Страница:
Лазарчук Андрей
Кесаревна Отрада между славой и смертью
Андрей Лазарчук
Кесаревна Отрада между славой и смертью
Книга вторая
я видел секретные карты я знаю, куда мы плывем Илья Кормильцев
Часть первая.
Глава первая.
На исходе июля восемь дней непрерывно шли дожди, а потом налетел ледяной ветер и до стеклянного блеска огладил взявшуюся непрочным льдом траву. Земля же и вода под травою хранили покуда еще немалый запас тепла. Ноги с легким хрустом, давя то ли елочные игрушки, то ли засохшую пену, проходили сквозь стеклянно-зеленый ковер и вминались в грязь - уже до странности беззвучно. Иногда грязь отпускала ногу легко, разве что вздыхала; чаще - чавкала и пыталась засосать поглубже; а иногда расступалась, вмиг исчезала совсем, и нога оказывалась в холодной жидкой бездне, - тогда только веревка и спасала, колючая оледеневшая веревка... впрочем, не всегда спасала и она: в утренней мгле, в сгустившемся вдруг тумане безвестно канул пастушок, имя которого Отрада запомнить не успела, он пробыл в сотне едва ли день: догнал их с котомкой предыдущим утром... на краю черной дымящейся ямы нашли его лиственничный лук, черный, тяжелый, тугой - на волка; конец веревки был разлохмачен, несколько жил вытянулось, и Алексей, внимательно осмотрев, пропустив между пальцами ее всю, только скрипнул зубами и велел всем держаться поближе друг к другу, не вплотную, но все-таки поближе... Пейзаж был нереален: рифленого стекла равнина, такая ровная и плоская, что становилось тоскливо и страшно; граненые серо-фиолетовые горы Монча слева и впереди - и силуэт бесконечного фантастического города справа: шпили, башенки, купола... Отрада знала, что это не настоящий город, а просто скалы, прихотливо изрезанные бушевавшим здесь когда-то прибоем; озеро ушло, осталось бескрайнее и бездонное болото... и вот этот силуэт чудесного города на горизонте. Города, которого нет и не было никогда. Но каким-то другим рассудком, который, возможно, просто приснился, привиделся умирающему от холода и усталости ее собственному рассудку, тому, с которым она жила так долго и с которым прошла через столь многое, - этим другим рассудком она спокойно и безучастно постигла безусловную истину: именно тот город был настоящим, единственным по-настоящему настоящим городом... просто он был как бы внутри, по ту сторону изрезанной ноздреватой поверхности скал, и скалы нужно вывернуть наизнанку... тогда все, что сейчас живое и прозрачное, тонкое и холодное, грязное и небесное - все это окажется плотно упакованным: корни дерева к птице, звук колоколов, плывущий над холодным полем, прикрытым серым предрассветным туманом - к жарко натопленной бане, а медленно бредущая по недозамерзшему болоту девушка, похожая уж и не на девушку вовсе, а на поганую метелку - к тени старого арочного моста, увитого виноградом... и ведь никто ничего не заметит, подумала она равнодушно и тупо. Никто - и - ничего. Она давно растратила все свои запасы отчаяния... Купа деревьев, которая еще недавно была безнадежно далекой, внезапно оказалась рядом, под ногами запружинили корни, а потом пришлось даже лезть куда-то наверх, на высоту вытянутой руки - по сухой осыпающейся серой земле, напоминающей порох. Из земли торчали палки и веревки. Сразу стало темно. Будто внутри земли. Среди корней. Она потрогала рукой. Это действительно была земля, полная переплетенных корней. И тут же над головой возник тусклый свет, а за ним и звук. -:Парило-мудрец был такой, он сказывал: будет день, когда убиенные встанут с земли и пойдут в страну Тучу. Два века тому. И что? Сам видел: туча была, и мертвые ночью встали и ушли: - Видел сам, что ушли? Ты, дядь, ври: - Врать не буду, вот этого сам не видел. Но степняк один, с которым мы потом наскоро потолковали, видел и говорил. Да и то: парню двадцати нет, а седой: Отрада попыталась привстать. Голова была пустая, но тяжелая. В горле скребло. Она хотела сказать: чтобы: уже забыла, что: все равно не получилось: лишь писк, равно котенок проголодался: Кто-то сверху тихо фыркнул: - Очухалась... эх, немного надо, дядя... - Так'ить... совсем дитя. Который день идем... - А который? Я уж... - Двунадесятый. - Ой-тя!.. Отрада тронула запястьем лоб, потерла глаза. Во рту был мерзкий привкус железа. Она кашлянула раз и другой. Голос будто бы вернулся. - Я долго... так? - Нет, кесаревна. Всего какой часок. Старший велел не беспокоить вас. А похлебку вашу мы вон, кожушком укутали, не простынет... Часок, подумала она. Похлебку сварили, да еще и остыть могла успеть. Но вот не остыла... Она ногами чувствовала спрятанное тепло. - Спасибо, дядя Евагрий, - Отрада приподнялась на локте. На освободившееся место тут же набился холодный воздух. Ветер, как обычно, к ночи набрал силу. Спасались от него заячьим способом: рыли ямки. В такой ямке она и лежала, в истерзанной лисьей шубейке, сверху прикрытая от ветра куском парусины, натянутым над ямой и присыпанным по краям свежей землей... Если гнусное чародейство не прекратится, скоро станет невозможно укрываться так. Земля промерзнет, сделается каменно-звонкой. Легкие лопаты будут отлетать, лишь царапая ее бока. Но тогда, может быть, выпадет снег... Сделав над собой усилие, она откинула парусину и села. Дядька Евагрий и с ним молодой слав Прот, из бедного семейства Товиев, роднившегося когда-то и с кесарями, но давно уже не возобновлявшего родства, грели ладони над спрятанным от ветра костерком. Свет исходил от этих ладоней... - Кушать будете? - добро усмехнулся дядька и чуть склонился вперед, чтобы встать. - Или пройтись надобно-ть? Она смотрела на него и только поэтому уловила тот миг, в который лицо человека превращается в лик мертвеца. Негромкий костяной стук и отдаленный хлопок она с этим превращением связала не сразу, а лишь после, вспоминая... Не разгибаясь, как сидел, дядька Евагрий повалился вперед - и накрыл собою костерок. Словно полог, упала тьма. Коротко и изумленно вздохнул Прот. Этот звук вывел Отраду из мгновенной оторопи. Она сильно оттолкнулась руками и ногами - получился какой-то дикий прыжок из положения сидя, - и, упав на спину, перекатилась раз и еще раз, а потом, чуть приподнявшись на четвереньки, отползла назад на несколько шагов, замерла - и только тогда протянула руку к закрепленному на бедре ножу-оборотню. Шершавая рукоять, обшитая кожей морского черта, удобно легла в ладонь. Там, где она только что была, осыпалась земля. Кровь, кровь, кровь била в ушах, мешая слышать. А потом позади нее - и в лица нападавшим - полыхнуло слепящее белое пламя. Четверо стояли, пригнувшись, совсем рядом - притворно одинаковые в легких черных саптахских доспехах, надетых тоже поверх чего-то черного, и в черных масках на лицах. Они хорошо владели ремеслом ночных убийц, и даже сейчас, внезапно ослепленные, немедля бросились на землю - но дикий, нечеловеческий свет странным образом не пускал их, удерживал на весу, не позволял коснуться земли... так длилось и секунду, и три, и десять... повисшие люди дергались, в их конвульсиях появилось что-то паническое, как у тонущих... Отрада медленно, не вставая, пятилась - пока не заползла в пустую, но еще теплую ямку. А потом она увидела гротескно, чудовищно большие ноги в высоких сапогах, две пары ног, обогнувшие ее справа и слева - маленькую, съежившуюся. Подсвеченные сзади, ноги остановились между нею и барахтающимися саптахами. - Что будем делать, Хомат? - это был голос Алексея. И в голосе этом слышалась безнадежность - будто бы это не враги его, а он сам видел вот так вот в воздухе, беспомощный, как младенец. Чародей ответил что-то неразборчиво, он всегда говорил неразборчиво, у него не хватало передних зубов и кончика языка, потерянных не так давно в сражении с призраками. Но Алексей понимал его. Ушан... А вот подкрались - не услышал. Сотня уже была на ногах, метались тени, где-то часто хлопали тетивы - и звуки эти завершились всплеском грязи и бульканьем. И еще кто-то шипел сквозь зубы, скрывая боль. Но уже ясно было, что все кончилось. Как-то слишком быстро и просто... Хомат протянул руку к одному из висящих - тот забился совсем уж панически, как большая рыба в сачке. - Тихо, тихо, - сказал Хомат, и теперь было понятно. - Давай-ка... Он воздел руку вверх, и один из пленников вдруг оказался стоящим на ногах... нет, показалось: подошвы на пядь не достигали земли. Руки его, судорожно вытянувшиеся вперед и вниз, пытались крючковатыми пальцами вцепиться во что-то несуществующее. Потом с него упала маска. Отрада тихонько встала и шагнула чуть вперед, оказавшись за левым плечом Алексея. Почему-то именно здесь было ее настоящее место... Лицо пленника, равнодушное и неподвижное, совершенное в пропорциях и чертах, казалось ужасным. Оно катастрофически не совпадало с позой, с руками, с глазами, которые дергались и метались за веками... - Так вот вы кто, - в голосе Алексея прорезалась какая-то неуместная нотка. - Последние настали времена... Опусти его, Хомат. Хомат вновь отозвался неразборчиво, но Алексей оборвал его повелительным жестом. Тогда тот неохотно опустил руку, и пленный качнулся, обретя опору под ногами. - Ты знал, за что брался, когда шел сюда, - сказал Алексей. Белое лицо не изменилось, но чуть качнулось. - Возьми меч, - приказал Алексей. И меч мгновенно оказался в руке... кого? Отрада вдруг поняла с ужасом, что не может назвать это существо даже мысленно. Белолицый держал меч почти небрежно, тремя пальцами - горизонтально перед грудью, легко похлопывая обушком по запястью левой руки. На тонких пальцах Отрада увидела темные массивные перстни... Белолицый нанес удар первым - свистнула сталь; в пронзающем свете клинок превратился в острую петлю. Три или четыре удара почти слились в один. Потом Алексей медленно отступил на полшага и дернул рукой. Меч его выскользнул из груди белолицего, дымящийся и черный. Белолицый попытался было поймать чужой клинок рукой, но пальцы его схватили воздух... Потом он упал лицом вперед, еще в падении будто бы ломаясь и разваливаясь. Хомат присел рядом с ним на корточки, тронул рукой голову. Повернул лицом кверху. Голова повернулась свободно, словно в шее не осталось костей. Потом он взялся за отпавший подбородок и стянул белое лицо, будто еще одну маску. Под лицом был голый и еще более белый череп... Нет, не череп. Ровная поверхность, похожая на скорлупу большого яйца... Хомат постучал по этой скорлупе пальцем, и изнутри тут же донесся нетерпеливый ответный стук. Тогда чародей, всей позой своей выражая недовольство, вытащил из-за пояса стилет, примерился - и вонзил клинок в скорлупу. Первый удар, видимо, был недостаточно сильным, острие застряло. Хомат ударил еще раз, навалившись сверху - теперь клинок вошел по гарду. Чародей, морщась, несколько раз провернул стилет в ране, будто размешивая там что-то. Лежащее тело совсем не по-человечески задергалось, потом замерло окончательно. - Мерзость, - сказал Хомат, судорожно сглатывая - давя рвоту. - Да, - согласился Алексей. Голова его медленно повернулась налево, потом направо. И Отрада, вместе с ним посмотрев по сторонам, увидела, что мир преобразился. Стояли поздние сумерки - скорее утренние, чем вечерние, хотя она не сумела бы сказать, почему думает так, а не иначе. Все куда-то делись. Отраду и Алексея окружала ровная степь. Туман стелился над самой землей, не выше колен - туман или дым. Под него взгляд поначалу не проникал, но потом что-то случилось то ли с глазами, то ли с самим туманом. На земле лежали мертвые. Их было немыслимо много: так много, что между ними просто не проглядывало даже клочка земли. Кто-то чуть обиходил их, уложив ровно, скрестив на груди руки... тем, у кого руки были... Потом впереди кто-то поднялся с земли. Бесформенная фигура. Постояла на месте и медленно направилась к ним. Отрада почувствовала, что вцепляется обеими руками в Алексея, и попыталась разжать пальцы. Но руки были чужие, непослушные, их нужно было где-то искать - где-то внутри себя... Фигура приблизилась. Когда-то, наверное, белый, а теперь цвета грязи плащ окутывал ее. Шагах в пяти она остановилась. Из-под складок показалась рука. Скользнула вверх и откинула капюшон. Отрада вскрикнула. У женщины, стоявшей перед ними, не было верха лица. Вместо лба, век, скул - висели какие-то лоснящиеся черные лоскуты... - Ла...ра... - Алексей, задышав тяжело, пресекся на середине слова. Ты... Женщина поднесла палец к уголку рта. Это можно было понять как "молчите". Будто трепет множества маленьких крыльев послышался далеко позади. Отрада попыталась было оглянуться, но - не сумела оторвать взгляд от изуродованного лица, от чистого сияющего глаза, темно-синего, бездонного... Меж тем сзади что-то происходило. Треск дерева... скрежет... шипение... - Почему... я живой? - спросил Алексей. Ларисса медленно кивнула; рука ее скользнула под плащ и вынырнула обратно - с пяльцами, в которых натянут был белый платок с какой-то вышивкой... но не к вышивке приковало взгляд Отрады, а к тому, что на миг приоткрылось между полами плаща... Не могли люди сотворить такое с другим человеком, с женщиной... не могли, не могли, не могли! А шум сзади накатывался, вздымался, напомнив вдруг грохот ледохода где среди сталкивающихся льдин есть льдины живые, железные, деревянные, хрустальные... Множество голосов заполнили собой пространство. Отрада сумела наконец обернуться. Один ужас помог справиться с другим... Перед нею разверзлась могила. У могилы было почему-то деревянное дно. Ярко освещенное желтое деревянное дно. Земля осыпалась под ногой, Отрада вскрикнула и стала падать, продолжая вцепляться в Алексея. Тот удержался бы, но земля превратилась в текущий песок. Они скатывались вниз, как муравьи в воронку песчаного льва. Она ожидала удара о дерево, но в последний миг дно отдалилось недалеко, вот, рядом, достать, опереться... нет. Она повисла, как муха в паутине, как... как те странные пленники... как Агат: его прощальный взмах: Она не знала, кто такой Агат. Это было в другой памяти. Но, повинуясь новому страху, она согнула негнущуюся руку и схватила себя за щеку. Под рукой было что-то мягкое, нечувствительное, податливое. Не трогай, прошептал кто-то рядом, осторожно, сорвешь... И еще прошептал: дайте ей пить. У губ тут же появился горячий край ковша. Давясь, Отрада глотнула жгучую жидкость. Ей показалось, что это деготь. Чья-то рука удерживала ее затылок. Пей. Пей, пожалуйста, пей... Она отхлебнула еще и еще. Горечь и сильнейший запах березы. На миг стало светло и легко. Она повернула голову. Неоконченная картина: парящие в воздухе торсы, голые и задрапированные, угол каменной кладки... И тут же торопливо нахлынула липкая пузырящаяся тьма.
Глава вторая.
Знахаря нашли только в третьей по ходу деревне, девяностолетнего обезножевшего старика. Алексей буквально на руках принес его в дом старосты, куда положили метавшуюся в лихорадочном бреду кесаревну, велел: лечи. Сам остался за помощника - со знахарским правнуком, белесым до полной бесцветности пареньком лет пятнадцати. У паренька был маленький безвольный подбородок, вялый рот и глядящие в разные стороны глаза. Но руки, неожиданно большие, двигались сноровисто и быстро: когда одетую в хозяйкину рубашку Отраду уложили лицом вниз на лавку, он очень уверенно прощупал ей спину, глядя куда-то поверх всего, а потом стал делать такое, от чего у Алексея стянуло на спине кожу: руки и ноги кесаревны изгибались совершенно немыслимо, как в пыточной, и - сухой хворостяной треск бил в уши... Но после всего этого Отрада, укрытая тремя пуховыми перинами, откашляла комья коричневой мокроты - и задышала глубоко и чисто. Даже румянец проступил на восковато-голубых щеках. - Топите баню, - распорядился знахарь. Имя его было Памфалон. Дочки старосты тут же бросились исполнять приказание, а знахарь раскрыл свою сумку и принялся разбирать травы. Травы хранились в пергаментных мешочках со старинными полустершимися надписями. - Почтенный Памфалон, - неуверенно сказал Алексей, - но ведь после бани организм больной будет слишком восприимчив к холоду... - Если вы потащите ее дальше, она умрет, - сказал знахарь, не отрываясь от своих мешочков. Пряный вперемешку с пыльным запах распространялся по комнате. - Вполне возможно, что она умрет и здесь. Силы, чтобы жить, у нее немного. Но если вы ее потащите, она умрет точно. - Если мы не потащим ее, нас настигнут и убьют. - Опять война: - знахарь качнул большой седой головой. - Когда же вам надоест, молодые? - Почтенный... неужели нельзя использовать какое-то средство... чародейство, может быть?.. - Алексей замялся. Сказать, подумал он. Мы уже ничего не теряем... - Отец, я скажу, но ты молчи. Это наша кесаревна. Дочь кесаря Радимира. Последняя наследница... - Разве же ей осталось что-то в наследие? - знахарь совершенно не удивился, как будто бы полумертвых кесаревен на долгом его веку приносили сюда, в болотный край, раз пятнадцать. - Дом ее сгорел... - Дом - горит, - сказал Алексей. - И еще не все потеряли надежду потушить его. - Вот так, да? - знахарь высыпал что-то на ладонь, понюхал, пожевал губами. Протянул Алексею. - Не все... Хм. Попробуй-ка, есть ли горечь еще? Алексей взял щепоть бурого порошка, лизнул. Порошок походил на подсоленный торф. Но через болотизну проступала далекая едкая горечь. - Есть, - сказал он. - Это хорошо, - медленно протянул знахарь. - Так, значит, надежды не теряете? - Не теряем, отец. - Что же... Только вот мало вас, молодых, и все меньше и меньше... Алексей не ответил. Два последних месяца унесли столько жизней... даже он, воин, человек с дубленой душой, внутренне сжимался, когда пытался представить себе разом всех убитых и покалеченных. Конечно, его воображение питалось только рассказами очевидцев и участников тех дел - быстро же прижилось новое словцо, обозначавшее сразу всё: от мелкой стычки разведок и разъездов до иной раз многодневного боя тысячных отрядов, - что последовали после разгрома при Кипени; но и рассказов достаточно было для бессонницы... Мелиора истекала кровью. Что, однако, пугало более всего, так это неурочные холода явно чародейской природы. Частью погиб первый недоубранный урожай - и никто не сомневался в том, что второго урожая в этом году не будет вовсе... Значит - голод. Не зимой, так весной. Но дожить до зимы, а уж тем более до весны... ...Что ж, пусть на Кипени мелиорская армия потерпела поражение - но и конкордийцы со степняками получили страшный удар. И не то важно, что в открытом бою их разгромили, и только чародейское вмешательство превратило поражение в победу... хотя нет, и это важно: честный воин, может быть, промолчит об этом, но знать-то все равно будет... нет, другое: тот, кто наслал испепеляющие тучи, не стал различать, где чужие, а где свои - прихлопнул всех разом. А такое уже не прощается... Немало дезертиров из армии-победительницы бродило сейчас по лесам и побережьям, ища способ добраться до родного берега. Они угоняли у рыбаков уцелевшие лодки, самые бесшабашные вязали плоты. Но в основном они просто скрывались, чего-то выжидая. Нескольких таких дезертиров захватила по пути сотня Алексея, и прежде чем предать их легкой смерти, Алексей поговорил с ними. Велика, очень велика была их обида на своих начальников... или на тех, кто стоит над начальниками... Однако несмотря на все это, конкордийская армия медленно и настороженно продвигалась на юг и, по некоторым сведениям, ступила уже в долину Вердианы. Значит, был открыт путь и на восток, к башне Ираклемона, к Кузне... и хотя именно в ту сторону отступили остатки мелиорской армии, ясно было, что заслон этот падет при первом же серьезном нажиме: ни северяне, ни южане не захотят умирать, защищая бессмысленный, малонаселенный и всеми нелюбимый Восток... - Чародейства просишь... - знахарь сложил свои кульки, сплел пальцы; Алексей только сейчас увидел, какие у него огромные руки руки молотобойца, кузнеца... Кузнец и знахарь. И значит - неизбежно - чародей. - А того не знаешь, что сети раскинуты, и паук лишь ждет, когда муха дернет нить... Не муха, нет, - вдруг улыбнулся он, но улыбка лишь подчеркнула мрачность его лица. - Мотылек. - Отец, - Алексей пристально посмотрел на него. Где-то высоко - и уже не впервые - прозвучала долгая музыкальная фраза: тема неизбывной страсти из действа "Свеча и мотыльки": - Ты знаешь больше, чем говоришь. Я вовсе не хочу, чтобы ты говорил все то, что знаешь. Но - делай! - У тебя вовсе нет причин верить мне. - Есть по крайней мере одна. Ничего другого мне не остается. - Здесь ты тоже ошибаешься... хотя прав в одном: нельзя допускать лишних слов. Тогда иди, распорядись мужчинами. Мне и девки помогут...
Сотня Алексея никогда не насчитывала более срока бойцов. Сейчас их осталось двадцать восемь, и - Алексей знал - из этой деревни выйдет их еще меньше. У двоих азахов отморожены были ноги - очень серьезно, безвозвратно. Пройдет еще несколько дней, черные стопы сморщатся, резко обозначится граница между живым и мертвым - и тогда азаху нальют кружку хлебной водки, а потом один товарищ быстрым взмахом ножа очертит разрез чуть повыше черного струпа, оттянет кожу - а второй тут же рубанет саблей, а третий раскаленным в огне каменным пестом коснется раны... если неопытный - то всей и как следует, чтобы пошел дым, а если не в первый раз - то легонько и в четырех-пяти местах... потом оттянутой кожей культю прикроют и забинтуют холстяным бинтом, сверху положат сухой мох и снова забинтуют... у азахов не было специальных лекарей и знахарей, каждый мужчина мог сделать многое: зашить рану, срастить перелом, пустить кровь, найти в степи или лесу нужные травы... Травы, подумал Алексей как-то отрешенно. Вкус порошка, незнакомый и вначале не вызвавший никаких ассоциаций, вдруг стал тревожить. Что-то очень глубокое, очень давнее... Двое с отморожениями. Еще двое с пустяковыми вроде бы, но опасно гноящимися ранами. Наконец, все больны, у всех кашель, половина мается животом: Он знал, что нужен отдых. Особенно сейчас, когда - дошли, дошли в обоих смыслах. В этом последнем рывке сгорели все силы. Но - жуткое чувство, будто по пятам идет даже не кто-то - а что-то. Тупое и безглазое. Заведомо необоримое. И спасение только в движении, в заячьих зигзагах, прыжках, заметании следов: но след проступает, проступает, проступает - как кровь сквозь снег: Стоп, приказал он себе. Даже не думать об этом. Не думать о том, что замыслил, потому что тогда - выдашь неизбежно. Движением брови. Остановившимся взглядом. Фальшивой нотой в заданном вопросе. И все же он огляделся по сторонам так, будто прощался с тем, что видит. Впрочем, почему будто? Он действительно прощался. Просил простить. Зная, что прощения ему не будет никогда. Деревня Хотиба была немаленькая, в сотню домов, с храмом и базаром, с кожевней, ветряной мельницей и кузницей; принадлежала она по ленному праву акриту Афанасию Виолету, который, впрочем, очень давно не показывался в своем доме, высоком темном тереме, стоящем среди высоких сосен совсем немного в стороне от прочих построек. За домом присматривал сам староста, безрукий и одноглазый ветеран прошлой конкордийской войны. От господина своего известий он не имел с апреля: Посты Алексей не ставил - сами деревенские разбежались и вдоль дороги, и по тропам, и к каким-то тайным бродам через болота и речку Свись, постоянного русла не имеющую и в зависимости от дождей и вообще от погоды оказывающуюся то тут, то в трех верстах. По всем соображениям, вряд ли следовало ожидать нападения сегодня или завтра: а главное, деревенские прекрасно понимали, что им не поздоровится, если конкордийцы накроют здесь бродиславов - так стали называть остатки мелиорской армии, оказавшиеся в тылу победителей. Всем им приказано было разоружиться и разойтись по домам, в противном случае они, а также те, кто их укрывает, подвергнутся жестокому наказанию. Да, подумал Алексей, чтобы укрыться, места лучшего, чем этот полуостров среди болот, не найти: И это знаю не только я. Болотьё, так край звался, лежал в междуречье Свиси и Кадилы, двух небольших рек, текущих на восток, сливающихся - а далее пропадающих в гиблом краю Соленой Камы, части Дикого Брега - совершенно непроходимой смеси болот, озер, речек, морских лиманов - и торчащих среди этой грязи и воды голых скал со срезанной вершиной. Нога человека там не ступала - или почти не ступала: С другой стороны Болотьё отрезали от внешнего мира невысокие, но сильно изрезанные горки Мончa, через которые проходили только две дороги: на север, на Бориополь - и на Столию. Этими дорогами как бы обозначалась принадлежность сих земель: Прихрамывая, шел навстречу трубач Главан. В сотне Алексея он был единственный конник из не-азахов - и потому ко всем, включая командира, относился как бы покровительственно. - Во дела, командир, - сказал он чуть изумленно. - Тут, оказывается, степняки дней восемь гарнизоном стояли. Платили за все щедро: Третьего дня ушли, специальный гонец прибегал. А серебро ихнее: вот, - и он показал кружочек из зеленого камня. - Обернулось: Алексей взял кружок, покрутил в пальцах. Нефрит. В Степи - идет на вес серебра. Все будто бы честно: Но нефрит этот был мертвый - куда более мертвый, чем камни, что десятками лет валяются при дорогах. На нем угадывался какой-то рельеф, но ни наощупь, ни глазом Алексей не сумел разобрать даже рисунок это или надпись. - И много ли таких? - спросил он. - Наверное, немало, - сказал Главан и повторил: - Платили щедро: - Собери еще штук пять-шесть, - велел Алексей. - Понадобится потом. - А чего их собирать, вот они:- Главан вынул из кармана горсть каменных бляшек. - Людям не нужны. - Людям не нужны:- Алексей посмотрел прямо в глаза Главану. Они были серые с мелкими темными точками. - Ну: да. А как же иначе? Явно же - чародейская масть, опасаются людито: Алексей взял бляшки. Холодные: - А чего ты не спишь? - спросил Алексей странным даже для самого себя тоном. - Не знаю, - Главан даже, кажется, растерялся. - Лег, а по мне кто-то скачет. Думал, блохи. Посмотрел - нет никаких блох: Ну, я и пошел прогуляться. Может, кто баню топит: Как там кесаревна-то наша? Алексей молча покачал головой. - Понятно: Что делать-то будем, командир? - Думаю. - Не нравится мне, что они так вот - собрались и ушли, - сказал Главан. Не ловушка ли тут нам расставлена? - Может, и деревню за этим же самым поставили? Народом населили? - Зря смеешься, командир. Вот как хлынут змеи с неба: - Я не смеюсь. Просто если считать, что они такие всё наперед знающие, то надо сразу на спину лечь и лапки повыше задрать:
Кесаревна Отрада между славой и смертью
Книга вторая
я видел секретные карты я знаю, куда мы плывем Илья Кормильцев
Часть первая.
Глава первая.
На исходе июля восемь дней непрерывно шли дожди, а потом налетел ледяной ветер и до стеклянного блеска огладил взявшуюся непрочным льдом траву. Земля же и вода под травою хранили покуда еще немалый запас тепла. Ноги с легким хрустом, давя то ли елочные игрушки, то ли засохшую пену, проходили сквозь стеклянно-зеленый ковер и вминались в грязь - уже до странности беззвучно. Иногда грязь отпускала ногу легко, разве что вздыхала; чаще - чавкала и пыталась засосать поглубже; а иногда расступалась, вмиг исчезала совсем, и нога оказывалась в холодной жидкой бездне, - тогда только веревка и спасала, колючая оледеневшая веревка... впрочем, не всегда спасала и она: в утренней мгле, в сгустившемся вдруг тумане безвестно канул пастушок, имя которого Отрада запомнить не успела, он пробыл в сотне едва ли день: догнал их с котомкой предыдущим утром... на краю черной дымящейся ямы нашли его лиственничный лук, черный, тяжелый, тугой - на волка; конец веревки был разлохмачен, несколько жил вытянулось, и Алексей, внимательно осмотрев, пропустив между пальцами ее всю, только скрипнул зубами и велел всем держаться поближе друг к другу, не вплотную, но все-таки поближе... Пейзаж был нереален: рифленого стекла равнина, такая ровная и плоская, что становилось тоскливо и страшно; граненые серо-фиолетовые горы Монча слева и впереди - и силуэт бесконечного фантастического города справа: шпили, башенки, купола... Отрада знала, что это не настоящий город, а просто скалы, прихотливо изрезанные бушевавшим здесь когда-то прибоем; озеро ушло, осталось бескрайнее и бездонное болото... и вот этот силуэт чудесного города на горизонте. Города, которого нет и не было никогда. Но каким-то другим рассудком, который, возможно, просто приснился, привиделся умирающему от холода и усталости ее собственному рассудку, тому, с которым она жила так долго и с которым прошла через столь многое, - этим другим рассудком она спокойно и безучастно постигла безусловную истину: именно тот город был настоящим, единственным по-настоящему настоящим городом... просто он был как бы внутри, по ту сторону изрезанной ноздреватой поверхности скал, и скалы нужно вывернуть наизнанку... тогда все, что сейчас живое и прозрачное, тонкое и холодное, грязное и небесное - все это окажется плотно упакованным: корни дерева к птице, звук колоколов, плывущий над холодным полем, прикрытым серым предрассветным туманом - к жарко натопленной бане, а медленно бредущая по недозамерзшему болоту девушка, похожая уж и не на девушку вовсе, а на поганую метелку - к тени старого арочного моста, увитого виноградом... и ведь никто ничего не заметит, подумала она равнодушно и тупо. Никто - и - ничего. Она давно растратила все свои запасы отчаяния... Купа деревьев, которая еще недавно была безнадежно далекой, внезапно оказалась рядом, под ногами запружинили корни, а потом пришлось даже лезть куда-то наверх, на высоту вытянутой руки - по сухой осыпающейся серой земле, напоминающей порох. Из земли торчали палки и веревки. Сразу стало темно. Будто внутри земли. Среди корней. Она потрогала рукой. Это действительно была земля, полная переплетенных корней. И тут же над головой возник тусклый свет, а за ним и звук. -:Парило-мудрец был такой, он сказывал: будет день, когда убиенные встанут с земли и пойдут в страну Тучу. Два века тому. И что? Сам видел: туча была, и мертвые ночью встали и ушли: - Видел сам, что ушли? Ты, дядь, ври: - Врать не буду, вот этого сам не видел. Но степняк один, с которым мы потом наскоро потолковали, видел и говорил. Да и то: парню двадцати нет, а седой: Отрада попыталась привстать. Голова была пустая, но тяжелая. В горле скребло. Она хотела сказать: чтобы: уже забыла, что: все равно не получилось: лишь писк, равно котенок проголодался: Кто-то сверху тихо фыркнул: - Очухалась... эх, немного надо, дядя... - Так'ить... совсем дитя. Который день идем... - А который? Я уж... - Двунадесятый. - Ой-тя!.. Отрада тронула запястьем лоб, потерла глаза. Во рту был мерзкий привкус железа. Она кашлянула раз и другой. Голос будто бы вернулся. - Я долго... так? - Нет, кесаревна. Всего какой часок. Старший велел не беспокоить вас. А похлебку вашу мы вон, кожушком укутали, не простынет... Часок, подумала она. Похлебку сварили, да еще и остыть могла успеть. Но вот не остыла... Она ногами чувствовала спрятанное тепло. - Спасибо, дядя Евагрий, - Отрада приподнялась на локте. На освободившееся место тут же набился холодный воздух. Ветер, как обычно, к ночи набрал силу. Спасались от него заячьим способом: рыли ямки. В такой ямке она и лежала, в истерзанной лисьей шубейке, сверху прикрытая от ветра куском парусины, натянутым над ямой и присыпанным по краям свежей землей... Если гнусное чародейство не прекратится, скоро станет невозможно укрываться так. Земля промерзнет, сделается каменно-звонкой. Легкие лопаты будут отлетать, лишь царапая ее бока. Но тогда, может быть, выпадет снег... Сделав над собой усилие, она откинула парусину и села. Дядька Евагрий и с ним молодой слав Прот, из бедного семейства Товиев, роднившегося когда-то и с кесарями, но давно уже не возобновлявшего родства, грели ладони над спрятанным от ветра костерком. Свет исходил от этих ладоней... - Кушать будете? - добро усмехнулся дядька и чуть склонился вперед, чтобы встать. - Или пройтись надобно-ть? Она смотрела на него и только поэтому уловила тот миг, в который лицо человека превращается в лик мертвеца. Негромкий костяной стук и отдаленный хлопок она с этим превращением связала не сразу, а лишь после, вспоминая... Не разгибаясь, как сидел, дядька Евагрий повалился вперед - и накрыл собою костерок. Словно полог, упала тьма. Коротко и изумленно вздохнул Прот. Этот звук вывел Отраду из мгновенной оторопи. Она сильно оттолкнулась руками и ногами - получился какой-то дикий прыжок из положения сидя, - и, упав на спину, перекатилась раз и еще раз, а потом, чуть приподнявшись на четвереньки, отползла назад на несколько шагов, замерла - и только тогда протянула руку к закрепленному на бедре ножу-оборотню. Шершавая рукоять, обшитая кожей морского черта, удобно легла в ладонь. Там, где она только что была, осыпалась земля. Кровь, кровь, кровь била в ушах, мешая слышать. А потом позади нее - и в лица нападавшим - полыхнуло слепящее белое пламя. Четверо стояли, пригнувшись, совсем рядом - притворно одинаковые в легких черных саптахских доспехах, надетых тоже поверх чего-то черного, и в черных масках на лицах. Они хорошо владели ремеслом ночных убийц, и даже сейчас, внезапно ослепленные, немедля бросились на землю - но дикий, нечеловеческий свет странным образом не пускал их, удерживал на весу, не позволял коснуться земли... так длилось и секунду, и три, и десять... повисшие люди дергались, в их конвульсиях появилось что-то паническое, как у тонущих... Отрада медленно, не вставая, пятилась - пока не заползла в пустую, но еще теплую ямку. А потом она увидела гротескно, чудовищно большие ноги в высоких сапогах, две пары ног, обогнувшие ее справа и слева - маленькую, съежившуюся. Подсвеченные сзади, ноги остановились между нею и барахтающимися саптахами. - Что будем делать, Хомат? - это был голос Алексея. И в голосе этом слышалась безнадежность - будто бы это не враги его, а он сам видел вот так вот в воздухе, беспомощный, как младенец. Чародей ответил что-то неразборчиво, он всегда говорил неразборчиво, у него не хватало передних зубов и кончика языка, потерянных не так давно в сражении с призраками. Но Алексей понимал его. Ушан... А вот подкрались - не услышал. Сотня уже была на ногах, метались тени, где-то часто хлопали тетивы - и звуки эти завершились всплеском грязи и бульканьем. И еще кто-то шипел сквозь зубы, скрывая боль. Но уже ясно было, что все кончилось. Как-то слишком быстро и просто... Хомат протянул руку к одному из висящих - тот забился совсем уж панически, как большая рыба в сачке. - Тихо, тихо, - сказал Хомат, и теперь было понятно. - Давай-ка... Он воздел руку вверх, и один из пленников вдруг оказался стоящим на ногах... нет, показалось: подошвы на пядь не достигали земли. Руки его, судорожно вытянувшиеся вперед и вниз, пытались крючковатыми пальцами вцепиться во что-то несуществующее. Потом с него упала маска. Отрада тихонько встала и шагнула чуть вперед, оказавшись за левым плечом Алексея. Почему-то именно здесь было ее настоящее место... Лицо пленника, равнодушное и неподвижное, совершенное в пропорциях и чертах, казалось ужасным. Оно катастрофически не совпадало с позой, с руками, с глазами, которые дергались и метались за веками... - Так вот вы кто, - в голосе Алексея прорезалась какая-то неуместная нотка. - Последние настали времена... Опусти его, Хомат. Хомат вновь отозвался неразборчиво, но Алексей оборвал его повелительным жестом. Тогда тот неохотно опустил руку, и пленный качнулся, обретя опору под ногами. - Ты знал, за что брался, когда шел сюда, - сказал Алексей. Белое лицо не изменилось, но чуть качнулось. - Возьми меч, - приказал Алексей. И меч мгновенно оказался в руке... кого? Отрада вдруг поняла с ужасом, что не может назвать это существо даже мысленно. Белолицый держал меч почти небрежно, тремя пальцами - горизонтально перед грудью, легко похлопывая обушком по запястью левой руки. На тонких пальцах Отрада увидела темные массивные перстни... Белолицый нанес удар первым - свистнула сталь; в пронзающем свете клинок превратился в острую петлю. Три или четыре удара почти слились в один. Потом Алексей медленно отступил на полшага и дернул рукой. Меч его выскользнул из груди белолицего, дымящийся и черный. Белолицый попытался было поймать чужой клинок рукой, но пальцы его схватили воздух... Потом он упал лицом вперед, еще в падении будто бы ломаясь и разваливаясь. Хомат присел рядом с ним на корточки, тронул рукой голову. Повернул лицом кверху. Голова повернулась свободно, словно в шее не осталось костей. Потом он взялся за отпавший подбородок и стянул белое лицо, будто еще одну маску. Под лицом был голый и еще более белый череп... Нет, не череп. Ровная поверхность, похожая на скорлупу большого яйца... Хомат постучал по этой скорлупе пальцем, и изнутри тут же донесся нетерпеливый ответный стук. Тогда чародей, всей позой своей выражая недовольство, вытащил из-за пояса стилет, примерился - и вонзил клинок в скорлупу. Первый удар, видимо, был недостаточно сильным, острие застряло. Хомат ударил еще раз, навалившись сверху - теперь клинок вошел по гарду. Чародей, морщась, несколько раз провернул стилет в ране, будто размешивая там что-то. Лежащее тело совсем не по-человечески задергалось, потом замерло окончательно. - Мерзость, - сказал Хомат, судорожно сглатывая - давя рвоту. - Да, - согласился Алексей. Голова его медленно повернулась налево, потом направо. И Отрада, вместе с ним посмотрев по сторонам, увидела, что мир преобразился. Стояли поздние сумерки - скорее утренние, чем вечерние, хотя она не сумела бы сказать, почему думает так, а не иначе. Все куда-то делись. Отраду и Алексея окружала ровная степь. Туман стелился над самой землей, не выше колен - туман или дым. Под него взгляд поначалу не проникал, но потом что-то случилось то ли с глазами, то ли с самим туманом. На земле лежали мертвые. Их было немыслимо много: так много, что между ними просто не проглядывало даже клочка земли. Кто-то чуть обиходил их, уложив ровно, скрестив на груди руки... тем, у кого руки были... Потом впереди кто-то поднялся с земли. Бесформенная фигура. Постояла на месте и медленно направилась к ним. Отрада почувствовала, что вцепляется обеими руками в Алексея, и попыталась разжать пальцы. Но руки были чужие, непослушные, их нужно было где-то искать - где-то внутри себя... Фигура приблизилась. Когда-то, наверное, белый, а теперь цвета грязи плащ окутывал ее. Шагах в пяти она остановилась. Из-под складок показалась рука. Скользнула вверх и откинула капюшон. Отрада вскрикнула. У женщины, стоявшей перед ними, не было верха лица. Вместо лба, век, скул - висели какие-то лоснящиеся черные лоскуты... - Ла...ра... - Алексей, задышав тяжело, пресекся на середине слова. Ты... Женщина поднесла палец к уголку рта. Это можно было понять как "молчите". Будто трепет множества маленьких крыльев послышался далеко позади. Отрада попыталась было оглянуться, но - не сумела оторвать взгляд от изуродованного лица, от чистого сияющего глаза, темно-синего, бездонного... Меж тем сзади что-то происходило. Треск дерева... скрежет... шипение... - Почему... я живой? - спросил Алексей. Ларисса медленно кивнула; рука ее скользнула под плащ и вынырнула обратно - с пяльцами, в которых натянут был белый платок с какой-то вышивкой... но не к вышивке приковало взгляд Отрады, а к тому, что на миг приоткрылось между полами плаща... Не могли люди сотворить такое с другим человеком, с женщиной... не могли, не могли, не могли! А шум сзади накатывался, вздымался, напомнив вдруг грохот ледохода где среди сталкивающихся льдин есть льдины живые, железные, деревянные, хрустальные... Множество голосов заполнили собой пространство. Отрада сумела наконец обернуться. Один ужас помог справиться с другим... Перед нею разверзлась могила. У могилы было почему-то деревянное дно. Ярко освещенное желтое деревянное дно. Земля осыпалась под ногой, Отрада вскрикнула и стала падать, продолжая вцепляться в Алексея. Тот удержался бы, но земля превратилась в текущий песок. Они скатывались вниз, как муравьи в воронку песчаного льва. Она ожидала удара о дерево, но в последний миг дно отдалилось недалеко, вот, рядом, достать, опереться... нет. Она повисла, как муха в паутине, как... как те странные пленники... как Агат: его прощальный взмах: Она не знала, кто такой Агат. Это было в другой памяти. Но, повинуясь новому страху, она согнула негнущуюся руку и схватила себя за щеку. Под рукой было что-то мягкое, нечувствительное, податливое. Не трогай, прошептал кто-то рядом, осторожно, сорвешь... И еще прошептал: дайте ей пить. У губ тут же появился горячий край ковша. Давясь, Отрада глотнула жгучую жидкость. Ей показалось, что это деготь. Чья-то рука удерживала ее затылок. Пей. Пей, пожалуйста, пей... Она отхлебнула еще и еще. Горечь и сильнейший запах березы. На миг стало светло и легко. Она повернула голову. Неоконченная картина: парящие в воздухе торсы, голые и задрапированные, угол каменной кладки... И тут же торопливо нахлынула липкая пузырящаяся тьма.
Глава вторая.
Знахаря нашли только в третьей по ходу деревне, девяностолетнего обезножевшего старика. Алексей буквально на руках принес его в дом старосты, куда положили метавшуюся в лихорадочном бреду кесаревну, велел: лечи. Сам остался за помощника - со знахарским правнуком, белесым до полной бесцветности пареньком лет пятнадцати. У паренька был маленький безвольный подбородок, вялый рот и глядящие в разные стороны глаза. Но руки, неожиданно большие, двигались сноровисто и быстро: когда одетую в хозяйкину рубашку Отраду уложили лицом вниз на лавку, он очень уверенно прощупал ей спину, глядя куда-то поверх всего, а потом стал делать такое, от чего у Алексея стянуло на спине кожу: руки и ноги кесаревны изгибались совершенно немыслимо, как в пыточной, и - сухой хворостяной треск бил в уши... Но после всего этого Отрада, укрытая тремя пуховыми перинами, откашляла комья коричневой мокроты - и задышала глубоко и чисто. Даже румянец проступил на восковато-голубых щеках. - Топите баню, - распорядился знахарь. Имя его было Памфалон. Дочки старосты тут же бросились исполнять приказание, а знахарь раскрыл свою сумку и принялся разбирать травы. Травы хранились в пергаментных мешочках со старинными полустершимися надписями. - Почтенный Памфалон, - неуверенно сказал Алексей, - но ведь после бани организм больной будет слишком восприимчив к холоду... - Если вы потащите ее дальше, она умрет, - сказал знахарь, не отрываясь от своих мешочков. Пряный вперемешку с пыльным запах распространялся по комнате. - Вполне возможно, что она умрет и здесь. Силы, чтобы жить, у нее немного. Но если вы ее потащите, она умрет точно. - Если мы не потащим ее, нас настигнут и убьют. - Опять война: - знахарь качнул большой седой головой. - Когда же вам надоест, молодые? - Почтенный... неужели нельзя использовать какое-то средство... чародейство, может быть?.. - Алексей замялся. Сказать, подумал он. Мы уже ничего не теряем... - Отец, я скажу, но ты молчи. Это наша кесаревна. Дочь кесаря Радимира. Последняя наследница... - Разве же ей осталось что-то в наследие? - знахарь совершенно не удивился, как будто бы полумертвых кесаревен на долгом его веку приносили сюда, в болотный край, раз пятнадцать. - Дом ее сгорел... - Дом - горит, - сказал Алексей. - И еще не все потеряли надежду потушить его. - Вот так, да? - знахарь высыпал что-то на ладонь, понюхал, пожевал губами. Протянул Алексею. - Не все... Хм. Попробуй-ка, есть ли горечь еще? Алексей взял щепоть бурого порошка, лизнул. Порошок походил на подсоленный торф. Но через болотизну проступала далекая едкая горечь. - Есть, - сказал он. - Это хорошо, - медленно протянул знахарь. - Так, значит, надежды не теряете? - Не теряем, отец. - Что же... Только вот мало вас, молодых, и все меньше и меньше... Алексей не ответил. Два последних месяца унесли столько жизней... даже он, воин, человек с дубленой душой, внутренне сжимался, когда пытался представить себе разом всех убитых и покалеченных. Конечно, его воображение питалось только рассказами очевидцев и участников тех дел - быстро же прижилось новое словцо, обозначавшее сразу всё: от мелкой стычки разведок и разъездов до иной раз многодневного боя тысячных отрядов, - что последовали после разгрома при Кипени; но и рассказов достаточно было для бессонницы... Мелиора истекала кровью. Что, однако, пугало более всего, так это неурочные холода явно чародейской природы. Частью погиб первый недоубранный урожай - и никто не сомневался в том, что второго урожая в этом году не будет вовсе... Значит - голод. Не зимой, так весной. Но дожить до зимы, а уж тем более до весны... ...Что ж, пусть на Кипени мелиорская армия потерпела поражение - но и конкордийцы со степняками получили страшный удар. И не то важно, что в открытом бою их разгромили, и только чародейское вмешательство превратило поражение в победу... хотя нет, и это важно: честный воин, может быть, промолчит об этом, но знать-то все равно будет... нет, другое: тот, кто наслал испепеляющие тучи, не стал различать, где чужие, а где свои - прихлопнул всех разом. А такое уже не прощается... Немало дезертиров из армии-победительницы бродило сейчас по лесам и побережьям, ища способ добраться до родного берега. Они угоняли у рыбаков уцелевшие лодки, самые бесшабашные вязали плоты. Но в основном они просто скрывались, чего-то выжидая. Нескольких таких дезертиров захватила по пути сотня Алексея, и прежде чем предать их легкой смерти, Алексей поговорил с ними. Велика, очень велика была их обида на своих начальников... или на тех, кто стоит над начальниками... Однако несмотря на все это, конкордийская армия медленно и настороженно продвигалась на юг и, по некоторым сведениям, ступила уже в долину Вердианы. Значит, был открыт путь и на восток, к башне Ираклемона, к Кузне... и хотя именно в ту сторону отступили остатки мелиорской армии, ясно было, что заслон этот падет при первом же серьезном нажиме: ни северяне, ни южане не захотят умирать, защищая бессмысленный, малонаселенный и всеми нелюбимый Восток... - Чародейства просишь... - знахарь сложил свои кульки, сплел пальцы; Алексей только сейчас увидел, какие у него огромные руки руки молотобойца, кузнеца... Кузнец и знахарь. И значит - неизбежно - чародей. - А того не знаешь, что сети раскинуты, и паук лишь ждет, когда муха дернет нить... Не муха, нет, - вдруг улыбнулся он, но улыбка лишь подчеркнула мрачность его лица. - Мотылек. - Отец, - Алексей пристально посмотрел на него. Где-то высоко - и уже не впервые - прозвучала долгая музыкальная фраза: тема неизбывной страсти из действа "Свеча и мотыльки": - Ты знаешь больше, чем говоришь. Я вовсе не хочу, чтобы ты говорил все то, что знаешь. Но - делай! - У тебя вовсе нет причин верить мне. - Есть по крайней мере одна. Ничего другого мне не остается. - Здесь ты тоже ошибаешься... хотя прав в одном: нельзя допускать лишних слов. Тогда иди, распорядись мужчинами. Мне и девки помогут...
Сотня Алексея никогда не насчитывала более срока бойцов. Сейчас их осталось двадцать восемь, и - Алексей знал - из этой деревни выйдет их еще меньше. У двоих азахов отморожены были ноги - очень серьезно, безвозвратно. Пройдет еще несколько дней, черные стопы сморщатся, резко обозначится граница между живым и мертвым - и тогда азаху нальют кружку хлебной водки, а потом один товарищ быстрым взмахом ножа очертит разрез чуть повыше черного струпа, оттянет кожу - а второй тут же рубанет саблей, а третий раскаленным в огне каменным пестом коснется раны... если неопытный - то всей и как следует, чтобы пошел дым, а если не в первый раз - то легонько и в четырех-пяти местах... потом оттянутой кожей культю прикроют и забинтуют холстяным бинтом, сверху положат сухой мох и снова забинтуют... у азахов не было специальных лекарей и знахарей, каждый мужчина мог сделать многое: зашить рану, срастить перелом, пустить кровь, найти в степи или лесу нужные травы... Травы, подумал Алексей как-то отрешенно. Вкус порошка, незнакомый и вначале не вызвавший никаких ассоциаций, вдруг стал тревожить. Что-то очень глубокое, очень давнее... Двое с отморожениями. Еще двое с пустяковыми вроде бы, но опасно гноящимися ранами. Наконец, все больны, у всех кашель, половина мается животом: Он знал, что нужен отдых. Особенно сейчас, когда - дошли, дошли в обоих смыслах. В этом последнем рывке сгорели все силы. Но - жуткое чувство, будто по пятам идет даже не кто-то - а что-то. Тупое и безглазое. Заведомо необоримое. И спасение только в движении, в заячьих зигзагах, прыжках, заметании следов: но след проступает, проступает, проступает - как кровь сквозь снег: Стоп, приказал он себе. Даже не думать об этом. Не думать о том, что замыслил, потому что тогда - выдашь неизбежно. Движением брови. Остановившимся взглядом. Фальшивой нотой в заданном вопросе. И все же он огляделся по сторонам так, будто прощался с тем, что видит. Впрочем, почему будто? Он действительно прощался. Просил простить. Зная, что прощения ему не будет никогда. Деревня Хотиба была немаленькая, в сотню домов, с храмом и базаром, с кожевней, ветряной мельницей и кузницей; принадлежала она по ленному праву акриту Афанасию Виолету, который, впрочем, очень давно не показывался в своем доме, высоком темном тереме, стоящем среди высоких сосен совсем немного в стороне от прочих построек. За домом присматривал сам староста, безрукий и одноглазый ветеран прошлой конкордийской войны. От господина своего известий он не имел с апреля: Посты Алексей не ставил - сами деревенские разбежались и вдоль дороги, и по тропам, и к каким-то тайным бродам через болота и речку Свись, постоянного русла не имеющую и в зависимости от дождей и вообще от погоды оказывающуюся то тут, то в трех верстах. По всем соображениям, вряд ли следовало ожидать нападения сегодня или завтра: а главное, деревенские прекрасно понимали, что им не поздоровится, если конкордийцы накроют здесь бродиславов - так стали называть остатки мелиорской армии, оказавшиеся в тылу победителей. Всем им приказано было разоружиться и разойтись по домам, в противном случае они, а также те, кто их укрывает, подвергнутся жестокому наказанию. Да, подумал Алексей, чтобы укрыться, места лучшего, чем этот полуостров среди болот, не найти: И это знаю не только я. Болотьё, так край звался, лежал в междуречье Свиси и Кадилы, двух небольших рек, текущих на восток, сливающихся - а далее пропадающих в гиблом краю Соленой Камы, части Дикого Брега - совершенно непроходимой смеси болот, озер, речек, морских лиманов - и торчащих среди этой грязи и воды голых скал со срезанной вершиной. Нога человека там не ступала - или почти не ступала: С другой стороны Болотьё отрезали от внешнего мира невысокие, но сильно изрезанные горки Мончa, через которые проходили только две дороги: на север, на Бориополь - и на Столию. Этими дорогами как бы обозначалась принадлежность сих земель: Прихрамывая, шел навстречу трубач Главан. В сотне Алексея он был единственный конник из не-азахов - и потому ко всем, включая командира, относился как бы покровительственно. - Во дела, командир, - сказал он чуть изумленно. - Тут, оказывается, степняки дней восемь гарнизоном стояли. Платили за все щедро: Третьего дня ушли, специальный гонец прибегал. А серебро ихнее: вот, - и он показал кружочек из зеленого камня. - Обернулось: Алексей взял кружок, покрутил в пальцах. Нефрит. В Степи - идет на вес серебра. Все будто бы честно: Но нефрит этот был мертвый - куда более мертвый, чем камни, что десятками лет валяются при дорогах. На нем угадывался какой-то рельеф, но ни наощупь, ни глазом Алексей не сумел разобрать даже рисунок это или надпись. - И много ли таких? - спросил он. - Наверное, немало, - сказал Главан и повторил: - Платили щедро: - Собери еще штук пять-шесть, - велел Алексей. - Понадобится потом. - А чего их собирать, вот они:- Главан вынул из кармана горсть каменных бляшек. - Людям не нужны. - Людям не нужны:- Алексей посмотрел прямо в глаза Главану. Они были серые с мелкими темными точками. - Ну: да. А как же иначе? Явно же - чародейская масть, опасаются людито: Алексей взял бляшки. Холодные: - А чего ты не спишь? - спросил Алексей странным даже для самого себя тоном. - Не знаю, - Главан даже, кажется, растерялся. - Лег, а по мне кто-то скачет. Думал, блохи. Посмотрел - нет никаких блох: Ну, я и пошел прогуляться. Может, кто баню топит: Как там кесаревна-то наша? Алексей молча покачал головой. - Понятно: Что делать-то будем, командир? - Думаю. - Не нравится мне, что они так вот - собрались и ушли, - сказал Главан. Не ловушка ли тут нам расставлена? - Может, и деревню за этим же самым поставили? Народом населили? - Зря смеешься, командир. Вот как хлынут змеи с неба: - Я не смеюсь. Просто если считать, что они такие всё наперед знающие, то надо сразу на спину лечь и лапки повыше задрать: