Страница:
- Устал ты, командир, - сказал Главан. - Поспал бы сам. Помрешь ведь. - Попробую, - сказал Алексей. - Правда, давай-ка найдем кого-нибудь, чтоб баньку натопил: Искать не пришлось. Нельзя сказать, чтобы деревенский люд был так уж обрадован появлением из трясин трех десятков донельзя грязных, оборванных, голодных и изможденных воинов, но - это были свои воины, и просто нельзя, немыслимо, невозможно было не накормить их, не обиходить и не пригреть. Бани уже топились и тут и там, будто был поздний вечер в самый разгар сева или жатвы. Женщины в чистых белых передниках и с прибранными под белые же платки волосами перетряхивали во дворах перины и одеяла, хозяева дворов в одном белье чинно сидели на скамейках у выложенных камнем гидронов - ям с чистой водой. Хотя бы одно дерево обязательно росло во дворе чаще плодовое, но иногда кипарис или ель: У Алексея вдруг перехватило дыхание. Чувство возвращения было настолько сильным и внезапным, возникшим враз и целиком - что ни подготовиться, ни возразить не осталось ни времени, ни сил. Он вновь был одиннадцатилетним, ранняя зима застала его в Триголье, дальнем материнском имении, он еще любит мать, у него еще есть сестры, есть подружка Ларисса, Лара, дочь кесарского винаря, и вот сейчас они вчетвером, прихватив деревянные резные сани, бегут к взвозу - оледеневшей дороге, уходящей к пруду, оттуда крестьяне возят воду, которой поят скот, моют в домах и моются сами; сегодня канун Дня Имени, в деревне топятся бани, белые столбы дыма уходят в голубое небо: и в каждом дворе стоит дерево, увитое бумажными гирляндами, и на ветвях светится иней: Он судорожно выдохнул. Триголье сгорело, когда Дедой осадил там небольшой отряд кесарских славов. Так и не отстроили потом: Одна из сестер была тяжело ранена в Столии все в те же дни мятежа, промучалась полгода и умерла, а вторая - год спустя сбежала из дома с музыкантом, и никто не знает, что с нею сталось. Лариссу судили и покарали свирепо: Осталась только мать, но и с матерью случилось что-то страшное: там, где прежде была нежность и любовь, сделались холодные железные острия: - Заходите к нам, добрые господа, - от низкой калитки кланялась пожилая статная женщина. - Лучшая здесь баня - наша. Сам господин акрит не брезговал ею: К перекладине ворот приколочен был старый лемех, и Алексей с трудом улыбнулся: ну, разумеется же, лучшая в деревне баня должна быть у кузнеца:
Наступал последний день, который Астерий отпустил себе для отдыха. После битвы на Кипени, выигранной лично им, он обязан был заставить себя отдыхать. Хотя бы потому, что тогда, переоценив собственные возможности, он в упоении деянием позволил Силе увлечь себя: и Сила чуть не вывернула его наизнанку. Потеряв почти все тела, кроме собственного старого и еще одного, он понял, что нуждается в отдыхе и решительном укреплении "вместилищ духа". К тому времени масса "механического дива" была уже настолько велика, что оно могло подпитываться и расти самостоятельно, без его помощи. Изредка он как бы со стороны и с большой высоты поглядывал, как в Долину Качающихся Камней стекаются людские ручейки, как особо отмеченные капли надолго покидают Долину и отправляются странствовать - но только для того, чтобы вернуться в обрамлении других капель: как тянутся через пролив тяжело груженые левиатоны, хеланды и барги, трюмы которых туго набиты пленными солдатами и взятыми за укрывательство и прочие провинности крестьянами: Более пятнадцати тысяч пребывало сейчас в Долине: рыли колодцы, резали скот, в основном овец и коз, которые так же послушно, как и люди, стекались туда из окрестных местностей, варили мясо в огромных чугунных котлах, поставленных в меловые круги; казалось, никто даже не замечал ледяного ветра и дождя, замерзающего на ветвях деревьев. Этот дождь, рассеянно заметил Астерий. Откуда он?.. Поначалу его очень беспокоило появление в мире чего-то нового и неподконтрольного. Однако попытки нащупать чуждое влияние были безуспешны, и оставалось думать, что все это - своеобразная отдача после того весеннего воздействия на погоду. Впрочем, вовсе не погода интересовала его: Урожай, напомнил он себе. Точнее, неурожай. Это то, с чем рискует не справиться даже самый могущественный чародей. С другой стороны, голодными управлять легче: Нет. Завтра. Все настоящие дела и все проблемы - завтра. - Сарвил! Мертвый чародей возник рядом неслышно. - Звал, Многоживущий? - Звал: Да ты садись. Неловко мне с тобой разговаривать так лежащему со стоящим. Будто ты раб. - Я и есть раб. Я лишен права отвечать за себя. Однако сказав это, Сарвил сел в легкое плетеное кресло. - Ты уже за все ответил сполна: - Астерий усмехнулся, - и за свою давнюю глупость - тоже. Хочу просить тебя об одном одолжении: - Вот как? - Именно так. Ты ведь мне неподвластен. Так вот, чародей: мне хотелось бы, чтобы ты нашел одну красивую, но мертвую женщину. В свое время по приговору суда ее казнили, сделав Частью: - Она не может уйти? - Да. Ее запечатлели навечно. Сарвил помолчал. - Это жестоко. - Жестоко. По-людски: Я дам тебе то, чем ее можно освободить и отпустить. Но взамен она должна тебе кое-что сообщить. - Естественно. - Все еще подозреваешь меня в своекорыстии? - Пожалуй, что нет. Тут другое: Что она должна сообщить? - Почему не сбылось то, что она избрала для Пактовия. - А-а: Я, кажется, слышал эту историю. - Должен был слышать. - Хорошо. Я спрошу ее, если найду. Говорят, она не любит бывать на открытых местах. - Просто огласи, что можешь освободить ее. Она найдет тебя сама. - А если она все-таки не скажет? Или не знает? Такое может быть: - Поступишь по своему усмотрению. - Понял тебя, Многоживущий. Поскольку в твоем новом мире не будет разделения на живых и мертвых: - Ты знаешь, чародей, чем дольше я жил на свете, тем более убеждался, что совсем не разбираюсь в людях. И когда мне что-то требуется от них, я предпочитаю найти умного человека, посвятить его в проблему - и дальше положиться на него целиком и полностью. Вот и ты - можешь поступить по своему усмотрению. По привычке живых ты опасаешься какого-то наказания, преследования, да? Ты все никак не можешь привыкнуть к одной простой мысли: тебе не угрожает ничто: Сарвил, откинувшись назад, долго смотрел в глаза Астерию. Потом кивнул.
Глава третья.
