Страница:
Под утро горячий ветер стих, и в низинах, не прогревшихся за эти два дня, собрался густой душный туман, пахнущий мокрой баней. То ли от росы развезло землю, то ли не просохла она еще после дождей: Пушки вязли, их тащили и разворачивали на руках, сами увязая по щиколотки. Наконец все было готово. В светлых сумерках Алексей еще раз шагами измерил расстояние до дальнего мостика, с неудовольствием отметил, что оно все же больше, чем казалось поначалу - триста десять шагов. Пули долетают на такое расстояние еще способными ранить, но слишком уж велико рассеивание, большая их часть уйдет в землю или свистнет над головами: надо будет что-то придумывать. Потом. Но для этого - нужно выжить сегодня. И завтра. И не позволить совести загрызть себя. Он вдруг понял, что остался один. Мостик, достаточно короткий, мокрый до черноты, истоптанная, в коровьих лепешках, земля по обе стороны от него, заросли конского щавеля и осоки внизу, о двух тупиках дорога, безмолвный ручей: Ни из чего не следовало, что где-то вообще существуют люди. Звери и птицы. Дома, деревни, города, корабли. Все это могло быть всего лишь тяжелым сном: Или напротив - счастливым сном. Или вообще не быть. Точно так же он оказался в одиночестве там, в Кузне, у Мантика, когда пришла Ларисса. Все исчезло, и он оказался один на один с судьбою. Очень странной судьбою, ведь он выбрал тогда совсем другое, вовсе не то, что происходит: В этот момент робко тронули тишину утренние птицы. Утро, радостно и недоверчиво сказала одна. Утро, утро, ранннь, - отозвалась другая. Они просыпались повсюду, не будя, а лишь приветствуя друг друга и восходящее солнышко. Так весной, и летом, и осенью просыпается деревня. Алексей повернулся и пошел наугад, осыпаемый птичьими трелями. Он знал, что шагов через пятьдесят наткнется на кого-нибудь из свой сотни: знал, но не очень-то верил. И когда ни на кого не наткнулся, то не встревожился даже, потому что так оно и должно было оказаться. Он прошел и сто, и двести шагов, и двести пятьдесят, и перешел второй мостик - никого не было ни видно, ни слышно. Потом тихо заржала лошадь, совсем рядом, будто над ухом. Алексей даже вздрогнул. А потом в воздухе резко запахло чем-то странным, тяжелым, напоминающим о болезни. Он остановился и тронул Аникит. Рукоять была холодная, будто чужая. Воины стояли к нему спинами, над чем-то нагнувшись, невнятно переговаривались. Алексей подошел, тронул кого-то за плечо. Ему молча дали пройти. В высокой траве лежал мальчик лет десяти. Он полз от леса к ручью и то ли потерял сознание, то ли умер. Алексей уже было выпрямился, чтобы велеть кому-нибудь вырыть быстренько могилу и похоронить ребенка, но - что-то задержало его взгляд. Руки. Непропорционально большие кисти. И даже сквозь слой грязи видно было, что пальцы этих рук волосатые. Он носком сапога поддел лежащего за плечо - кто-то предостерегающе экнул - и перевернул на спину. Мертвец, уже окоченевший. Несколько часов. Присел, всмотрелся. Так вот это кто: Лицо со скошенным узким лбом, стянутые к вискам глаза, короткий острый нос. И - необыкновенно мощные выступающие вперед челюсти. И грудная клетка выступает вперед острым клином. Стеганая кожаная курточка с нашитыми стальными кольцами: Наездник на птице. Алексей выпрямился, посмотрел туда, откуда он приполз. Прошел шагов двадцать. Птица лежала на боку, оттопырив согнутое крыло, вся изломанная, мокрая, совершенно не страшная. Говорили, что эти птицы умирают в полете, как конь на скаку. Но, похоже, эта умерла иначе: У основания крыла торчало оперение стрелы. И еще одна стрела, кажется, виднелась из-под шеи. На всякий случай Алексей обошел птицу со спины, подальше от страшноватых когтистых ног. Коротко воткнул острие меча под гребенчатый затылок и тут же выдернул. Птица дернулась. Но кровь уже не ударила струей, а потекла не сразу и слабо. Тогда он рассек ремни упряжи, одну сумку снял, а вторую выдернул изпод мертвой твари. К той второй приторочены были короткие ножны. Очень богатые. Он пошарил вокруг глазами и увидел меч птичьего наездника - легкий, изогнутый, но в отличие от Аникита с заточкой по внутренней кривизне и не с острием, а с крючком на конце. Скорее огромная бритва, чем меч. Клинок из многослойной стали, видно по рисунку. Кроме клейма мастера: когтистая птичья лапа, - еще и письмена на непонятном языке. Травление, четыре длинных слова вдоль всего обушка. Рукоять же выполнена в виде стилизованной змеи, откинувшей голову для удара. Глазами змее служат два крупных граната. А может быть, и рубина, поскольку гранат редко оправляют в золото: - Хороша игрушка? - повернулся Алексей к Ярославу. И осекся. Ярослав смотрел на меч, как отрок на голую женщину. - Ты знаешь, чей это? - осторожно спросил он. Ярослав кивнул. Проглотил комок. Еще раз склонился, чтобы рассмотреть лучше. - Это меч мастериона Уэ Высокие Сени. Мастерион - что-то вроде императора этого народа, - пояснил он на случай, если Алексей не знает. Но Алексей, разумеется, знал. - Значит, там, у ручья, лежит сам Уэ, - сказал он и посмотрел на Ярослава. Тот кивнул. Не то чтобы неуверенно, а с каким-то сомнением в правильности того, что подтверждает этот непреложный факт - а следовательно, отвечает за все последствия: - Как положено хоронить этих мастерионов, ты знаешь? - спросил Алексей. - Все равно не сумеем. Ну, например: вместе с птицей: И - насыпать курган. Алексей коротко присвистнул. Неправильно истолковав этот звук как призыв, затопали воины. Бежать им было всего ничего - полсотни шагов. Как раз на предел видимости. - Звал, старший? - Да, - сказал он. - Похороним паренька по-людски. Ответом ему была неслышная и неслыханная ругань. Но - похватали лопаты и в четверть часа откидали под ближайшим дубом продолговатую ямку. Наездника завернули в кусок промасленного холста, которым прикрыты были на случай дождя пушечные стволы, опустили в могилу. Птице места там не нашлось бы, поэтому Алексей отсек лапу и маховый конец крыла; лапу уместил в ногах, крылом укрыл. Меч положил под правую руку. - Доброго тебе пути, человек, - сказал он. - Иди смело и не оглядывайся назад. Пока мертвеца забрасывали землей, Алексей тесаком снял с дуба пласт коры, луб - и на обнажившейся древесине вырубил: "Уэ Высокие Сени", потом напряг память и добавил: "VIII 12 день 1997". Он ошибся на один день. Уже начиналось тринадцатое. Через час после похорон - туман начал подниматься - от моста прибежал босиком (сапоги в руках) дозорный и прошептал, что, похоже - идут:
Император очнулся уже внизу. Вернее - стал вновь помнить себя, потому что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учиненного в обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, еще темный, и лишь облака в небе - сияли. Потом он понял, что это не облака, а дымы, застывшие в безветрии над городом: Что ж, о мертвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать ударить в ответ. Правда, это спутало карты и Турвону: а может быть, повлияли еще и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали плененного Полибия. Полибий, вспомнил император. Он-то мне и нужен. Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он должен утомиться. Тогда вы: он с одной стороны, ты и все твои чародеи - с другой, - окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях. Император отвлеченно, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов. Пусть будет так. Он повернулся - и вдруг боковым зрением увидел Мардонотавра. Зверь стоял в пол-оборота к нему и будто прислушивался к чемуто, наклонив голову. Но когда император осторожно переместил взгляд на него, зверь пропал - остались только черепки разбитой посуды, сваленные кучей стулья и грязные разводы на прорванных шелковых обоях:
Глава пятая.
