Ольга Лаврова, Александр Лавров


Побег


   Однажды Знаменский смеха ради подсчитал, сколько вре­мени он провел за решеткой. Вышло, что из двенадцати лет ми­лицейской работы – года три, если не три с половиной. На нарах, ко­нечно, не спал, но отсидел-таки по разным тюрьмам.
   Таганку, по счастью, застал уже в последний момент. Она угнетала даже снаружи: от голых, откровенно казематных стен за версту несло аре­стантским духом, безысходной тос­кой. Внутри было, понятно, того хуже, особенно к вечеру, в резком свете прожекторов. И все радова­лись, когда Таганку начали крушить и крушили (долго – не панельный дом сковырнуть), пока не обратили в грязный пустырь.
   Но она осталась королевой уго­ловного фольклора («Таганка, все ночи, полные огня, Таганка, зачем сгубила ты меня…» и т. д.). Почему бы, кажется, не «воспеть» Матрос­скую Тишину или Пересыльную, прятавшуюся в путанице железнодорожных и трамвай­ных отстойников? Или добротную Бутырскую крепость, в которой, к слову, содержали еще Пугачева? Ан нет, символом неволи утвердилась вонючая Таганка. (А в ны­нешние времена это самое «зачем сгубила» возвели в ранг эстрадной песни под электронный визг и гром. Ну да ладно, не о том речь).
   Тех, кто «сидел за Петровкой», чаще всего помещали в Бутырку. Официальное название – «следственный изо­лятор». Доехать туда было просто – практически центр города; тюремная стена замаскирована от прохожих жи­лым домом, так что и морально легче – нырнул в невин­ный с виду подъезд, в руке портфельчик. Кто знает, что там у тебя набито в портфельчике?
   Сегодня Знаменский был даже с «дипломатом», по­тому что папочку вез тоненькую, почти невесомую. На­чальство подкинуло для отдохновения после многомесяч­ного изнурительного дела пустяковое происшествие. Ему бы нипочем и не попасть в кабинет серьезного следовате­ля, но заявители, они же потерпевшие, подняли бучу, что совершен чуть ли не теракт против представителей власти, и областной милицейский работник, спасаясь от их давления, сплавил «теракт» в Москву.
   А всего-то и было, что на строительстве дороги бульдозерист зло подшутил над прорабом: во время со­вещания придвинул его будку к самому краю карьера, так что вылезти нельзя и даже ворохнуться внутри бояз­но – как бы не покатиться вниз. Полчаса, проведенные высоким совещанием в этой ловушке, показались ему за сутки.
   После банды уголовников, сплошь рецидивистов, ко­торыми Знаменский до того занимался (грабители, на­сильники, сбытчики краденого, наводчики), бульдозе­рист Багров явился для него сущей отрадой.
   Родился и до сорока пяти лет прожил он в небольшом по нынешним меркам городе, имевшем некогда важное торговое и политическое значение и славную историю. Багров этой историей интересовался, гордился, ею под­питывал врожденное чувство собственного достоинства, своей человеческой ценности.
   Исконно русским духом веяло от высокой плечистой его фигуры, крупной головы, сильно и четко прорисо­ванного лица. Приятно было слушать говор, не испорчен­ный ни блатными словечками, ни столичным жаргоном, замешанным на газетно-телевизионных штампах, отго­лосках модных анекдотов и иностранщине.
   Глаза смотрели прямо, порой вызывающе, но на дне их таилась слабость. Воля была надломлена многолетним пьянством. И жаль становилось недюжинную натуру, без толку тратившую и понемногу утрачивавшую себя.