После недавних непогод море еще не успокоилось, гладкие волны катились от горизонта слепо и тяжело, странно блестящие, будто политые маслом. Старый левиатон, глубоко сидящий в воде, качался медленно, в каком-то своем ритме, слыша свою музыку. Все паруса его, даже самые легкие "обрюши", натянутые между вынесенными за борт тонкими временными реями, - лишь чуть выгибались под током воздуха, который никак нельзя было назвать ветром. За кормой солнце проходило сквозь ясно очерченную тонкую полоску далекой тверди, растекаясь далее по волнам множеством капель и лужиц жидкого огня. - Подобно ртути, - сказал маленький монах Андрон, стоящий на корме у борта. - Ртути, напитанной золотом. Его собеседник не отозвался. Монах коротко взглянул на него. Желтоватое вытянутое лицо с глазами, полуприкрытыми темными веками, выражало страдание. Днем он уже извинился перед монахом за то, что иногда не может пересилить себя. Я страдаю неизлечимым заболеванием, сказал он тогда, и время от времени теряю контроль над собой. Жить мне осталось до зимы, а то и меньше: Представился он Сарвилом, лекарем и малоумелым чародеем, бежавшим когда-то из Мелиоры на материк от притеснений и преследований - и вот возвращающимся просто так: умереть на родной земле. О скорой смерти он говорил очень покойно, без присущей даже образованным людям нервности и робости. Монаху иногда казалось, что запах тлена уже исходит от него - настолько тонкий, что напоминает далекий аромат дорогих духов. - В мире еще так много непостижимого, - сказал вдруг Сарвил негромко и чуть насмешливо, как будто не он только что сдерживал рвущийся наружу стон. Вы бывали в Кузне, мой друг? Ах да, я уже спрашивал - и получал ответ, что нет, не бывали: Простите, страдаю забывчивостью. Обитатели Кузни живут, представьте себе, на поверхности огромного шара. Им так видится. Чтобы объяснить себе, отчего же они не падают вниз, пришлось изобретать свойства предметов притягиваться друг к другу: как бы прилипать на расстоянии. Позже те люди стали исследовать это странное свойство, вывели причудливые законы, которыми описывают поведение предметов: но природы этой притягивающей силы так и не постигли. Разумеется, только так и могло получиться, ибо в действительности никакой силы притяжения нет. Есть верх и низ. Все. Но тот мир, в котором нет ни верха, ни низа, без таковой силы существовать не может, ибо она есть клей, скрепляющий его части. Следовательно, раз тот мир существует и не рассыпается, сила эта в нем присутствует. И вот мы видим - отсюда - как их ученые люди с наморщенными лбами исчисляют свойства и количества того, чего нет. Чего нет, но без чего их мир перестанет мгновенно существовать: а он существует. Хотя и весьма призрачен при этом. Ученые же люди призрачного мира весьма сведущи в проявлениях несуществующей силы притяжения и умеют обращать эти знания себе на пользу. Так, они научились летать: Монах вздрогнул и старательно сделал вид, что подавил зевок. Но Сарвил просто не обратил на это внимания. - Интересно, если бы они оттуда могли видеть нас? У них нет смерти в нашем понимании, у них - полное освобождение сразу. Как бы они отнеслись к тому, что существует полная смерть, настоящая смерть? Или - к пограничию, растянутому на годы или десятилетия? Скорее всего, думается мне - просто не поверили бы, сочли суеверием, легендами - подобными тем, что в изобилии творят они сами: и никакие доводы, никакие доказательства: даже предъявленные самым грубым образом - не поколебали бы их убежденности: - Вы так думаете? - монах наклонил голову, посмотрел на воду. Вода казалась черной. - Мне всегда казалось, что напротив - человек слишком легко приспосабливается ко всему: - Да - но в очень жестких рамках. И даже не рамках: Он может идти, бежать, ползти, стоять, поворачивать направо и налево, назад: но не может подниматься в воздух и погружаться в воду. Я, конечно, не говорю о чародеях: - Странно, почему вы их исключаете из рядов человеческих, - сказал монах. - Право, это все равно, что рассуждать о свойствах и способностях махагона без ног. - У вас все еще сохраняется такое представление? А вот мне кажется, что чародеи давно забыли о прочих людях и предаются лишь собственным забавам. Взять эту войну: Впрочем, все это не так уж существенно. Я вообще хотел сказать совсем другое. Нам кажется, что солнце скрывается за горизонтом, хотя на самом деле оно просто уходит за край темного светила, дарящего нам достойное восхищения, но и повергающее в ужас зрелище звездного неба. Сам же закат, вот это великолепие - не более чем оптический обман, следствие криволинейного хода лучей. Мы знаем, что светила помещены на свои места Создателем и вращаются по его воле. Бессмысленно говорить о каких-то силах, действующих на светила, и законах, которым эти силы подчиняются: и мы о них не говорим. Так чем же мы лучше полупризрачных людей Кузни, которые, напротив, выводят законы для несуществующих сил? То есть - отчаянно барахтаются там, где мы вздымаем лапки?.. - Но не тонем, - подхватил монах. - Не тонем, - согласился Сарвил. - Однако же и не плывем. Нам просто некуда плыть: Взять предопределение. Мы достаточно просто можем узнать свою судьбу, а при определенных условиях и изменить ее. И - почти никогда этого не делаем. Всё в том же отличии от людей Кузни, которые ищут знаки предопределения во всем, находят их - и потом внушают себе, что предсказание сбывается: хотя как раз у них-то, бедняг, и нет никакой судьбы. Никакого предопределения. И кто из нас более счастлив? Не знаю: - Кто более счастлив - человек или его тень на стене? - спросил монах. Актер или роль? Странно спрашивать так: Риторический вопрос, который предполагает только один ответ. - Да, - сказал Сарвил. - Но, как правило, самые интересные ответы возникают именно тогда, когда на риторические вопросы отвечают не по правилам: Я вам не наскучил своими рассуждениями? - Что вы. Встречное рассуждение. По убеждению склавов, Бог Создатель жив и странствует по миру, созданному им, в обличии какого-то самого последнего нищего, чтобы узнать все о несовершенствах мира. Времени у него вечность: Допустим, он спросит вас об этих несовершенствах. Что бы вы устранили из мира? - Я всерьез задумывался об этом, - сказал Сарвил спокойно. - Немного иначе: что, если появится новый чародей, не менее могущественный, чем был Бог в молодости? И, разумеется, захочет переустроить этот мир: - И вы пришли к какому-то выводу? - Да. Вряд ли этот вывод вас обнадежит. - Надежды обрести не тщусь: - Он просто создаст новый мир - и уйдет туда, уведя часть людей. Поскольку без простых людей чародей есть ничто, ровное пустое место. А чтобы люди пошли с ним, сделает жизнь здесь - невыносимой: - И никак иначе? Сарвил не ответил. Монах посмотрел на него. В розовато-синих сумерках лицо малого чародея казалось совсем темным, коричневым. Губы быстро-быстро шевелились, но не как при разговоре, а - будто умирающий от жажды человек ловит губами тонкую бегучую струйку воды: - Помочь? - монах подхватил его под локоть. - Отвести вас на койку? Сарвил с трудом кивнул. Когда спускались по трапу, монаху показалось, что запах тления усилился:
Прошло несколько дней, коротких и тягучих одновременно. Стих ветер, низкие истрепанные облака остановились, набрякли и полились на землю холодным, но все же не замерзающим на лету дождем. С деревьев падали зеленые, но умершие листья. Отрада к концу второго дня пришла в сознание, но была необыкновенно слаба, Алексей брал ее руку в свою и поражался: кисть была тряпичной. Знахарь, совсем перебравшийся в дом старосты, старался не допускать Алексея до больной, видя, как оба мучаются и, очевидно, понимая причину этой муки. Алексей ловил себя на том, что не может отойти от этого дома далеко, что ходит вокруг - и тогда наперекор себе находил дела где-то вдали. Так, он узнал, что в соседней деревне несколько месяцев назад, как раз накануне вторжения, умер внезапной смертью купец, везший Афанасию Виолету два воза петард, шутих и фейерверков - заказанных в преддверии свадьбы сестры акрита, красавицы Софии. Но - купец умер, акрит где-то с армией, если жив, сестра так и не приехала: Возы же стоят, где стояли: в общественных сараях. Все боятся пожара и готовы избавиться от опасного имущества. На следующий день Алексей уже копался в аляповато разрисованных ящиках. Да, акрит Афанасий намерен был всерьез порадовать сестрицу: Даже если безжалостно выбрасывать все сомнительное, чистого пороха набиралось пуда четыре. Кузнец и оба плотника, с которыми Алексей тут же очень настойчиво побеседовал, отнеслись к идеям его с обычной деревенской недоверчивостью, но согласились сделать все так, как он просил. Кузнецу в помощь он дал четверых воинов, и к вечеру они приволокли с болот десяток пудов ржавого железа: там оно "созревало", зарытое под кочками; Алексей знал этот способ получения высококлассной стали, верный, но безумно длительный. И то, что кузнец согласился пожертвовать для него таким количеством заготовок, говорило о многом. Из просушенных бревен он отобрал с десяток тонких прямых лиственниц, росших в густой чаще и потому не суковатых. Из бревен напилили саженных чурбачков, ошкурили их и подравняли - поначалу грубо. Потом Алексей отбраковал те, которые оказались с трещинами или сучками - и оставил девятнадцать вроде бы безупречных. Их подравняли снова - уже точно, под один диаметр. Тем временем кузнец выковал первый комплект обручей. На Алексея он покрикивал, когда насаживали обручи на чурбак и стягивали потом горячими заклепками. Два обруча охватывали чурбак у самых торцов, а еще три, более широких, распределялись по длине. Кузнец похлопал чурбак по смолистому боку, легко - словно тот был пустотелый - подхватил и водрузил на специально сбитые массивные козлы. Другие козлы, из гнутых железных прутьев, он поставил напротив, положил на них лом, нацеленный прямо в сердцевину бревна, некоторое время примерялся, глядя то сбоку, то вдоль лома; наконец встал, вроде бы довольный. В горне уже калились ломы - четыре штуки. Алексей щипцами вынул один, положил на козлы. Лом светился розовым светом. Кузнец довольно хакнул, перехватил молот и стал размеренно вгонять раскаленный лом в дерево. С визгом рванул едкий дым. Давай-давай! - крикнул кузнец. Алексей ухватил остывающий лом щипцами за хвостовик и, покручивая, вытащил его, сунул обратно в горн. Положил на козлы второй, горячий: Минут через десять канал был прожжен на нужную глубину. Ну, как? подбоченился кузнец. Кажется, он даже не вспотел. Алексей показал большой палец. Теперь вновь настала очередь плотников. Они разложили не верстаке свои самые большие воротки, и Алексей выбрал тот, который делал дыры в пять пальцев. Режущая кромка его была отточена до бритвенной остроты. Очень недолго оказалось расширить им отверстие в бревне, выбрав уголь и коричневую блестящую, пахнущую вкусным дымом стружку. - Господин акрит, а почему бы нельзя сразу сверлить? - спросил один из плотников, помоложе, Вукол. - Быстрее будет и сил меньше уйдет, я уж про уголь и не говорю вовсе. - Так тверже, - сказал Алексей, подумав по себя: а вот прочнее ли? Но времени на сравнительные испытания, надо полагать, не было: Станок плотники сделали по его рисунку сами, очень быстро. Передок от телеги с установленным сверху массивным дубовым "корытом" без передней стенки и с торчащим назад не менее массивным хоботом, к которому прикручена была соха, развернутая занозой в обратную сторону, к пахарю: к пушкарю, насмешливо-солидно поправил себя Алексей. Ствол сразу плотно, без зазора, лег в корыто, упираясь торцом в заднюю его стенку; впереди пока требовалось приматывать его ремнем, но кузнец уже снял мерку для железного хомута. - Хорошо работаете, братцы, - с легким удивлением сказал Алексей. - Не ожидал даже. - А-а: наш господин акрит работу спра-ашивал:- протянул старший плотник, щурясь и глядя куда-то, и Алексей почти зримо представил, как выглядел этот спрос. К вечеру этого дня Алексей зарядил свою первую пушку, использовав три четверти фунта зернистого пороха (который он получил, размалывая спрессованные цилиндрики ракетных зарядов на ручной крупорушке), пыж из толстого войлока и пять фунтов грубо отлитых свинцовых пуль. Свинец он добыл, содрав несколько листов кровли с дома акрита Афанасия: В сумерках небольшой отряд вышел из деревни, катя за собой погромыхивающее орудие. За огородами орудие развернули в сторону зарослей черемухи, покричали на всякий случай, даже сбегали посмотреть, не забрался ли кто в кусты, невзирая на погоду, - а потом опасливо отошли подальше. Алексей остался один на один со своим творением. К концу длинного шеста, что держал он в руке, привязана была шутиха; из запального отверстия пушки торчал хвост такой же шутихи. Не выпалит, подумал Алексей и тут же, без связи с предыдущим: если она сейчас взорвется и меня убьет, то все кончится и ничего не надо будет делать: Он высек огонь и зажег шутиху. Отошел как мог и на вытянутой руке поднес пламя к запалу. Полетел сноп зеленых искр: Самого выстрела он не уловил, что-то мгновенно стерлось из памяти. Зато белая стена дыма и на ее фоне - пушка, вставшая на хобот, уставив ствол в небо:- это показалось чем-то продолжительным, почти долгим. Он пятился и пятился, опасаясь, что сейчас она опрокинется совсем и прихлопнет его, потом оступился и сел, пушка уже стояла на колесах, накренившись и дымясь, а в ушах была пустота: Ему помогли подняться, кто-то бил по плечу, кто-то отряхивал от грязи. Впереди в кустах зияла огромная дыра, и по краям этой дыры местами нервно подергивались язычки молочно-белого пламени, обрамленные таким же молочнобелым, но быстро темнеющим дымом. Это догорал свинец. Стволы и толстые сучья срубило многие, хотя и не все, зато ветвей не осталось вовсе на глубину десяти-пятнадцати шагов; и еще в тридцати шагах попадались перебитые ветви. Пули горели повсюду, и если бы не дождь, быть бы большому пожару: Потом Алексей осмотрел орудие. Как и следовало ожидать, ствол пошел трещинами, два обруча раздуло - но ведь все это и не предназначалось для повторного использования. Кузнец стоял рядом, сопел. Пожалуй, что надо бы еще один обруч насадить, сказал он и ткнул толстым пальцем: сюда. Пожалуй, что надо бы, согласился Алексей.
