Лазутин Иван. Сержант милиции (Часть 1)

   Глаза Толика налились кровью, он дрожал всем телом.
   - Вы хотите моего позора? Не выйдет. Вламывайтесь, если надоела жизнь! хрипло выкрикнул он.
   В тишине, которая в эту минуту сковала всю квартиру, ему слышалось только собственное отрывистое дыхание. Тишина казалась зловещей, могильной, она пугала больше, чем голос за дверью.
   Схватив со стола большую морскую раковину, которая служила пепельницей еще покойному деду, Толик и ее метнул в дверь. По комнате разлетелись радужные, перламутровые брызги.
   Толик впал в буйную горячку. Ничего не помня, в припадке бешенства, он хватал все, что попадало под руку, и бросал в дверь. Чайник, будильник, посуда, фарфоровая статуэтка (ее недавно подарила ему сестра ко дню рождения) - все ложилось черепками у двери, разлеталось по полу.
   - Хотите, чтоб она узнала, что я вор? Не выйдет, гражданин опер! - С ножом Толик метнулся к кровати. Одним ударом он вспорол большую пуховую подушку, обеими руками взял ее за углы и широко, рывком, размахнулся по всей комнате. Пух затопил комнату, как утренний грибной туман.
   Толик устало рухнул на диван. На лбу его выступили холодные мелкие капли пота, губы кровоточили.
   Снова давила тишина. И в ней снова слышались лишь гулкие удары сердца, тяжелое дыхание и лязг зубов.
   Пушинки, как в вальсе, кружились по комнате и, не снижаясь, плавно и медленно исчезали за окном.
   Толик опомнился. "Бежать! Бежать!.. Куда угодно - только от позора..."
   Положив в карман нож, он встал на подоконник и посмотрел вниз. Под окнами никого не было. О высоте между асфальтированным тротуаром и подоконником второго этажа Толик не думал - этот прыжок он постиг еще в детстве. Как на счастье, на углу не торчал постовой милиционер. Переулок выглядел пустынным.
   Прыгнул. Прыгнул мягко, как кошка, сразу почти на четвереньки. Не почувствовал даже маленькой боли. В какую-то долю секунды, когда самое главное - приземление - было уже позади, когда оставалось только встать и быстро уходить, Толик испытал прилив восторга и радости. "Спасен, спасен..." мелькнула мысль. Но не успел он распрямиться, как почувствовал себя зажатым в тисках чьих-то сильных рук. Рыжие, волосатые, громадные чужие руки! Попробовал вцепиться в них зубами, но дикая, нестерпимая боль в лопатках заставила его вскрикнуть.
   - Ого, братишка, кусаться? Нехорошо, не по-мужски! - проговорил старшина Карпенко, замыкая руки Толика особым милицейским приемом, именуемым мертвой хваткой.
   Толик повернулся и, увидев лобастое на крепкой шее рыжеусое лицо, уже не пытался вырываться: сопротивление бесполезно.
   На условный сигнал подоспели Захаров и старшина Коршунов.
   Толику связали руки и посадили в служебную машину, которая стояла за углом.
   35
   На второй день, после того как был арестован Максаков, Григорьев вызвал к себе Гусеницина и, строго окинув его взглядом, сказал:
   - Через час Захаров будет допрашивать Максакова. Рекомендую вам присутствовать. Поучитесь, лейтенант, как нужно расследовать дела, которые, по-вашему, должны быть приостановлены. А сейчас зайдите на опознание. Оно скоро начнется.
   От Григорьева Гусеницин вышел молча. Встретившись в коридоре с Северцевым, он сделал вид, что не заметил его, и прошел в следственную комнату.
   Захаров склонился над столом и что-то писал. Напротив него, почти у самой стены, на дубовой скамейке сидели три молодых парня.
   Опознания не начинали - ждали Григорьева.
   В одном из парней Гусеницин без труда узнал человека, которому не впервые приходилось бывать на опознании. Он сидел, вяло опустив плечи, и с безучастным выражением, словно ему все это надоело до тошноты, смотрел в окно. Двое других производили иное впечатление. Они, не понимая, чего от них хотят и зачем их сюда привели, вопросительно и пугливо смотрели то на Захарова, то на Гусеницина.
   Вскоре пришел майор Григорьев и кивком головы разрешил начинать. Дежурный сержант вызвал Северцева. Алексей переступил порог. Головы сидящих по вернулись в его сторону. Все заметили, как взгляд Северцева сразу же остановился на Максакове. Этот взгляд словно буравил, в нем были и обида, и упрек, и презрение. Максаков не выдержал и опустил глаза.
   Захаров и майор поняли все. Понял и Гусеницин. И то, что он понял, было крахом его последних надежд остаться работать в оперативной группе.
   - Гражданин Северцев, подойдите поближе, - обратился Захаров к Алексею. Не узнаете ли вы кого-нибудь из сидящих против вас граждан?
   - Да, узнаю, - сквозь зубы ответил Северцев, продолжая сверлить глазами Максакова.
   - Кого?
   - Вот этого гражданина, - Алексей указал на сидящего в середине. - При знакомстве на вокзале он отрекомендовался Толиком. Студентом.
   Вопросы и ответы Захаров записывал. Поглаживая на подбородке седоватую щетину, майор тайком любовался молодым следователем.
   - Прошу вас, расскажите подробно и по порядку: где, когда и при каких обстоятельствах вы познакомились с этим гражданином?
   Северцев принялся рассказывать то, что он уже десятки раз рассказывал при допросах. Когда он дошел до ограбления в березовой роще, те двое, что сидели рядом с Максаковым, стали незаметно отодвигаться от своего соседа. Они двигались до тех пор, пока не оказались на краешках скамейки. Оглупленные и испуганные лица подставных Захаров видел при опознаниях и раньше. Они всегда вызывали у него смех. Теперь же, когда допрос вел он сам, когда не только смеяться, но и улыбаться было неуместно, ему вдруг захотелось расхохотаться. Чтобы сдержаться, он стал кусать губы.
   Совесть ли заговорила в Максакове, или он понял, что всякое запирательство излишне, но он тут же во всем сознался. Не хотел говорить лишь одного: с кем совершил ограбление.
   "Своя воровская этика, свои жиганские законы", - подумал Захаров и про себя решил, что искать сообщников следует какими-то другими путями.
   Дав подписать протокол допроса Северцеву, он отпустил его домой.
   Когда майор разрешил быть свободными двум парням, которые, отупев от страха и теперь еще не понимали своей роли, те так быстро вскочили со скамьи и кинулись к дверям, что Захаров, как он ни крепился, все же не выдержал и расхохотался. При виде этой сцены не сдержал улыбки даже Максаков. Каменным оставался один только Гусеницин.
   Своих сообщников Максаков упорно не хотел выдавать. Как ни изощрялся Захаров, тот твердил одно и то же: тех двоих, с кем ограбил, он раньше не знал. Познакомился-де случайно на вокзале, в день ограбления. Оба они якобы из Ростова и уехали туда утром следующего дня.
   Захаров понимал, что придется искать другие пути. Но какие, об этом нужно как следует подумать.
   36
   "Читаю стихи - зевает, лучшие места в опере - не любит, твержу о любви просит пощадить, показал ей громадную библиотеку, богатую квартиру, дачу с бассейном - не удивил. Что делать? Что двинуть теперь?"
   Ленчик кончил писать и швырнул дневник в ящик письменного стола. Затем он сел за рояль, раскрыл ноты и начал играть полонез Огинского.
   Трагические мелодии полонеза еще сильнее обостряли чувства одиночества и неразделенной любви к Наташе.
   Статуэтки, изображающие античных героев, застыли в мертвых позах. На всем, что находилось в комнате, лежала печать мрачной окаменелости. Только голубые фиалки в хрустальной вазе подавали признаки жизни, но жизни хрупкой, недолговечной. Комната Виктору показалась тесной, потолок низким.
   - Бежать! Но куда бежать? - обратился он к своему отражению в полированной крышке рояля и тут же ответил: - К природе.
   Когда Виктор вышел на улицу, у парадного его уже ожидал "ЗИС".
   - В Сокольники! - небрежно бросил он шоферу и захлопнул за собой дверцу.
   Всю дорогу он думал над тем, как расположить к себе Наташу.
   "Пока ты хоть терпи меня. Уступай мне по миллиметру, я не гордый, подожду. Но уж когда ты станешь моей!.. Тогда берегись! Отольются все мои слезы. Ты заплатишь за все мои унижения..."
   Увлеченный планами мести, Ленчик не заметил, как они подъехали к Сокольникам.
   - Что, уже? - спросил он шофера.
   - Да, приехали.
   - Жди меня на этом месте.
   Выпив стакан шампанского в открытом павильоне, Ленчик направился к окраинным аллеям, где, по его предположению, должно быть меньше народу. Но и на окраине почти под каждым кустом сидели отдыхающие: мужчины, женщины, дети... Здесь же на траве, лежали сумки с продуктами, стояли бутылки с пивом и водами. Ленчик пересек поляну и очутился в кустах орешника. Трава была свежая, непримятая. Он снял пиджак, расстелил его и лег. Лежал он долго, недвижимо, перебирая в памяти все, что было связано за последнее время с Наташей. Анализировал почти каждый ее взгляд, жест, движение: как она к нему подошла, о чем стала говорить, как говорила, как они расстались... Но что бы ни вспомнил он, ото всего веяло холодом, а временами ему казалось, что он до тошноты надоел ей. В такие минуты Ленчик сжимал кулаки и мысленно клялся, что найдет в себе силы порвать эту цепь унижений, что он даже оставит ее, но оставит так, что его оскорбленное самолюбие отплатит сразу одним ударом за все унижения! Пусть ему стоило немалых трудов добиться назначения в Верхнеуральск, куда едет работать Наташа... Пусть!.. Но если на то пошло, он тоже может показать характер: возьмет и в последний момент откажется от поездки в Верхнеуральск.
   Однако планы мести разрушались так же быстро, как они и созревали, стоило только всплыть какому-нибудь незначительному, ложно истолкованному им факту. Вдруг вспомнилось, как однажды при встрече Наташа густо покраснела и первое время ничего не могла сказать. А потом она долго шла с опущенными глазами.
   "Опущенные глаза... Покраснела... - блаженно шептал Ленчик. - А что если все-таки любит? Что, если в ней проснется большая, настоящая любовь ко мне? Но ее нужно завоевать! И завоевать не где-нибудь, а на Урале! Могучие горы, мои стихи, не будет под боком этого мильтона... О Урал, помоги мне сломить неприступную эту гордыню!.." - Последнюю фразу Ленчик поспешно записал в блокнот. С нее он начнет новые стихи. Он непременно напишет целый уральский цикл. И посвятит их Наташе.
   Неизвестно, сколько бы еще пролежал он, распаляя свое воображение, если бы не шаги и шорох в кустах.
   Ленчик поднял голову и удивился: рядом с ним стояла молодая цыганка. Толстые черные косы, увешанные серебряными полтинниками, змеями сползали по ее высокой груди и концами касались бедер. Стройная фигура цыганки была затянута в яркие цветные ткани, из-под которых чуть выступала маленькая босая нога.
   - Я не цыганка, я сербиянка, - начала она с резким цыганским акцентом. Всю правду скажу, скажу, что было и что тебя ожидает впереди. А ну, красавец, встань, позолоти ручку.
   Голос цыганки звучал как что-то вещее, значительное. В другое время Виктор посмеялся бы над этим предложением - он не был суеверен, но сейчас ее слова подействовали магически. Он растерянно встал и, шаря по карманам, вынул десятирублевую бумажку.
   - Хватит?
   Цыганка ловко взяла деньги и положила к себе на ладонь.
   - Не скупись, красавец, всю правду скажу. Не жалей, золоти.
   Виктор достал еще пятерку.
   - Счастливый человек ты будешь. Красивая судьба ожидает тебя, но сейчас твое сердце неспокойно. Неспокойно твое сердце, красавец, по глазам твоим вижу.
   Цыганка спрятала деньги за пазуху, и в ее руках заходила колода старых потертых карт.
   - Не обманут меня карты, всю правду говорят. Болит твое сердце по червонной даме.
   "Наташа! - мелькнуло в голове Ленчика. - Червонная дама! Ведь она шатенка..."
   - Говорите, говорите, я вас с удовольствием слушаю.
   - Не я говорю, карты говорят... А вот и враг твой, крестовый король из казенного дома. Стоит крестовый король на твоем пути и хлопочет зло причинить тебе. Удар ты получишь от него. Но все его хлопоты останутся пустыми. Выручит тебя нечаянное свиданье с червонной дамой. Серьезный разговор у тебя будет с ней в твоем собственном доме. Сердце ее болит о тебе, в голове у нее ты, но очень гордая эта червонная дама. Скоро получишь казенные бумаги и нежданное письмо. Предстоит тебе дальняя дорога. Большие перемены тебя в жизни ожидают, красавец, большие дела тебя ждут впереди. Часто страдать будешь из-за своей гордости и благородного характера. Доверчив ты и душу раскрываешь первому встречному. Много неприятностей тебе придется испытать из-за своей доверчивости. Много хлопот принесет тебе червонная дама. Но все дело кончится тем, что сбудется твой интерес и покорится тебе червонная дама. Не скупись, серебряный, золоти ручку - талисман подарю.
   Достав из-за пазухи шелковую зеленую тряпочку, завязанную в узелок, цыганка продолжала наступать.
   - Большая сила в талисмане этом. Береги его, и все мысли твои сбудутся. А ну, золоти, золоти ручку, не скупись, дело делаю.
   Быстрым и властным движением цыганка распахнула полу пиджака Ленчика и всунула во внутренний карман зеленую тряпочку.
   - Домой придешь, положи талисман под подушку. Под Новый год на груди носи его, и все желания твои исполнятся.
   - Сколько он стоит? - смущенно спросил Ленчик.
   - Сколько не жалко, красавец. Помнить меня будешь, всю жизнь благодарить будешь.
   Последняя десятирублевая бумажка, которую Ленчик нашел в своих карманах, мелькнула в воздухе и скрылась за пазухой гадалки.
   - Талисман береги, сильный талисман, - сказала она на прощанье и, сделав какое-то загадочное движение колодой карт перед носом Ленчика, быстро повернулась и скрылась за кустами.
   Ленчик стоял ошеломленный. Перед его глазами маячило красивое лицо цыганки, а в ушах звучали слова: "Покорится тебе червонная дама".
   Неожиданно на ум пришла мысль, до которой в другое время он вряд ли смог додуматься.
   - Попробую! - Ленчик побежал вслед за цыганкой.
   Он издали видел, как гадалка подошла к группе девушек, но те подняли ее на смех, и она быстро отошла прочь.
   Ленчик догнал цыганку.
   - Послушайте, вы можете хорошо заработать. Но только при одном условии: если вы это сделаете очень осторожно и умело. У меня к вам есть поручение... Но это - тайна.
   - Задаток, - властно сказала цыганка, как будто заранее зная, о чем будут ее просить.
   Ленчик отцепил от часов серебряный браслет и протянул его гадалке.
   - Вот вам. А остальное, - и он подбросил на ладони часы, - завтра, после того, как погадаете одной червонной даме.
   Глаза ворожейки загорелись зеленоватым блеском.
   - Все поняла, все знаю, говори, чего хочешь? Все сделаю. Гаданьем приворожу, талисманом присушу. А ну, говори скорей, чего молчишь?
   - Понимаете, у меня есть девушка, червонная дама, - не глядя в глаза цыганке, стыдливо проговорил Ленчик. - Я ее очень люблю, а она любит другого.
   - А что я тебе говорила про червонную даму? Болит твое сердце по ней, не обманут меня карты, я не цыганка, я сербиянка, - уже десятый раз твердила она эту фразу, как будто ею хотела доказать свое особое чародейство и могущество.
   - Послушайте меня. Я вам расскажу сначала все подробно о ней, а потом... то, что вы должны ей сказать.
   - Адрес, адрес давай! - перебила его цыганка.
   - Адрес потом, а сейчас выслушайте меня. Отойдемте в сторонку, чтоб никто не слышал.
   Кусты орешника были не так уж густы, чтобы, проходя мимо, не заметить странную пару: модно и изысканно одетого юношу и босую, во всем цветном, цыганку. Разговаривали они тихо, как заговорщики.
   37
   Стояло еще начало августа, а тополиный лист на бульварах уже увядал и коробился. Даже прохладная струя воды, пущенная из шланга дворником, не возвращала ему той сочной свежести, которой он радовал глаз в июне. К полудню на газонах никли цветы. Разморенный пешеход все подгадывал выбрать теневую сторону улицы.
   В помещениях московских театров давали свои представления театры с периферии, и поэтому на рекламах встречались незнакомые имена, новые спектакли. Московские артисты в это время выезжали на гастроли в Крым, на Кавказ, на Рижское взморье...
   В эти жаркие дни парки заполнялись отдыхающими с самого утра, а вечерами в них переселялась буквально вся Москва.
   Все было бы хорошо, если бы не Наташа. Она не выходила из головы. Николай ждал ее, но она не появлялась. Несколько раз он пытался позвонить ей, два раза даже набирал номер телефона, но боязливо вешал трубку, как только в ней раздавался первый длинный гудок. Похудел, мало разговаривал, курить стал еще больше.
   Последней надеждой на встречу с Наташей оставались конспекты по философии. Их было три толстые аккуратно исписанные тетради. Глядя на них, Николай задумался. Вспомнился последний разговор на Каменном мосту, когда возвращались из театра. "Если это был настоящий разрыв, то нужно вернуть конспекты, если только ссора, то она слишком затянулась. Пора мириться. А главное - еще раз, может быть - последний раз, поговорить серьезно". Николай твердо решил: "Будь, что будет - пойду!"
   Через двадцать минут он уже стоял на лестничной площадке перед дверью квартиры Наташи и смотрел на медную пластинку с надписью "С. К. Лугов". Вот уже занесена рука, чтобы нажать кнопку звонка и все-таки не решался. Со страхом отступил назад. Хотел уйти, но, услышав за спиной чьи-то шаги, повернулся и встретился глазами с дворничихой, которая подозрительно осмотрела его и спросила, к кому он идет.
   - К Луговым, - смущенно ответил Николай и продолжал бессмысленно стоять на месте.
   - А что ж вы топчитесь? Звоните!
   Дворничиха подошла и сама нажала кнопку.
   Дверь открыла Елена Прохоровна. Она была подчеркнуто вежлива.
   - Вы к Наташе?
   - Да. Я занес конспекты.
   - А ее нет. Пожалуйста, проходите, только извините - у нас не убрано... И все это из-за Наташиного отъезда.
   - Как? Наташа разве уезжает? - Николай удивленно глядел на Елену Прохоровну.
   - А вы разве не знаете?
   - Я не видел ее уже давно.
   - О, за это время столько воды утекло! Уезжает и надолго...
   - Как же ее аспирантура? Ведь ее рекомендовали?
   Елена Прохоровна пожала плечами.
   - Отказалась. Хочет поработать, узнать получше жизнь, а там будет видно и насчет аспирантуры.
   Эта новость свалилась на Николая, как гром с ясного неба.
   - И куда же она уезжает?
   - Получила путевку в Верхнеуральск. Едут вместе с Виктором. Да вы присядьте, в ногах правды нет.
   - Нет, нет, спасибо, я на одну минутку,
   - Уезжают, уезжают...
   - А Наташа говорила, что Виктора оставляют в Москве.
   - То было раньше, а теперь многое изменилось. Решили ехать вместе и, кажется, серьезно решили. Ну, а как ваши дела, Коля? Как работа?
   - Ничего, спасибо, работаю.
   - Коля, я давно собиралась с вами поговорить серьезно, но все как-то не находила случая, - голос Елены Прохоровны стал ласковым. - Теперь же я решила поговорить по-матерински, на чистоту. Не буду читать вам нравоучений, хотя я старше вас и мать Наташи. Всего-навсего я прошу об одном: оставьте Наташу. Если вы ее уважаете, то сделайте это хотя бы ради нее. Поймите, что счастья вы ей не дадите. Общее, что было у вас, осталось позади, оно ушло вместе с детством, со школой... А теперь вы и Наташа - разные люди. И если она примет ваше предложение, то сделает это из одной только жалости к вам и вашим неудачам. Может, и тяжело выслушивать эту правду - не всякая правда сладка. Вы не обижайтесь на меня, Коля, матери всегда останутся матерями. А я все-таки хочу, чтобы Наташа была счастлива.
   - Почему вы думаете, что я не могу составить счастье вашей дочери? спросил Николай, чувствуя, как дрожат его губы.
   Елена Прохоровна кокетливо улыбнулась и ответила:
   - Ну, если мои увещевания до вас не дошли, то вспомните, что на этот счет говорили великие люди. Кажется, у Пушкина есть такие слова: "В одну телегу впрячь не можно коня и трепетную лань". - Она замолкла. Потом привстала с кресла, посмотрела на часы и, вздохнув, печально продолжала: - Не сердитесь на меня, Коля. Такова уж жизнь. Сейчас вы меня, может быть, не поймете, а когда сами станете отцом, поймете очень хорошо, особенно, если у вас будет дочь.
   Николай слушал не перебивая. Когда она закончила, он сухо ответил:
   - Я обещаю вам не беспокоить вашу дочь.
   Теребя пальцами бахрому скатерти, Елена Прохоровна после минутного молчания тихо проговорила:
   - Да, я вас об этом очень прошу.
   - До свидания, - попрощался Николай и направился к выходу.
   На душе у него было тяжело. Медленно спускаясь по лестнице, он испытывал чувство человека, которого отхлестали по щекам и плюнули в лицо за то, что он хотел сделать что-то большое и доброе.
   На улице остановил такси и приказал шоферу ехать в парк.
   - В какой?
   - Все равно, только побыстрей. Впрочем - в Центральный.
   Всю дорогу перед глазами стояло лицо Наташи. Оно то улыбалось, то упрекало за что-то. А из-за спины ее так, чтоб она не видела, показывалось счастливое и самодовольное лицо Ленчика. Оно дразнило, хихикало...
   Рабочий день москвичей кончился. Утомленные в душных помещениях, они спешили на воздух, на травку, в холодок, плывущий с Москва-реки. В парк приходили целыми семьями. В то время, когда жены и дети доедали по третьей порции мороженого, отцы и мужья, удобно развалившись в креслах и покряхтывая от удовольствия, опустошали бутылку за бутылкой жигулевского пива. Молодежь до тошноты кружилась на чертовом колесе, на самолетах, на каруселях... На качелях взвивались так высоко, что если далее смотреть снизу, и то замирает дух. Кажется: вот-вот, еще одно усилие, один нажим ногами, и лодка, заняв вертикальное положение, перевернется. Но лодки не переворачивались. На громадной открытой танцплощадке шло массовое обучение танцам. Визг, смех, возгласы, музыка - все это сливалось в общий монотонный гул вечернего парка столицы.
   Вино Николай пил редко, только по большим праздникам. Самым неприятным в праздничных компаниях были для него первые тосты. Мужчинам в этих случаях, как правило, наливали водку, и пить приходилось до конца. Никто из друзей и товарищей по службе никогда не видел Николая пьяным. Даже мать и та не помнила случая, чтобы сын когда-нибудь вернулся домой нетрезвым. Сейчас же, после разговора с Еленой Прохоровной, он решил выпить, чтобы хоть вином смягчить ту тоску и обиду, которые щемили сердце и не давали покоя.
   Николай вошел в ресторан и сел за маленький свободный столик. Он даже не обратил внимания, что ему пришлось долго ждать официантку. А когда та подошла с извинениями, он смотрел на нее отсутствующим взглядом, не понимая, чего от него хотят.
   - Я вас слушаю, молодой человек.
   Николай заказал водку, пиво и салат.
   Только теперь он заметил, что вокруг было много людей. На соседних больших столах возвышались бутылки с коньяком и массандровскими выдержанными винами. Стояли вазы с яблоками и конфетами.
   За столом слева лихо кутила расфранченная молодежь. Звучали задорные тосты, мимо, в ритм танго, проплывали посоловевшие от выпитого вина пары. Справа, за столом пожилых людей, было спокойно. Возраст и положение заставляли их вести себя солиднее. По выражениям их лиц, то озабоченным, то сосредоточенным, было видно, что разговор у них дедовой.
   Николай выпил стопку водки и закурил. Курил быстро, жадно, ощущая, как с каждой минутой по его телу расплывается щекочущий озноб опьянения.
   После второй стопки в глазах его уже светился холодный блеск. Он вздрогнул, когда кто-то сбоку неожиданно положил ему на плечо руку и проговорил над самым ухом:
   - Слушай, дружище, видишь за столиком напротив пара. Нам неудобно, а ты, видать, из рабочих. Потом у нас компания, а ты один, тебе это легче. Подсядь к ним и постарайся хорошенько угостить этого солдата. Вот тебе... В заказе не стесняйся, можешь расходовать всю и по своему усмотрению.
   Молодой человек в длинном клетчатом пиджаке совал Николаю сторублевую бумажку.
   Николай отстранил руку незнакомца.
   - Спасибо, у меня есть свои деньги. Прошу вас, отойдите.
   - Зря, зря, работяга, упираешься. - Человек в клетчатом скривил губы и отошел к своему столику, за которым через минуту раздался взрыв хохота.
   Только теперь Николай заметил за маленьким столиком молодую пару. Один лишь взгляд, внимательный взгляд на эту пару, и Николай уже питал к ней необъяснимое расположение. По виду сержанту было не более двадцати двух лет, в его застенчивой улыбке влюбленного проступала доверчивость, граничащая с детской наивностью. Девушка была еще моложе.
   Николай прислушался к их разговору.
   От рюмки десертного вина девушка разрумянилась и была возбуждена. Не замечая в этом зале никого, кроме своего друга, она громко рассказывала:
   - Ты знаешь, Ваня, как я счастлива, что учусь в Московском университете! Ты этого не поймешь... Нет, ты это должен понять, я тебя знаю. Сколько писем я получаю из деревни! А на днях получила большущее послание от девчонок нашей бригады. Ты знаешь, кто его написал?
   - Кто?
   - Дуся. Ты ведь знаешь, какая она боевая, а поэтому можешь представить, что это за письмо. Вот придем в общежитие, я тебе его почитаю.
   - Что они пишут?
   - Они пишут, что умрут, а добьются, чтоб их послали в Москву на Сельскохозяйственную выставку. Не письмо, а целый агрономический трактат. Я читала его девчонкам с биологического. Они пришли в восторг.
   Девушка откинулась на спинку стула и восторженно произнесла:
   - А правда, какие у нас хорошие девчонки! Сколько лет ты уже не видел их?
   - Три года. Тогда они были еще вот, - и сержант поднял ладонь в уровень со столом.
   - О! Приедешь, посмотришь, какие это "вот".