   В тюрьме Багров томился чуждым ему обществом сокамерников, а особенно остро – бездельем. К Знамен­скому с первой встречи расположился дружелюбно, охот­но «балакал» обо всем, но сердца не распахивал и никог­да не плакался в жилетку…
   Торопясь с уличного пекла в проходную Бутырки, Знаменский увидал впереди грустную сутуловатую спину пожилого адвоката Костанди, которому по совету Пал Палыча жена Багрова поручила защиту. Адвокат был не­казист, не блистал красноречием, но в суде разгорался столь трогательной жаждой обелить, отстоять, выгоро­дить обвиняемого, что часто добивался успеха. Какой-нибудь поскользнувшийся юнец или шофер, ненароком сбивший пешехода, или ревнивый муж, пересчитавший ребра сопернику, – все они находили в Костанди пла­менного и искреннего заступника. Говорили, что настоя­щих злодеев он защищать ни разу не брался, ни за какие богатые гонорары.
   Костанди предстояло познакомиться с Багровым, Баг­рову – с адвокатом, и им обоим – с материалами след­ственного дела.
   Унылый носатый Костанди Багрову не понравился. Два раза он переспросил фамилию, недоуменно пожал плечами.
   – Я грек, – тихо пояснил адвокат. – Русский грек.
   – Ладно, на здоровье, – нехотя согласился Багров. Процедура ознакомления с делом заняла рекордно короткое время. Комментировать что-либо Багров не желал, ходатайств никаких не заявил. Адвокат тоже не просил о дополнении следствия, но, задумчиво вглядываясь в кли­ента, адресовался к Знаменскому (поспособствуйте, мол, налаживанию контакта, ведь вы с обвиняемым, я вижу, на дружеской ноге):
   – Мне было бы легче строить защиту, если бы я полнее представлял поведение Багрова в быту, обстанов­ку в семье и прочее.
   – Не любит он распространяться о себе, – отозвался Знаменский.
   – Не люблю, – подтвердил Багров. – Характеристика на меня с места жительства есть. Пьяница и хулиган. Недавно по заявлению жены трое суток отсидел, потому как посуду дома переколотил и соседку обхамил да обла­ял. И хватит. Нутро напоказ выворачивать – совершенно не к чему.
   После краткой паузы адвокат начал складывать свои бумаги.
   – Всего доброго.
   Вздохнул и вышел. Знаменский – следом: потянуло извиниться за Багрова и посоветовать подробно побесе­довать с его женой. Но Костанди опередил советы:
   – Интересный какой человек. Очень несчастный… Мне повезло.
   Знаменский с симпатией пожал узкую горячую руку. Адвокатов он, честно говоря, недолюбливал – в целом. Хотя многих уважал. Но подобные Костанди попадались редко.
   – Защитники, полузащитники… – процедил Багров, когда Знаменский вернулся в кабинет. – От кого меня защищать, Пал Палыч? От меня самого если. А на суде все будет аккуратно, ясней ясного. Наломал дров – из­воль к ответу.
   «На суде Костанди тебя, невежу, удивит, – усмехнул­ся про себя Знаменский. – Будет время – приду послу­шать».
   Он убрал папку с делом, сунул в карман авторуч­ку, давая понять, что официальная часть разговора за­кончена.
   – Ну, вот и все. Багров… Так и простимся?
   Тот понял, что следователь ждет откровенной испове­ди, но навстречу не пошел:
   – Сам горюю, гражданин майор. Я от вас худа не видел.
   – Вот вы меня напоследок и уважьте.
   – Чем?
   – Расскажите все по правде. Не для следствия, след­ствие закончено. Мне лично.
   Багров улыбнулся большим ртом.
   – Что же, завсегда приятно вспомнить… На Выхина, вы знаете, я большой зуб имел. Ну и порешил: устрою ему пятиминутку по-своему! Только он бригадиров собрал, я прицепил его прорабскую будку к бульдозеру – и прями­ком ее к котловану. Развернул аккуратненько и поставил на самый край. В окошко не пролезешь, а в дверь – это с парашютом надо. Страху они хлебнули – будь здоров! Еще немного, и могли загреметь…
   – Я же не о том, Багров, отлично понимаете. Дрему­чая вы для меня душа. Может, рассчитывали остаться безнаказанным?
   – Да что я – маленький?
   – Не похоже. Тем более не верю я вашим объяснени­ям. Всерьез ненавидели прораба Выхина?
   – Для вас лично? Конечно, Выхин – просто так себе, вредный человечек. Куда его ненавидеть!
   – Вот видите, концы с концами и не сходятся. Знали, что придется расплачиваться, и все-таки устроили ку­терьму! А вдруг бы грунт действительно пополз?
   – Там пенек еловый я приметил, – подмигнул Баг­ров, – он держал. А вообще вся затея сглупа.
   – Я примерно представляю себе, что такое дурак. Картина иная.
   – Спасибо на добром слове… Ну, может, со зла. Этак вдруг наехало… Сколько б ни врали, а русский человек работать умеет. Если пользу видит. Но когда дорогу кладем абы как, ради квартальной премии начальникам – захо­чешь работать? И во всем сущая бестолковщина. Круглое велят носить, квадратное катать. Гравий с бетоном – на сторону. Лет через пять от трассы одни ухабы останутся. А, что толковать!..
   – И приписки небось.
   – Да где без них, Пал Палыч? На приписках нынче земля стоит.
   Оба помолчали. Вроде и вязался откровенный разго­вор, но ответа на вопрос Знаменского не было.
   – Однако, Багров, не Выхин же придумал круглое носить, квадратное катать. Он вот удивляется: понятия, говорит, не имею, чего на меня Багров взъелся!
   – Тогда одно остается – спьяну накуролесил.
   – Думал я, – серьезно и как бы советуясь с Багро­вым, проговорил Знаменский. – И опять не выходит. Уж очень точно вы с этой будкой: поставили тютелька в тютельку над котлованом. Еще бы сантиметров трид­цать – и ау.
   – Это да, – с гордостью кивнул Багров. – Сработано было аккуратно.
   – И непохоже, что вы хоть теперь раскаиваетесь.
   – А чего раскаиваться? Потеха вышла – первый сорт! Вы бы поглядели на Выхину рожу! Он ведь о своем авторитете день и ночь убивается, и вдруг такая оказия!
   – Так, – все силился протолкаться к правде Знамен­ский. – Не спьяну, значит. Да и выпили вы по вашим меркам не очень.
   – Грамм двести и пивка. Бывало, чтоб забыться, втрое больше принимал, и то не всегда брало.
   – Багров, от чего забыться? Расскажите, право. Вам теперь долго-долго не с кем будет поговорить.
   Багров крепко, кругами потер лицо; стер наигранное веселье. Взгляд отяжелел, налился тоской. Он упер его в пол.
   Неужели так и уйдет неразгаданный? Костанди ска­зал «очень несчастный». Он что-то учуял особое. А Зна­менский не понимал… Нечего делать, не всякое любо­пытство получает удовлетворение. Кнопка под рукой, пора вызывать конвоира.
   Но Багров вдруг вскинул голову и спросил быстро, боясь, видно, передумать:
   – Вы, Пал Палыч, женаты?
   – Нет пока.
   – Считайте, повезло.
   – Да?.. – вот уж чего тот не ждал. – Мне ваша жена показалась чудесной женщиной. И она так тяжело пере­живает…
   Багров оживился:
   – Переживает? Вот и распрекрасно! Пусть пережива­ет. А то вздумала меня тремя сутками напугать!
   – Ну и ну… – опешил Знаменский.
   Понял он наконец: Багров решил «доказать» жене. Виданное ли дело?! Ну была бы мегера, а то женщина редкостная, светлая какая-то. Да и красивая – тихой, страдательной красотой. О муже говорила просто и грус­тно, и ни слова осуждения. И ей-то в пику навесить себе срок?..
   – Выходит, назло своему хозяину возьму и уши отмо­рожу?
   – Ничего, мои уши крепкие. А ей урок на всю жизнь. Все я был, видите ли, нехорош! Ну, пил, и что? Под заборами не валялся, всегда на своих ногах приходил.
   – Неотразимый аргумент! Вы, по-моему, изрядный самодур, Багров.
   – Такой уродился. И давайте, Пал Палыч, без педаго­гики. Еще не хватает про печень алкоголика и прочее. Дома уже вот так! – показал ладонью сколько достал выше головы. – Как мужа с работы надо встретить? Первое дело – лаской. А она? Опять, говорит, приложился. И всех слов. Шваркнет на стол яичницу с колбасой! губы в ниточку – и на кухню, посудой греметь… Сижу, жую… Дочка в учебники ткнулась, будто меня вовсе нету. Иной раз плюнешь – и спать. А то посидишь-посидишь в такой молчанке, да и грохнешь кулаком об стол! Будет кто со мной говорить или нет? До какой поры мне ваши затылки разглядывать, так вас перетак?! Дочка в слезы, а у этой наконец язык развяжется – совестить начинает. Тут уж одно средство: шапку в охапку и в пивную. До закрытия.
   Знаменский отчетливо представил описанную картину. Что с таким поделаешь? Пьяница в своих глазах всегда прав.
   – Выходит дело, не повезло с женой. А на мой взгляд… Я ведь человек посторонний, выгоды нет вашу жену хвалить. Но что хотите, а Майя Петровна очень милый обаятельный человек.
   – И на трое суток меня закатала – тоже обаятельная? Чтоб между мужем и женой милицию замешивать, это… Век не прощу! Нашла чем меня взять! Меня, Багрова! Да я три года отсижу – не охну! А она пускай вот теперь попляшет без мужа, авось прочухается!
   – У меня от вашей логики аж зубы ноют… То, что вы сделали, Багров, нелепо! Понимаете? Дико и нелепо!
   – Нелепо? Не-ет, гражданин Пал Палыч. Оригинально – согласен. Но тут большой расчет! Вот отсижу, вернусь, жизнь покажет…

 
* * *
   Жизнь доказала через шесть месяцев после приговора.
   В суде Костанди нарисовал трагический облик человека, не нашедшего в жизни применения своим богатырским силам и так далее, и Багрову дали минимально – два года.
   Четверть срока истекла, и Багров снова ворвался в неспокойный быт Петровки.
   Тот февральский день начался для Пал Палыча труд­но: с посещения одного из райотделов милиции, где он просил о снисхождении к подследственному. Впечатле­ние от разговора осталось тягостное.
   Не раз они с Кибрит и Томиным (да и с другими коллегами) замечали, что некоторые люди и дела поче­му-то «прилипают» и тянутся за тобой десятилетиями. По-разному, конечно. То пылящееся в архиве дело об­наружит вдруг «метастаз», разросшийся из маленькой твоей давнишней недоработки. То все натыкаешься и натыкаешься на какого-то человека – сначала он свиде­тель, потом потерпевший, потом родственник подслед­ственного, а потом, бывает, и сам подследственный. Тут уж, кажется, конец бы: разобрался с ним, передал ма­териалы в суд, и унесла его судьба. А он отсидит и опять появляется на твоем пути – свидетелем, потерпевшим, подследственным. Просто подшучивает жизнь или чему-то тебя научить стремится – не разберешь…
   На сегодняшний визит Знаменского понудил теле­фонный звонок из прошлого. Звонивший назвал себя – Чемляев. Фамилия помнилась Знаменскому, голос был неузнаваем: старый, слабый и жалобный. А когда-то он гремел, полный праведного негодования. То был голос бескомпромиссного борца.
   С Чемляевым Знаменский близко столкнулся, когда вел дело крупной автобазы. Следователь, который начал его, пошел на повышение, и Знаменскому передали груды папок, завалившие стол и стулья. Тут содержались путевые листы за несколько лет на добрую сотню машин, а также неисчислимое множество всяких других докумен­тов, которыми занимались матерые ревизоры.
   Выводы их не оставляли места сомнениям. Все мно­голетнее преуспеяние грузовой автобазы престижного ведомства целиком основывалось на жульничестве. Ма­шинам приписывалось несусветное количество якобы перевезенных грузов на нереальные расстояния. А так как показатели работы измерялись в тонно-километрах (т. е. сколько тонн и на какое расстояние перевезено), то шоферам и дирекции полагались отличные премиальные.
   Неизрасходованный же бензин через несколько «своих» автоколонок тек «налево», а чаще – чтобы уж вовсе без хлопот – просто варварски сливался в кюветы.
   Бунт на базе против подобных трудовых успехов подняли несколько шоферов во главе с бывшим танкистом Чемляевым, горевшим, бежавшим из плена и не боявшимся никого и ничего. Он-то и добился наконец возбуждения уголовного дела против руководства автобазы.
   Прав он был и по-человечески и юридически, всяко.
   Но прав был и главный его противник – директор автобазы Дашковцев.
   – Почему тягать одного меня? – возмущался он. – Точно так работают все автобазы страны! Что прикажете делать с неизбежными простоями на погрузке и разгрузке? Никуда от них не денешься. Не денешься от малых грузов на малые расстояния. Или лошадей с телегами воскресить? Вы поймите, Пал Палыч, все, все абсолютно накручивают спидометры и раздувают тонны и кило­метры. Это система работы. Потому что в корне порочен принцип измерения труда в тонно-километрах. Он всему причина! А вы ухватили меня, потому что честный дурак за рулем попался… Я даже и не злюсь на него по-настоящему. Но не с меня же спрос, а с Госплана и Совмина!
   – Но вы признаете, что перевыполнение плана года­ми шло за счет приписок? – вынужден был спрашивать Знаменский.
   – Доказанный факт.
   – Это законченный состав преступления: злоупот­ребление служебным положением с корыстными целями и должностная халатность.
   – Эх, Пал Палыч, давайте тогда всех директоров пересажаем. И большинство шоферов – непосредственно ведь они спидометры крутили и в путевых листах враки писали!
   – Сейчас речь только о вас, – тускло возражал Пал Палыч.
   Дело Дашковцева ведомственная прокуратура прекра­тила, о Чемляева дружно вытирали ноги. Знаменский тайком от матери глотал на ночь снотворное…
   И вот много лет спустя – телефонный звонок. Бого­творивший отца-героя сын Чемляева, не снеся его пора­жения, проникся ярым цинизмом, обозлился на государ­ство, на общество, спутался с блатнягами и наконец вошел в банду. А банда засыпалась на взломе торговой палатки.
   Коллега в райотделе посмотрел на Знаменского рыбь­ими глазами и попросил не засорять ему голову посто­ронними для расследования соображениями. Пал Палыч прислушался внутренним ухом к разбитому, дряхлому голосу Чемляева, уселся поплотнее на жестком стуле и принялся втолковывать коллеге, что тот упускает соб­ственную выгоду.
   – Парень вам противен: отказывается отвечать на воп­росы, держится волчонком, дерзит и прочее. А я прино­шу вам ключ к его запертому сердцу. Объясняю его психо­логию. Не воспринимайте меня как ходатая, сам их не терплю – но как источник ценной информации. Благо вы опытный умный следователь, – Знаменский понятия не имел, что он за следователь, но комплимент не помеша­ет, – сумеете извлечь пользу из сведений о прошлом обвиняемого. Разумеется, не впрямую заговорив об отце, тут, я думаю, мы друг друга понимаем, парень еще больше взбеленится. Но как-то косвенно, осторожно вы нащупаете к нему подход…
   Коллега начал обнаруживать признаки жизни: поче­сал натертую очками переносицу, поправил галстук, стал подавать реплики.
   Через полчаса они перешли на «ты», и была намечена линия поведения коллеги в отношении Чемляева-младшего… Даже если ее удастся очень грамотно провести, парню это поможет на воробьиный шаг. Ну, на два. Грустно.
   А когда грустно, тянет к друзьям. Сашу неизвестно где ловить. Ну а к Зиночке есть предлог заглянуть.

 
* * *
   – Зина, прислан с официальным приглашением. В следующую субботу в нашем доме – великое торжество. Мамино пятидесятилетие.