Как всегда перед боем, Алексей испытывал то, что сам называл "лихорадочным спокойствием". В каком-то смысле он любил это состояние: тревоги и заботы мельчали, всяческие занозы в душе и сердце переставали колоть: и вообще мир упрощался. Он упрощался до такой степени, что становился почти понятен. Как будто удавалось посмотреть на него сверху. Не различить было деталей, но - схватывалась картина. Она даже могла запомниться на некоторое время: Беда только, что в этом состоянии картина мира не представляла для него ни малейшего интереса. Потом, если удастся выжить, можно будет попытаться перебрать то, что задержалось в памяти: обрывки и лоскутки: Так примерно, как тревожным утром вспоминаешь остатки странного сна. И так же, как иногда сон много времени спустя вспоминается весь, какимто узором совпав с лицом, событием, положением тел, фигурой речи - так и по завалявшемуся где-то в темном чуланчике обрывку картины восстанавливаешь вдруг ее всю - и понимаешь, что в действиях своих, слепых, наивных, - был прав. Или не был прав. Но для этого нужно выжить, а еще - потом - нужно спокойствие. И скука. Лучше всего - зимняя скука. Дорожки меж сугробов и мягкие медленные хлопья сверху, и прямые синие столбы дымов. И можно подцепить ладонью снег и умыть лицо, умыть глаза, унять исходящий из них жар: Он мысленно умылся снегом и посмотрел направо, потом налево. Воины его отбегали в сторонку, чтобы помочиться. Обе пушки стояли готовые к бою, фитили дымились. Те воины, что оставались с ним при пушках, как-то сразу стали отличаться от остальных. Туман, будто, начинал подниматься. Или просто делалось светлее от неба. Птицы, только что оравшие весело, там, впереди, неуверенно замолкали и скорее переговаривались, чем пели: - Час, - сказал Азар. - На конь, орлы. Двенадцать коней пробарабанили копытами по мосту и, разворачиваясь в линию, мягко помчались рысью кто по дороге, кто вдоль дороги по целине: Всадники накладывали стрелы на тетивы, держа еще по две-три в зубах. Алексей не знал, видит он уже - или мерещится, или просто сгустились тени: конная колонна шла навстречу его двенадцати. Кони, как быки, с наклоненными головами: В тумане можно узреть хоть черта, хоть Бога с дружками: Нет, мерещится: погрузились в тени и пропали сами. И там, в тенях, заржали кони и захлопали луки, и кто-то завизжал и завыл, а потом все покрыл рев: "Ааррраааа!!!" И свист, и улюлюканье, и железные лязги. С криком "Арра!" ходили в бой степняки: Вот только что не было, а вот уже есть - вылетели из тумана шесть всадников, только шесть! - откинувшись, почти лежа на крупах коней, посылая стрелы назад: нет, не шесть, больше, вот еще и вот, молодцы, все живы, все!.. нет, медленно валится кто-то, нога в стремени: Отскочили, развернулись, снова строй, снова стрелы - а из тумана теперь уже настоящие всадники, черные плащи, черные флажки на копьях, черные шлемы на пол-лица, нагрудники, как белые совиные черепа - "Ночные крылья", особый корпус, назначенный не столько для боев, сколько для рейдов по тылам и жутких карательных дел. Наряду с живыми в нем служили и мертвецы. А вот эти уже не будут служить ни живыми, ни мертвыми: трое разом покатились под ноги коням: И еще один встал в стременах, изогнулся дугой и рухнул. Бродиславы отскочили еще на полсотни шагов и вновь развернулись для стрельбы. Ага! "Ночные крылья" подались назад, кони затанцевали. Кони были на подбор: вороные с белыми пятнами на груди. Черные всадники вынимали свои луки. Справа, отделившись от остальных, два примерно десятка их мчались по широкой дуге, чтобы отрезать бродиславов от моста. Сейчас, понял Алексей. Не тянуть. Со стороны основного ядра "Ночных" полетели стрелы, и сразу кто-то упал. Только бы не Азар: В Азаре чувствовалась какая-то особая надежность. Алексей развернул обе пушки, вдавил железные занозы в землю. Сейчас те, кто пытается обойти его воинов, окажутся на линии выстрелов: Что-то сказал Ярослав, Алексей услышал его, но не понял. На некоторое время он обратился в зрение - примерно так же, как обращался в слух. Пора. Длинным факелом он коснулся фитиля одной пушки и тут же другой. Снопы белых искр. Полуоблетевшие тоненькие ивы. Красиво летящие всадники, много всадников. До них - шагов семьдесят: шестьдесят: Пушки выпалили почти одновременно. За стеной белого дыма Алексей не видел ничего. Пушки, подпрыгнувшие после выстрелов, грузно и беззвучно опустились на колеса. Они еще переваливались с боку на бок, когда к ним подскочили, отваливая в сторону использованные стволы и вставляя свежие. Это заняло полминуты, не более. Менее. Дым чуть поредел. Белые огоньки пылающего свинца выстлали две дорожки. Где-то впереди бились и кричали кони. Степняки пятились. Бродиславы спокойно отходили к мосту. Их было десять. Алексей развернул одну пушку, кинулся ко второй, но со второй уже управлялся Ярослав. Ага, он же именно это и говорил тогда: Выше, Ярослав, выше. Еще выше. Вот так. Зажигай. И - не дожидаясь, когда рассеется дым, не перезаряжая, на руках - к упряжкам, быстрей, ребята, быстрей! - телеги со стволами уже несутся вскачь, за ними, за ними: Оглянулся. Не увидел ничего. Туман, дым и огоньки в тумане и дыму. Конные - свои - догнали, и Азар приставил ладонь вертикально ко лбу: знак замечательной оценки:
Алексей ответил тем же. Но все еще только начиналось:
-:так что вот: не будет нам здесь передыха, - закончил Афанасий. Выслушали мрачно. Он понимал: ждали этого отдыха, как: как: - он не нашел сравнения. Сам ждал. И вот: - Говори, потаинник, - обернулся к Конраду. На Конрада было страшно смотреть. На всех было страшно смотреть. - Нам должно продолжать путь, - сказал тот, глядя поверх лиц. - Нам осталось чуть более ста верст. - В какую хоть сторону, можешь теперь сказать? - не выдержал Павел. - Вдоль реки до моря, - с тем же отстраненным выражением проговорил Конрад. - Это же Соленая Кама: - растерялся Афанасий. - Но ведь там: - Это Соленая Кама, - повторил Конрад. - Через нее мы выйдем в море. - Невозмо: - начал Афанасий, но почувствовал, что кто-то плотно наступил ему на ногу. Тогда он все понял. Или показалось, что понял. - Хотя: после дождей: - Нужны лодки, - сказал Конрад. - И, наверное, проводник из местных. - Местные боятся Камы, как огня, - сказал Афанасий. - Поведу сам. Конрад медленно наклонил голову, хотел что-то сказать - и тут встал Желан. - Братья, - изумленно прохрипел он. - Это что же? Наши ушли биться - а мы, значит: на лодках, да?
- Да, слав, - Конрад тоже встал. - Именно так. - Их двадцать, - сказал Желан. - Нас двенадцать. Больше половины. К двоим - третий: это много. - Мы все равно не успеем, - сказал Конрад. - Я не понимаю даже, на что рассчитывал их старший: - Если то, что говорил кузнец, правда: - начал Афанасий, но Конрад вдруг остановил его резким жестом. - Я могу предположить только одну причину такого безумия, - сказал он. Отвлечение на себя. - От чего? - Вот именно: Так. Кого, говоришь, они оставили в деревне? - Шестерых. Четверо раненых: двое совсем безногие, двое лежат в жару: еще один просто больной, кашляет, но вроде бы поправляется. Ну, и девчушка. - Что за девчушка? - Не знаю, не спрашивал. Староста ее приютил. Больная тоже. Тоже вроде бы поправляется. - Ты ее видел? - Ну, видел. Молоденькая, худая: худее нас. - Веди, показывай. - Ты что думаешь, потаинник: - Потом. Все потом: - и, когда отошли достаточно далеко от колодца, у которого бродиславы расположились на совет: - Я-то думаю, дурак, чьим тут духом пахнет: Пактовий. Это точно Пактовий. - Что за Пактовий? - А, ты не знаешь... Сын старика Пактовия. Который, если помнишь, мятежника Дедоя укоротил. Так вот, младшего этого кесарь, государь наш, за кесаревой в Кузню послал: - Про это я слышал. И что? - В битве на Кипени пропали и кесаревна, и Пактовий. Теперь понимаешь? Афанасий даже остановился. - Так ты думаешь - она?.. Конрад Астион кивнул. Глаза его светились. Как в темноте у кота.
Вторую схватку сотворили через версту: степняки ждали засаду у гати, пробирались осторожно - а их приняли чуть дальше, когда они вроде бы успокоились. Два выстрела - и вскачь. До моста, за который Алексей решил зацепиться надолго. Теперь он не заманивал и не бил исподтишка. Пушки встали, можно сказать, на виду - справа и слева от моста, укрытые, как щитами, наскоро сбитыми плахами настила. Берега речки были достаточно болотистыми, чтобы поиск брода отнял у степняков не один час. Двух своих верховых он послал в дозоры по берегам, остальных спешил. Сам залез на растущую прямо у моста старую яблоню. Было уже вполне светло, хотя солнце не показывалось еще из-за плотной дымки, в которую превратился, поднявшись, туман. Авангард степняков стоял шагах в пятистах от него. Дальше видна была вся колонна. Всего около сотни клинков, подумал он. Нет, больше. Скорее, две. Он видел, как группы всадников отделились от основной массы и разъехались влево и вправо. Будем ждать. Он спрыгнул с нижнего сука. Азар, прижав к груди, резал каравай. Рядом на вышитом полотенце лежали толстые ломти окорока. Плетеная бутылка, заткнутая темной деревянной пробкой с отполированным многими прикосновениями круглым навершием: - Перекуси, старший, - сказал он. - Думаю, с час у нас жизни есть. Оказалось - меньше. Сорок минут. :Первая горящая стрела свистнула довольно высоко и вошла в землю у обочины. Прошлогодняя трава полыхнула было, но разгораться не решилась, отделалась густым белым дымом. Алексей взлетел на дерево. Аркбаллиста. Одна. Далеко. Полверсты. Он видел, как четверо полуголых накручивают ворот, видел дымок поджигаемой стрелы: Начало ее полета было почти незаметно, потом медленно вздымающийся дым с искоркой на конце. Какое-то бесконечное время ему казалось, что искра замерла - а значит, летит прямо ему в лицо. Он с трудом подавил порыв спрыгнуть, распластаться: В последний момент искра и дым ушли влево-вниз - и брызнув огнем и щепками там, где еще что-то оставалось от настила моста, утонули в мягкой черной прибрежной грязи. Следующая стрела будет в цель: насколько это вообще возможно на такой дистанции.
Отрада не спала, какой тут сон, изредка замирала мыслью, но не успевала отдышаться, как тут же вновь и вновь налетали, сшибались, разваливались, и опять налетали, и опять бились в нее и друг в друга горячечные слова, картины виденного: вдруг - вскочила в тревоге: а через минуту в дверь стукнули и вошли, не дожидаясь ответа - двое. Ставень ее окошка был закрыт, за дверью же угадывался день. Показалось, что вошедшие застыли надолго. Потом один из них, невысокий и худощавый, опустился на колено: - Кесаревна, прощения просим: - Кто вы? - спросила она, откидывая волосы, вымытые вчера: еще до того, как стало известно о врагах, а значит - вечность назад: - И что вам нужно? За спинами незваных трепетала старостина дочка. Фонарь в ее руке ходил ходуном. И коленопреклоненный не глядя взял тот фонарь и осветил свое лицо и лицо своего спутника, который тоже, помедлив секунду, опустился на колено. Правая рука его покоилась на косынке: - Вы узнаете меня? - спросил худощавый. - Астион, - вспомнила Отрада. - Я видела вас на совете: и потом: - Да! А это - владетельный слав акрит Афанасий Виолет, ленник этих мест. - Вы ранены? - спросила его Отрада. - Давно, кесаревна. Еще весной, в первых боях. - Встаньте. Подождите меня в сенях, я оденусь и выйду к вам. Проскиния, помоги, добрая моя: Ведь все хорошо, уговаривала она себя, не попадая в рукава льняного платья с вытканным орнаментом; платье это, слежавшееся до желтизны складок, принес по поручению знахаря его внук, и Проська потом целый день вываривала это платье с золой, а после отглаживала вальком. Алексей просмотрел - очень внимательно - орнамент и остался доволен. Платье, если честно, висело на ней, как на вешалке, и даже рукава следовало подворачивать: :все хорошо, все хорошо, но откуда тогда эта тревога, эта воющая в голове сирена - откуда? Будь очень острожной, проговорила она мысленно и даже мысленно написала эти слова на стене, но ничем настороженность не выдавай: Она вышла в светлые сени. Гости стояли, хозяев как ветром сдуло. Позади часто-часто дышала Проська. Пожалуй, до нее только сейчас дошло, изпод кого она выносила горшки: Отрада чувствовала, что ее покачивает, как водяное растение. - Я готова выслушать вас, - сказала она. И села на плетеный стул. - Кесаревна, - сглотнув, проговорил Астион: Конрад Астион, вспомнила она наконец имя, - оставаться здесь опасно, безумно опасно, смертельно: - Возможно, - пожала она плечами. - За последние полгода я не могу припомнить ни одного безопасного дня. Тем не менее я все еще жива. - Но не сейчас же: Враги уже близко! - Алексей велел мне ждать его здесь. Я имела не одну возможность убедиться, что он всегда знает, что говорит. - Кесаревна. Я не сомневаюсь в уме и честности вашего телохранителя, но - врагов больше десятикратно! - Он велел мне ждать. До завтрашнего утра. Завтра он вернется. - Так. А если - нет? - Он вернется. Так гласит пророчество. - Кесаревна, помимо пророчеств есть еще и долг! Мой долг - увести вас и укрыть от врага: - Вы можете вместе со мной дождаться утра. - Будет поздно:- Конрад впадал в отчаяние. - Возможно, - она пожала плечами. - Но и у меня есть свой неисполненный долг: - Сейчас ваш долг - позаботиться о своей безопасности! - Вы забываетесь, потаинник. - Простите: Да, я забываюсь. Потому что боюсь. Не за себя: - Дорогой мой Конрад, мы уже потеряли так много, что бояться за себя нам просто глупо. Скажите, есть ли у вас план, которому вы следуете, или же просто применяетесь к обстановке? Конрад посмотрел на нее, перевел взгляд на Афанасия. Афанасий ответил ему едва различимой ухмылкой. - Сейчас:- Конрад прикрыл глаза, чуть запрокинул лицо, развел руки. Постоял так. Расслабился. Кажется, последняя кровь отхлынула от его щек. Хорошо. Будем надеяться, что я не растратил все свое чутье: У меня задание: найти государя нашего кесаря. Поскольку Мечислав Урбасиан, прятавший его, погиб, а оба помогавших ему неграмотны и безъязыки: - Но был же еще эскорт! - удивился Афанасий. - На четыре дня Мечислав оставил эскорт. У гор Монча. На руках у него: потом: оказались кровавые мозоли. От весел, я думаю. И у помощников тоже. По времени получается: - Вот зачем тебе Кама, - сказал Афанасий. - Да. - Кто вас послал? - резко спросила Отрада. - Потаинник Юно Януар. - С целью? - Не допустить захвата государя нашего кесаря: живым. - Я запрещаю вам делать это, - медленно сказала Отрада. В горле ее чтото опасно клокотнуло, и она поняла, что еще миг - и может случится: может случиться все. Она зарыдает: или убьет этого человека: или бросится бежать туда, по дороге, навстречу: - Я запрещаю, - повторила она. - Кесаревна, - Конрад посмотрел ей прямо в глаза, - я не могу принять это запрещение. Приказы моего начальника для меня на втором месте после приказов государя нашего кесаря. Кесарь же Светозар тот приказ подтвердил. Вы можете теперь приказать мне: скажем, покончить с собой, и я это сделаю после того, как выполню приказ. - Акрит, - яростно повернулась Отрада к Афанасию, - арестуйте этого человека! Я обвиняю его в измене и покушении на убийство кесаря. - Ты арестован, Конрад Астион, - сказал Афанасий. Конрад с готовностью снял с перевязи меч и подал его Афанасию. - Отдаю себя в ваши руки, кесаревна, - сказал он со странным облегчением. Он этого и хотел, промелькнула мысль. Отрада чувствовала, что уже не может сдерживать дрожь. Ею опять воспользовались: Дура. - Заприте его где-нибудь рядом, - сказала она. - Я решу, что делать дальше:
Глава шестая.
