Страница:
– Приветствую вас, Александра Борисовна, – услышала она, как он поспешно, шепотом произнес ее имя, словно это была государственная тайна.
– Приветствую вас, дядя Антон, – откликнулась она.
Тут сестра Благодатная схватила ее за локоть и шепнула, чтобы она вела себя пристойно, не то...
– Вам надо купить себе коричневые защипки для брюк, – посоветовала она ему по-русски.
Дядя Антон не рассмеялся. Блокнотик его обвивала, как подвязка, черная резинка, и он сейчас с недовольным видом облизнул тонкие губы, сдергивая ее. Иногда Александре казалось, что он полицейский, а то – переодетый священник, а то – адвокат или школьный учитель, даже доктор по какой-то особой специальности. Но кем бы ни был дядя Антон, он явно давал ей понять – с помощью этого блокнотика и стягивавшей его резинки, а также благостным выражением нервно подрагивавшего лица, – что существует Высшая Власть, которую создали не он и не она, что ему вовсе не хочется быть ее тюремщиком, что он жаждет прощения – если не любви – за то, что держит ее тут взаперти. Александра понимала также, что он хочет, чтобы она знала, как ему грустно, и как он одинок, и, безусловно, преисполнен теплого отношения к ней, и что в другом, лучшем мире он приносил бы ей подарки ко дню рождения и подарки к Рождеству и каждый год ласково трепал бы за подбородок: «Ну и ну, Саша, как же ты выросла» – и похлопывал бы по той или иной округлости: «Ну и ну, Саша, так недолго и самой стать мамой».
– Какие успехи в чтении, Александра? – Он раскрыл блокнот и, переворачивая страницы, искал список вопросов, которые надо задать. Пока это трепотня. Не веление Высшей Власти. Все равно как разговор про погоду, или про то, какое на ней хорошенькое платьице, или про то, что выглядит она сегодня очень счастливой – не так, как на прошлой неделе.
– Меня зовут Татьяна, и я свалилась сюда с Луны, – дерзко заявила она.
Дядя Антон сделал вид, будто этого не слышал, так что, возможно, она сказала это про себя, сказала в уме, как говорила многое.
– Ты закончила роман Тургенева, который я тебе принес? – спросил он. – По-моему, ты читала «Вешние воды».
– Мне читала матушка Милосердная, но сейчас у нее болит горло, – ответила Александра.
– Вот как.
Это была ложь. Матушка перестала ей читать в наказание за то, что она швырнула еду на пол.
Дядя Антон наконец отыскал страницу в своем блокноте, ту, с вопросами, и нашел свой карандашик, серебряный, на который надо нажимать сверху, – похоже, дядя Антон необычайно им гордился.
– Вот как, – повторил он. – Значит так, Александра!
Внезапно Александра почувствовала, что не желает отвечать на его вопросы. Просто не может. Вот стащить бы сейчас с него брюки и заняться с ним любовью. Или забиться в угол и наложить кучу, как делает француженка. Она показала ему свои руки в крови – а она кусала заусеницы. Следовало бы объяснить ему с помощью собственной крови, что она не хочет слышать его первый вопрос. Она встала и протянула ему руку, а в другую изо всей силы впилась зубами. Ей хотелось показать дяде Антону раз и навсегда, что вопрос, который он собирается ей задать, кажется ей непристойным, и оскорбительным, и неприемлемым, и сумасшедшим и что она искусала себе руки по примеру Христа – висит же он на стене у Милосердной-Милосердненькой с окровавленными руками! «Я пролила свою кровь ради вас, дядя Антон, – хотела она пояснить, а сама думала о том, что сейчас Пасха и Милосердная-Милосердненькая обходит замок, обмениваясь яйцами с его обитательницами. – Прошу вас. Это моя кровь, дядя Антон. Я пролила ее ради вас». Но рука, которую она решилась прокусить, зажимала ей рот, и из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Тогда она села, насупясь, сцепив на коленях руки, которые, как она заметила, вовсе и не кровоточили, а оказались мокрыми от ее слюны.
Дядя Антон держал блокнот в правой руке, а в левой – карандашик с кнопкой наверху. Она впервые встречала левшу и порой, глядя на то, как он пишет, думала, что это не он, а его зеркальное отражение, тогда как сам дядя Антон сидит в машине за сараем Андреаса Гертша. Она подумала, как это замечательно иметь «раздвоенную натуру» – так называет это доктор Рюди: одну половину можно отправить на велосипеде, а вторая половина останется в машине с рыжей женщиной за рулем. «Милосердная-Милосердненькая, если ты одолжишь мне свой велосипед, я отправлю куда подальше свою худшую половину».
Внезапно Александра услышала собственный голос. Как чудесно он звучал! Недаром она любит звонкие здоровые голоса: голоса политических деятелей по радио, голоса врачей, которые осматривают ее в постели.
«Дядя Антон, скажите, пожалуйста, откуда вы приезжаете? – уловила она свой вопрос, исполненный умеренного любопытства. – Дядя Антон, пожалуйста, выслушайте меня. Пока вы мне не скажете, кто вы и в самом ли деле вы мой настоящий дядя, и не сообщите номер вашей большой черной машины, я отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Мне очень жаль, но это необходимо. И вот что еще: рыжая женщина – ваша жена или это матушка Милосердная перекрасилась, как утверждает сестра Благодатная?»
Но слова, которые мысленно произносила Александра, не всегда воплощались в звуки – они кружили втуне, и она становилась их невольным тюремщиком, совсем как дядя Антон был ее тюремщиком.
«Откуда у вас деньги, чтоб платить Милосердной-Милосердненькой за то, что я здесь живу? Кто платит доктору Рюди? Кто вам диктует все эти вопросы, которые вы каждую неделю зачитываете мне из своего блокнота? Кому вы передаете мои ответы, которые так старательно записываете?»
Но слова снова только кружили у нее в голове, словно птицы в оранжерее Кранко в фруктовый сезон, и Александра никак не могла высвободить их.
– Значит, так, – во второй раз произнес дядя Антон с влажной улыбкой, какая бывала у доктора Рюди перед тем, как он делал Александре инъекцию. – Скажи мне, пожалуйста, свое полное имя, Александра.
Александра выставила три пальца и, как послушная девочка, стала их загибать.
– Александра Борисовна Остракова, – произнесла она инфантильным голоском.
– Отлично. А как ты себя эту неделю чувствовала, Саша?
В ответ Александра вежливо улыбнулась:
– Спасибо, дядя Антон. Эту неделю я чувствовала себя гораздо лучше. Доктор Рюди сообщил мне, что кризис почти миновал.
– Ты не получала никаким путем – ни по почте, ни по телефону, ни в беседе – никаких известий извне?
Александра решила стать святой. Она сложила на коленях руки и склонила набок голову, изображая русскую святую с икон, что висели у Милосердной-Милосердненькой на стене позади письменного стола. Вера, Любовь, София, Ольга, Ирина или Ксения – все эти имена матушка назвала в тот вечер, когда призналась Александре, что по-настоящему зовут ее Надежда, а Александру зовут Александра, или просто Саша, но ни в коем случае не Татьяна, и надо это помнить. Александра улыбнулась дяде Антону – она знала, что улыбка у нее божественная, исполненная мудрости и долготерпения и что сейчас она слышит голос Господа, а не дяди Антона, и дядя Антон тоже это знал, ибо он испустил долгий вздох и спрятал блокнот, затем потянулся к звонку, чтобы вызвать матушку и вручить ей деньги.
Матушка явилась быстро – Александра подозревала, что она стояла совсем близко, за дверью. В руках она держала готовый счет. Дядя Антон просмотрел его и нахмурился, как делал всегда, затем отсчитал банкноты, выкладывая их на стол – голубые и оранжевые по отдельности, они на мгновение становились прозрачными в луче настольной лампы. Затем дядя Антон потрепал Александру по плечу, словно ей еще пятнадцать, а не двадцать пять, или двадцать, или сколько ей там было, когда она обрубила запретную часть своей жизни. Она проследила за тем, как он вышел из двери и сел на свой велосипед. Проследила, как напрягся его зад, а потом стал ритмично перекатываться, и он поехал прочь, мимо сторожки, мимо Кранко и вниз с холма в направлении деревни. И тут она увидела нечто странное, чего прежде никогда не случалось – во всяком случае, с дядей Антоном. Откуда-то вдруг возникли двое: мужчина и женщина – они с деловитым видом катили мотоцикл. Должно быть, они сидели, затаившись, на скамейке по другую сторону ворот – наверное, занимались любовью. Сейчас они вышли на дорогу и стали смотреть вслед дяде Антону, но на мотоцикл не садились – пока что. Дождались, когда дядя Антон почти исчез из вида и только тогда пустились следом за ним вниз, с холма. Тут Александра решила закричать и на этот раз обрела голос – вопль разносился по всему дому, от крыши до подвала, – прибежала сестра Благодатная и со всей силы ударила ее по губам, чтобы прекратить истерику.
– Это те же люди, – взвизгнула Александра.
– О ком ты? – Сестра Благодатная на всякий случай снова замахнулась. – Какие те же люди, ты, скверная девчонка?
– Те самые, которые ходили за моей мамой, а потом утащили ее и убили.
Сестра Благодатная недоверчиво фыркнула.
– И они, я полагаю, приезжали на черных лошадях! – глумилась она. – И тащили твою маму на санях через всю Сибирь, так?
Александра ранее изобрела эти россказни. Что отец ее был князем более могущественным, чем сам царь. Что правил он по ночам, как совы, пользуясь тем, что ястреба спят. Что его тайные соглядатаи следили за ней, куда бы она ни пошла, а его тайные уши слышали каждое ее слово. И вот однажды ночью, услышав, что ее мать молится во сне, он послал за ней своих людей, они вытащили ее на снег, и Александра никогда больше ее не видела, даже сам Господь ее не видел – он до сих пор ищет ее.
Глава 24
– Приветствую вас, дядя Антон, – откликнулась она.
Тут сестра Благодатная схватила ее за локоть и шепнула, чтобы она вела себя пристойно, не то...
* * *
Кабинет матушки Милосердной был одновременно скупо и роскошно обставлен. Он был маленький, голый и очень чистый – Марты скребли его и вылизывали каждый день, так что пахло в нем как в бассейне. Зато здесь хранилось немало сувениров из России, которые блестели как ларцы с драгоценностями. Матушка собирала иконы и фотографии любимых княгинь в богатых рамах, а также епископов, при которых она служила; в день своей святой – или в день ее рождения, или в день рождения епископа? – она сняла все это со стен и устроила театр со свечами, со статуей Девы Марии и младенца Христа. Александра видела это, потому что матушка пригласила ее к себе и читала вслух старинные русские молитвы, и пела отрывки из литургии в ритме марша, и дала Александре просфору и рюмку сладкого вина: ей хотелось, чтобы в день ее святой – а может, это были Пасха или Рождество? – с ней посидел кто-то русский. Лучше русских на свете никого нет, говорила матушка. Постепенно Александра поняла, что Милосердная-Милосердненькая в дым пьяна; Александра уложила ее, подсунула под голову подушку, поцеловала в волосы и оставила спать на клетчатом диване, где обычно сидели родители, приезжавшие поговорить о том, чтобы их детей приняли в приют. На этом диване сидела сейчас и Александра и смотрела на дядю Антона, а он не спеша вытаскивал из кармана маленький блокнотик. У него сегодня коричневый день, подумала она: коричневый костюм, коричневый галстук, коричневая рубашка.– Вам надо купить себе коричневые защипки для брюк, – посоветовала она ему по-русски.
Дядя Антон не рассмеялся. Блокнотик его обвивала, как подвязка, черная резинка, и он сейчас с недовольным видом облизнул тонкие губы, сдергивая ее. Иногда Александре казалось, что он полицейский, а то – переодетый священник, а то – адвокат или школьный учитель, даже доктор по какой-то особой специальности. Но кем бы ни был дядя Антон, он явно давал ей понять – с помощью этого блокнотика и стягивавшей его резинки, а также благостным выражением нервно подрагивавшего лица, – что существует Высшая Власть, которую создали не он и не она, что ему вовсе не хочется быть ее тюремщиком, что он жаждет прощения – если не любви – за то, что держит ее тут взаперти. Александра понимала также, что он хочет, чтобы она знала, как ему грустно, и как он одинок, и, безусловно, преисполнен теплого отношения к ней, и что в другом, лучшем мире он приносил бы ей подарки ко дню рождения и подарки к Рождеству и каждый год ласково трепал бы за подбородок: «Ну и ну, Саша, как же ты выросла» – и похлопывал бы по той или иной округлости: «Ну и ну, Саша, так недолго и самой стать мамой».
– Какие успехи в чтении, Александра? – Он раскрыл блокнот и, переворачивая страницы, искал список вопросов, которые надо задать. Пока это трепотня. Не веление Высшей Власти. Все равно как разговор про погоду, или про то, какое на ней хорошенькое платьице, или про то, что выглядит она сегодня очень счастливой – не так, как на прошлой неделе.
– Меня зовут Татьяна, и я свалилась сюда с Луны, – дерзко заявила она.
Дядя Антон сделал вид, будто этого не слышал, так что, возможно, она сказала это про себя, сказала в уме, как говорила многое.
– Ты закончила роман Тургенева, который я тебе принес? – спросил он. – По-моему, ты читала «Вешние воды».
– Мне читала матушка Милосердная, но сейчас у нее болит горло, – ответила Александра.
– Вот как.
Это была ложь. Матушка перестала ей читать в наказание за то, что она швырнула еду на пол.
Дядя Антон наконец отыскал страницу в своем блокноте, ту, с вопросами, и нашел свой карандашик, серебряный, на который надо нажимать сверху, – похоже, дядя Антон необычайно им гордился.
– Вот как, – повторил он. – Значит так, Александра!
Внезапно Александра почувствовала, что не желает отвечать на его вопросы. Просто не может. Вот стащить бы сейчас с него брюки и заняться с ним любовью. Или забиться в угол и наложить кучу, как делает француженка. Она показала ему свои руки в крови – а она кусала заусеницы. Следовало бы объяснить ему с помощью собственной крови, что она не хочет слышать его первый вопрос. Она встала и протянула ему руку, а в другую изо всей силы впилась зубами. Ей хотелось показать дяде Антону раз и навсегда, что вопрос, который он собирается ей задать, кажется ей непристойным, и оскорбительным, и неприемлемым, и сумасшедшим и что она искусала себе руки по примеру Христа – висит же он на стене у Милосердной-Милосердненькой с окровавленными руками! «Я пролила свою кровь ради вас, дядя Антон, – хотела она пояснить, а сама думала о том, что сейчас Пасха и Милосердная-Милосердненькая обходит замок, обмениваясь яйцами с его обитательницами. – Прошу вас. Это моя кровь, дядя Антон. Я пролила ее ради вас». Но рука, которую она решилась прокусить, зажимала ей рот, и из горла вырвался лишь сдавленный хрип. Тогда она села, насупясь, сцепив на коленях руки, которые, как она заметила, вовсе и не кровоточили, а оказались мокрыми от ее слюны.
Дядя Антон держал блокнот в правой руке, а в левой – карандашик с кнопкой наверху. Она впервые встречала левшу и порой, глядя на то, как он пишет, думала, что это не он, а его зеркальное отражение, тогда как сам дядя Антон сидит в машине за сараем Андреаса Гертша. Она подумала, как это замечательно иметь «раздвоенную натуру» – так называет это доктор Рюди: одну половину можно отправить на велосипеде, а вторая половина останется в машине с рыжей женщиной за рулем. «Милосердная-Милосердненькая, если ты одолжишь мне свой велосипед, я отправлю куда подальше свою худшую половину».
Внезапно Александра услышала собственный голос. Как чудесно он звучал! Недаром она любит звонкие здоровые голоса: голоса политических деятелей по радио, голоса врачей, которые осматривают ее в постели.
«Дядя Антон, скажите, пожалуйста, откуда вы приезжаете? – уловила она свой вопрос, исполненный умеренного любопытства. – Дядя Антон, пожалуйста, выслушайте меня. Пока вы мне не скажете, кто вы и в самом ли деле вы мой настоящий дядя, и не сообщите номер вашей большой черной машины, я отказываюсь отвечать на ваши вопросы. Мне очень жаль, но это необходимо. И вот что еще: рыжая женщина – ваша жена или это матушка Милосердная перекрасилась, как утверждает сестра Благодатная?»
Но слова, которые мысленно произносила Александра, не всегда воплощались в звуки – они кружили втуне, и она становилась их невольным тюремщиком, совсем как дядя Антон был ее тюремщиком.
«Откуда у вас деньги, чтоб платить Милосердной-Милосердненькой за то, что я здесь живу? Кто платит доктору Рюди? Кто вам диктует все эти вопросы, которые вы каждую неделю зачитываете мне из своего блокнота? Кому вы передаете мои ответы, которые так старательно записываете?»
Но слова снова только кружили у нее в голове, словно птицы в оранжерее Кранко в фруктовый сезон, и Александра никак не могла высвободить их.
– Значит, так, – во второй раз произнес дядя Антон с влажной улыбкой, какая бывала у доктора Рюди перед тем, как он делал Александре инъекцию. – Скажи мне, пожалуйста, свое полное имя, Александра.
Александра выставила три пальца и, как послушная девочка, стала их загибать.
– Александра Борисовна Остракова, – произнесла она инфантильным голоском.
– Отлично. А как ты себя эту неделю чувствовала, Саша?
В ответ Александра вежливо улыбнулась:
– Спасибо, дядя Антон. Эту неделю я чувствовала себя гораздо лучше. Доктор Рюди сообщил мне, что кризис почти миновал.
– Ты не получала никаким путем – ни по почте, ни по телефону, ни в беседе – никаких известий извне?
Александра решила стать святой. Она сложила на коленях руки и склонила набок голову, изображая русскую святую с икон, что висели у Милосердной-Милосердненькой на стене позади письменного стола. Вера, Любовь, София, Ольга, Ирина или Ксения – все эти имена матушка назвала в тот вечер, когда призналась Александре, что по-настоящему зовут ее Надежда, а Александру зовут Александра, или просто Саша, но ни в коем случае не Татьяна, и надо это помнить. Александра улыбнулась дяде Антону – она знала, что улыбка у нее божественная, исполненная мудрости и долготерпения и что сейчас она слышит голос Господа, а не дяди Антона, и дядя Антон тоже это знал, ибо он испустил долгий вздох и спрятал блокнот, затем потянулся к звонку, чтобы вызвать матушку и вручить ей деньги.
Матушка явилась быстро – Александра подозревала, что она стояла совсем близко, за дверью. В руках она держала готовый счет. Дядя Антон просмотрел его и нахмурился, как делал всегда, затем отсчитал банкноты, выкладывая их на стол – голубые и оранжевые по отдельности, они на мгновение становились прозрачными в луче настольной лампы. Затем дядя Антон потрепал Александру по плечу, словно ей еще пятнадцать, а не двадцать пять, или двадцать, или сколько ей там было, когда она обрубила запретную часть своей жизни. Она проследила за тем, как он вышел из двери и сел на свой велосипед. Проследила, как напрягся его зад, а потом стал ритмично перекатываться, и он поехал прочь, мимо сторожки, мимо Кранко и вниз с холма в направлении деревни. И тут она увидела нечто странное, чего прежде никогда не случалось – во всяком случае, с дядей Антоном. Откуда-то вдруг возникли двое: мужчина и женщина – они с деловитым видом катили мотоцикл. Должно быть, они сидели, затаившись, на скамейке по другую сторону ворот – наверное, занимались любовью. Сейчас они вышли на дорогу и стали смотреть вслед дяде Антону, но на мотоцикл не садились – пока что. Дождались, когда дядя Антон почти исчез из вида и только тогда пустились следом за ним вниз, с холма. Тут Александра решила закричать и на этот раз обрела голос – вопль разносился по всему дому, от крыши до подвала, – прибежала сестра Благодатная и со всей силы ударила ее по губам, чтобы прекратить истерику.
– Это те же люди, – взвизгнула Александра.
– О ком ты? – Сестра Благодатная на всякий случай снова замахнулась. – Какие те же люди, ты, скверная девчонка?
– Те самые, которые ходили за моей мамой, а потом утащили ее и убили.
Сестра Благодатная недоверчиво фыркнула.
– И они, я полагаю, приезжали на черных лошадях! – глумилась она. – И тащили твою маму на санях через всю Сибирь, так?
Александра ранее изобрела эти россказни. Что отец ее был князем более могущественным, чем сам царь. Что правил он по ночам, как совы, пользуясь тем, что ястреба спят. Что его тайные соглядатаи следили за ней, куда бы она ни пошла, а его тайные уши слышали каждое ее слово. И вот однажды ночью, услышав, что ее мать молится во сне, он послал за ней своих людей, они вытащили ее на снег, и Александра никогда больше ее не видела, даже сам Господь ее не видел – он до сих пор ищет ее.
Глава 24
Спалили Ловкача-Тони, как прозвала Григорьева «наружка» – и впоследствии это вошло в мифологию Цирка, – в результате на редкость удачно проведенной операции, когда и время было выбрано подходящее и подходящая проведена подготовка. Все участники операции с самого начала знали, что проблема состоит лишь в том, чтобы подловить Григорьева, когда он один, и через несколько часов вернуть в нормальную жизнь. Однако к уик-энду, последовавшему за изучением банка на Тунплатце, тщательные изыскания времяпрепровождения Григорьева еще не привели к заключению, когда же наступит такой момент. Придя в отчаяние, Скордено и де Силски, заплечных дел мастера Тоби, уже подумывали, а не выкрасть ли его по пути на работу, хотя дом Григорьева от посольства отделяют всего несколько сот метров. Тоби сразу зарубил эту схему. Одна из девочек предложила выступить приманкой: а что, если она попросит Григорьева подвезти ее? Ее альтруизм вызвал всеобщее восхищение, но практически ничего не давал.
Главная проблема состояла в том, что Григорьев постоянно находился под двойной охраной. Не только со стороны сотрудников службы безопасности посольства, но и со стороны жены. «Наружка» не сомневалась, что жена подозревала Григорьева в нежных чувствах к Наташе. Их предположения подтвердились, когда специалисты Тоби сумели подключиться к коробке телефонной связи на углу улицы. За один день Григорьева звонила мужу не меньше трех раз без всякой видимой причины, кроме желания удостовериться, что он действительно в посольстве.
– Джордж, эта женщина – настоящее чудовище, – возмутился Тоби, узнав об этом. – Любовь – что ж, это в порядке вещей. Но превращать человека в свою собственность – это я решительно осуждаю. Для меня это вопрос принципиальный.
Единственным зазором в расписании Григорьева являлась поездка по четвергам в гараж, когда он устраивал проверку своему «мерседесу». Если такому опытному специалисту по машинам, как Канадец-Билл, удастся в среду вечером как-то подпортить мотор – так, чтобы он работал, но еле-еле, – тогда можно выкрасть Григорьева из гаража, пока он ждет устранения дефекта. Правда, в этом плане содержалось множество неизвестных. Даже если все удастся, как долго смогут они продержать Григорьева? Кроме того, по четвергам Григорьев должен вовремя возвращаться домой, чтобы встретиться со своим курьером Красским. Тем не менее они располагали только этим одним-единственным планом – и, в общем, не самым удачным, хоть и лучше остальных, заключил Тоби. И они стали с волнением ждать, когда же пройдет пять дней, в то время как Тоби с руководителями групп разрабатывал запасные варианты на случай неудачи: всем выписаться из отелей и упаковать вещи; постоянно носить при себе документы и деньги; радиооборудование уложить в коробки, отнести в сейф одного из главных банков и оставить там на фамилию какого-нибудь американца, с тем чтобы, если что и обнаружится, все указывало на Кузенов, а не на Цирк; никаких собраний, кроме переговоров по радиотелефону при передвижении по улице, причем частоту следует менять каждые четыре часа. Тоби заверил, что знает швейцарскую полицию, он здесь уже не раз устраивал охоты. «Если шарик лопнет, – пояснил он, – тогда чем меньше его мальчиков и девочек попадут под допрос, тем лучше».
– Я хочу сказать, слава Богу, что швейцарцы нейтральны, понимаете, что я хочу сказать.
В качестве некоторого утешения – и для поднятия духа «наружки» – Смайли и Тоби решили вести слежку за Григорьевым на протяжении всех дней ожидания. Пусть наблюдательный пост на Бруннадернрайн действует круглые сутки; патрулирование на машинах и мотоциклах следует усилить; всем находиться в состоянии полной готовности на случай, если Господь Бог в самый неподходящий момент поможет восторжествовать справедливости.
И Господь Бог помог: он послал в воскресенье идеальную погоду, сразу же все и разрешилось. К десяти утра создалось впечатление, что альпийское солнце спустилось с Оберланда, чтобы скрасить жизнь задыхающимся под гнетом тумана обитателям равнин. В «Бельвю палас», где по воскресеньям царила мертвая тишина, официант разложил салфетку на коленях Смайли. Он не спеша потягивал кофе и пытался читать субботнее издание «Геральд трибюн», как вдруг, подняв глаза, увидел перед собой старшего рассыльного Франца.
– Мистер Барраклоу, сэр, извините, телефон. Звонит некто мистер Ансельм.
Телефонные кабины находились в главном вестибюле, звонил Тоби, и употребление фамилии Ансельм означало, что дело срочное.
– Женевское бюро только что сообщило нам, что исполнительный директор находится в этот момент на пути в Берн.
Под Женевским бюро подразумевался наблюдательный пункт на Бруннадернрайн.
– Он с супругой? – уточнил Смайли.
– К сожалению, мадам вынуждена была поехать с детьми на экскурсию, – ответил Тоби. – Может быть, вы любезно согласитесь приехать в контору, мистер Барраклоу?
Конторой Тоби именовал павильон в декоративном саду близ ратуши. Смайли уже через пять минут ждал там. Внизу пролегало ущелье, текла зеленая река. Вдали под голубыми небесами величественно вздымались ввысь пики бернского Оберланда.
– Григорьев вышел из посольства один, в пальто и шляпе, пять минут назад, – сразу же сообщил Тоби Смайли. – Он направился в город пешком. Совсем как в то первое воскресенье, когда мы за ним наблюдали. Он приходит в посольство, а через десять минут отправляется в город. Он, безусловно, идет смотреть шахматный матч, Джордж. Что вы на это скажете?
– Кто с ним?
– Скордено и де Силски пешком, сзади едет машина и две машины впереди. Одна группа направляется сейчас к собору. Так мы идем, Джордж, или нет?
На мгновение Тоби почувствовал в поведении Смайли несоответствие моменту, которое возникало, когда операция начинала набирать обороты: сначала отбрасывается нерешительность, а затем появляется какое-то таинственное нежелание продвигаться вперед.
Он поднажал:
– Даем зеленый свет, Джордж? Или нет? Джордж, прошу вас! Сейчас вопрос решают секунды!
– А дом по-прежнему под наблюдением на случай, если Григорьева и дети вернутся?
– Абсолютно.
Смайли еще немного помедлил. Он взвешивал метод и возможность улова, и серая, расплывающаяся вдали фигура Карлы, словно манящий призрак, звала его.
– Что ж, зеленый свет, – скомандовал Смайли. – Да. Начали.
Не успел он договорить, как Тоби уже стоял в телефонной будке метрах в двадцати от павильона. «Сердце у меня работало как паровоз», – вспоминал он потом. Но глаза его при этом горели боевым огнем.
Старинный город Берн лучше всего представить себе в виде горы, крепости и полуострова – все вместе, как на модели. Между мостами Кирхенфельд и Корнхаус река Аар делает изгиб, и старый город гнездится внутри этого изгиба, он лезет вверх средневековыми улочками, пока не достигает великолепного собора поздней готики, который венчает гору и является славой города. Рядом с собором, на той же высоте, находится платформа, с южной оконечности которой бесстрашный посетитель может смотреть вниз, где под скалой, отвесно падающей с высоты в сотню футов, пенится и клубится река. Это место словно специально создано для самоубийц, да и наверняка не один человек покончил там жизнь. Здесь, согласно народному преданию, некий глубоко верующий упал с лошади и, пролетев вниз с такой страшной высоты, благодаря Господу Богу не разбился, тридцать лет потом служил церкви и мирно умер в преклонных летах. Остальная же часть платформы – место вполне безопасное, со скамейками под декоративными деревьями и с площадкой для детских игр, а в последние годы – и для игры в шахматы. Шахматные фигуры высотой в два фута и более передвигаются довольно легко, но в то же время достаточно устойчивы, чтобы противостоять порывам южного ветра с окрестных гор. Они тоже воссозданы на модели.
К тому времени, когда туда прибыл Тоби Эстерхейзи, неожиданно выглянувшее солнце вытащило на улицу небольшую, но плотную группу любителей шахматной игры, все они стояли или сидели вокруг расчерченной квадратами площадки. А в центре группы, всего в шести шагах от того места, где остановился Тоби, стоял, забыв обо всем окружающем, советник (торговый) Антон Григорьев из Советского посольства в Берне, сбежавший с работы и от семьи, и увлеченно наблюдал сквозь стекла очков за каждым ходом игроков. Позади Григорьева застыли Скордено и де Силски и следили за ним. Игроки были молодые, бородатые и легкомысленные – если не студенты, то, безусловно, жаждавшие быть принятыми за таковых. И они прекрасно сознавали, что сражаются на публике.
Тоби и раньше уже бывал рядом с Григорьевым, но никогда еще внимание русского не было так сосредоточено на чем-то. Со спокойствием, предшествующим неминуемой схватке, Тоби внимательно оглядел его и понял, что ранее сложившееся у него мнение верно: Антон Григорьев – не оперативник. Столь всецело поглощенным, столь откровенно не скрывающим своих чувств при каждом сделанном или предполагаемом ходе мог быть лишь человек наивный, который никогда не выжил бы в условиях вечной внутренней борьбы в Московском Центре.
Еще одной удачей оказался внешний вид Тоби. Из уважения к воскресному для бернцев дню он надел темное пальто и черную меховую шапку. Поэтому в этот решающий момент выглядел так, как хотел бы выглядеть, если бы заранее спланировал все до последней детали: солидный мужчина, отдыхающий в воскресный день.
Тоби бросил взгляд на соборную площадь. Машины стояли, где надо.
Раздался взрыв смеха. Один из бородатых игроков схватил королеву и, делая вид, будто ему не под силу ее тяжесть, прошел, пошатываясь, несколько шагов и со стоном опустил ее. Лицо Григорьева потемнело, он насупился, обдумывая неожиданный ход. По знаку Тоби Скордено и де Силски встали по бокам Григорьева, так что Скордено даже толкнул плечом свою «дичь», но Григорьев и внимания не обратил. Восприняв это за сигнал, «наружники» Тоби начали просачиваться в толпу, образуя позади де Силски и Скордено второй эшелон. Тоби не стал больше ждать. Он подошел к Григорьеву и с улыбкой приподнял шляпу. Григорьев тоже улыбнулся в ответ – правда, не очень уверенно, как отвечают коллеги дипломату, которого плохо помнят, – и, в свою очередь, приподнял шляпу.
– Как поживаете, советник? – спросил Тоби по-русски, слегка насмешливым тоном.
Окончательно сбитый с толку Григорьев сказал: «Спасибо, хорошо».
– Надеюсь, вы получили удовольствие от маленькой экскурсии, которую совершили в пятницу, – продолжил Тоби все тем же небрежным, но очень спокойным тоном и взял Григорьева под руку. – По-моему, старинный городок Тун недостаточно оценен членами нашего почтенного дипломатического сообщества. С моей точки зрения, его следует всячески рекомендовать – он заслуживает внимания как своей стариной, так и банками. Вы со мной согласны?
В конце этого вступительного слова, достаточно длинного и достаточно настораживающего, Григорьев оказался на краю толпы. Скордено и де Силски уже стояли сзади.
– Меня зовут Курт Зибель, майн герр, – объявил Тоби Григорьеву на ухо, продолжая держать его под руку. – Я главный контролер бернского Стандарт-банка в Туне. У нас есть некоторые вопросы касательно счета доктора Адольфа Глазера. Вы правильно поступите, если сделаете вид, будто знаете меня. – Они не спеша вышагивали бок о бок. Позади неровной линией следовала «наружка», словно игроки в регби, расставленные для внезапного броска. – Пожалуйста, не волнуйтесь, – продолжал Тоби, считая шаги. – Если вы могли бы уделить нам часок, майн герр, я уверен, мы сможем все уладить, не внося треволнений в ваши домашние или профессиональные дела. Прошу вас.
Для секретного агента стены между безопасностью и крайне рискованной ситуацией почти не существует, это тончайшая пленка, которая может лопнуть в одну секунду. Можно вести человека годами, постепенно подготавливая его к переходу. Но сам переход – «Вы согласны или не согласны?» – является скачком либо в провал, либо в победу, и Тоби на мгновение подумалось, что он смотрит в лицо поражению. Григорьев наконец остановился и, повернувшись, уставился на него. Бледный, как тяжелобольной человек. Он вздернул подбородок и открыл было рот, чтобы возмутиться. Дернул руку, пытаясь высвободиться, но Тоби держал крепко. Скордено и де Силски стояли поблизости, но до машины оставалось еще добрых пятнадцать метров, а это, по понятиям Тоби, расстояние немалое, если придется тащить такого крупного мужчину. Пока же, повинуясь инстинкту, Тоби ни на минуту не умолкал.
– Есть некоторые нарушения, советник. Серьезные нарушения. У нас есть досье на вашу персону, картина создается весьма неприглядная. Стоит мне только передать его швейцарской полиции, и уже никакие дипломатические протесты в мире не защитят вас от весьма неприятного преследования – едва ли стоит упоминать, какие последствия это может иметь для вашей профессиональной карьеры. Так что прошу вас. Я сказал – прошу вас.
Григорьев продолжал стоять неподвижно. Казалось, он пребывал в нерешительности. Тоби потянул его за рукав, но Григорьев стоял как скала и, похоже, не замечал оказываемого на него давления. Тоби сильнее подтолкнул его, Скордено и де Силски придвинулись, но Григорьев упорствовал с силой обезумевшего человека. Рот его раскрылся, он глотнул слюну, тупо глядя на Тоби.
– Какие нарушения? – выдавил он наконец. Только его тон и тихий голос давали основания надеяться. Плотное же тело решительно не желало сдвинуться с места. – Кто такой этот Глазер? – все с тем же недоумением хриплым голосом справился он. – Я не Глазер. Я дипломат. Григорьев. Счет, о котором вы говорите, открыт по всем правилам. Будучи советником торгового представительства, я пользуюсь иммунитетом. И имею право открывать счета в иностранных банках.
Тоби сделал свой единственный выстрел. «Деньги и девушка, – говорил ему Смайли. – Деньги и девушка – это наши единственные козырные карты».
– Есть еще одно деликатное обстоятельство, майн герр, – ваш брак, – как бы нехотя продолжал Тоби. – Должен сказать, ваше распутное поведение в посольстве ставит под угрозу ваш домашний очаг.
Главная проблема состояла в том, что Григорьев постоянно находился под двойной охраной. Не только со стороны сотрудников службы безопасности посольства, но и со стороны жены. «Наружка» не сомневалась, что жена подозревала Григорьева в нежных чувствах к Наташе. Их предположения подтвердились, когда специалисты Тоби сумели подключиться к коробке телефонной связи на углу улицы. За один день Григорьева звонила мужу не меньше трех раз без всякой видимой причины, кроме желания удостовериться, что он действительно в посольстве.
– Джордж, эта женщина – настоящее чудовище, – возмутился Тоби, узнав об этом. – Любовь – что ж, это в порядке вещей. Но превращать человека в свою собственность – это я решительно осуждаю. Для меня это вопрос принципиальный.
Единственным зазором в расписании Григорьева являлась поездка по четвергам в гараж, когда он устраивал проверку своему «мерседесу». Если такому опытному специалисту по машинам, как Канадец-Билл, удастся в среду вечером как-то подпортить мотор – так, чтобы он работал, но еле-еле, – тогда можно выкрасть Григорьева из гаража, пока он ждет устранения дефекта. Правда, в этом плане содержалось множество неизвестных. Даже если все удастся, как долго смогут они продержать Григорьева? Кроме того, по четвергам Григорьев должен вовремя возвращаться домой, чтобы встретиться со своим курьером Красским. Тем не менее они располагали только этим одним-единственным планом – и, в общем, не самым удачным, хоть и лучше остальных, заключил Тоби. И они стали с волнением ждать, когда же пройдет пять дней, в то время как Тоби с руководителями групп разрабатывал запасные варианты на случай неудачи: всем выписаться из отелей и упаковать вещи; постоянно носить при себе документы и деньги; радиооборудование уложить в коробки, отнести в сейф одного из главных банков и оставить там на фамилию какого-нибудь американца, с тем чтобы, если что и обнаружится, все указывало на Кузенов, а не на Цирк; никаких собраний, кроме переговоров по радиотелефону при передвижении по улице, причем частоту следует менять каждые четыре часа. Тоби заверил, что знает швейцарскую полицию, он здесь уже не раз устраивал охоты. «Если шарик лопнет, – пояснил он, – тогда чем меньше его мальчиков и девочек попадут под допрос, тем лучше».
– Я хочу сказать, слава Богу, что швейцарцы нейтральны, понимаете, что я хочу сказать.
В качестве некоторого утешения – и для поднятия духа «наружки» – Смайли и Тоби решили вести слежку за Григорьевым на протяжении всех дней ожидания. Пусть наблюдательный пост на Бруннадернрайн действует круглые сутки; патрулирование на машинах и мотоциклах следует усилить; всем находиться в состоянии полной готовности на случай, если Господь Бог в самый неподходящий момент поможет восторжествовать справедливости.
И Господь Бог помог: он послал в воскресенье идеальную погоду, сразу же все и разрешилось. К десяти утра создалось впечатление, что альпийское солнце спустилось с Оберланда, чтобы скрасить жизнь задыхающимся под гнетом тумана обитателям равнин. В «Бельвю палас», где по воскресеньям царила мертвая тишина, официант разложил салфетку на коленях Смайли. Он не спеша потягивал кофе и пытался читать субботнее издание «Геральд трибюн», как вдруг, подняв глаза, увидел перед собой старшего рассыльного Франца.
– Мистер Барраклоу, сэр, извините, телефон. Звонит некто мистер Ансельм.
Телефонные кабины находились в главном вестибюле, звонил Тоби, и употребление фамилии Ансельм означало, что дело срочное.
– Женевское бюро только что сообщило нам, что исполнительный директор находится в этот момент на пути в Берн.
Под Женевским бюро подразумевался наблюдательный пункт на Бруннадернрайн.
– Он с супругой? – уточнил Смайли.
– К сожалению, мадам вынуждена была поехать с детьми на экскурсию, – ответил Тоби. – Может быть, вы любезно согласитесь приехать в контору, мистер Барраклоу?
Конторой Тоби именовал павильон в декоративном саду близ ратуши. Смайли уже через пять минут ждал там. Внизу пролегало ущелье, текла зеленая река. Вдали под голубыми небесами величественно вздымались ввысь пики бернского Оберланда.
– Григорьев вышел из посольства один, в пальто и шляпе, пять минут назад, – сразу же сообщил Тоби Смайли. – Он направился в город пешком. Совсем как в то первое воскресенье, когда мы за ним наблюдали. Он приходит в посольство, а через десять минут отправляется в город. Он, безусловно, идет смотреть шахматный матч, Джордж. Что вы на это скажете?
– Кто с ним?
– Скордено и де Силски пешком, сзади едет машина и две машины впереди. Одна группа направляется сейчас к собору. Так мы идем, Джордж, или нет?
На мгновение Тоби почувствовал в поведении Смайли несоответствие моменту, которое возникало, когда операция начинала набирать обороты: сначала отбрасывается нерешительность, а затем появляется какое-то таинственное нежелание продвигаться вперед.
Он поднажал:
– Даем зеленый свет, Джордж? Или нет? Джордж, прошу вас! Сейчас вопрос решают секунды!
– А дом по-прежнему под наблюдением на случай, если Григорьева и дети вернутся?
– Абсолютно.
Смайли еще немного помедлил. Он взвешивал метод и возможность улова, и серая, расплывающаяся вдали фигура Карлы, словно манящий призрак, звала его.
– Что ж, зеленый свет, – скомандовал Смайли. – Да. Начали.
Не успел он договорить, как Тоби уже стоял в телефонной будке метрах в двадцати от павильона. «Сердце у меня работало как паровоз», – вспоминал он потом. Но глаза его при этом горели боевым огнем.
* * *
Впоследствии в Саррате даже воссоздали модель этой сцены, и время от времени руководство, вытаскивая ее на свет, рассказывало о том, как все происходило.Старинный город Берн лучше всего представить себе в виде горы, крепости и полуострова – все вместе, как на модели. Между мостами Кирхенфельд и Корнхаус река Аар делает изгиб, и старый город гнездится внутри этого изгиба, он лезет вверх средневековыми улочками, пока не достигает великолепного собора поздней готики, который венчает гору и является славой города. Рядом с собором, на той же высоте, находится платформа, с южной оконечности которой бесстрашный посетитель может смотреть вниз, где под скалой, отвесно падающей с высоты в сотню футов, пенится и клубится река. Это место словно специально создано для самоубийц, да и наверняка не один человек покончил там жизнь. Здесь, согласно народному преданию, некий глубоко верующий упал с лошади и, пролетев вниз с такой страшной высоты, благодаря Господу Богу не разбился, тридцать лет потом служил церкви и мирно умер в преклонных летах. Остальная же часть платформы – место вполне безопасное, со скамейками под декоративными деревьями и с площадкой для детских игр, а в последние годы – и для игры в шахматы. Шахматные фигуры высотой в два фута и более передвигаются довольно легко, но в то же время достаточно устойчивы, чтобы противостоять порывам южного ветра с окрестных гор. Они тоже воссозданы на модели.
К тому времени, когда туда прибыл Тоби Эстерхейзи, неожиданно выглянувшее солнце вытащило на улицу небольшую, но плотную группу любителей шахматной игры, все они стояли или сидели вокруг расчерченной квадратами площадки. А в центре группы, всего в шести шагах от того места, где остановился Тоби, стоял, забыв обо всем окружающем, советник (торговый) Антон Григорьев из Советского посольства в Берне, сбежавший с работы и от семьи, и увлеченно наблюдал сквозь стекла очков за каждым ходом игроков. Позади Григорьева застыли Скордено и де Силски и следили за ним. Игроки были молодые, бородатые и легкомысленные – если не студенты, то, безусловно, жаждавшие быть принятыми за таковых. И они прекрасно сознавали, что сражаются на публике.
Тоби и раньше уже бывал рядом с Григорьевым, но никогда еще внимание русского не было так сосредоточено на чем-то. Со спокойствием, предшествующим неминуемой схватке, Тоби внимательно оглядел его и понял, что ранее сложившееся у него мнение верно: Антон Григорьев – не оперативник. Столь всецело поглощенным, столь откровенно не скрывающим своих чувств при каждом сделанном или предполагаемом ходе мог быть лишь человек наивный, который никогда не выжил бы в условиях вечной внутренней борьбы в Московском Центре.
Еще одной удачей оказался внешний вид Тоби. Из уважения к воскресному для бернцев дню он надел темное пальто и черную меховую шапку. Поэтому в этот решающий момент выглядел так, как хотел бы выглядеть, если бы заранее спланировал все до последней детали: солидный мужчина, отдыхающий в воскресный день.
Тоби бросил взгляд на соборную площадь. Машины стояли, где надо.
Раздался взрыв смеха. Один из бородатых игроков схватил королеву и, делая вид, будто ему не под силу ее тяжесть, прошел, пошатываясь, несколько шагов и со стоном опустил ее. Лицо Григорьева потемнело, он насупился, обдумывая неожиданный ход. По знаку Тоби Скордено и де Силски встали по бокам Григорьева, так что Скордено даже толкнул плечом свою «дичь», но Григорьев и внимания не обратил. Восприняв это за сигнал, «наружники» Тоби начали просачиваться в толпу, образуя позади де Силски и Скордено второй эшелон. Тоби не стал больше ждать. Он подошел к Григорьеву и с улыбкой приподнял шляпу. Григорьев тоже улыбнулся в ответ – правда, не очень уверенно, как отвечают коллеги дипломату, которого плохо помнят, – и, в свою очередь, приподнял шляпу.
– Как поживаете, советник? – спросил Тоби по-русски, слегка насмешливым тоном.
Окончательно сбитый с толку Григорьев сказал: «Спасибо, хорошо».
– Надеюсь, вы получили удовольствие от маленькой экскурсии, которую совершили в пятницу, – продолжил Тоби все тем же небрежным, но очень спокойным тоном и взял Григорьева под руку. – По-моему, старинный городок Тун недостаточно оценен членами нашего почтенного дипломатического сообщества. С моей точки зрения, его следует всячески рекомендовать – он заслуживает внимания как своей стариной, так и банками. Вы со мной согласны?
В конце этого вступительного слова, достаточно длинного и достаточно настораживающего, Григорьев оказался на краю толпы. Скордено и де Силски уже стояли сзади.
– Меня зовут Курт Зибель, майн герр, – объявил Тоби Григорьеву на ухо, продолжая держать его под руку. – Я главный контролер бернского Стандарт-банка в Туне. У нас есть некоторые вопросы касательно счета доктора Адольфа Глазера. Вы правильно поступите, если сделаете вид, будто знаете меня. – Они не спеша вышагивали бок о бок. Позади неровной линией следовала «наружка», словно игроки в регби, расставленные для внезапного броска. – Пожалуйста, не волнуйтесь, – продолжал Тоби, считая шаги. – Если вы могли бы уделить нам часок, майн герр, я уверен, мы сможем все уладить, не внося треволнений в ваши домашние или профессиональные дела. Прошу вас.
Для секретного агента стены между безопасностью и крайне рискованной ситуацией почти не существует, это тончайшая пленка, которая может лопнуть в одну секунду. Можно вести человека годами, постепенно подготавливая его к переходу. Но сам переход – «Вы согласны или не согласны?» – является скачком либо в провал, либо в победу, и Тоби на мгновение подумалось, что он смотрит в лицо поражению. Григорьев наконец остановился и, повернувшись, уставился на него. Бледный, как тяжелобольной человек. Он вздернул подбородок и открыл было рот, чтобы возмутиться. Дернул руку, пытаясь высвободиться, но Тоби держал крепко. Скордено и де Силски стояли поблизости, но до машины оставалось еще добрых пятнадцать метров, а это, по понятиям Тоби, расстояние немалое, если придется тащить такого крупного мужчину. Пока же, повинуясь инстинкту, Тоби ни на минуту не умолкал.
– Есть некоторые нарушения, советник. Серьезные нарушения. У нас есть досье на вашу персону, картина создается весьма неприглядная. Стоит мне только передать его швейцарской полиции, и уже никакие дипломатические протесты в мире не защитят вас от весьма неприятного преследования – едва ли стоит упоминать, какие последствия это может иметь для вашей профессиональной карьеры. Так что прошу вас. Я сказал – прошу вас.
Григорьев продолжал стоять неподвижно. Казалось, он пребывал в нерешительности. Тоби потянул его за рукав, но Григорьев стоял как скала и, похоже, не замечал оказываемого на него давления. Тоби сильнее подтолкнул его, Скордено и де Силски придвинулись, но Григорьев упорствовал с силой обезумевшего человека. Рот его раскрылся, он глотнул слюну, тупо глядя на Тоби.
– Какие нарушения? – выдавил он наконец. Только его тон и тихий голос давали основания надеяться. Плотное же тело решительно не желало сдвинуться с места. – Кто такой этот Глазер? – все с тем же недоумением хриплым голосом справился он. – Я не Глазер. Я дипломат. Григорьев. Счет, о котором вы говорите, открыт по всем правилам. Будучи советником торгового представительства, я пользуюсь иммунитетом. И имею право открывать счета в иностранных банках.
Тоби сделал свой единственный выстрел. «Деньги и девушка, – говорил ему Смайли. – Деньги и девушка – это наши единственные козырные карты».
– Есть еще одно деликатное обстоятельство, майн герр, – ваш брак, – как бы нехотя продолжал Тоби. – Должен сказать, ваше распутное поведение в посольстве ставит под угрозу ваш домашний очаг.