   – Неужели уже пятьдесят? Прямо не верится!
   – Значит, в субботу, в девятнадцать ноль-ноль ждем.
   – Непременно!
   – А теперь мне требуется твой совет непрофессионального порядка. Что нам с Колькой дарить матери? Mы уж прикидывали так и эдак…
   – Да, своего рода проблема.
   – Отец всегда преподносил роскошные букеты. Среди зимы это впечатляло. Но у него, естественно, были друзья в ботанических садах. А главное, о каждом цветке он тут же рассказывал что-нибудь удивительное. Выходил не букет, а целая поэма.
   – Послушай… она ведь любит животных. Может быть, канарейку, попугайчиков?
   – Нет, только никого в клетке!
   – Тогда щенка? Рикки, например, жуткий шалопай, но без него в доме было бы очень пусто.
   – Гм… и правда, надо подумать.
   Томин любил бесшумно появляться и громко здороваться.
   – Фу-ты, опять подкрался, как кошка!
   – Тренируюсь, Зинаида… Когда говорят: «Пал Палыч вышел», нетрудно догадаться, куда он вошел. У вас интим или служебная беседа?
   – Приглашаю Зиночку на семейный праздник. Но ты тоже в числе званых, так что присоединяйся.
   – Прекрасно, обожаю ходить в гости, – и, не уяснив даже сути праздника, перешел к делу: – Начальство подкинуло мне твоего бывшего знакомого. Помнишь та­кого Багрова?
   – Ну конечно. В июле – августе осужден за хулиган­ство. А что с ним теперь?
   – Да так, мелкая шалость, – и вручил Знаменскому копию телетайпного сообщения.
   Тот прочел вслух:
   – «21 февраля в 17 часов 30 минут бежал из-под стражи с места отбывания наказания Багров Михаил Терентьевич, приговоренный к двум годам исправитель­но-трудовой колонии. Принятыми на месте мерами ро­зыска преступника обнаружить не удалось. Год рождения 1930-й. Место рождения – город Еловск, Московской области. Одет в телогрейку и ватные брюки защитного цвета. Документов и денег при себе не имеет. Передаем приметы сбежавшего… – тут Знаменский сделал про­пуск, поскольку приметы ему не требовались. – Цели и мотивы побега не установлены. Примите срочные меры к обнаружению и задержанию преступника. Координация розыскных мероприятий по месту осуждения Багрова».
   На этой неделе уже вторая рука протягивалась из прошлого! И одна новость хуже другой.
   – По меньшей мере странно, – хмуро сказал Пал Палыч. – Он же сам себя посадил. Из «принципиальных» побуждений…
   – А-а, который с бульдозером? – вспомнила и Кибрит.
   – Угу. Побежал за добавкой. И мне велено его по­искать.
   – Но как ему удалось?
   – Подробностей пока не знаю. Кажется, выдумал ка­кую-то прежнюю кражу, повезли его на место, чтобы показал, где, у кого. Тут он и фюить… Потому я к тебе, Паша, – помоги вникнуть в душевный мир этого деятеля. Куда и зачем он мог податься?
   – Совершенно не представляю. Дело ты прочел?
   – Прочел. Он ведь без уголовных наклонностей?
   – Без. Но когда выпьет – с крепкими заскоками.
   – Ну, если уголовных связей у него нет, он у меня недолго набегается. В родном городе его всякая собака знает. Туда опасно.
   – Да вроде и незачем, – в сомнении пожал плечами Знаменский.
   – Стало быть, надо перетряхнуть родных и приятелей на стороне… Что ж, поработаем немножко ногами. Сегодня выезжаю в колонию.
   – Не исключено, что придется и головой поработать. И вообще, Саша, нельзя его недооценивать. Темперамент. Энергия. Часто непредсказуемость поступков. Прибавь к этому крайнюю ситуацию, в которую он поставил себя побегом. А если еще дорвется до водки…
   – Тебя беспокоят трудности розыска или моя неявка в гости? – подмигнул Томин. – Кстати, когда и какому поводу?
   Услышав ответ, спросил алчно:
   – А пельмени будут?
   – Еще бы!
   – Тогда хоть с того света явлюсь!
   И никто не постучал по деревяшке…

 
* * *
   При словах «поезд дальнего следования» Томину за­ранее сладко зевалось. Чего ему катастрофически не хватало в жизни, так это времени. Лишнего часу поспать, лишних двадцати минут, чтобы поесть, не говоря уж – почитать. Не уголовные сводки, а хорошую какую-ни­будь добрую книжку в благородном переплете, можно даже с картинками.
   Чуть не двое суток на колесах; кого бы взять с собой для души? Он открыл книжный шкаф, на глаза попался «Робинзон Крузо». Немножко вроде не по возрасту… Но зато какая отключка от реальности! Отсыпаться, отъе­даться и читать историю про необитаемый остров.
   Мать привычно уложила маленький разъездной чемо­данчик, отдельно в сумку упаковала съестное – на дно более лежкое, сверху скоропортящееся. Как всегда заботи­лась, чтобы потеплее оделся, и, как всегда, попусту, пото­му что всякие шапки-ушанки и свитера Томина отягощали.
   На выходе из подъезда столкнулся с пожилой докуч­ливой парой, жившей ниже этажом. Отделаться «Добрым вечером» не удалось.
   – Минуточку, Александр, нам надо поговорить.
   «Опять?!»
   – Честное слово, – поклялся Томин, – я постоянно хожу в мягких тапочках! Мама подтвердит. Уже не хожу, а почти порхаю.
   – Положим, вы иногда ночью двигаете стулья. Одна­ко сейчас дело не в том. Мы хотим сообщить подозри­тельный факт.
   И начался бестолковый рассказ о какой-то трубе. Едва удалось отвязаться – сугубо тактично, а то мать не простит.
   В купе спалось прекрасно, но «Робинзон Крузо» разо­чаровал. Он оказался трусишкой и перестраховщиком. После того как увидел на прибрежном песке след босой ноги и смекнул, что приплывали туземцы, лет семь-восемь шагу не ступал от своего жилища. Из детства помнилось что-то другое.
   Томин сунул томик в чемодан и уставился в окно. Поезд шел на север, а где-то навстречу ему пробирался Багров. Полями и перелесками, глухими тропами не прой­дешь: снег. А дороги тут редки. Одет он по-лагерному, приметно, денег нет. Чем питается? Как избегает опасных встреч?
   Удивительно, что в первый же или хоть второй день от населения не поступило сигналов о краже верхней одежды: самая срочная забота беглого – избавиться от арестантского обличья. Или ошиблись, определяя воз­можный для Багрова маршрут и давая соответствующие указания на места?.. Нет, вряд ли. Отсюда неведомых путей нет. И техника поиска отработана. Бегали же и раньше отчаянные головы. Причем в летний сезон, и то почти всегда неудачно.
   За окном стужа и снега, снега. Редкие станции. Проводница разносила чай.
   «Пожую-ка я чего-нибудь и еще вздремну. Никуда Багров не денется».
   (В дальнейшем, изучая обстоятельства побега, следователь вычислил, что Багров разминулся с Томиным, когда тот еще почитывал «Робинзона Крузо». Багров лежал на платформе товарного состава, полузарывшись в щебенку).
   …Томин выпрыгнул из «газика» возле ворот колонии на глазах у группы осужденных, возвращавшихся с работы. Мелькнуло знакомое лицо. Ба, это ж мошенник Ковальский по кличке Хирург (кличка отражала искусство, с каким он «оперировал» карманы зажиточных ротозеев). Произошел скользящий обмен взглядами; Томин «не заметил» Ковальского. Зачем вредить человеку? Зэки не любят тех, кто знаком с «мусорным» начальством…
   Первым делом надо было связаться с Петровкой. Нет, никаких сведений, наводивших бы на след Багрова, не прибавилось.