Дворец пропах дымом пожаров и курильниц. Трупы вынесли, кровь и нечистоты засыпали опилками и отрубями, испачканные ковры скатали - и все равно находиться там было невозможно. Император велел обставить для себя ротонду в саду отдохновений. Ему было о чем подумать. Уже с полуночи конные куплы и пешие тысячи неслись по дорогам на север и на запад, занимая форты и крепости, ставя охрану на мостах и перекрестках дорог. Из Порфира вышли сорок кораблей, последние корабли империи, и тоже двинулись на север, дабы блокировать побережье. С каким-то странным чувством император отметил про себя (будто не знал раньше), что степняки за все эти десятилетия так и не научились строить сколько-нибудь приемлемые корабли и ходить на них по морям: Сейчас он не мог позволить себе никакие чувства вообще. Наблюдать за полетом бабочек и стрекоз: Отстранившись от себя, он оглянулся. Этот высокий крепкий человек с лицом скорее простонародного учителя или деревенского актера, чем потомка древнейшего рода, испытывал сейчас сильнейший страх провала, с которым справлялся привычным усилием - но избавиться, конечно, не мог. За этот страх его можно было уважать: Кроме того - вследствие все того же страха - ему хотелось быть сейчас среди войск, на острие наступления - там, где наиболее вероятны всяческие сложности. Но при всем том он отлично знал, что останется здесь хотя бы потому, что еще не все закончено с Астерием: Потом:потом можно будет броситься в простые бои. Он понимал, что в сегодняшний вечер будет решающая битва. Все, что придет потом - решится здесь и скоро. Солнце перевалило обеденный знак и стало красноватым в дыму горящего города. Император запретил беспокоить себя по делам даже наиважнейшим, доверив произведенному в стотысячники Феодоту решение всех вопросов. Поэтому появление маленького служки просто легко и поверхностно удивило императора, но отнюдь не разгневало и не раздосадовало. - Государь, - быстро поклонившись, проговорил служка, - плененный чародей скончался: - Да?.. Императору требовалось хотя бы несколько минут, чтобы вернуть себе обычное восприятие действительности. Он не дал себе этих минут, просто тронувшись в путь за семенящим служкой. Он смотрел в его зеленую с бронзовыми блестками спинку, сохраняя в себе безмятежность и упоительное бесчувствие. Жучок бежал перед ним, красивый луговой жучок: - Тебя послали, потому что боялись моего гнева? - спросил император. - Да, государь, - служка на бегу обернулся и на бегу же раскланялся. Они так старались: - От чего же умер чародей? Ты был там? Видел? - Видел, государь, но не знаю, смею ли судить: - Говори. - Он умер от смеха, государь. - От смеха? - Все поражены до глубины души, государь, никто не поймет, как это могло случиться: Он вдруг начал смеяться, все сильнее и сильнее. Около часа его пытались: успокоить. Потом он: он испустил дух. Говорившие вполголоса чародеи при появлении императора замолчали и расступились. Император подошел к клетке. Растянутый множеством цепей и цепочек между железными прутьями каркаса, голый Астерий висел в позе плывущей лягушки. Тело его испещрено было охранительными знаками, а лицо искажала самая чудовищная ухмылка, какую император когда-либо видел. Он долго рассматривал труп, обошел вокруг. Чего-то этой картине не хватало. Потом он понял, чего. - В клетке убирали, Горгоний? - не оборачиваясь, спросил он старшего их своих чародеев. - Нет, государь: - Тогда где дерьмо? Любой человек, так внезапно помирая, обделывается - ты, я, он: Дерьмо где, я спрашиваю? - Но: - Ладно, чародеи: заменить вас некем, вот жалость. Упустили вы его. Сам сбежал, а шкурку ненужную бросил. Полибий: И след теперь ни одна собака не возьмет. Повисло молчание. Тишина почти гробовая. Передумает сейчас император - и скажет: вот ты, ты и ты - на кол. - Собака, может, и не возьмет, - вдруг звонко сказал молодой южанин Калистрат, - а я попробую: - Хорошо, - сказал император. - Ты пробуй нащупать его самого, а остальные - ищите Белого Льва. Но если вы упустите и Льва...
Император очнулся уже внизу. Вернее - стал вновь помнить себя, потому что в момент этого самого возвращения в память стоял посреди учиненного в обеденном зале разгрома и отдавал разумные приказания. В высокие окна лился свет, он кинул взгляд на то, что происходит снаружи, но там был только сад, еще темный, и лишь облака в небе - сияли. Потом он понял, что это не облака, а дымы, застывшие в безветрии над городом: Что ж, о мертвых будем скорбеть, но будем скорбеть потом. Общий ужас был необходим, чтобы опрокинуть сотканные чары, прорвать паутину, помешать ударить в ответ. Правда, это спутало карты и Турвону: а может быть, повлияли еще и те чары, которыми конкордийские чародеи в подземной скрипте опутывали плененного Полибия. Полибий, вспомнил император. Он-то мне и нужен. Нет, сказал он сам себе решительно. Не сейчас. Ты должен отдохнуть, он должен утомиться. Тогда вы: он с одной стороны, ты и все твои чародеи - с другой, - окажетесь если и не на равных, то хотя бы на сравнимых позициях. Император отвлеченно, будто речь шла о ком-то постороннем, отсчитал необходимое для набора сил время. Получался ранний вечер, пять-шесть часов. Пусть будет так. Он повернулся - и вдруг боковым зрением увидел Мардонотавра. Зверь стоял в пол-оборота к нему и будто прислушивался к чемуто, наклонив голову. Но когда император осторожно переместил взгляд на него, зверь пропал - остались только черепки разбитой посуды, сваленные кучей стулья и грязные разводы на прорванных шелковых обоях:
Глава пятая.
Как всегда перед боем, Алексей испытывал то, что сам называл "лихорадочным спокойствием". В каком-то смысле он любил это состояние: тревоги и заботы мельчали, всяческие занозы в душе и сердце переставали колоть: и вообще мир упрощался. Он упрощался до такой степени, что становился почти понятен. Как будто удавалось посмотреть на него сверху. Не различить было деталей, но - схватывалась картина. Она даже могла запомниться на некоторое время: Беда только, что в этом состоянии картина мира не представляла для него ни малейшего интереса. Потом, если удастся выжить, можно будет попытаться перебрать то, что задержалось в памяти: обрывки и лоскутки: Так примерно, как тревожным утром вспоминаешь остатки странного сна. И так же, как иногда сон много времени спустя вспоминается весь, какимто узором совпав с лицом, событием, положением тел, фигурой речи - так и по завалявшемуся где-то в темном чуланчике обрывку картины восстанавливаешь вдруг ее всю - и понимаешь, что в действиях своих, слепых, наивных, - был прав. Или не был прав. Но для этого нужно выжить, а еще - потом - нужно спокойствие. И скука. Лучше всего - зимняя скука. Дорожки меж сугробов и мягкие медленные хлопья сверху, и прямые синие столбы дымов. И можно подцепить ладонью снег и умыть лицо, умыть глаза, унять исходящий из них жар: Он мысленно умылся снегом и посмотрел направо, потом налево. Воины его отбегали в сторонку, чтобы помочиться. Обе пушки стояли готовые к бою, фитили дымились. Те воины, что оставались с ним при пушках, как-то сразу стали отличаться от остальных. Туман, будто, начинал подниматься. Или просто делалось светлее от неба. Птицы, только что оравшие весело, там, впереди, неуверенно замолкали и скорее переговаривались, чем пели: - Час, - сказал Азар. - На конь, орлы. Двенадцать коней пробарабанили копытами по мосту и, разворачиваясь в линию, мягко помчались рысью кто по дороге, кто вдоль дороги по целине: Всадники накладывали стрелы на тетивы, держа еще по две-три в зубах. Алексей не знал, видит он уже - или мерещится, или просто сгустились тени: конная колонна шла навстречу его двенадцати. Кони, как быки, с наклоненными головами: В тумане можно узреть хоть черта, хоть Бога с дружками: Нет, мерещится: погрузились в тени и пропали сами. И там, в тенях, заржали кони и захлопали луки, и кто-то завизжал и завыл, а потом все покрыл рев: "Ааррраааа!!!" И свист, и улюлюканье, и железные лязги. С криком "Арра!" ходили в бой степняки: Вот только что не было, а вот уже есть - вылетели из тумана шесть всадников, только шесть! - откинувшись, почти лежа на крупах коней, посылая стрелы назад: нет, не шесть, больше, вот еще и вот, молодцы, все живы, все!.. нет, медленно валится кто-то, нога в стремени: Отскочили, развернулись, снова строй, снова стрелы - а из тумана теперь уже настоящие всадники, черные плащи, черные флажки на копьях, черные шлемы на пол-лица, нагрудники, как белые совиные черепа - "Ночные крылья", особый корпус, назначенный не столько для боев, сколько для рейдов по тылам и жутких карательных дел. Наряду с живыми в нем служили и мертвецы. А вот эти уже не будут служить ни живыми, ни мертвыми: трое разом покатились под ноги коням: И еще один встал в стременах, изогнулся дугой и рухнул. Бродиславы отскочили еще на полсотни шагов и вновь развернулись для стрельбы. Ага! "Ночные крылья" подались назад, кони затанцевали. Кони были на подбор: вороные с белыми пятнами на груди. Черные всадники вынимали свои луки. Справа, отделившись от остальных, два примерно десятка их мчались по широкой дуге, чтобы отрезать бродиславов от моста. Сейчас, понял Алексей. Не тянуть. Со стороны основного ядра "Ночных" полетели стрелы, и сразу кто-то упал. Только бы не Азар: В Азаре чувствовалась какая-то особая надежность. Алексей развернул обе пушки, вдавил железные занозы в землю. Сейчас те, кто пытается обойти его воинов, окажутся на линии выстрелов: Что-то сказал Ярослав, Алексей услышал его, но не понял. На некоторое время он обратился в зрение - примерно так же, как обращался в слух. Пора. Длинным факелом он коснулся фитиля одной пушки и тут же другой. Снопы белых искр. Полуоблетевшие тоненькие ивы. Красиво летящие всадники, много всадников. До них - шагов семьдесят: шестьдесят: Пушки выпалили почти одновременно. За стеной белого дыма Алексей не видел ничего. Пушки, подпрыгнувшие после выстрелов, грузно и беззвучно опустились на колеса. Они еще переваливались с боку на бок, когда к ним подскочили, отваливая в сторону использованные стволы и вставляя свежие. Это заняло полминуты, не более. Менее. Дым чуть поредел. Белые огоньки пылающего свинца выстлали две дорожки. Где-то впереди бились и кричали кони. Степняки пятились. Бродиславы спокойно отходили к мосту. Их было десять. Алексей развернул одну пушку, кинулся ко второй, но со второй уже управлялся Ярослав. Ага, он же именно это и говорил тогда: Выше, Ярослав, выше. Еще выше. Вот так. Зажигай. И - не дожидаясь, когда рассеется дым, не перезаряжая, на руках - к упряжкам, быстрей, ребята, быстрей! - телеги со стволами уже несутся вскачь, за ними, за ними: Оглянулся. Не увидел ничего. Туман, дым и огоньки в тумане и дыму. Конные - свои - догнали, и Азар приставил ладонь вертикально ко лбу: знак замечательной оценки:
Алексей ответил тем же. Но все еще только начиналось:
-:так что вот: не будет нам здесь передыха, - закончил Афанасий. Выслушали мрачно. Он понимал: ждали этого отдыха, как: как: - он не нашел сравнения. Сам ждал. И вот: - Говори, потаинник, - обернулся к Конраду. На Конрада было страшно смотреть. На всех было страшно смотреть. - Нам должно продолжать путь, - сказал тот, глядя поверх лиц. - Нам осталось чуть более ста верст. - В какую хоть сторону, можешь теперь сказать? - не выдержал Павел. - Вдоль реки до моря, - с тем же отстраненным выражением проговорил Конрад. - Это же Соленая Кама: - растерялся Афанасий. - Но ведь там: - Это Соленая Кама, - повторил Конрад. - Через нее мы выйдем в море. - Невозмо: - начал Афанасий, но почувствовал, что кто-то плотно наступил ему на ногу. Тогда он все понял. Или показалось, что понял. - Хотя: после дождей: - Нужны лодки, - сказал Конрад. - И, наверное, проводник из местных. - Местные боятся Камы, как огня, - сказал Афанасий. - Поведу сам. Конрад медленно наклонил голову, хотел что-то сказать - и тут встал Желан. - Братья, - изумленно прохрипел он. - Это что же? Наши ушли биться - а мы, значит: на лодках, да?
- Да, слав, - Конрад тоже встал. - Именно так. - Их двадцать, - сказал Желан. - Нас двенадцать. Больше половины. К двоим - третий: это много. - Мы все равно не успеем, - сказал Конрад. - Я не понимаю даже, на что рассчитывал их старший: - Если то, что говорил кузнец, правда: - начал Афанасий, но Конрад вдруг остановил его резким жестом. - Я могу предположить только одну причину такого безумия, - сказал он. Отвлечение на себя. - От чего? - Вот именно: Так. Кого, говоришь, они оставили в деревне? - Шестерых. Четверо раненых: двое совсем безногие, двое лежат в жару: еще один просто больной, кашляет, но вроде бы поправляется. Ну, и девчушка. - Что за девчушка? - Не знаю, не спрашивал. Староста ее приютил. Больная тоже. Тоже вроде бы поправляется. - Ты ее видел? - Ну, видел. Молоденькая, худая: худее нас. - Веди, показывай. - Ты что думаешь, потаинник: - Потом. Все потом: - и, когда отошли достаточно далеко от колодца, у которого бродиславы расположились на совет: - Я-то думаю, дурак, чьим тут духом пахнет: Пактовий. Это точно Пактовий. - Что за Пактовий? - А, ты не знаешь... Сын старика Пактовия. Который, если помнишь, мятежника Дедоя укоротил. Так вот, младшего этого кесарь, государь наш, за кесаревой в Кузню послал: - Про это я слышал. И что? - В битве на Кипени пропали и кесаревна, и Пактовий. Теперь понимаешь? Афанасий даже остановился. - Так ты думаешь - она?.. Конрад Астион кивнул. Глаза его светились. Как в темноте у кота.
Вторую схватку сотворили через версту: степняки ждали засаду у гати, пробирались осторожно - а их приняли чуть дальше, когда они вроде бы успокоились. Два выстрела - и вскачь. До моста, за который Алексей решил зацепиться надолго. Теперь он не заманивал и не бил исподтишка. Пушки встали, можно сказать, на виду - справа и слева от моста, укрытые, как щитами, наскоро сбитыми плахами настила. Берега речки были достаточно болотистыми, чтобы поиск брода отнял у степняков не один час. Двух своих верховых он послал в дозоры по берегам, остальных спешил. Сам залез на растущую прямо у моста старую яблоню. Было уже вполне светло, хотя солнце не показывалось еще из-за плотной дымки, в которую превратился, поднявшись, туман. Авангард степняков стоял шагах в пятистах от него. Дальше видна была вся колонна. Всего около сотни клинков, подумал он. Нет, больше. Скорее, две. Он видел, как группы всадников отделились от основной массы и разъехались влево и вправо. Будем ждать. Он спрыгнул с нижнего сука. Азар, прижав к груди, резал каравай. Рядом на вышитом полотенце лежали толстые ломти окорока. Плетеная бутылка, заткнутая темной деревянной пробкой с отполированным многими прикосновениями круглым навершием: - Перекуси, старший, - сказал он. - Думаю, с час у нас жизни есть. Оказалось - меньше. Сорок минут. :Первая горящая стрела свистнула довольно высоко и вошла в землю у обочины. Прошлогодняя трава полыхнула было, но разгораться не решилась, отделалась густым белым дымом. Алексей взлетел на дерево. Аркбаллиста. Одна. Далеко. Полверсты. Он видел, как четверо полуголых накручивают ворот, видел дымок поджигаемой стрелы: Начало ее полета было почти незаметно, потом медленно вздымающийся дым с искоркой на конце. Какое-то бесконечное время ему казалось, что искра замерла - а значит, летит прямо ему в лицо. Он с трудом подавил порыв спрыгнуть, распластаться: В последний момент искра и дым ушли влево-вниз - и брызнув огнем и щепками там, где еще что-то оставалось от настила моста, утонули в мягкой черной прибрежной грязи. Следующая стрела будет в цель: насколько это вообще возможно на такой дистанции.
Отрада не спала, какой тут сон, изредка замирала мыслью, но не успевала отдышаться, как тут же вновь и вновь налетали, сшибались, разваливались, и опять налетали, и опять бились в нее и друг в друга горячечные слова, картины виденного: вдруг - вскочила в тревоге: а через минуту в дверь стукнули и вошли, не дожидаясь ответа - двое. Ставень ее окошка был закрыт, за дверью же угадывался день. Показалось, что вошедшие застыли надолго. Потом один из них, невысокий и худощавый, опустился на колено: - Кесаревна, прощения просим: - Кто вы? - спросила она, откидывая волосы, вымытые вчера: еще до того, как стало известно о врагах, а значит - вечность назад: - И что вам нужно? За спинами незваных трепетала старостина дочка. Фонарь в ее руке ходил ходуном. И коленопреклоненный не глядя взял тот фонарь и осветил свое лицо и лицо своего спутника, который тоже, помедлив секунду, опустился на колено. Правая рука его покоилась на косынке: - Вы узнаете меня? - спросил худощавый. - Астион, - вспомнила Отрада. - Я видела вас на совете: и потом: - Да! А это - владетельный слав акрит Афанасий Виолет, ленник этих мест. - Вы ранены? - спросила его Отрада. - Давно, кесаревна. Еще весной, в первых боях. - Встаньте. Подождите меня в сенях, я оденусь и выйду к вам. Проскиния, помоги, добрая моя: Ведь все хорошо, уговаривала она себя, не попадая в рукава льняного платья с вытканным орнаментом; платье это, слежавшееся до желтизны складок, принес по поручению знахаря его внук, и Проська потом целый день вываривала это платье с золой, а после отглаживала вальком. Алексей просмотрел - очень внимательно - орнамент и остался доволен. Платье, если честно, висело на ней, как на вешалке, и даже рукава следовало подворачивать: :все хорошо, все хорошо, но откуда тогда эта тревога, эта воющая в голове сирена - откуда? Будь очень острожной, проговорила она мысленно и даже мысленно написала эти слова на стене, но ничем настороженность не выдавай: Она вышла в светлые сени. Гости стояли, хозяев как ветром сдуло. Позади часто-часто дышала Проська. Пожалуй, до нее только сейчас дошло, изпод кого она выносила горшки: Отрада чувствовала, что ее покачивает, как водяное растение. - Я готова выслушать вас, - сказала она. И села на плетеный стул. - Кесаревна, - сглотнув, проговорил Астион: Конрад Астион, вспомнила она наконец имя, - оставаться здесь опасно, безумно опасно, смертельно: - Возможно, - пожала она плечами. - За последние полгода я не могу припомнить ни одного безопасного дня. Тем не менее я все еще жива. - Но не сейчас же: Враги уже близко! - Алексей велел мне ждать его здесь. Я имела не одну возможность убедиться, что он всегда знает, что говорит. - Кесаревна. Я не сомневаюсь в уме и честности вашего телохранителя, но - врагов больше десятикратно! - Он велел мне ждать. До завтрашнего утра. Завтра он вернется. - Так. А если - нет? - Он вернется. Так гласит пророчество. - Кесаревна, помимо пророчеств есть еще и долг! Мой долг - увести вас и укрыть от врага: - Вы можете вместе со мной дождаться утра. - Будет поздно:- Конрад впадал в отчаяние. - Возможно, - она пожала плечами. - Но и у меня есть свой неисполненный долг: - Сейчас ваш долг - позаботиться о своей безопасности! - Вы забываетесь, потаинник. - Простите: Да, я забываюсь. Потому что боюсь. Не за себя: - Дорогой мой Конрад, мы уже потеряли так много, что бояться за себя нам просто глупо. Скажите, есть ли у вас план, которому вы следуете, или же просто применяетесь к обстановке? Конрад посмотрел на нее, перевел взгляд на Афанасия. Афанасий ответил ему едва различимой ухмылкой. - Сейчас:- Конрад прикрыл глаза, чуть запрокинул лицо, развел руки. Постоял так. Расслабился. Кажется, последняя кровь отхлынула от его щек. Хорошо. Будем надеяться, что я не растратил все свое чутье: У меня задание: найти государя нашего кесаря. Поскольку Мечислав Урбасиан, прятавший его, погиб, а оба помогавших ему неграмотны и безъязыки: - Но был же еще эскорт! - удивился Афанасий. - На четыре дня Мечислав оставил эскорт. У гор Монча. На руках у него: потом: оказались кровавые мозоли. От весел, я думаю. И у помощников тоже. По времени получается: - Вот зачем тебе Кама, - сказал Афанасий. - Да. - Кто вас послал? - резко спросила Отрада. - Потаинник Юно Януар. - С целью? - Не допустить захвата государя нашего кесаря: живым. - Я запрещаю вам делать это, - медленно сказала Отрада. В горле ее чтото опасно клокотнуло, и она поняла, что еще миг - и может случится: может случиться все. Она зарыдает: или убьет этого человека: или бросится бежать туда, по дороге, навстречу: - Я запрещаю, - повторила она. - Кесаревна, - Конрад посмотрел ей прямо в глаза, - я не могу принять это запрещение. Приказы моего начальника для меня на втором месте после приказов государя нашего кесаря. Кесарь же Светозар тот приказ подтвердил. Вы можете теперь приказать мне: скажем, покончить с собой, и я это сделаю после того, как выполню приказ. - Акрит, - яростно повернулась Отрада к Афанасию, - арестуйте этого человека! Я обвиняю его в измене и покушении на убийство кесаря. - Ты арестован, Конрад Астион, - сказал Афанасий. Конрад с готовностью снял с перевязи меч и подал его Афанасию. - Отдаю себя в ваши руки, кесаревна, - сказал он со странным облегчением. Он этого и хотел, промелькнула мысль. Отрада чувствовала, что уже не может сдерживать дрожь. Ею опять воспользовались: Дура. - Заприте его где-нибудь рядом, - сказала она. - Я решу, что делать дальше:
Глава шестая.
Дворец пропах дымом пожаров и курильниц. Трупы вынесли, кровь и нечистоты засыпали опилками и отрубями, испачканные ковры скатали - и все равно находиться там было невозможно. Император велел обставить для себя ротонду в саду отдохновений. Ему было о чем подумать. Уже с полуночи конные куплы и пешие тысячи неслись по дорогам на север и на запад, занимая форты и крепости, ставя охрану на мостах и перекрестках дорог. Из Порфира вышли сорок кораблей, последние корабли империи, и тоже двинулись на север, дабы блокировать побережье. С каким-то странным чувством император отметил про себя (будто не знал раньше), что степняки за все эти десятилетия так и не научились строить сколько-нибудь приемлемые корабли и ходить на них по морям: Сейчас он не мог позволить себе никакие чувства вообще. Наблюдать за полетом бабочек и стрекоз: Отстранившись от себя, он оглянулся. Этот высокий крепкий человек с лицом скорее простонародного учителя или деревенского актера, чем потомка древнейшего рода, испытывал сейчас сильнейший страх провала, с которым справлялся привычным усилием - но избавиться, конечно, не мог. За этот страх его можно было уважать: Кроме того - вследствие все того же страха - ему хотелось быть сейчас среди войск, на острие наступления - там, где наиболее вероятны всяческие сложности. Но при всем том он отлично знал, что останется здесь хотя бы потому, что еще не все закончено с Астерием: Потом:потом можно будет броситься в простые бои. Он понимал, что в сегодняшний вечер будет решающая битва. Все, что придет потом - решится здесь и скоро. Солнце перевалило обеденный знак и стало красноватым в дыму горящего города. Император запретил беспокоить себя по делам даже наиважнейшим, доверив произведенному в стотысячники Феодоту решение всех вопросов. Поэтому появление маленького служки просто легко и поверхностно удивило императора, но отнюдь не разгневало и не раздосадовало. - Государь, - быстро поклонившись, проговорил служка, - плененный чародей скончался: - Да?.. Императору требовалось хотя бы несколько минут, чтобы вернуть себе обычное восприятие действительности. Он не дал себе этих минут, просто тронувшись в путь за семенящим служкой. Он смотрел в его зеленую с бронзовыми блестками спинку, сохраняя в себе безмятежность и упоительное бесчувствие. Жучок бежал перед ним, красивый луговой жучок: - Тебя послали, потому что боялись моего гнева? - спросил император. - Да, государь, - служка на бегу обернулся и на бегу же раскланялся. Они так старались: - От чего же умер чародей? Ты был там? Видел? - Видел, государь, но не знаю, смею ли судить: - Говори. - Он умер от смеха, государь. - От смеха? - Все поражены до глубины души, государь, никто не поймет, как это могло случиться: Он вдруг начал смеяться, все сильнее и сильнее. Около часа его пытались: успокоить. Потом он: он испустил дух. Говорившие вполголоса чародеи при появлении императора замолчали и расступились. Император подошел к клетке. Растянутый множеством цепей и цепочек между железными прутьями каркаса, голый Астерий висел в позе плывущей лягушки. Тело его испещрено было охранительными знаками, а лицо искажала самая чудовищная ухмылка, какую император когда-либо видел. Он долго рассматривал труп, обошел вокруг. Чего-то этой картине не хватало. Потом он понял, чего. - В клетке убирали, Горгоний? - не оборачиваясь, спросил он старшего их своих чародеев. - Нет, государь: - Тогда где дерьмо? Любой человек, так внезапно помирая, обделывается - ты, я, он: Дерьмо где, я спрашиваю? - Но: - Ладно, чародеи: заменить вас некем, вот жалость. Упустили вы его. Сам сбежал, а шкурку ненужную бросил. Полибий: И след теперь ни одна собака не возьмет. Повисло молчание. Тишина почти гробовая. Передумает сейчас император - и скажет: вот ты, ты и ты - на кол. - Собака, может, и не возьмет, - вдруг звонко сказал молодой южанин Калистрат, - а я попробую: - Хорошо, - сказал император. - Ты пробуй нащупать его самого, а остальные - ищите Белого Льва. Но если вы упустите и Льва...