Оплетенный канатом камень описал крутую дугу, глухо бухнул в бревенчатый настил пирса и несколько раз подпрыгнул по нему. Два оборванных подростка ухватились за привязанный к камню тонкий белый линь и стали быстро выбирать его, торопясь ухватить тянущийся за линем причальный канат. Обычно неповоротливые левиатоны не подходят к пирсу, остаются на якоре или бочке, но на этот раз капитан решил почему-то изменить привычной практике: Подростки-швартовщики обмотали канат вокруг причальных столбов, помахали рукой. Матросы несколько раз провернули барабан кабестана, потом отскочили, чтобы не попасть под удар спиц, когда трос натянется. Швартовочный мастер взялся за рычаг тормоза. Сарвил наблюдал, ощущая в себе какие-то крохи подлинного любопытства. Он мог бы, скажем, пользуясь преимуществами мертвеца, шагнуть на несколько минут вперед, узнать то, что произойдет, и вернуться обратно. Или не возвращаться. Однако он продолжал быть здесь, наравне со всеми: Трос напрягся, мастер налег на рычаг, тормоз завизжал. Корпус судна пробрала дрожь. Откуда-то выкатился пустой бочонок. С носа на пирс полетел еще один линь. Его подхватили: Видно было, что судно почти остановилось. Из-под кабестана, вращавшегося все медленнее, шел дымок, воняло горелым войлоком. Туда плеснули водой - ведра наготове стояли рядом. Матросы, поплевав на ладони, взялись за спицы, напряглись: Вначале трос выбирался буквально по вершку, потом дело пошло. Хотя ветер продолжал отжимать левиатон от пирса, полоска воды все сокращалась и сокращалась, пока наконец черные толстенные бревна причала не ткнулись в канатные мотки, вывешенные за борт.
Сарвил сошел на берег одним из первых. Вся его поклажа была: заплечный мешок: Монаха - единственного из всех прибывших - встречали. Легкая повозка с откидным парусиновым тентом, запряженная парой коренастых лошадок, и отрок в рясе послушника, но длинноволосый. - Почтенный Сарвил, - монах взглянул на чародея, и тому впервые померещилось что-то давне-знакомое - даже не в самом лице, а именно в манере смотреть, - мой путь будет долог, а в долгом пути хорошо иметь спутника. Не согласитесь ли вы на то, чтобы составить мне компанию? Я не упоминал на судне, там тесно и много лишних ушей - я еду в сторону Нектарии. Если вам по пути: - Почти, - сказал Сарвил. Это не совпадение, подумал он.
На четвертый день болезни Отрада обрела наконец прежнюю ясность ума. А может быть, и большую - как бы шагнув из тесноты и полумрака на простор. На очень холодный простор: Она знала, что умрет почти наверняка, что этот теплый, но душный дом станет для нее последним краешком мира - но почему-то скорая смерть не пугала ее. И не потому, что теперь она знала твердо: смерть - это еще не все. За смертью следует иное - то, чему нет названия: Нет, что-то другое мешало ей цепляться за этот мир и горевать о возможной разлуке с ним и с его обитателями. Она пыталась нащупать в себе это что-то, но всякий раз мысль соскальзывала. Знахарь Памфалон почти все время сидел рядом с нею, речь его журчала тихо и уютно. Он был большой знаток давних сказаний. Оказывается, будучи помоложе и поподвижнее, он играл в большом и известном, хоть и деревенском театре - и сам же писал пьесы, когда в простых словах, а когда и стихами. И другие театры, бывало, ставили его пьесы, особенно любя одну: "Правдивая история о том, как кот и Бог невест себе выбирали". Написал он ее будучи двадцати лет отроду - и потом лет сорок что-то добавлял, что-то менял: -:Бог вот так вот встает, руку простирает и говорит: "О ты, Ходок! Тебе нет равных в делах уестествленья женщин, и слава о тебе грохочет и в городах, и в селах мирных. Пади, послушен же будь воли моей, Создателя Вселенной! Лежи и мордой не ворочай. И внемли, кобель длиннохвостый. Хочу, чтоб ты привел за руку сюда, в мой терем краснодревый, ту, что прекрасней прочих женщин лицом, и бедрами, и лоном. Меня ты понял, утковалкий?" А утковалким он его называет потому, что Ходок шлепает вот вроде как я, все за поясницу держится. Тот, конечно, отползает, отползает - и так говорит: "О, понял, понял я, Создатель! Да, есть такая на примете, глаза ее как два агата, и брови выгнуты дугою. Как лепестки нарцисса, нежны, как яблочки, румяны щеки. Красней пунцовой розы губы, а зубки и белы, и ровны. Изгибом стройной шеи может она поспорить с дикой серной. А грудь ее:" - и дальше, и дальше, и дальше, и все расписывает как оно есть. "А имя ей Аделаида, дочь Грамена, жена Сисоя:" Ага. И отправил Бог Ходока за той бабой. Возвращается Ходок и приводит горбатую карлицу с хвостом. Бог-то сначала возмутился, а потом и думает про себя: "Не может быть такого хамства, чтобы какой-то кобель дикий меня так провести пытался. Нет, тут другое. Просто кобель так разбирается в предмете, что оболочки и не видит, усматривая сразу сущность:" Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность: Она будто бы когдато где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же - какая разница: лошади, люди? Все мы немножко лошади: И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не понимаешь ответа: или: мне все-все ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или: парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но - неспособен шевельнуть и пальцем: Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены, чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала шарообразная планета, с которой не удрать - но она хотя бы была (или казалась?) достаточно большой: потом - Дворок, из которого тоже не убежать, потом - невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия: и вот теперь - тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом пути: Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба - тварь удивительно тупая и неизобретательная. -:гнать стали, слова говорить: ты, мол, над Богом насмехаешься. А я своим-то умом так вот думаю: если Создатель жив - а мертвым его никто не видел! - то со мною вместе посмеется, а если среди мертвых обретается - то до наших забот ему дела нет никакого, а значит - и про поругание твердеж напрасный: Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле "Бог" - просто имя. А "Создатель" - нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? - точно, дядюшка:), что здесь не может быть религии, веры - в том смысле, в каком это понимают в Кузне: на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и крест с кругом внутри, различные руны - используются как амулеты. Что характерно, амулеты обладают реальной силой: Наконец, мертвые вполне реально могут влиять на дела живых: когда захотят - и если захотят. Или когда их как-то очень настойчиво попросят - есть такие способы. Все слишком реально, проверяемо, и места вере не остается. Однако же - вот взялись откуда-то склавы: Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей - обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно: стихиями ли, людьми ли - признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа - это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью - и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости - и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал: Истина в самом низу. И с тех пор живет он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий: А есть еще Темные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мертвых. Могущество их не вполне объяснимо: но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным. Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же - становится все больше и больше. Уже - горы железа. Железо гасит, убивает самоё чародейство, но не убивает память о нем. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут все, но не делают ничего: и вместе с тем перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды: И еще - может быть, показалось? - дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать - всего раз или два - вопрос о том, что было до происхождения мира: до Бога: И еще - Якун говорил, что кто-то в нас уже все решил и потом только ставит нас в известность - нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю. Значит, именно этого я хочу? Как странно:
Наступал последний день, который Астерий отпустил себе для отдыха. После битвы на Кипени, выигранной лично им, он обязан был заставить себя отдыхать. Хотя бы потому, что тогда, переоценив собственные возможности, он в упоении деянием позволил Силе увлечь себя: и Сила чуть не вывернула его наизнанку. Потеряв почти все тела, кроме собственного старого и еще одного, он понял, что нуждается в отдыхе и решительном укреплении "вместилищ духа". К тому времени масса "механического дива" была уже настолько велика, что оно могло подпитываться и расти самостоятельно, без его помощи. Изредка он как бы со стороны и с большой высоты поглядывал, как в Долину Качающихся Камней стекаются людские ручейки, как особо отмеченные капли надолго покидают Долину и отправляются странствовать - но только для того, чтобы вернуться в обрамлении других капель: как тянутся через пролив тяжело груженые левиатоны, хеланды и барги, трюмы которых туго набиты пленными солдатами и взятыми за укрывательство и прочие провинности крестьянами: Более пятнадцати тысяч пребывало сейчас в Долине: рыли колодцы, резали скот, в основном овец и коз, которые так же послушно, как и люди, стекались туда из окрестных местностей, варили мясо в огромных чугунных котлах, поставленных в меловые круги; казалось, никто даже не замечал ледяного ветра и дождя, замерзающего на ветвях деревьев. Этот дождь, рассеянно заметил Астерий. Откуда он?.. Поначалу его очень беспокоило появление в мире чего-то нового и неподконтрольного. Однако попытки нащупать чуждое влияние были безуспешны, и оставалось думать, что все это - своеобразная отдача после того весеннего воздействия на погоду. Впрочем, вовсе не погода интересовала его: Урожай, напомнил он себе. Точнее, неурожай. Это то, с чем рискует не справиться даже самый могущественный чародей. С другой стороны, голодными управлять легче: Нет. Завтра. Все настоящие дела и все проблемы - завтра. - Сарвил! Мертвый чародей возник рядом неслышно. - Звал, Многоживущий? - Звал: Да ты садись. Неловко мне с тобой разговаривать так лежащему со стоящим. Будто ты раб. - Я и есть раб. Я лишен права отвечать за себя. Однако сказав это, Сарвил сел в легкое плетеное кресло. - Ты уже за все ответил сполна: - Астерий усмехнулся, - и за свою давнюю глупость - тоже. Хочу просить тебя об одном одолжении: - Вот как? - Именно так. Ты ведь мне неподвластен. Так вот, чародей: мне хотелось бы, чтобы ты нашел одну красивую, но мертвую женщину. В свое время по приговору суда ее казнили, сделав Частью: - Она не может уйти? - Да. Ее запечатлели навечно. Сарвил помолчал. - Это жестоко. - Жестоко. По-людски: Я дам тебе то, чем ее можно освободить и отпустить. Но взамен она должна тебе кое-что сообщить. - Естественно. - Все еще подозреваешь меня в своекорыстии? - Пожалуй, что нет. Тут другое: Что она должна сообщить? - Почему не сбылось то, что она избрала для Пактовия. - А-а: Я, кажется, слышал эту историю. - Должен был слышать. - Хорошо. Я спрошу ее, если найду. Говорят, она не любит бывать на открытых местах. - Просто огласи, что можешь освободить ее. Она найдет тебя сама. - А если она все-таки не скажет? Или не знает? Такое может быть: - Поступишь по своему усмотрению. - Понял тебя, Многоживущий. Поскольку в твоем новом мире не будет разделения на живых и мертвых: - Ты знаешь, чародей, чем дольше я жил на свете, тем более убеждался, что совсем не разбираюсь в людях. И когда мне что-то требуется от них, я предпочитаю найти умного человека, посвятить его в проблему - и дальше положиться на него целиком и полностью. Вот и ты - можешь поступить по своему усмотрению. По привычке живых ты опасаешься какого-то наказания, преследования, да? Ты все никак не можешь привыкнуть к одной простой мысли: тебе не угрожает ничто: Сарвил, откинувшись назад, долго смотрел в глаза Астерию. Потом кивнул.
Глава третья.
После недавних непогод море еще не успокоилось, гладкие волны катились от горизонта слепо и тяжело, странно блестящие, будто политые маслом. Старый левиатон, глубоко сидящий в воде, качался медленно, в каком-то своем ритме, слыша свою музыку. Все паруса его, даже самые легкие "обрюши", натянутые между вынесенными за борт тонкими временными реями, - лишь чуть выгибались под током воздуха, который никак нельзя было назвать ветром. За кормой солнце проходило сквозь ясно очерченную тонкую полоску далекой тверди, растекаясь далее по волнам множеством капель и лужиц жидкого огня. - Подобно ртути, - сказал маленький монах Андрон, стоящий на корме у борта. - Ртути, напитанной золотом. Его собеседник не отозвался. Монах коротко взглянул на него. Желтоватое вытянутое лицо с глазами, полуприкрытыми темными веками, выражало страдание. Днем он уже извинился перед монахом за то, что иногда не может пересилить себя. Я страдаю неизлечимым заболеванием, сказал он тогда, и время от времени теряю контроль над собой. Жить мне осталось до зимы, а то и меньше: Представился он Сарвилом, лекарем и малоумелым чародеем, бежавшим когда-то из Мелиоры на материк от притеснений и преследований - и вот возвращающимся просто так: умереть на родной земле. О скорой смерти он говорил очень покойно, без присущей даже образованным людям нервности и робости. Монаху иногда казалось, что запах тлена уже исходит от него - настолько тонкий, что напоминает далекий аромат дорогих духов. - В мире еще так много непостижимого, - сказал вдруг Сарвил негромко и чуть насмешливо, как будто не он только что сдерживал рвущийся наружу стон. Вы бывали в Кузне, мой друг? Ах да, я уже спрашивал - и получал ответ, что нет, не бывали: Простите, страдаю забывчивостью. Обитатели Кузни живут, представьте себе, на поверхности огромного шара. Им так видится. Чтобы объяснить себе, отчего же они не падают вниз, пришлось изобретать свойства предметов притягиваться друг к другу: как бы прилипать на расстоянии. Позже те люди стали исследовать это странное свойство, вывели причудливые законы, которыми описывают поведение предметов: но природы этой притягивающей силы так и не постигли. Разумеется, только так и могло получиться, ибо в действительности никакой силы притяжения нет. Есть верх и низ. Все. Но тот мир, в котором нет ни верха, ни низа, без таковой силы существовать не может, ибо она есть клей, скрепляющий его части. Следовательно, раз тот мир существует и не рассыпается, сила эта в нем присутствует. И вот мы видим - отсюда - как их ученые люди с наморщенными лбами исчисляют свойства и количества того, чего нет. Чего нет, но без чего их мир перестанет мгновенно существовать: а он существует. Хотя и весьма призрачен при этом. Ученые же люди призрачного мира весьма сведущи в проявлениях несуществующей силы притяжения и умеют обращать эти знания себе на пользу. Так, они научились летать: Монах вздрогнул и старательно сделал вид, что подавил зевок. Но Сарвил просто не обратил на это внимания. - Интересно, если бы они оттуда могли видеть нас? У них нет смерти в нашем понимании, у них - полное освобождение сразу. Как бы они отнеслись к тому, что существует полная смерть, настоящая смерть? Или - к пограничию, растянутому на годы или десятилетия? Скорее всего, думается мне - просто не поверили бы, сочли суеверием, легендами - подобными тем, что в изобилии творят они сами: и никакие доводы, никакие доказательства: даже предъявленные самым грубым образом - не поколебали бы их убежденности: - Вы так думаете? - монах наклонил голову, посмотрел на воду. Вода казалась черной. - Мне всегда казалось, что напротив - человек слишком легко приспосабливается ко всему: - Да - но в очень жестких рамках. И даже не рамках: Он может идти, бежать, ползти, стоять, поворачивать направо и налево, назад: но не может подниматься в воздух и погружаться в воду. Я, конечно, не говорю о чародеях: - Странно, почему вы их исключаете из рядов человеческих, - сказал монах. - Право, это все равно, что рассуждать о свойствах и способностях махагона без ног. - У вас все еще сохраняется такое представление? А вот мне кажется, что чародеи давно забыли о прочих людях и предаются лишь собственным забавам. Взять эту войну: Впрочем, все это не так уж существенно. Я вообще хотел сказать совсем другое. Нам кажется, что солнце скрывается за горизонтом, хотя на самом деле оно просто уходит за край темного светила, дарящего нам достойное восхищения, но и повергающее в ужас зрелище звездного неба. Сам же закат, вот это великолепие - не более чем оптический обман, следствие криволинейного хода лучей. Мы знаем, что светила помещены на свои места Создателем и вращаются по его воле. Бессмысленно говорить о каких-то силах, действующих на светила, и законах, которым эти силы подчиняются: и мы о них не говорим. Так чем же мы лучше полупризрачных людей Кузни, которые, напротив, выводят законы для несуществующих сил? То есть - отчаянно барахтаются там, где мы вздымаем лапки?.. - Но не тонем, - подхватил монах. - Не тонем, - согласился Сарвил. - Однако же и не плывем. Нам просто некуда плыть: Взять предопределение. Мы достаточно просто можем узнать свою судьбу, а при определенных условиях и изменить ее. И - почти никогда этого не делаем. Всё в том же отличии от людей Кузни, которые ищут знаки предопределения во всем, находят их - и потом внушают себе, что предсказание сбывается: хотя как раз у них-то, бедняг, и нет никакой судьбы. Никакого предопределения. И кто из нас более счастлив? Не знаю: - Кто более счастлив - человек или его тень на стене? - спросил монах. Актер или роль? Странно спрашивать так: Риторический вопрос, который предполагает только один ответ. - Да, - сказал Сарвил. - Но, как правило, самые интересные ответы возникают именно тогда, когда на риторические вопросы отвечают не по правилам: Я вам не наскучил своими рассуждениями? - Что вы. Встречное рассуждение. По убеждению склавов, Бог Создатель жив и странствует по миру, созданному им, в обличии какого-то самого последнего нищего, чтобы узнать все о несовершенствах мира. Времени у него вечность: Допустим, он спросит вас об этих несовершенствах. Что бы вы устранили из мира? - Я всерьез задумывался об этом, - сказал Сарвил спокойно. - Немного иначе: что, если появится новый чародей, не менее могущественный, чем был Бог в молодости? И, разумеется, захочет переустроить этот мир: - И вы пришли к какому-то выводу? - Да. Вряд ли этот вывод вас обнадежит. - Надежды обрести не тщусь: - Он просто создаст новый мир - и уйдет туда, уведя часть людей. Поскольку без простых людей чародей есть ничто, ровное пустое место. А чтобы люди пошли с ним, сделает жизнь здесь - невыносимой: - И никак иначе? Сарвил не ответил. Монах посмотрел на него. В розовато-синих сумерках лицо малого чародея казалось совсем темным, коричневым. Губы быстро-быстро шевелились, но не как при разговоре, а - будто умирающий от жажды человек ловит губами тонкую бегучую струйку воды: - Помочь? - монах подхватил его под локоть. - Отвести вас на койку? Сарвил с трудом кивнул. Когда спускались по трапу, монаху показалось, что запах тления усилился:
Прошло несколько дней, коротких и тягучих одновременно. Стих ветер, низкие истрепанные облака остановились, набрякли и полились на землю холодным, но все же не замерзающим на лету дождем. С деревьев падали зеленые, но умершие листья. Отрада к концу второго дня пришла в сознание, но была необыкновенно слаба, Алексей брал ее руку в свою и поражался: кисть была тряпичной. Знахарь, совсем перебравшийся в дом старосты, старался не допускать Алексея до больной, видя, как оба мучаются и, очевидно, понимая причину этой муки. Алексей ловил себя на том, что не может отойти от этого дома далеко, что ходит вокруг - и тогда наперекор себе находил дела где-то вдали. Так, он узнал, что в соседней деревне несколько месяцев назад, как раз накануне вторжения, умер внезапной смертью купец, везший Афанасию Виолету два воза петард, шутих и фейерверков - заказанных в преддверии свадьбы сестры акрита, красавицы Софии. Но - купец умер, акрит где-то с армией, если жив, сестра так и не приехала: Возы же стоят, где стояли: в общественных сараях. Все боятся пожара и готовы избавиться от опасного имущества. На следующий день Алексей уже копался в аляповато разрисованных ящиках. Да, акрит Афанасий намерен был всерьез порадовать сестрицу: Даже если безжалостно выбрасывать все сомнительное, чистого пороха набиралось пуда четыре. Кузнец и оба плотника, с которыми Алексей тут же очень настойчиво побеседовал, отнеслись к идеям его с обычной деревенской недоверчивостью, но согласились сделать все так, как он просил. Кузнецу в помощь он дал четверых воинов, и к вечеру они приволокли с болот десяток пудов ржавого железа: там оно "созревало", зарытое под кочками; Алексей знал этот способ получения высококлассной стали, верный, но безумно длительный. И то, что кузнец согласился пожертвовать для него таким количеством заготовок, говорило о многом. Из просушенных бревен он отобрал с десяток тонких прямых лиственниц, росших в густой чаще и потому не суковатых. Из бревен напилили саженных чурбачков, ошкурили их и подравняли - поначалу грубо. Потом Алексей отбраковал те, которые оказались с трещинами или сучками - и оставил девятнадцать вроде бы безупречных. Их подравняли снова - уже точно, под один диаметр. Тем временем кузнец выковал первый комплект обручей. На Алексея он покрикивал, когда насаживали обручи на чурбак и стягивали потом горячими заклепками. Два обруча охватывали чурбак у самых торцов, а еще три, более широких, распределялись по длине. Кузнец похлопал чурбак по смолистому боку, легко - словно тот был пустотелый - подхватил и водрузил на специально сбитые массивные козлы. Другие козлы, из гнутых железных прутьев, он поставил напротив, положил на них лом, нацеленный прямо в сердцевину бревна, некоторое время примерялся, глядя то сбоку, то вдоль лома; наконец встал, вроде бы довольный. В горне уже калились ломы - четыре штуки. Алексей щипцами вынул один, положил на козлы. Лом светился розовым светом. Кузнец довольно хакнул, перехватил молот и стал размеренно вгонять раскаленный лом в дерево. С визгом рванул едкий дым. Давай-давай! - крикнул кузнец. Алексей ухватил остывающий лом щипцами за хвостовик и, покручивая, вытащил его, сунул обратно в горн. Положил на козлы второй, горячий: Минут через десять канал был прожжен на нужную глубину. Ну, как? подбоченился кузнец. Кажется, он даже не вспотел. Алексей показал большой палец. Теперь вновь настала очередь плотников. Они разложили не верстаке свои самые большие воротки, и Алексей выбрал тот, который делал дыры в пять пальцев. Режущая кромка его была отточена до бритвенной остроты. Очень недолго оказалось расширить им отверстие в бревне, выбрав уголь и коричневую блестящую, пахнущую вкусным дымом стружку. - Господин акрит, а почему бы нельзя сразу сверлить? - спросил один из плотников, помоложе, Вукол. - Быстрее будет и сил меньше уйдет, я уж про уголь и не говорю вовсе. - Так тверже, - сказал Алексей, подумав по себя: а вот прочнее ли? Но времени на сравнительные испытания, надо полагать, не было: Станок плотники сделали по его рисунку сами, очень быстро. Передок от телеги с установленным сверху массивным дубовым "корытом" без передней стенки и с торчащим назад не менее массивным хоботом, к которому прикручена была соха, развернутая занозой в обратную сторону, к пахарю: к пушкарю, насмешливо-солидно поправил себя Алексей. Ствол сразу плотно, без зазора, лег в корыто, упираясь торцом в заднюю его стенку; впереди пока требовалось приматывать его ремнем, но кузнец уже снял мерку для железного хомута. - Хорошо работаете, братцы, - с легким удивлением сказал Алексей. - Не ожидал даже. - А-а: наш господин акрит работу спра-ашивал:- протянул старший плотник, щурясь и глядя куда-то, и Алексей почти зримо представил, как выглядел этот спрос. К вечеру этого дня Алексей зарядил свою первую пушку, использовав три четверти фунта зернистого пороха (который он получил, размалывая спрессованные цилиндрики ракетных зарядов на ручной крупорушке), пыж из толстого войлока и пять фунтов грубо отлитых свинцовых пуль. Свинец он добыл, содрав несколько листов кровли с дома акрита Афанасия: В сумерках небольшой отряд вышел из деревни, катя за собой погромыхивающее орудие. За огородами орудие развернули в сторону зарослей черемухи, покричали на всякий случай, даже сбегали посмотреть, не забрался ли кто в кусты, невзирая на погоду, - а потом опасливо отошли подальше. Алексей остался один на один со своим творением. К концу длинного шеста, что держал он в руке, привязана была шутиха; из запального отверстия пушки торчал хвост такой же шутихи. Не выпалит, подумал Алексей и тут же, без связи с предыдущим: если она сейчас взорвется и меня убьет, то все кончится и ничего не надо будет делать: Он высек огонь и зажег шутиху. Отошел как мог и на вытянутой руке поднес пламя к запалу. Полетел сноп зеленых искр: Самого выстрела он не уловил, что-то мгновенно стерлось из памяти. Зато белая стена дыма и на ее фоне - пушка, вставшая на хобот, уставив ствол в небо:- это показалось чем-то продолжительным, почти долгим. Он пятился и пятился, опасаясь, что сейчас она опрокинется совсем и прихлопнет его, потом оступился и сел, пушка уже стояла на колесах, накренившись и дымясь, а в ушах была пустота: Ему помогли подняться, кто-то бил по плечу, кто-то отряхивал от грязи. Впереди в кустах зияла огромная дыра, и по краям этой дыры местами нервно подергивались язычки молочно-белого пламени, обрамленные таким же молочнобелым, но быстро темнеющим дымом. Это догорал свинец. Стволы и толстые сучья срубило многие, хотя и не все, зато ветвей не осталось вовсе на глубину десяти-пятнадцати шагов; и еще в тридцати шагах попадались перебитые ветви. Пули горели повсюду, и если бы не дождь, быть бы большому пожару: Потом Алексей осмотрел орудие. Как и следовало ожидать, ствол пошел трещинами, два обруча раздуло - но ведь все это и не предназначалось для повторного использования. Кузнец стоял рядом, сопел. Пожалуй, что надо бы еще один обруч насадить, сказал он и ткнул толстым пальцем: сюда. Пожалуй, что надо бы, согласился Алексей.
Оплетенный канатом камень описал крутую дугу, глухо бухнул в бревенчатый настил пирса и несколько раз подпрыгнул по нему. Два оборванных подростка ухватились за привязанный к камню тонкий белый линь и стали быстро выбирать его, торопясь ухватить тянущийся за линем причальный канат. Обычно неповоротливые левиатоны не подходят к пирсу, остаются на якоре или бочке, но на этот раз капитан решил почему-то изменить привычной практике: Подростки-швартовщики обмотали канат вокруг причальных столбов, помахали рукой. Матросы несколько раз провернули барабан кабестана, потом отскочили, чтобы не попасть под удар спиц, когда трос натянется. Швартовочный мастер взялся за рычаг тормоза. Сарвил наблюдал, ощущая в себе какие-то крохи подлинного любопытства. Он мог бы, скажем, пользуясь преимуществами мертвеца, шагнуть на несколько минут вперед, узнать то, что произойдет, и вернуться обратно. Или не возвращаться. Однако он продолжал быть здесь, наравне со всеми: Трос напрягся, мастер налег на рычаг, тормоз завизжал. Корпус судна пробрала дрожь. Откуда-то выкатился пустой бочонок. С носа на пирс полетел еще один линь. Его подхватили: Видно было, что судно почти остановилось. Из-под кабестана, вращавшегося все медленнее, шел дымок, воняло горелым войлоком. Туда плеснули водой - ведра наготове стояли рядом. Матросы, поплевав на ладони, взялись за спицы, напряглись: Вначале трос выбирался буквально по вершку, потом дело пошло. Хотя ветер продолжал отжимать левиатон от пирса, полоска воды все сокращалась и сокращалась, пока наконец черные толстенные бревна причала не ткнулись в канатные мотки, вывешенные за борт.
Сарвил сошел на берег одним из первых. Вся его поклажа была: заплечный мешок: Монаха - единственного из всех прибывших - встречали. Легкая повозка с откидным парусиновым тентом, запряженная парой коренастых лошадок, и отрок в рясе послушника, но длинноволосый. - Почтенный Сарвил, - монах взглянул на чародея, и тому впервые померещилось что-то давне-знакомое - даже не в самом лице, а именно в манере смотреть, - мой путь будет долог, а в долгом пути хорошо иметь спутника. Не согласитесь ли вы на то, чтобы составить мне компанию? Я не упоминал на судне, там тесно и много лишних ушей - я еду в сторону Нектарии. Если вам по пути: - Почти, - сказал Сарвил. Это не совпадение, подумал он.
На четвертый день болезни Отрада обрела наконец прежнюю ясность ума. А может быть, и большую - как бы шагнув из тесноты и полумрака на простор. На очень холодный простор: Она знала, что умрет почти наверняка, что этот теплый, но душный дом станет для нее последним краешком мира - но почему-то скорая смерть не пугала ее. И не потому, что теперь она знала твердо: смерть - это еще не все. За смертью следует иное - то, чему нет названия: Нет, что-то другое мешало ей цепляться за этот мир и горевать о возможной разлуке с ним и с его обитателями. Она пыталась нащупать в себе это что-то, но всякий раз мысль соскальзывала. Знахарь Памфалон почти все время сидел рядом с нею, речь его журчала тихо и уютно. Он был большой знаток давних сказаний. Оказывается, будучи помоложе и поподвижнее, он играл в большом и известном, хоть и деревенском театре - и сам же писал пьесы, когда в простых словах, а когда и стихами. И другие театры, бывало, ставили его пьесы, особенно любя одну: "Правдивая история о том, как кот и Бог невест себе выбирали". Написал он ее будучи двадцати лет отроду - и потом лет сорок что-то добавлял, что-то менял: -:Бог вот так вот встает, руку простирает и говорит: "О ты, Ходок! Тебе нет равных в делах уестествленья женщин, и слава о тебе грохочет и в городах, и в селах мирных. Пади, послушен же будь воли моей, Создателя Вселенной! Лежи и мордой не ворочай. И внемли, кобель длиннохвостый. Хочу, чтоб ты привел за руку сюда, в мой терем краснодревый, ту, что прекрасней прочих женщин лицом, и бедрами, и лоном. Меня ты понял, утковалкий?" А утковалким он его называет потому, что Ходок шлепает вот вроде как я, все за поясницу держится. Тот, конечно, отползает, отползает - и так говорит: "О, понял, понял я, Создатель! Да, есть такая на примете, глаза ее как два агата, и брови выгнуты дугою. Как лепестки нарцисса, нежны, как яблочки, румяны щеки. Красней пунцовой розы губы, а зубки и белы, и ровны. Изгибом стройной шеи может она поспорить с дикой серной. А грудь ее:" - и дальше, и дальше, и дальше, и все расписывает как оно есть. "А имя ей Аделаида, дочь Грамена, жена Сисоя:" Ага. И отправил Бог Ходока за той бабой. Возвращается Ходок и приводит горбатую карлицу с хвостом. Бог-то сначала возмутился, а потом и думает про себя: "Не может быть такого хамства, чтобы какой-то кобель дикий меня так провести пытался. Нет, тут другое. Просто кобель так разбирается в предмете, что оболочки и не видит, усматривая сразу сущность:" Сразу сущность, думала Отрада. Да, сразу сущность: Она будто бы когдато где-то читала эту историю, но там фигурировали лошади. Опять же - какая разница: лошади, люди? Все мы немножко лошади: И вновь возникало знакомое отчаяние: задача уже решена, но ты не понимаешь ответа: или: мне все-все ясно, но дальше-то что, что дальше?.. или: парализованный танцор, который знает, как нужно танцевать, но - неспособен шевельнуть и пальцем: Опять тупик, думала она, мы хрестоматийно пробиваем лбом стены, чтобы тут же оказаться в соседней камере. Опять тупик, опять ловушка, сначала шарообразная планета, с которой не удрать - но она хотя бы была (или казалась?) достаточно большой: потом - Дворок, из которого тоже не убежать, потом - невидимая клетка из долга, обычаев, обязанностей и правил приличия: и вот теперь - тупик собственного бессильного тела, последний тупик на этом пути: Это и есть судьба? Рок? Если так, то судьба - тварь удивительно тупая и неизобретательная. -:гнать стали, слова говорить: ты, мол, над Богом насмехаешься. А я своим-то умом так вот думаю: если Создатель жив - а мертвым его никто не видел! - то со мною вместе посмеется, а если среди мертвых обретается - то до наших забот ему дела нет никакого, а значит - и про поругание твердеж напрасный: Бог, подумала Отрада. Оказывается, на самом деле "Бог" - просто имя. А "Создатель" - нечто вроде прозвища. Бог Создатель. Ираклемон Строитель. И другие. Да, кто-то ведь говорил (кто? Алексей? дядюшка Светозар? - точно, дядюшка:), что здесь не может быть религии, веры - в том смысле, в каком это понимают в Кузне: на Земле. На Земле, повторила она упрямо, будто споря с кем-то. Да, в честь Создателя и других великих чародеев ставят храмы, их именем благословляют родившихся и новобрачных, на их помощь надеются, когда провожают умерших. Знаки великих: треугольник, крест простой, крест двойной и крест с кругом внутри, различные руны - используются как амулеты. Что характерно, амулеты обладают реальной силой: Наконец, мертвые вполне реально могут влиять на дела живых: когда захотят - и если захотят. Или когда их как-то очень настойчиво попросят - есть такие способы. Все слишком реально, проверяемо, и места вере не остается. Однако же - вот взялись откуда-то склавы: Странная вера склавская. Чудеса и чародейства, согласно ей - обыденны и пошлы. Повелевать чем угодно: стихиями ли, людьми ли - признак слабости и ничтожности. Высочайшее достижение духа - это полное подчинение, расслабление, почти исчезновение. Стань пылью - и тогда приобщишься к подлинно высшему. Пылью, рабом был и сам Бог, пока не поддался искушению, слабости - и не создал Мир. Но и в Мире он оставался на виду у прочих лишь до тех пор, пока не осознал: Истина в самом низу. И с тех пор живет он среди нищих и гонимых, самый из них гонимый и нищий: А есть еще Темные храмы. Где живут (хранятся?) живые мертвецы, подобные степным царям. Существующие одновременно и в мире живых, и в мире мертвых. Могущество их не вполне объяснимо: но от всего этого веет какой-то древней жутью. Может быть, потому, что и Бог до создания им Мира живых был кем-то (чем-то?) подобным. Дядюшка Светозар как-то увязывал появление религии на Земле с накоплением железа. Здесь оно горит, поэтому его мало. Там же - становится все больше и больше. Уже - горы железа. Железо гасит, убивает самоё чародейство, но не убивает память о нем. Из этой памяти и вырастает вера в богов, которых невозможно увидеть, которые могут все, но не делают ничего: и вместе с тем перенесение чуда из внешнего мира в мир внутренний, подвиги духа, отвага жить без надежды: И еще - может быть, показалось? - дядюшка морщился то ли болезненно, то ли брезгливо, когда она попыталась задать - всего раз или два - вопрос о том, что было до происхождения мира: до Бога: И еще - Якун говорил, что кто-то в нас уже все решил и потом только ставит нас в известность - нашими же делами. А я вот лежу и медленно помираю. Значит, именно этого я хочу? Как странно: