного контроля».
   Секретарша отрывается от машинки.
   – Пожалуйста, Петр Никифорович у себя.
   Через двойные двери с тамбуром Знаменский входит в кабинет.
   Петр Никифорович встает, здоровается, приглашает сесть и сам садится уже не за письменный стол, а напротив Пал Палыча в кресло. Передвигает телефон, чтобы можно было дотянуться.
   Дальнейший разговор то и дело прерывается звонками, и каждый раз зампред извиняется, прежде чем снять трубку. С Пал Палычем он приветлив и прост, но это простота крупного руководите­ля, в повадке и интонациях ощущается огромная власть, которой он обладает.
   – Начальство вам объяснило причину?
   – Да, Петр Никифорович.
   – Не возражаете поработать с нами? – Вопрос шутливый, ответа не требует, да зампред его и не ждет, а обменивается с собеседником беглой улыбкой. – Время от времени мы включаем следователей в наши комиссии. Как юристов – на правах осталь­ных проверяющих. Вашей базой заведует, – зампред бросает взгляд на записи, – Чугунникова Антонина Михайловна. Для начала попрошу взять на себя две задачи. Первая – сомнитель­ный эпизод с исчезновением трех вагонов овощей.
   Его прерывает телефонный звонок.
   – Извините. Да?.. А вы держитесь четко: нам нужны не эмо­ции, а объяснения. Другой позиции не будет. Всего доброго… И второе, что важно для оценки дел на базах вообще, – продолжает зампред тем же тоном, что и прежде, мгновенно вернувшись к теме разговора со Знаменским. – Есть люди, которые создают трудности, чтобы их преодолевать. Мне бы хотелось… Телефонный звонок.
   – Извините. Да?.. Поддержу, с удовольствием… Давай… Что у овощников есть трудности – понятно. Но вы должны разобрать­ся; изживаются эти трудности или, напротив, их холят и лелеют, чтобы ими прикрыть недостатки в работе. А возможно, и злоу­потребления.
   – Все понял, Петр Никифорович.
   – Когда приступите?
   – Прибыл в ваше распоряжение десять минут назад.

 

* * *

   Тем временем продолжается разбор драки в отделении мили­ции. Томин, только что разговаривавший с предприятием Панко, кладет трубку, слегка сконфуженный.
   – Теперь убедились? – Панко успокоился.
   – Убедился… Садовый кооператив действительно поручил Панко реализовать ягоду на рынке, – говорит Томин дежурному. – Собираются на вырученные деньги коллективную теплицу строить.
   – Во-он… Выходит, обознались… Ну, извиняемся, бывает.
   – Да, товарищи милиция. Против частного сектора у всех предубеждение! А почему, я спрошу? Что мы у кого отнимаем! Только даем. Из ничего чего делаем. На нашем вот месте одни кочки росли. А теперь сады? Плохо?
   – Отчего же. Хорошо, – вынужден согласиться дежурный.
   – А рядом, между прочим, деревня запустела! – возбуждается Панко. – Мы землю окультуриваем. Что вырастет – все польза. Либо сами съедим заместо магазинного, либо кто-то тоже на доброе здоровье съест.
   – Есть опасность такая – рецидив психологии, – входит во вкус беседы дежурный.
   – Это понятно – рецидива мы боимся. А что люди от земли отвыкают – не боимся! Иные как живут: отработал и загорает на природе, магазинную картошку на костре печет, колбаской из гастронома закусывает. После него – кострище да битые бутыл­ки. Я бы этих дачников… По мне, если есть какой клочок – хоть грядку, да вскопай, чем небо коптить! Но я за лопату – а общество уже, пожалуйста, косо смотрит!
   – Ну, это прошло. Копайте. Все «за». Против, когда больно уж наживу качают.
   – Опять поспорю. Вникнуть – откуда нажива?
   – От продажи излишков.
   – Так. А откуда излишки?! Работал больше – вот откуда! А кто те излишки съел? Империалисты?
   – При чем империалисты?
   – Именно что свои съели, советские. Теперь – зашуршал лишний рубль. Куда он денется? В магазин снесут. Рояль ли купят, насос для колодца – все одно государству отдадут. Так?
   – Да вроде и так… А какая деревня-то запустела? По назва­нию?
   – Орловка деревня.
   – Я ведь тоже с-под Курска, – со смущением произносит дежурный. – Да… Одно скажу – цена у вас немилосердная.
   – Цена дорогая, это да, – вздыхает Панко. – Но у совхозов себестоимость – своя, у нас – своя. Мы же все руками. Да еще не умеем. Тяпки пудовые. Или навоз, скажем, – где он? Помощь нужна, товарищи. Может, частник-то сейчас новую форму жизни создает: умственный труд с физическим. Как, товарищ майор? – обращается он к Томину.
   – Я не философ, я сыщик. И как сыщика меня интересует, за что вас били. Обознаться могли?
   – Н-нет. Я один на рынке с черешней стоял.
   – Пятьдесят рублей, я понимаю, это выдумка. Однако что-то они против вас имеют.
   – Шишкина этого первый раз вижу.
   – А остальных?
   – Двоих – вчера.
   – Вчера?
   – Столкновение случилось. Я только подъехал – они к маши­не: «Двигай, дядя, на другой рынок, здесь тебе места нет». Я говорю, чем шутки строить, помогите разгрузиться. Думал, они к этому клонят, – поясняя, Панко трет палец о палец. – «Нет, говорят, проваливай». А шофер-то мой… тихий парень, но в кабине не помещается. Посмотришь – страшнее войны. Как он полез наружу – их ветром сдуло.
   – И среди сегодняшних они были?
   – Да.
   – Перекупщики, товарищ майор, – уверенно говорит дежур­ный.
   – Они предлагали вашу черешню взять?
   – Нет… Да я бы и не отдал, между прочим.

 

* * *

   Через день Томин заглядывает к директору рынка. Все дово­дить до конца – тоже автоматика. Директор – седой человек, подтянутый и точный в движениях, разговаривает с Томиным у широкого окна, откуда видна толчея в торговых рядах.
   – Шишкина оформили по мелкому хулиганству.
   – Да, мне доложили, – не удивляется директор.
   – Может быть, вам известно и кто остальные трое?
   – Точно не известно, но… понятно.
   – Перекупщики?
   – Видимо, да.
   – Но потерпевший никому не составлял конкуренции: другой черешни на рынке не было.
   – На следующий день появилась. Наше хранилище приняло две машины.
   – Так. Заранее знали и держали место. Сегодня она в продаже?
   – Разумеется.
   – Иду посмотреть, кто торгует. Составите компанию?
   За прилавком Панко взвешивает небольшую горку черешни, ссыпает в целлофановый пакет, протянутый покупателем, получает деньги. На ценнике перед ним – «6 руб. 50 коп». – А рядом еще двое с черешней. Ягода чуть покрупнее, на ценнике стоит – «7 руб».
   Томин окидывает продавцов пристальным взглядом. Дождав­шись, пока покупатель отойдет, обращается к Панко:
   – Добрый день.
   – Здравствуйте… – Панко машинально оправляет халат и, не зная, что сказать, начинает неумело сворачивать газетный кулек. Томин берет за черешок ягоду, пробует.
   – Мм… Красота!
   – Хорошая? – интересуется женщина, колебавшаяся, у кого купить – А то мне в больницу.
   – Во рту тает.
   – Свешайте полкило, – решается покупательница.
   Пока Панко «с походом» накладывает черешню, Томин обора­чивается к его семирублевому конкуренту.
   – А ваша откуда?
   – Полтавская, полтавская. Попробуйте, – откликается прода­вец с подчеркнутым радушием.
   – Пресновата будет, – констатирует Томин, после тщатель­ной дегустации и этим авторитетным замечанием побуждает еще кого-то предпочесть Панко. Директор наблюдает с усмеш­кой.
   Томин снова придвигается к Панко.
   – Знакомых не видно? – показывает глазами на соседа.
   – Нет.
   – Ну успеха вам! – И с сожалением говорит директору. – Не те.
   – Тех здесь и не будет. Пойдемте, объясню.
   Разговор продолжается в пустых рядах.
   – Я распорядился, чтобы они убрались с рынка.
   – Вот что… Подальше от меня?
   – Нет, это дисциплинарная мера. На базаре нравы, конечно, базарные, но четверо на одного – уже чересчур.
   – Чисто показной жест. Ваши перекупщики уйдут на другой базар, а те перекочуют сюда!
   – Надеюсь. Буду огорчен, если этого не случится.
   – Вы… откровенны.
   – Оставьте саркастический тон. Перекупщик по-своему ну­жен.
   – Тогда нужен всякий спекулянт, и зря мы их сажаем!
   – Давайте поговорим спокойно, инспектор. Рынок – место для торговли, кусок пространства с прилавками. Мой долг, чтобы на это пространство доставляли продукты. Но мне никто не обязан доставлять. Мой поставщик в массе неорганизованный частник, колхозник, рабочий, много пенсионеров. Имеют они возможность сами стоять в рядах?
   – Вероятно, не всегда.
   – Далеко не всегда! Привезет человек товара на недельную торговлю, а свободен два дня. Да еще рвется магазины обегать, деревенские заказы выполнить. Он охотно сбывает пусть дешевле, но оптом.
   – Все это ясно, но…
   – А ясно вам, инспектор, что рынок не способен предложить частнику выход? Мы не можем никоим образом приобрести его творог или редиску. Я бы с радостью отдал часть пространства Центросоюзу. Пусть кооперация скупает на комиссионных нача­лах.
   – Так отдайте!
   – Если б я ушел в отставку генералом, а не полковником, то, возможно, решал бы сам подобные вопросы.
   – А пока предпочитаете терпеть племя паразитов.
   – Давайте уж совсем закроем рынок! – прерывает директор. – Неровен час, кто наживется!
   – Ладно, товарищ полковник, кончим спор. Что вам известно об арестованном?
   – Кличка «Сеньор Помидор». Старшина перекупщиков на нашем рынке. А по слухам, в курсе ситуации и на остальных. На одном, допустим, огурцов целый рад, а на другом разбирают последние килограммы. Шишкин дирижирует: машина, не разг­ружаясь, едет туда.
   – Поле-езный человек!
   – В своем кругу большой человек, знаете ли… – Звучит это почти как предостережение.

 

* * *

   Из здания народного суда выводят группу арестованных за мелкое хулиганство. Рядом стоит «автозак», куда их должны погрузить. Первым идет Шишкин. Взгляд его задерживается на стоящей неподалеку телефонной будке.
   – Начальник, – обращается он к конвоиру у машины, – дозволь позвонить!
   – Не положено, – отзывается тот довольно благодушно – мелкие хулиганы не убийцы, с ними можно либерально.
   – Ну будь человеком – два слова. Птицы дома второй день не кормлены, понимаешь, нет? Жена не знает кого чем.
   – Не положено.
   – Да ведь передохнут! А разве они виноваты, что я подрался? Ну, браток, будь человеком! Что я сделаю? Мне следы преступле­ния заметать не надо, сообщников предупреждать – тоже. Ну?
   – А какие птицы? – смягчается конвоир.
   – Кенары, щеглы. Да еще попугай. Веришь, нет? – за двести рублей!
   – Ну только мигом давай.
   – Два слова! – Шишкин бежит к будке, в которой разговари­вает пожилая женщина. – Мамаша, арестованному без очереди!
   Шишкин закрывает дверь будки и набирает номер.
   – Коля, я говорю… Пять суток… Смеешься?! – стервенеет он. – Я тоже смеюсь. Шишкину – пять суток! Пять лет – возьму. Десять – возьму. Но чтоб с меня мартышку делали! – голос его пресекается от бешенства.
   Последний из арестованных влез в «автозак». Конвоир подхо­дит к кабине, дает короткий гудок.
   – Иду! – кричит Шишкин, приоткрывая дверь будки и снова в трубку. – Все понял? Действуйте! Я ничего не пожалею! На всю жизнь Шишкина запомнит! – он вешает трубку и бежит к маши­не. – Спасибо, начальник!

 

* * *

   В ветхую избушку у ворот плодоовощной базы входит Знамен­ский.
   – Из какой организации? – равнодушно спрашивает вахтер, крошечный старичок в сползающих на нос очках.
   – Управление МВД. – Знаменский предъявляет удостовере­ние, но старичок не смотрит, а вникает в список у себя на столике.
   – Вроде ваших сегодня нет… На капусте вот из Консерватории, на картошке – медицина… и эти грузят … кибернетики. Ваших нет.
   – Я не овощи перебирать. Проверку веду, понимаете?
   Вахтер окончательно теряет интерес.
   – А-а… тогда пожалуйста.
   Знаменский идет по территории, посматривая по сторонам: на длинные бетонные бункера хранилищ, переваливающиеся из ямы в яму грузовики с надписью «Овощи», на грязные дороги и группу то ли кибернетиков, то ли музыкантов, орудующих лопа­тами около одного из складов. Какой-то человек, завидя Зна­менского, боком-боком подается в сторону, избегая с ним встречи.
   …В просторном, дорого обставленном кабинете со Знаменским беседует заведующая базой – Чугунникова, женщина оживлен­ная, деловая, решительная, руководящая. Этакая мать-командирша. Взгляд цепкий, умный, улыбка располагающая. Со Зна­менским она держится приветливо и несколько покровительст­венно.
   – Привыкла, Пал Палыч, девятый год ворочаю. Ну, конечно, забот в моем хозяйстве хватает: материальные ценности на руках, техника, люди…
   – Включая медиков и кибернетиков.
   Чугунникова добродушно отмахивается.
   – С ними-то просто… Да, так о пропавших вагонах. Я, честно говоря, не вникала в подробности. В объеме нашего оборота, Пал Палыч, три вагона – мелочевка.
   – Да ведь апрельские помидоры, Антонина Михайловна. Не августовские!
   – Все равно укладывается в нормы естественной убыли.
   – Допустим, даже так. Но нормы-то на фрукты-овощи. А сами товарные вагоны естественной убыли не подвержены, верно?
   – Вагоны? – весело принимает слова Знаменского Чугунникова. – Верно, верно!
   Из переговорного устройства у нее на столе раздается легкое шипение, а затем мягко-вежливый голос хорошо отдрессированной секретарши:
   – Антонина Михайловна, Рудакова пришла.
   – Пусть ждет. А ты, Зоенька, попробуй мне Матвей Петрови­ча поймать.
   – Хорошо, Антонина Михайловна, сейчас, – откликается вышколенный голос.
   – Ищите, Пал Палыч, ищите. Мне от этих вагонов проку чуть.
   – Почему же?
   – Да ведь давно сгнило.
   – Антонина Михайловна, соединяю с Матвей Петровичем, – доносится из переговорника.
   – Извините, зампред исполкома по жилью. – Чугунникова берет трубку. – Здравствуй, я по твою душу. Вы что же со мной делаете? Я людям твердо обещала… Не хочу понимать и не буду. От меня исполком хоть раз слыхал «нельзя» или «не буду»? Нет и нет, не отступлюсь. Ну то-то… Как дома? У Людочки спала температура? – Чугунникова чуть косится на Знаменского – оценил ли, что она запанибрата с начальством. – Моя принцес­са? Отгрипповала. Ну, до четверга… Где ужом, где ежом, а где и волчицей, – улыбается она Знаменскому, положив трубку. – Хотели три квартиры срезать, а у меня сплошь молодожены… Да, ну так что ж, приступайте, Пал Палыч. Люди у меня в основном толковые. Если нет больше вопросов… – Чугунникова вроде бы вскользь, но заметно бросает взгляд на часы.
   – Пока все.
   – Тогда пожелаю вам. Что будет полезное мне как руководите­лю базы, сообщите. Критику люблю.
   – Очень ценное свойство, – смеется Знаменский. – Боюсь, оно вам понадобится.

 

* * *

   В квартире Кибрит звонит телефон. Вытирая руки, она берет трубку.
   – Да?
   – Зинаида, я, – слышится голос Томина.
   – Здравствуй, Шурик.
   – Слушай, меня кто-то упорно пасет.
   – Что? – не расслышала Кибрит.
   – Меня кто-то пасет.
   – Да брось!
   – Серьезно. Можешь на четверть часа выйти из дома? Я тут неподалеку.
   – Ну… ладно, выйду.
   – Сверни на проспект, остановись у третьего фонаря и посмот­ри хорошенько – я буду переходить улицу. Поняла?
   – Да поняла, поняла.
   – Потом возвращайся домой, – в трубке раздаются короткие гудки.
   Недоуменно пожав плечами, Кибрит снимает передник.
   Она останавливается около фонарного столба, смотрит на часы, ждет, глядя на противоположную сторону проспекта. Вскоре Томин выскакивает из толпы и нахально пересекает проезжую часть в неположенном месте. Отставая от него шагов на пятнад­цать, с тротуара сходит молодой парень, секунду-другую колеблет­ся и двигается следом, увертываясь от гудящих машин.
   Томин, не оглядываясь, минует Кибрит. Она тоже не глядит на него – рассматривает преследователя. Томин скрывается за уг­лом, за ним, как привязанный, исчезает парень.
   Снова надев передник и занявшись хозяйством, Кибрит ожида­ет Томина. Стукнула дверь лифта на этаже. Звонок. Это он.
   – Ну, видела?
   – Если б своими глазами не видела, не поверила бы.
   – Второй день спина чешется: чувствую хвост. Рассмотрела?
   – Обыкновенный парень в нейлоновой курточке и джинсах. Среднего роста, довольно тощий. Лицо скуластое, обветренное, руки рабочие.
   – С утра был длинный тип с прыщом на носу.
   – Кто же такие? – начинает беспокоиться Кибрит.
   – Ума не приложу. Извини, что я тебя вытащил…
   – Нашел о чем! Ты ведешь что-нибудь серьезное?
   – Мои клиенты хвостами не ходят. Либо удирают, либо нож в бок. А тут… чертовщина какая-то!

 

* * *

   По территории базы Знаменского ведет ветхий, но озорной старичок, здешний «абориген» Демидыч, состоящий в некой неопределенной должности – для общих услуг. Он припадает на ногу, и Знаменский, подлаживаясь к нему, вынужден умерять шаг.
   – Во-он, четвертый цех, вишь?
   – Вижу. Теперь-то уж один дойду, возвращайтесь.
   – Нет уж, до места тебя сопровожу, раз мам-Тоня велела.
   – Чугунникова?
   – А кто ж. У нас ее все так: заботливая. За глаза, конечно. Меня вот давно пора на пенсию турнуть, как тебе кажется?
   – Да пора бы отдыхать.
   – А мне неохота. Я отдыхом не интересуюсь. Спасибо мам-Тоня держит.
   Их обгоняет мужчина, бросает на ходу:
   – Привет, Демидыч!
   – День добрый, Ванюша, – ласково отзывается тот и, обождав, пока фигура немного отдалится, трогает Знаменского за рукав.
   – Второй кладовщик, Малахов Ваня. На пересменку пошел… А Васькин – начальником цеха. Вон, руководить выскочил, вишь? Это, я тебе скажу, такой мужик… такой, знаешь… – не находит слова Демидыч.
   – Какой же? – улыбается Знаменский.
   – Да вот такой. Сам гляди.
   Они молча делают еще несколько шагов. У цеха идет погрузка овощей на машины. Васькин, белобрысый, круглолицый здоро­вяк, принимает у шоферов наряды, расписывается в накладных, горласто командует – все сразу.
   – Щас обрадую, – подмигивает Знаменскому Демидыч и кри­чит неожиданно звонко: – Тарасыч! Следователя к тебе веду!
   Среди грузчиков распоряжается тот человек, который старал­ся не попасть на глаза Знаменскому некоторое время назад. Увидя Пал Палыча снова, он, беззвучно выругавшись, скрывается за машиной.
   Работа затормаживается, люди оборачиваются посмотреть – кто на следователя, кто на Васькина. Тот остается равнодушным.
   – Ну и веди, чего орать-то? Шевелись, ребята, шевелись!
   – Мам-Тоня прислала, – докладывает Демидыч, подходя.
   – Васькин, – протягивает тот руку.
   – Знаменский.
   – Разговор большой?
   – Чуть короче среднего.
   Васькин машет шоферу, собирающемуся отъезжать.
   – Старика захвати! Валяй, Демидыч, за пивом, мочи нет, – и сует деньги.
   Демидыча подсаживают в кабину. Он беспокоится, усаживаясь:
   – А если пива нет?
   – Что-ничто бери!
   Машина с Демидычем отъезжает, и Васькин окликает Малахо­ва:
   – Ваня, принимай вахту… Пойдемте.
   Оставшийся командовать Малахов суетится больше Васькина, покрикивает на рабочих, но те чувствуют себя вольготно; закуривают, переговариваются. Выходит из укрытия скрывающийся, смотрит вслед Знаменскому.
   – За какие грехи Васькина тягают? – спрашивает он.
   – За чужие, – убежденно произносит Малахов.
   – Откуда свои, – хмыкает кто-то.
   – Дурак! Всех-то по себе не суди! – обижается за Васькина Малахов.
   Между тем в конторке – небольшой, но уютной и комфорта­бельной – идет беседа.
   – Совхоз овощи вам отправил, – говорит Знаменский. – Это по документам бесспорно. Но база платить отказывается, ссыла­ясь, что груз не прибыл.
   – За что ж платить – за пустое место? – невозмутим Васькин.